Генезис Мити Тракторенко на просторах Руси

Виталий Левченко

Генезис Мити Тракторенко на просторах Руси

О Мите Тракторенко впервые я узнал много лет назад. Возможно, если бы не случай, я так и остался бы в неведении об этом народном веровании, существующем с нами бок о бок неизвестно с каких времен, но по странным стечениям обстоятельств практически не известном обывателям и специалистам.

Будучи студентом-этнографом, я путешествовал летом на старенькой, но бодрой «Ниве», оставленной мне отцом по случаю покупки чахлого «мерседеса». Я колесил по просторам нашей родины, пытаясь собрать для фольклорной практики давно все записанное и классифицированное до меня маститыми докторами наук.

Как-то на ночь мне пришлось остановиться в деревушке Соломки недалеко от Красноярска. Деревенька была на удивление живой и умирать не собиралась, вопреки окружающим переменам. Узкая извилистая дорога, поблескивающая плотно уложенными плоскими камнями, крепко опоясывала ее по окраине, словно вердикт, утверждающий право разбросанных тут и там домишек на самобытное существование.

Изба, в которой я ночевал, была широченной и капитальной, под стать ее хозяйке — моложавой бабке Алевтине, похожей на огромную матрешку, скрывающей, казалось, внутри себя копии алевтин помельче.

Перед сном, за чаем, мы болтали ни о чем, сидя у огромного расписного самовара, тонко шумящего изнутри электрической спиралью. Хозяйка сетовала на расплодившихся без меры в этом году мышей, на отсутствие хозяина в доме, и что надо ждать, пока приедет из города сын, чтобы скосить траву на лугу, за домом.

— Мишка, сам-то со Светкой, женой своей, все в науку носы уткнули. В Новосибирск переводятся. Чё не хватает? А там, говорят, ученых — тьма тьмущая. И мои туда же. Внучку вон на лето мне спровадили. Некогда было привезти, на поезд с оказией посадили. А я встретила. Так она у меня самостоятельная, Наташка-то.

Наташка, светленькая вертлявая, лет восьми, с гладкой длинной косой, возилась на широкой лавке над листом большого ватмана, разукрашивая его цветными карандашами. Круглые карандаши скатывались с лавки, заставляя Наташку то и дело подхватывать их налету.

— Бойкая она, — кивнула с одобрением Алевтина. — Спать не уложишь до первых петухов. И вскакивает ни свет ни заря. Наташка, марш в кровать!

Девчушка сделала вид, что не слышит, а может, и в самом деле увлеклась, раскрашивая на бумаге синий хвост желтого кота.

— Они нынче непослушные да скорые пошли. А вот в наше время маленько…

Я приготовился к долгим рассуждениям о прошлом, когда жилось легче и проще. Мне было интересно. Тем более я и сам с некоторых пор так думал о минувшем, несмотря на молодой возраст. Наверное, поэтому и стал этнографом. Еще я рассчитывал, впрочем, без особой надежды, услышать от хозяйки что-нибудь полезное для моей фольклорной практики: например, никому доселе не известную шутку-прибаутку или быличку.

Наташка громко зашелестела ватманом, карандаши звонко посыпались на пол.

— Бабуля, лавка кривая! — она сделала нарочито удивленный вид.

— Завтра стол тебе освобожу. Ложись спать, поздно уже, — Алевтина пыталась говорить строго, но это ей не удавалось. Чувствовалось, побаловать внучку она любит. Однако хитрая Наташка, видимо, сочла мое неожиданное появление в их доме законной причиной отступить от правил.

— Не пойду спать! Хочу рисовать! Давай со стола в спальне все уберем. Дядя Вадим! — надула она губки, искоса посматривая на меня: а вдруг поддержу?

Авторитет бабушки в глазах гостя катастрофически падал. Погрозив пальцем внучке, Алевтина вдруг тихо сказала:

— Не слушаешься? Вот погоди, придет за тобой ночью Митька Тракторенко!

Я заметил, как вздрогнула девчушка. Ни слова не возражая, она молча собрала карандаши и ушла в спальню.

Сегодня, по прошествии многих лет, я отчетливо помню обстановку того вечера. Прикрывшаяся за испуганной Наташкой дверь, напряженный взгляд Алевтины и какая-то странная тишина, выползшая из темных углов избы после слов хозяйки. Слышалось, как пощелкивают часы в зале, за деревянной стеной.

