Краткая история равенства

Исходящие и входящие финансовые потоки в Восточной Европе в 2010–2018-х годах

Интерпретация. В период с 2010 по 2018 год чистый входящий поток средств ЕС (разница между средствами, полученными на внутренние расходы, и взносами в бюджет Европейского Союза) в Польше в среднем достиг 2,7 %; отток прибылей и иных доходов от вложений и собственности (аналогичный исходящий поток) увеличился до 4,7 % от ВВП. Для Венгрии эти показатели составили соответственно 4,0 % и 7,2 %.

Источники и цепочки: см. piketty.pse.ens.fr/egalite

Та же логика действует и на мировом уровне. Сосредотачивая все внимание на межгосударственной помощи, которую можно с полным основанием назвать крохотной, и напрочь забывая о масштабах оттока частного капитала, мы получаем совершенно искаженную картину мировой экономической системы. Добавим сюда, что искомая международная помощь всегда выделяется по доброй воле богатых стран и под их неусыпным контролем, через агентства развития и неправительственные организации. Хотя в целом ее объемы минимальны, в ряде случаев она все же существенно больше низких налоговых поступлений самых бедных стран. Исследования наглядно продемонстрировали, каким образом ресурсы, предоставленные такими агентствами и неправительственными организациями де-факто в обход официальных каналов товародвижения, контролируемых властями, создавали еще больше помех на пути становления государства, особенно в регионе Сахеля, где после деколонизации так и не был установлен территориальный суверенитет, принятый различными общественными группами и участниками процесса на местах. Помощь, дополняющая собой традиционные налоговые поступления, действительно могла бы оказать положительное влияние; но от помощи на фоне крайнего обнищания, к тому же способствующей дальнейшей делегитимизации государства, проку на деле очень мало[246].

Права беднейших стран: как покончить с логикой отношений центра с периферией

Чтобы выйти из этого тупика, как и ряда других ему подобных, мы должны отталкиваться от принципа, в рамках которого все страны обладают одинаковыми правами на развитие. В более широком смысле распределение богатств на мировом уровне представляет собой чисто политический вопрос, всецело зависящий от существующих правил и институций. В частности, бедные страны должны обладать правом на часть налоговых поступлений от деятельности транснациональных корпораций и миллиардеров, во-первых, потому что каждый человек на планете должен хотя бы по минимуму иметь право на здравоохранение, образование и развитие, а во-вторых, потому что процветание самых богатых участников процесса всецело зависит от мировой экономической системы и международного разделения труда. Для начала, например, можно было бы ввести на мировом уровне налог на состояния свыше 10 миллионов евро, который уже обеспечил бы значительные поступления на уровне 1 000 миллиардов в год, то есть 1 % мирового ВВП, которые можно было бы распределять по странам пропорционально их населению[247]. Облагая налогом состояния свыше 2 миллионов евро, можно было бы собрать 2 % мирового ВВП, а с введением прогрессивной шкалы в отношении миллиардеров и все 5 %[248]. Если взять на вооружение более умеренный вариант и предоставить каждой стране возможность при необходимости вводить собственные прогрессивные шкалы налогообложения самых крупных состояний, это позволило бы беднейшим государствам собирать вполне достаточно средств, чтобы не только отказаться от международной помощи в ее нынешнем виде, но и получить дополнительное финансирование проектов в сфере образования, здравоохранения и строительства инфраструктуры. Совокупность мер можно было бы дополнить правом бедных стран получать часть налога с транснациональных корпораций, о котором сегодня ведутся активные дискуссии[249].

Богатые страны, конечно, могли бы и дальше финансировать свои агентства развития и гуманитарные организации в виде поддержки государственным либо частным капиталом, но это должно лишь дополнять неотъемлемое право бедных стран на становление и развитие своих государств. Чтобы избежать ненадлежащего использования средств, надо устроить всеобщую облаву на слишком крупные состояния, накопленные верхушкой как на Глобальном Севере, так и на Глобальном Юге, причем подобная мера должна затрагивать и правительства, и государственный, и частный сектор. Но эти опасения нельзя превращать в инструмент, постоянно ставящий под сомнение саму легитимность стран Глобального Юга[250]. Чтобы хрупкий процесс становления государств в бедных странах мог развиваться на наилучших основах, им в обязательном порядке надо избавиться от опеки радетелей из стран Глобального Севера и автоматически получить в свое распоряжение налоговые поступления, на которые можно рассчитывать в долгосрочной перспективе.

Самая большая проблема понятия международной помощи на сегодняшний день заключается в том, что оно предполагает существование справедливого в своей основе баланса рынка, при котором каждая страна на законных основаниях владеет богатствами, произведенными либо накопленными в прошлом отдельно от всех остальных. Однако на практике ничего подобного просто не бывает. Западные страны никогда не смогли бы так обогатиться после промышленной революции без международного разделения труда и необузданной эксплуатации природных и человеческих ресурсов планеты. В общем богатые страны просто не смогли бы существовать в отсутствие бедных, равно как и ресурсов остального мира: это в равной степени касается как старых могущественных европейских держав, так и новоявленных азиатских экономических лидеров, таких как Япония и Китай. Если в XVIII–XIX веках двигателем экономического развития были рабы, хлопок, дерево, а потом и уголь, то в XX столетии, как и сейчас, в начале XXI века, оно опирается на масштабное использование мировых богатств и дешевой рабочей силы в странах периферии, а также на запасы нефти и газа, накопленные за миллионы лет в недрах Земли, ускоренное сжигание которых подвело нас к той черте, за которой планета станет просто нежилой, причем в первую очередь от этого пострадают самые бедные страны[251].