Но тогда я просто решил, что Митька Тракторенко — это соседский пьяница, шумный, надоедливый, но беззлобный. Их хватает в каждой деревне, да и в городских домах тоже. Такими митьками пугают непослушных детишек, если уходящие в забвение Бабайка и Хока не помогают. Мне, как будущему этнографу, было это хорошо известно.

— Видимо, дебошир ваш всю деревню в страхе держит, — пошутил я.

Однако Алевтина, казалось, меня не услышала. Тревожно оглядевшись, она произнесла:

— Вырвались слова-то запретные, да на внучку. Дура, сама беду кличу.

Она отдернула легкую кружевную занавесь в углу с иконами, зажгла новую тонкую свечечку и зашептала молитву Богородице о защите детей.

Меня это заинтересовало. Митька Тракторенко из докучливого алкоголика неожиданно превращался в нечто большее. Я чувствовал, что фольклорная практика может обогатиться ценной находкой. Однако с местными верованиями следовало обходиться тактично.

После молитвы Алевтина, похоже, успокоилась. Вернувшись за стол, включила заново самовар. Слушая его бодрое гудение, я осторожно спросил:

— А этот, Сам, чье имя произносить нельзя, он кто?

Хозяйка кинула на меня благодарный взгляд, в котором читалось: молодец, раз имя не назвал — понимаешь!

Она вздохнула.

— И знать не знаю, да только покойный мой Петр Андреевич все чудил с ним. Чё делать начнет да завошкается — нет-нет да и покличет в сердцах. Мне поначалу в забаву было, с молодости, а потом боязно стало. Но так и привыкла. Спрашивала его, а супруг мой говорить про это не любил. Сказал только, от бати слышал. Тот крепко верил в Самого. Бате Петра про него рассказал боевой товарищ. Они до Германии вместе прошагали. Мой потом вспоминал: бывало, говорит, выйдет батяня на увал, повернется к солнышку, сначала богу помолится, а потом Самого и попросит беды на род не насылать, а после благодарить начнет, что пулю на войне отвел да семью от голода сберег.

Я слушал Алевтину, боясь пропустить хоть слово. Похоже, мне чертовски повезло. Я обнаружил нечто до сих пор никому не известное. Но хозяйка, как ни пыталась вспомнить, ничего нового добавить не могла. А строить научный материал на такой зыбкой почве, разумеется, нечего было и думать.

— О фронтовом товарище отца вашего супруга, вы, конечно, ничего не знаете? — спросил я без надежды.

К моему удивлению, хозяйка живо принесла из другой комнаты толстый, сильно пахнущий старыми фотографиями, тисненый синий альбом. Немного в нем порылась и показала мне карточку.

— Вот.

На нечетком снимке, привалившись к колесу военного «газика», сидел лейтенант, с недоступной для нынешнего поколения светлой искренностью на худом измученном лице.

— Сразу после победы, — пояснила Алевтина.

Я перевернул фотографию и увидел расплывшуюся, но еще хорошо читаемую надпись: «Андрюхе на долгую память от друга Валька. Мы победили! МТС». Ниже шел адрес, сделанный, судя по более четкому следу чернил, ручкой уже позже: Архангельская область, село Чернокошкино…

«Митька Тракторенко и черные кошки — все сходится» — подумал я, записывая адрес.

— А что такое МТС?

Хозяйка пожала плечами.

— Не знаю. Может, машинно-тракторная станция? Их тогда по всем колхозам организовали. Только о них и говорили.

— Возможно, — ответил я, вставая из-за стола.

Уже в постели меня вдруг насторожило: ну хорошо, допустим, Алевтина и ее покойный супруг. Но маленькая Наташка? Она-то чего испугалась? Неужели ее отец тоже что-то знает и стращает по вечерам Митькой непослушную дочку? Я решил на утро все выяснить.

Из моей затеи ничего не вышло. Перед рассветом зашумела у плиты Алевтина. Из комнаты Наташки доносился надрывный кашель. Я быстро оделся и прошел на кухню.

— Захворала Наташенька. Это я виновата, язык мой проклятый, — сокрушенно проговорила хозяйка, увидев меня. — Травы заварю.