С точки зрения истории, идея о том, что каждая страна (или, что еще хуже, каждый житель каждой отдельно взятой страны) несет личную ответственность за собственное производство и богатство, практически лишена смысла. По своему происхождению все богатства носят коллективный характер. Частная собственность (по крайней мере, в теории) вводилась лишь для того, чтобы использовать ее в интересах всех и каждого в рамках сбалансированной системы институтов и прав, ограничивающих индивидуальное накопление, способствующих отправлению власти и лучшему перераспределению общего наследия. Страх, вызванный непониманием того, на каком этапе этого политического процесса следует остановиться, вполне объясним, особенно на международном уровне, где зачастую слишком сильны предрассудки, а различные социальные группы плохо знакомы друг с другом и поэтому не могут правильно оценивать взаимное положение дел, из-за чего поиск общих норм правосудия становится еще невразумительнее и труднее[252]. Вместе с тем такой страх – плохой советчик, ведь на деле, кроме описанного нами политического, институционального процесса, насколько хрупкого, настолько и необходимого, других вариантов попросту нет. И компромиссы, которых удастся достичь, и инструменты, которые удастся создать, такие как перераспределение богатств или налоги на мировом уровне, упомянутые выше, всегда будут временными и далекими от совершенства. Но альтернативные решения, сводящиеся к возведению рынка в культ и абсолютному уважению прав приобретенных в прошлом активов независимо от их размера и происхождения, представляют собой ненадлежащую модель, призванную сохранить существующую несправедливость и ничем не обоснованные властные отношения, и в конечном счете готовящую почву для новых кризисов.

От социально-национального государства к социально-федеральному государству

В дополнение к наделению бедных стран правом развиваться и получать часть поступлений от налога на транснациональные корпорации и миллиардеров нам также следует переосмыслить всю систему международной организации. В основе мировой экономической системы вот уже несколько десятилетий лежит двойственный постулат. С одной стороны, отношения между странами, как предполагается, опираются на абсолютно свободное движение активов и капитала, на практике не ограниченное почти никакими условиями. Но, с другой стороны, политический выбор при решении внутренних вопросов, особенно в налоговой, социальной или правовой сферах, является прерогативой только этих стран и объектом строго национального суверенитета: это и есть принцип социально-национального государства. Вся проблема в том, что два вышеназванных компонента вступают друг с другом в противоречие: свободное обращение капиталов, не ограниченное фискальными правилами или общим регулированием, радикально склоняет национальный выбор в пользу самых могущественных и активных участников процесса и по сути представляет собой новую форму власти на налоговой основе, все выгоды от которой достаются самым богатым. В более широком смысле бесконтрольная свобода торговли сопровождается ростом неравенства в странах и в ускоренном темпе ведет нас к климатической катастрофе – две эти проблемы на сегодняшний день принято считать главными вызовами процесса глобализации[253].

В теории решение выглядит относительно простым. Нужно всего лишь заменить чисто коммерческие и финансовые договоры, до настоящего времени обеспечивающие глобализацию, другими соглашениями, способствующими долгосрочному и справедливому совместному развитию. Эти документы нового типа должны преследовать обязательные в существующих условиях и четко прописанные цели, ставя задачи, выраженные в конкретных цифрах и подлежащие контролю, например в таких сферах, как налогообложение транснациональных корпораций, перераспределение богатств, объемы углеродных выбросов или биоразнообразие. Причем свобода торговли в ходе реализации этих задач должна преследоваться, но никак не становиться приоритетом[254]. Вполне очевидно, что перейти от одного типа соглашений к другому за один день нельзя. Нужно терпеливо выстраивать коалиции стран, желающих двигаться в этом направлении, причем никто не гарантирует, что этот переход будет осуществляться плавно и без потрясений, хотя сейчас многие все больше осознают те тупики, в которые нас завела глобализация. В идеале договоры о совместном развитии должны также включать в себя значимое измерение международной демократии. В случае классических договоров логика строится по строго вертикальному принципу: главы государств и их администрации обговаривают между собой правила свободной торговли, затем передают их для ратификации парламентам, а далее система функционирует в автоматическом режиме, без какого-либо демократического контроля. Что же касается решения спорных ситуаций, то рассмотрение тяжб к большой чести транснациональных корпораций в значительной степени передается карманным арбитражным судам. Если же говорить о договорах совместного развития, то здесь существует целый ряд чисто политических арбитражей, прорабатывающих вопросы социального, фискального и экологического регулирования, но, поскольку многие из них изначально в полной мере решить нельзя, надлежащие полномочия в определенной мере можно было бы передать международным выборным органам, в которые должны входить представители всех стран, участвующих в соответствующих соглашениях (см. Таблицу 3). В общем такие органы могут быть двух типов: с одной стороны, в них могут работать депутаты национальных парламентов стран, с другой – специально избранные в них депутаты. С точки зрения демократии, вторая модель выглядит более амбициозной, ведь в этом случае мы изначально исключаем из процесса политические институты национальных государств. Однако на практике это может оказаться иллюзией. Европарламент с 1979 года избирается в ходе всеобщего голосования, однако реальная власть остается в руках Совета глав государств и Совета министров, которые собираются за закрытыми дверями. В эти органы от каждой страны входит по одному представителю и каждый из них обладает правом вето при решении фискальных и бюджетных вопросов, из-за чего заявленная наднациональная парламентская демократия на деле оказывается пустышкой[255]. Если каким-то чудом удается единогласно принять решение, такое как план перезапуска экономики во время кризиса Covid-19 2020 года, одобрив с этой целью общий долг для помощи самым пострадавшим государствам, следующим шагом его должен одобрить каждый национальный парламент, единственный в существующем правовом поле правомочный орган, способный распоряжаться средствами своих налогоплательщиков, что в огромной степени затягивает и усложняет весь процесс. Один из способов выйти из этого тупика мог бы заключаться в учреждении Европейской ассамблеи, состоящей из депутатов национальных парламентов (например, пропорционально их населению и представительству политических групп), и наделении ее правом одобрять простым большинством определенный круг бюджетных, фискальных и социальных вопросов, оговоренный странами-участниками процесса[256].