Я принялся успокаивать женщину, как это принято в подобных случаях, перечисляя приходящие на ум банальности: хлебнула девочка студеной воды из колодца, босая бегала, сквозняком надуло и тому подобное. Алевтина, казалось, думала о своем.

Начало светать. Я поблагодарил хозяйку за гостеприимство. Она рассеянно кивнула, пожелала мне доброй дороги и снова ушла в Наташкину комнату. Я снял с вешалки сумку, надел куртку, осторожно закрыл дверь и зашагал к своей «Ниве», приткнутой на ночь под навесом, возле большого стога сена.

Летом в Архангельскую область я не поехал. Мой научный руководитель, профессор Рыбкин, предложил отправиться с ним в Карпаты, где обнаружились новые фрагменты керамики, которую принято официально относить к тшинецко-комаровской культуре праславянского периода. Отказаться от такого предложения я не мог.

Вернувшись в Москву, по адресу на фотографии мне удалось найти Валька. Им оказался дважды герой Советского Союза Валентин Георгиевич Мазков, почетный гражданин города Архангельск. Мы побеседовали с ним по телефону и договорились, что я приеду в сентябре. Истинной цели визита я не называл, и, думается, он принял меня за журналиста.

Село Чернокошкино являлось противоположностью деревне Соломки. Я ожидал увидеть поселок городского типа, но передо мной лежало забытое всеми богами старенькое поселение с обветшалыми домами и раскисшими от дождей узенькими дорожками, утыканными редкими клочками травы. Странно, что знаменитый герой жил в таком месте.

— Наверное, подумали: почему он здесь торчит, при его-то возможностях! — весело угадал мои мысли высокий сухопарый мужчина, назвать которого восьмидесятитрехлетним стариком не поворачивался язык. — Здравствуйте, Вадим. Имелись возможности, имелись! Всем помогал. А когда эти суки Союз разрушили — про меня забыли. И власть, и почти все родственнички, — беззлобно сказал он. — Пойдемте в дом.

Двухэтажное строение на роскошные хоромы не тянуло, но было добротным. При строительстве на кирпич и камень не скупились. Небогатая, со вкусом советского времени, плотная обстановка интерьера вполне располагала к уютным беседам. Мы поднялись по винтовой лестнице на второй этаж. В комнате ощущался тонкий запах чего-то неуловимо приятного.

— Присаживайтесь, Вадим. Чай, кофе, чего покрепче? — улыбнулся Валентин Георгиевич.

— Покрепче, — с уважением ответил я. Все-таки беседа предстояла не из простых.

Мазков одобрительно кивнул. Открыл сервант, блеснувший выстроенным по ранжиру резным хрусталем. Выудил из соседнего отделения бутылку, как мне показалось, армянского, коньяка, наполнил рюмки.

Я поблагодарил, удобнее усаживаясь в глубоком кресле возле теплого, отделанного золотисто-коричневой изразцовой плиткой камина, из которого предательски краснели спирали обогревателя. Мазков расположился в кресле рядом. Пригубил коньяк.

— Да… — протянул он. — Приятель присылает из Еревана. У нас такого не сыщешь. Хоть армяне не испаскудились. Кругом ворье. Вы, когда на кольце к селу поворачивали, бюст на постаменте видели?

— Что-то не припомню, — признался я.

— И правильно. Нет его, — усмехнулся хозяин. — Мне, как дважды герою Союза Советских Социалистических Республик, при Хрущеве бюст поставили. Полагается, мол. Не скупясь, из бронзы отлили цельный, не пустышку. Как мимо ни проеду — аж за сердце хватало. Не привычные мы при жизни-то памятники иметь. А в девяностых сперли его. Цветмет. Как же. Ночью и сковырнули. Я им даже благодарен был. Вроде полегче даже стало. А то как одной ногой в могиле, — он отпил коньяка. — Недавно в мэрию пригласили. Так, мол, и так, дорогой вы наш, Валентин Георгиевич. Хотим справедливость восстановить. Да не в селе, а в Архангельске бюст поставим. Правда, из гранита. А я ни в какую. Не хочу, отвечаю, чтобы мне голуби на голову срали. В общем, отказался. Тогда они мне грамоту очередную, к Девятому Мая. На том и расстались. Молодой человек, я своими словами, а вы потом смягчите и мне статью перед публикацией покажите, хорошо? — обернулся он ко мне.