Таблица 3

Новая организация процесса глобализации: наднациональная демократия

Интерпретация. В соответствии с предложенной системой организации договора, регулирующие процесс глобализации (обращение товаров, капитала и рабочей силы), предусматривают создание в рамках заинтересованных стран наднациональной Ассамблеи, отвечающей за глобальное общественное благополучие (климат, наука, образование, право на труд и т. д.), а также за глобальную фискальную справедливость (общие для всех налоги на самые крупные состояния, на самые высокие доходы, на самые крупные компании, углеродный налог).

Примечание. Странами A, B и т. д., могут быть такие государства, как Франция, Германия, Италия, Испания и т. п. В этом случае упомянутая наднациональная Ассамблея будет Ассамблеей европейской. Вместе с тем, страны A, B и т. д., могут входить в региональные союзы, такие как Европейский Союз, Африканский Союз и т. п. – в этом случае это уже будет наднациональная Ассамблея Евро-Африканского Союза. В зависимости от конкретного случая, наднациональная Ассамблея может состоять из депутатов национальных парламентов и/или из специально избранных в нее депутатов.

Источники и цепочки: см. piketty.pse.ens.fr/egalite

За социальный, демократический федерализм

Вопрос социально-федерального государства касается не только Европы. Введение новых форм социального федерализма – демократического федерализма, заточенного на реализацию понятных, поддающихся контролю целей, – является задачей планетарного масштаба. К примеру, страны Западной Африки сегодня ведут дискуссии о том, как наделить новым смыслом общую валюту и окончательно выйти из-под колониальной опеки. Это дало бы возможность задействовать западноафриканскую валюту в реализации проекта развития, в основе которого лежат инвестиции в молодежь и инфраструктуру (чтобы она не только способствовала движению капитала самых богатых, но и решала другие задачи). Для достижения этой цели нам не обойтись без создания новых форм фискального и бюджетного федерализма, сначала на уровне западноафриканских государств, а потом, в потенциале, и всего Африканского союза. При этом мы в обязательном порядке должны извлекать уроки из прошлых неудач, в особенности из конфликтов вокруг фискальных трансфертов, зачастую подрывавших проекты федерализации в период после обретения бывшими колониями независимости[257].

В плане обеспечения сплоченности вокруг проектов такого рода ключевую роль, конечно, играет вопрос фискальной справедливости и налогообложения самых богатых. В идеале следовало бы создать подлинный общественный финансовый кадастр, учитывающий любые сделки владельцев активов как на национальном, так и на международном уровне[258]. С 2008 года, когда в мире разразился очередной финансовый кризис, ведутся дискуссии о том, как добиться финансовой прозрачности и автоматической передачи банковской информации в масштабах всего мира, но перспективы этого процесса сегодня остаются весьма туманными[259]. Будущий прогресс в этом вопросе, как и во многих других, также будет зависеть от односторонних действий, на которые уже сегодня могут решиться различные страны, не дожидаясь широкого консенсуса на региональном или общемировом уровне. В частности, каждое государство может обязать владельцев недвижимости, профессиональных активов и производственных объектов на их территории (либо тем или иным образом подразумевающих использование этой территории) сообщать личность подлинных собственников, размер получаемых прибылей и т. д., чтобы применить к ним прогрессивные шкалы налогообложения, одобренные на демократической основе[260]. Двигаться вперед можно, только объединяя односторонние действия с социально-федеральными механизмами, продвигаемыми на уровне коалиций разных стран, а не противопоставляя эти разные подходы друг другу.

В международном масштабе, например на уровне европейско-африканского сотрудничества, идея создания совместных ассамблей может показаться неожиданной и наивной. Но в действительности на фоне важнейших вызовов, которые стоят перед нами с точки зрения экономического развития, миграционных потоков и деградации окружающей среды, подобные форумы становятся все более необходимы. К тому же общественная мобилизация на борьбу, активно набирающая силу, что можно увидеть на примере таких движений, как Black Lives Matter («Жизни черных имеют значение», #MeToo («ЯТоже») и Fridays for Future («Пятницы ради будущего» или «Школьная забастовка за климат»), наглядно показывает, что молодые поколения решительно видят будущее в общемировой, международной перспективе. Когда речь заходит об оценке деятельности транснациональных корпораций, например нефтегазовой компании Total в Уганде или Конго, о задачах в сфере улучшения условий труда или достижения необходимого уровня биоразнообразия, то подобные международные парламентские структуры, позволяющие широкие дискуссии о наиболее подходящих в каждой конкретной ситуации механизмах регулирования, выглядят совсем не как роскошь. Аналогичным образом на такого рода площадках можно было бы обсуждать миграционные вопросы и финансирование высшего образования. В качестве примера можно привести решение, принятое французским правительством в 2019 году, в соответствии с которым студенты из европейских стран вносят ту же плату, что и французские (в пределах 200–300 евро), в то время как студенты из государств за пределами Европы должны платить от 3 000 до 4 000 евро. В то же время объективно ничто не говорит, что студенты из Судана или Мали должны автоматически платить в десять-двадцать раз больше их сверстников из Люксембурга или Норвегии. Можно предположить, что широкое общественное парламентское обсуждение на международном уровне способствовало бы принятию более взвешенных решений, например, облагая налогами родителей или налогоплательщиков из Мали и Люксембурга в зависимости от уровня их доходов. Здесь очень важно, чтобы фундаментальные права, такие как свобода перемещения, в принципе не рассматривались в отрыве от системы государственных услуг и соответствующего бюджетного финансирования.

В заключение отметим, что отказ от подходов, базирующихся на социальном, демократическом федерализме, может способствовать реализации реакционных проектов, ставящих своей целью сгладить ограничения, налагаемые национальным государством, опираясь при этом на авторитаризм. Уже в 1951 году в своей работе «Истоки тоталитаризма» Ханна Арендт писала, что главный минус европейских социал-демократов в период между Первой и Второй мировыми войнами заключался как раз в том, что они так и не создали систему мировой политики, необходимую для адекватного ответа на вызовы мировой экономики[261]. В определенном смысле в этом отношении они остались одни: колониальные империи, в точности как большевистский и нацистский политические режимы, опирались на постнациональные государственные модели, прекрасно приспособленные к различным аспектам мировой экономики и учитывавшие выход промышленно-финансового капитализма на международный уровень. Природа не терпит пустоты: если в постнациональный период не предложить демократический проект, то его место в обязательном порядке займут авторитарные структуры, которые навяжут убедительные в той или иной степени решения в ответ на ощущение несправедливости, порожденное действием экономических и государственных сил, бушующих в мировом масштабе.

Самым драматичным примером аналогичной ситуации, касающимся нашего совсем недавнего прошлого, является возникновение в 2014 году Исламского государства[262] (с многочисленными его всплесками в полупустынях Сахеля и других регионах). По имеющимся данным, регион Ближнего Востока отличается самым большим неравенством в мире в огромной степени из-за того, что полезные ископаемые (которые ко всему прочему лучше всего было бы вообще не извлекать из земли) там сосредоточены на территориях с мизерным населением и контролируются олигархами, которые накапливают на международных рынках колоссальные финансовые ресурсы, да еще и при активной поддержке западных государств, с величайшей радостью продающих им оружие и вовсю пользующихся фондами, оседающими в их банковской системе и спортивных клубах. А всего в паре сотен километров от них Египет с его 100-миллионным населением не располагает средствами, достаточными для образования молодежи или инвестиций в инфраструктуру[263]. В теории можно было бы создать демократические структуры федерального уровня, позволяющие лучше диверсифицировать и распределять не только богатства, но и инвестиции, как это планировалось в прошлом – форму наподобие этой в будущем могли бы принять обновленная Арабская лига или Арабский союз. Но если сегодня закрыть все дискуссии и сохранить существующий экономический и территориальный статус-кво, это развяжет руки авторам реакционных проектов, стремящихся к пересмотру колониальных границ, таких как Исламское государство[264], которое, опираясь на могущественную власть, тоталитарную религиозную идеологию и строго замкнутую на себе идентичность, мечтает ответить на унижение своих сторонников, по большому счету мнимое, на манер нацистских стран в период между Первой и Второй мировыми войнами (хотя, на наше счастье, для этого у него недостаточно сил, да и особыми военно-политическими успехами оно на сегодняшний день похвастаться не может). Сегодня, как и вчера, всевозможные девиации идентичности, равно как и скатывание в тоталитаризм, можно победить только реализацией проектов равноправного развития для достижения заслуживающих доверия целей, базирующихся на принципах универсализма.

Глава 10. К демократическому, экологическому и смешанному социализму

Борьба за равенство продолжится и в XXI веке, в первую очередь опираясь на память о сражениях прошлого. Историческое движение за выход на новый уровень социального, экономического и политического равенства в мире в последние два столетия существовало в первую очередь благодаря целой череде восстаний, революций и масштабной мобилизации общества на борьбу. То же самое ждет нас и в будущем. В последней главе этой книги я хотел бы остановиться на некоторых факторах, способных стимулировать перемены, ожидающие нас в течение нескольких последующих десятилетий, начиная с экологических катастроф и заканчивая конкуренцией мировых держав в сфере идеологии и государственного строительства. Особое внимание мне хочется уделить вызовам, обусловленным ростом могущества китайского социализма. Он представляет собой авторитарную государственную модель, – во всем противоположную децентрализованному, демократическому социализму, отстаиваемому в этой книге, – в моем понимании минимально способную избавить от существующих проблем, хотя могущественные мировые державы, несмотря ни на что, все же воспринимают ее очень даже всерьез. Яростно отстаивая принципы гиперкапитализма, выходящего за любые временные рамки, они попросту рискуют не добиться своего. Подлинной альтернативой можно считать единственно демократический, партисипаторный, федеральный, экологический, смешанный социализм, по сути представляющий собой дальнейшее развитие логики долгосрочного движения к равенству, которое началось еще в конце XVIII века. И чтобы каждый мог внести вклад на своем индивидуальном уровне, нам надо вырабатывать новые формы суверенитета, опираясь на универсалистские принципы.

Движущие силы перемен: глобальное потепление и борьба идеологий

Любые трансформации, упомянутые в этой книге, будь то социальное государство, прогрессивный налог, партисипаторный социализм, упразднение неоколониализма или равенство в избирательной сфере либо в образовании, возможны только при условии активной мобилизации общества на борьбу и выстраивания новых властных отношений. И это совсем не удивительно: в прошлом старые структуры уступали место новым институтам только благодаря общественным движениям и борьбе. Хотя нам ничто не мешает представить мирное, постепенное развитие событий, опирающееся на новые общественно-политические движения, способные собрать под свои знамена значительное большинство избирателей и войти во власть на платформе амбициозных преобразований, весь опыт прошлого свидетельствует о том, что масштабные исторические перемены чаще всего связаны с периодами кризисов, конфронтации и напряженности в обществе. К числу факторов, способных ускорить перемены, относятся и экологические катастрофы, что вполне естественно. Теоретически можно надеяться, что самой перспективы таких катаклизмов, все яснее очерчиваемой научными работами, уже будет достаточно для надлежащей мобилизации общества. Но, на нашу беду, может статься, что разорвать путы консерватизма и подвергнуть нынешнюю экономическую систему радикальному пересмотру получится только в случае ущерба, гораздо более конкретного и ощутимого по сравнению с тем, который мы имеем на сегодняшний день.