Я опустил рюмку на широкий лакированный подлокотник кресла и осторожно сказал:

— Валентин Георгиевич, собственно, я по другому вопросу.

— По другому? — подозрительно нахмурился Мазков. — Часом не о продаже медалей речь?

— Нет, нет! — быстро ответил я и рассказал ему об истории с Алевтиной и как нашел его по адресу на фотографии.

Мазков слушал молча. Закончив говорить, я махом допил коньяк и напряженно смотрел на хозяина.

— Уходите! — резко сказал он. Поднялся, скрестил руки на груди. — Уходите немедленно!

Чувствовалось: настаивать бессмысленно. Я вылез из кресла и шагнул к двери. Обернулся.

— Простите. Не хотел вас беспокоить. Я приехал не из праздного любопытства. Я студент-этнограф и с уважением отношусь к прошлому.

Спустившись по лестнице, я взялся за ручку двери и услышал:

— Вернитесь!

Мазков снова наполнил рюмки, мы сели в кресла. На коленях ветерана лежал тисненый альбом. Такой же, как у Алевтины, только еще толще.

— Прошу меня извинить, Вадим. Развелось сегодня охотников до сенсаций. Я подумал, вы один из них, — проворчал хозяин.

Ловкими пальцами он выдернул из альбома снимок. Протянул мне.

Большую часть фотографии занимало вспаханное поле, в глубокой борозде стоял трактор, возле которого расположился молодой Мазков, тогда еще Валек, и двое пахарей. Все трое были в просторных рубахах, с узорчатыми планками и воротниками. На Вальке красовался поверх рубашки модный клетчатый пиджак; светлый чуб торчал из волнистой залихватской кепки. Улыбаясь, троица глядела в объектив камеры, но как бы сквозь него. На капоте трактора блестела круглая эмблема с надписью МТС.

— Машинно-тракторная станция! — вспомнилось мне.

— Переверните фото, — сказал Мазков.

На обратной стороне карточки я прочел: «Митья Тракторенко Сарасвати. МТС».

— Охренеть! — вырвалось у меня. В смущении я глянул на хозяина.

Валентин Георгиевич улыбнулся.

— Ничего-ничего, зато искренне.

— Как это? Откуда?

Мазков вздохнул.

— На многое не рассчитывайте, Вадим. Я и сам не знаю. А о чем знаю — расскажу.

Я всматривался в лицо этого волевого человека, словно сошедшего со страниц советской военной повести, и не мог представить, что такие люди могут верить во что-то еще, кроме КПСС, и кому-то иному, нежели членам ее ЦК. На секунду у меня возникло ощущение грандиозной и хитро продуманной мистификации. Но зачем?

— Мои родители, сколько помню, всегда почитали Митю Тракторенко. Как бога, — спокойно начал Мазков. В отличие от Алевтины он говорил безбоязненно и не избегал настоящего имени Самого.

— Откуда пошла эта вера — не знаю. Но с Тракторенко всегда были связаны и горести, и радости, — вспоминал Валентин Георгиевич. — Мне исполнилось десять, когда утонул в пруду Сашка, младший брат. Мать рыдала, и я слышал, как она вопрошает Митю Тракторенко, за что такая беда. После начала молиться Христу. Или вот у сестры, Наденьки, перед самой войной двойня родилась, Колька с Петькой, племянники мои. Те еще говнюки выросли, предатели! — скривился ветеран. — Да не об этом, ладно. Тогда до света гуляли всей семьей, за столом тосты поднимали, Тракторенко благодарили за благо большое.

Он снова наполнил рюмки. У меня закралось подозрение: уже не армянский ли коньяк способствует долголетию и бодрости хозяина этого дома? Рассеянный свет падал из окна сквозь белую занавеску на его лицо, и я не дал бы сейчас Мазкову больше семидесяти лет.

— А в июне фашист напал, — продолжал Валентин Георгиевич. — Мы в полдень возле радио сидели, слушали объявление о начале Отечественной войны. Отец с матерью потом вышли во двор. Мать на землю опустилась. Причитала: «За что ж ты губишь нас, Митя!». Отец молчал. Смотрел на тучи и все знаки какие-то делал руками. После поднял мать и сказал: «Не убивайся, Зина. Одолеем фашиста. Тракторенко поможет». И ведь помог, — загадочно улыбнулся Мазков.