На данном этапе никто не может предсказать, где именно о себе заявит эта проблема. Известно лишь, что на планете наблюдается глобальное потепление, по прогнозам способное составить в XXI веке три градуса по сравнению с доиндустриальным уровнем, и избежать такого развития событий можно только действиями, гораздо более энергичными по сравнению с теми, которые предпринимаются сейчас. При потеплении на три градуса на планетарном уровне с уверенностью можно сказать только то, что ни одна научная модель не может предсказать всю совокупность реакций на такую динамику или скорость, с которой в одних регионах будут уходить под воду города, а в других превращаться в пустыню цветущие поля и сады. Учитывая ухудшение ситуации во многих других аспектах, можно допустить, что первые сигналы о подобных катаклизмах поступят с альтернативных фронтов, таких как ускоренное сокращение биоразнообразия, окисление океанов или снижение плодородия почвы[265]. При реализации самого мрачного сценария сигналы такого рода поступят слишком поздно для того, чтобы избежать битвы государств за ресурсы, и ждать потенциальной перестройки тогда придется не одно десятилетие[266]. Вместе с тем грядущих волн сигналов, указывающих на нарастание пожаров и природных катастроф, может оказаться достаточно, чтобы осознать масштаб проблем, разглядеть путь к спасению и заняться глубинным реформированием экономической системы, как это было сделано во время кризиса 1930-х годов. Как только массы в достаточной степени обратят внимание на пагубное влияние текущих процессов на их повседневную жизнь, отношение к свободному рынку может самым радикальным образом измениться. Также не исключено, что общество воспылает враждой к странам или социальным группам, образ жизни которых больше способствовал катаклизмам по сравнению с другими, начиная с самых имущих классов США, Европы и остального мира[267].

С этой точки зрения нелишне заметить, что накопленные с начала эпохи индустриализации углеродные выбросы стран Глобального Севера, несмотря на их ограниченный демографический ресурс (в целом, население США, Канады, Европы, России и Японии составляет 15 % от общего числа жителей планеты), составили 80 % от их общего объема. Это объясняется тем обстоятельством, что в 1950–2000-х годах в странах Запада ежегодные выбросы на одного жителя достигли чрезвычайно высокого уровня: от 25 до 30 тонн в США и порядка 15 тонн в Европе. Потом этот показатель стал постепенно сокращаться и в 2020 году составил 20 тонн для США и 10 для Европы. Проблема лишь в том, что в Китае выбросы до 2000 года не дотягивали и до 5 тонн, а в 2000–2020-х годах колебались на уровне от 5 до 10 тонн. С учетом нынешней траектории развития можно предположить, что эта страна сможет достичь жизненного уровня Запада, не выходя на высочайший уровень углеродных выбросов, так характерный для него[268]. Отчасти это можно объяснить ростом осознания угрозы глобального потепления и развитием технологий. Вместе с тем нам надо меньше носиться с идеей о том, что вскоре на всей планете засияет «зеленый свет» от возобновляемых источников энергии, преподнеся на блюдечке готовое решение. В действительности опасения, что ускоренное сжигание ископаемых ресурсов окажет на мир самое пагубное воздействие, родились давным-давно, практически в начале промышленной революции. И если общество реагирует на эту проблему слишком медленно и ограниченно, то только потому, что в этом процессе задействованы высшие социально-экономические интересы, затрагивающие отношения как на международном уровне, так и внутри отдельно взятых стран[269]. Чтобы смягчить последствия климатических изменений и помочь самым пострадавшим странам (особенно на Глобальном Юге) к ним как-то приспособиться, выделив на это надлежащее финансирование, нам надо коренным образом трансформировать мировую экономическую систему и пересмотреть принципы распределения богатств, что немыслимо без создания новых общественно-политических коалиций в масштабе всего мира. Идея о том, что в этом процессе могут быть одни только победители, представляет собой опасную, дурманящую иллюзию, от которой следует как можно быстрее отказаться.

Китайский социализм, хрупкость идеальной цифровой диктатуры

Кроме экологических вопросов другим основополагающим фактором, способным ускорить процесс политических перемен, является соперничество великих держав в идеологии и государственном строительстве. Одна из ключевых в этом плане проблем сводится к будущему китайского режима со всеми его слабыми и сильными сторонами. Если исключить сценарий внезапного краха, то все признают, что в ближайшие десятилетия Китайская Народная Республика станет ведущей экономикой мира, хотя никто не может сказать, в каком темпе будет развиваться этот процесс и сколько займет времени[270]. При сравнении экономических структур в Китае и на Западе в первую очередь в глаза бросается режим собственности, в особенности доля государственной собственности в ее общем объеме. Если на момент запуска реформ в 1978 году доля государственного капитала (включая все уровни государственной, муниципальной и общественной собственности) в Китае приближалась к 70 %, то в 1980–1990-х годах этот показатель активно снижался, в середине 2000-х годов достиг 30 % от национального капитала и после этого стабилизировался (см. График 39).

Удивительнее всего то, что к 2005–2006 годам процесс приватизации в Китае фактически закончился: с этого момента баланс между государственной и частной собственностью больше не менялся. С учетом огромного роста китайской экономики страна, вполне очевидно, накапливает все больше капитала во всем разнообразии его форм: распахиваются новые земли, строятся небоскребы и заводы, и все это в бешеном темпе. Вопрос лишь в том, что государственный капитал накапливается примерно теми же темпами, что и частный. В этом смысле Китай, по-видимому, можно считать смешанной экономикой: эту страну больше нельзя назвать коммунистической, но полностью капиталистической она тоже еще не стала – доля государственной собственности составляет 30 %, что, конечно, меньше по сравнению с частной, но тоже совсем не мало. Тот факт, что государственная власть сосредоточила в своих руках почти треть от общего объема собственности, наделяет ее огромными возможностями в плане принятия решений о финансировании инвестиционных проектов и создании рабочих мест в тех или иных уголках страны, а в более широком смысле – в плане проведения всей региональной политики.

График 39

Сокращение доли государственной собственности в 1978–2020-х годах

Интерпретация. В 1978 году доля государственной собственности (государственные активы, не обремененные долгами, совместные и объединенные активы в виде предприятий, недвижимости, земельных участков, долей, финансовых активов и т. д.) в общем ее объеме (включая государственную и частную собственность) в Китае составляла около 70 %. В середине 2000-х годов этот показатель стабилизировался на уровне 30 %. В капиталистических странах в 1970-х годах он составлял от 15 % до 30 %, в 2020 году вышел на нулевой уровень, а в ряде случаев даже приобрел отрицательное значение.

Источники и цепочки: см. piketty.pse.ens.fr/egalite

По ходу заметим, что средняя доля государственного капитала на уровне около 30 % замалчивает весьма ощутимую разницу в категориях активов. С одной стороны, жилая недвижимость в стране почти полностью приватизирована. В начале 2020-х годов государству и предприятиям принадлежало менее 5 % жилого фонда, в который вкладывают средства те китайские домохозяйства, у которых на это есть деньги, из-за чего в стране в этом секторе стремительно растут цены, особенно с учетом ограниченных возможностей финансовых накоплений и явно недостаточного финансирования системы государственных пенсий. С другой стороны, государственная власть сегодня контролирует порядка 55–60 % капитала предприятий (включая бумаги предприятий любого размера, как котирующихся на бирже, так и нет, во всех секторах экономики). После 2005–2006 годов эта доля практически не изменилась, что свидетельствует не только о тесном контроле государством производственной сферы, но и о том, что в отношении самых крупных предприятий этот контроль только усиливается. Кроме того, можно наблюдать существенное сокращение доли иностранных инвесторов в капитале предприятий, компенсируемое ростом доли китайских домохозяйств (см. График 40).

Помимо смешанной структуры экономики и мощного государственного контроля над предприятиями, другой ключевой особенностью «социализма с китайской спецификой», как его любит называть официальный Пекин, конечно, является доминирующая роль Коммунистической партии Китая. В 2020 году в КПК насчитывалось свыше 90 миллионов членов, что составляло около 10 % взрослого населения страны. В глазах властей, официальное мнение которых ежедневно выражает издание Global Times, демократия по-китайски выше избирательного рынка на западный манер по той простой причине, что свои судьбы страна в ее рамках вверяет мотивированному, решительному авангарду, с одной стороны, избранному народом, с другой – этот народ представляющему и, в конечном счете, вовлеченному в служение общим интересам гораздо больше по сравнению со среднестатистическим западным избирателем, непостоянным и подверженным чужому влиянию[271]. Однако на практике созданный в Китае режим все больше напоминает идеально выстроенную, высокотехнологичную диктатуру, доведенную до такого совершенства, что в мире ни у кого нет никакого желания ей подражать. Модель обсуждений вопросов в рядах партии выглядит неубедительной, особенно если учесть, что в них в принципе не могут принимать участие те, кто в нее не входит. При этом всем даже невооруженным взглядом видно, как нарастает слежка за гражданами в социальных сетях, как подвергаются репрессиям инакомыслящие и меньшинства, как страна самым грубейшим образом вмешивается в избирательный процесс в Гонконге и изрыгает угрозы в адрес выборной демократии Тайваня. Способность такого режима привлекать на свою сторону общественное мнение других стран (и не только их руководителей) выглядит весьма ограниченной. Сюда также следует добавить довольно существенный рост неравенства, крайнюю непрозрачность распределения богатств и проистекающее из этого ощущение социальной несправедливости, которое нельзя будет сдерживать без конца заключением под стражу либо общественной изоляцией отдельных лиц[272]. Другими основополагающими вызовами для режима являются заявленный демографический спад и ускоренное старение населения, из-за чего во второй половине XXI века ведущей мировой экономикой может стать не Китай, а Индия[273].

График 40

Корпоративная собственность в Китае в 1978–2020-х годах

Интерпретация. В 2020 году китайское государство (все уровни, включая правительство, муниципалитеты и местные общины) контролировало порядка 55 % от общего капитала страны (компании любого размера, как котирующиеся на бирже, так и нет, во всех секторах экономики), в то время как китайскому населению принадлежало 33 %, а иностранным инвесторам 12 %. С 2006 года доля последних существенно снизилась, а доля китайских частных инвесторов, наоборот повысилась при том, что доля государства оставалась стабильной на уровне 55 %.

Источники и цепочки: см. piketty.pse.ens.fr/egalite

Но, несмотря на все свои слабые стороны, китайский социализм обладает и целым рядом преимуществ. Пока ведущие западные державы яростно продвигают отжившую идеологию гиперкапитализма, у нас нет и не может быть полной уверенности в том, что им удастся ограничить все возрастающее влияние этого режима. В финансово-экономическом отношении китайское государство располагает значительными активами, намного превышающими госдолг, которые дают ему возможность вести амбициозную внутреннюю и внешнюю политику, особенно во всем, что касается инвестиций в инфраструктуру и перехода на «зеленую энергетику». Вместе с тем остается только удивляться, что ведущие западные державы вошли в 2020-е годы с нулевого, а то и отрицательного баланса активов и пассивов (см. График 39). Не приведя в порядок баланс государственных доходов и расходов (для чего богатых следовало бы обложить гораздо более высокими налогами), эти страны накопили госдолг, одновременно продавая все больше государственных активов, и в итоге без труда вышли на отрицательное сальдо. Внесем ясность: богатые страны действительно богаты, в том смысле, что объем частной собственности в них еще никогда не достигал такого высокого уровня, а бедны в них только государства. Если и дальше двигаться по этому пути, отрицательный баланс государственных активов и пассивов будет все больше расти, из-за чего может сложиться ситуация, при которой держатели долговых бумаг получат в собственность не только эквивалент всех государственных активов (здания, школы, больницы, инфраструктура и т. д.), но и право на долю налогов, взимаемых в будущем[274]. Однако можно было бы в ускоренном темпе снизить государственный долг, как это уже было сделано в тех же самых странах после Второй мировой войны, например изъяв в виде налогов часть крупнейших состояний, благодаря чему у государства появилось бы пространство для маневра[275]. Для этого надо осознать, что у нас есть варианты выбора, и мобилизовать общество на политическую борьбу, хотя с учетом царящего вокруг консерватизма это опять же может повлечь за собой череду кризисов.