— А как же подвиг советского солдата и всего народа? — вежливо спросил я.

Валентин Георгиевич серьезно кивнул.

— Конечно. Не думайте, Вадим, что я со временем ренегатом стал. И подвиги были, куда ж без них. Точнее, подвигами все это потом назвали. А мы просто Родину и Отечество защищали, кто как мог. Я случай вам расскажу. Сейчас, только трубку возьму.

Он вытащил из деревянного полосатого ящичка на каминной полке длинную прямую трубку, кисет и спички. Через пару минут в воздух потянулись маленькие колечки. Я понял, чем пахло в комнате, когда мы только зашли. Табак был на редкость приятным.

— Приятель до сих пор присылает с Кубы. Мы же с кубинцами ох как дружили! — тряхнул кисетом Мазков. — Они в куреве толк знают. У нас такого не сыщешь. Хоть кубинцы не испаскудились, — он с блаженством выпустил из носа дымок.

— Ну так продолжу. В октябре сорок первого это было. Около Вязьмы. Тот самый Вяземский Котел. Мы с Андреем как-то от своих отстали. Заплутали малость по окрестностям. А тут немец на мотоциклетках показался. За нами поле открытое, ни былинки, спрятаться негде, а спереди, из рощицы, гадина прет. Прямо на нас. Все, думаю, конец! И тут в голове как щелкнуло что-то. Толкаю Андрюху в бок. Говорю: «Давай просить Митю Тракторенко защитить нас!». Товарищ мой, конечно, не понял. «Какого такого Тракторенко? Нас вот-вот из пулеметов срежут». Думал, что спятил я от страха. Объяснять было некогда. И терять нечего. Все равно крышка. Говорю: «Стой спокойно, и глаза закрой, что бы ни случилось, не смотри!». Схватил его под локоть. Сам тоже зажмурился и про себя шепчу как молитву: «Митя Тракторенко, помоги, спаси от смерти!». Вокруг моторы шумят, немцы залаяли, а я продолжаю свое твердить. Сколько так стояли — не знаю. Только слышу: мотоциклетки вдали смолкают. И тишина наступила мертвая. Я глаза открыл. И дышать боюсь. Андрея толкнул. Тот тоже осматривается. Живы, значит.

Валентин Георгиевич попыхивал трубкой, сосредоточенно глядя в камин.

Я молчал.

— А вот другой случай, — задумчиво произнес он. — Уже в сорок пятом. В конце апреля. Немец понимал: конец ему. Зверел окончательно. Хотя куда уж больше! Мы рвали рубежи на подступах к Берлину. Стали в город заходить. К тому времени я уже с погонами лейтенанта был, Андрей — младший лейтенант, значит. А мне снова отличиться захотелось. Не для горделивости, нет. Настроение пошло такое… победу рукой можно было схватить. В таких чувствах об осторожности забываешь. А беда забывчивых любит. В общем, хотел я взять языка какого-нибудь. Делов-то: на другую сторону улицы махнуть, в многоэтажку, где фашистский снайпер засел. Раз — два. Так я думал. Андрюха, конечно, со мной. Мы дали приказы своим прикрывать нас. Улицу хорошо прошли. Заскочили в дом. Стали по лестнице подниматься. Второй этаж, третий. И тут снизу и сверху стук-стук! Две гранаты нам под ноги. Засада то была, фрицы на снайпера, как на живца, хотели нас взять. Мы, как гранаты увидели, не сговариваясь, с Андрюхой во весь голос: «Митя Тракторенко, защити-спаси!» — Мазков обернулся ко мне, — и чтобы вы думали, Вадим? Не разорвались гранаты! Пшикнули — и все. И сразу снизу четверо и сверху пятеро на нас поперли. Фашисты, значит. Заорали, задергались. Мы с Андрюхой, бок о бок, их из автоматов. А они в ответ — ничего. Жмут на курки, и только осечки щелкают. Там мы их и положили всех. Отвел Митя Тракторенко смерть и в тот раз.

Валентин Георгиевич аккуратно поставил трубку на подлокотник кресла. Вздохнул.