Китайскому режиму присущи и другие преимущества. Когда о себе заявят экологические катастрофы, в них будет неплохо обвинить страны Запада. В общем плане Китай не отказывает себе в удовольствии повторять, что создал и развил свою промышленность не прибегая ни к рабству, ни к колониализму, за который и сам понес весьма значительные издержки. Это, в свою очередь, дает ему дополнительные очки в борьбе с западными державами, в глазах всего мира весьма надменными, которые в любую минуту готовы преподать всей планете урок справедливости и демократии, но при этом не могут справиться с подрывающими их изнутри дискриминацией и неравенством, вступая в сговор с жирующими олигархами и князьями. Хорошим ответом государственному, авторитарному китайскому социализму на вопросы такого рода было бы продвижение той или иной модели демократического, партисипаторного, экологического, постколониального социализма, с одной стороны, наконец, учитывающего интересы Глобального Юга, с другой – объявляющего войну западному лицемерию и неравенству. К тому же подобный сценарий событий стал бы реакцией на снижение темпов развития неолиберализма, ускорившееся после финансового кризиса 2008 года и пандемии Covid-19 2020 года, объясняющееся главным образом тем, что данные когда-то Рейганом обещания роста за счет дерегулирования экономики так и остались невыполненными – до такой степени, что средние и неимущие классы, наслушавшись сказок о чудесах в решете, всерьез усомнились в целесообразности глобализации[276]. Да, на первом этапе действительно существует риск получить вместо неолиберализма ту или иную форму неонационализма, воплощением которого могут служить сторонники Трампа, Brexit либо рост националистических настроений в Турции, Бразилии или Индии, обретающих воплощение в виде самых разных политических движений, но преследующих одну и ту же цель: обвинить во всех внутренних бедах иностранцев или же собственные меньшинства[277]. Вместе с тем провал политики Трампа недвусмысленно продемонстрировал все ограничения этого политического тренда, который в первую очередь может спровоцировать жесточайшие конфликты на почве идентичности и новую волну фискально-социального демпинга в пользу самых богатых, больше всех загрязняющих окружающую среду[278]. Все это никоим образом не поможет нам преодолеть существующие вызовы и лишь укрепит государственный, авторитарный китайский социализм, тоже подпитываемый национализмом, но опирающийся на государственную власть, вполне способную обеспечить его средствами для реализации амбиций – по крайней мере на какое-то время.

От войн капитализмов до войны социализмов

В силу приведенной выше совокупности причин идеологические столкновения в будущем могут больше напоминать не столько капиталистические войны, о которых так часто говорят, а сражение между различными формами социализма. В более широком смысле слова мы должны подчеркнуть огромное разнообразие экономических моделей, существующих во времени и пространстве, включая и системы, позиционирующие себя капиталистическими или социалистическими.

На протяжении всей этой книги я отстаивал возможность демократического, федеративного, децентрализованного, партисипаторного, экологического, смешанного социализма, базирующегося на развитии социального государства и прогрессивном налоге, на разделении власти в корпоративном секторе, на постколониальных репарациях и борьбе с дискриминацией, на равенстве в сфере образования и углеродной карте, на постепенной декоммерциализации экономики, на гарантированных рабочих местах и введении всеобщего минимального капитала, на радикальном снижении неравенства в финансовой сфере и, наконец, на избирательной системе и средствах массовой информации, неподвластных влиянию денег. Это лишь несколько ориентиров: в первую очередь мне хотелось показать все разнообразие потенциально возможных моделей и продемонстрировать, каким образом социальная мобилизация вокруг альтернативных путей развития помогала прокладывать новые пути в прошлом. После финансового кризиса 2008 года по мере осознания того, в какой тупик нас завели присущие нынешней системе неравенство и экологические проблемы, дебаты об альтернативных моделях и многочисленных формах социализма, на время угасшие в 1990-х годах после краха советского коммунизма, вспыхнули с новой силой. Эти прения и борьбу никоим образом нельзя прекращать.

Кроме того, я хочу еще раз повторить, что такой демократический социализм, каким бы далеким он ни казался от современного мира, в действительности является продолжением непрекращающихся, великих трансформаций, зачастую осуществляемых всего за несколько десятилетий. Если не считать некоторого подобия внешних форм, общественные, правовые, фискальные, образовательные, избирательные и международные системы, характеризующие смешанную социально-демократическую модель 1980-х годов, не имеют ничего общего с инструментами авторитарного, колониального капитализма 1910-х годов. Демократический, партисипаторный социализм, который имеет все шансы утвердиться до 2050 года, станет прямым продолжением этой динамики и будет отличаться от существующей модели даже больше, чем она сама от предыдущей. Вдобавок ко всему подобные размышления об экономических системах в долгосрочной перспективе необходимы и для подпитки диалога между различными формами. Если бы западные страны или какая-то их часть сдвинулись с привычных капиталистических, националистических позиций, взяв на вооружение дискурс, основанный на демократическом социализме, упразднении неоколониализма и в первую очередь на действенных мерах по обеспечению фискальной справедливости и перераспределения доходов транснациональных корпораций и миллиардеров в мировом масштабе, это позволило бы не только вернуть доверие Глобального Юга, но и самым радикальным образом подорвало бы позиции авторитарного китайского социализма в вопросах прозрачности и демократии. Что касается первейших вопросов, таких как экология, патриархат или ксенофобия, истина заключается в том, что на сегодняшний день в мире нет ни одного режима, способного преподать остальным в этом отношении сколь-нибудь убедительный урок. На тот или иной прогресс в этой сфере можно надеяться, только если наладить между различными системами диалог, подразумевающий разумное моделирование различных схем.

Спасут ли нас деньги?

Наконец, нам, независимо от существующей экономической модели, следует подчеркнуть ключевую роль, которую в ближайшие несколько десятилетий сыграет финансово-денежная система. После кризиса 2008 года и пандемии Covid-19 в 2020–2021 годах центральные банки и денежная эмиссия приобрели решающее значение. Если говорить конкретно, то совокупный баланс центральных банков ведущих стран, то есть размещенные ими на рынке долговые бумаги и принадлежащие им самим обязательства, за десять с лишним лет достиг исторического после Второй мировой войны максимума (см. График 41). В теории нам ничто не мешает и далее продолжать в том же духе[279]. Сегодня в мире нет ни одной валюты, обеспеченной золотом или материальными ценностями: речь в первую очередь идет лишь о цифровой подписи на компьютере, которую центральные банки могут воспроизводить в неограниченных количествах. Более того, уже в самой ближайшей перспективе эти ключевые финансовые институты планируют ввести свои цифровые валюты. Здесь мы говорим о создании системы, в рамках которой каждый житель страны будет иметь непосредственно в центральном банке свой счет, позволяющий зачислять кредиты физическим лицам прямо на него, а не только на принадлежащие ему счета в частных банках и других финансовых организациях, как сегодня[280].

График 41

Баланс центральных банков в 1900–2020-х годах

Интерпретация. На 31 декабря 2020 года совокупные активы Европейского Центробанка (ЕЦБ) составили 61 % от ВВП всей зоны евро, в то время как на 31 декабря 2004 года этот показатель пребывал на уровне 11 %. Кривая 1900–1998 указывает на усредненный показатель центральных банков Германии и Франции (он прошел два пика – 39 % в 1918 году и 62 % в 1944 году). Совокупные активы Федеральной резервной системы США, созданной в 1913 году, выросли с 6 % ВВП страны в 2007 году до 36 % на конец 2020 года.

Примечание. За средний показатель для богатых стран взято среднее арифметическое следующих 17 стран: Германия, Австралия, Бельгия, Канада, Дания, Испания, США, Франция, Финляндия, Нидерланды, Италия, Япония, Норвегия, Португалия, Швеция, Швейцария, Великобритания.

Источники и цепочки: см. piketty.pse.ens.fr/egalite

Стремительное наращивание денежной эмиссии с 2008 года в который раз демонстрирует, сколь динамичны экономические институты. Идя в ногу с кризисами и метаморфозами властных отношений, они постоянно обретают новый смысл, действуя в рамках хрупких, временных компромиссов. В то же время эти новые финансовые институты породили неразбериху, в которую нам обязательно надо внести ясность. Если в двух словах, то деньги представляют собой необходимый инструмент экономической, социальной и экологической политики, при том, однако, условии, что их не возводят в ранг божества, а лишь отводят им надлежащее место в рамках последовательной, логичной модели, опирающейся на социальное государство, прогрессивный налог, парламентские дебаты и демократический контроль.

Для начала напомним, что единственным подлинным ограничением монетарной политики является инфляция. И пока нет значимого роста потребительских цен, нет и аргументов против наращивания денежной эмиссии, если это позволяет финансировать полезные политические проекты, такие как борьба с безработицей, гарантия рабочих мест, модернизация жилых домов с целью их утепления или же государственные инвестиции в здравоохранение, образование и возобновляемые источники энергии. Вместе с тем, если инфляция в течение долгого времени все больше набирает обороты, это значит, что лимит денежной эмиссии исчерпан и для мобилизации ресурсов пришло время воспользоваться другими инструментами (в первую очередь фискальными[281]). Кроме того, следует отметить тот факт, что в случае быстрого краха экономики вследствие финансового кризиса, пандемии, климатического или другого природного катаклизма центральные банки остаются единственным государственным институтом, способным действовать достаточно быстро с тем, чтобы предотвратить волну банкротств и не допустить взрывного нарастания бедности. Эта роль «аварийного» заемщика, от которой во имя ортодоксального финансового подхода сознательно отказались во время кризиса 1929 года, подведшего человечество к самому краю пропасти, на сегодняшний день является предметом широкого консенсуса, указывающего на то, что из прошлого все же можно извлекать уроки. Проблема лишь в том, что финансовая политика 2008 и 2020 годов реализовывалась в рамках пусть и относительно, но консервативных моделей. Если в двух словах, то очень многое делалось для спасения банков и банкиров, но когда речь заходила о спасении планеты, сокращении неравенства, аннулировании значительного госдолга, накопленного по причине самых разных кризисов, планов спасения и проектов перезапуска частного сектора, всех вдруг охватывала нерешительность.

Что касается госдолга, то равновесие, наблюдавшееся в начале 2020-х годов, можно назвать весьма хрупким. Центральные банки выкупили немалую долю государственных ценных бумаг по практически нулевой ставке. Если, а точнее, когда эта ставка поднимется, выплата процентов для обычных налогоплательщиков станет непосильным бременем, и тогда придется принимать альтернативные решения типа прогрессивного налога на личные состояния, действовавшего после Второй мировой войны. Кроме того, нынешняя монетарная политика порождает множество других проблем. Для мелких вкладчиков нулевая или отрицательная ставка – далеко не лучшая новость. Но вот те, у кого есть возможность занимать под низкий процент, а потом вкладывать средства в прибыльные проекты, могут получить высочайшую доходность. В целом денежная эмиссия и покупка ценных бумаг значительно поспособствовали росту цен на недвижимость и биржевых котировок, равно как и обогащению самых состоятельных. Следует добавить, что нулевые процентные ставки в значительной мере являются новой привилегией богатых стран. Инвесторы со всего мира готовы довольствоваться совсем небольшим доходом, лишь бы вложить свой капитал в надежную валюту или долговые обязательства ведущих западных государств (когда их в этом частично не ограничивают новые правила банковского регулирования), но при этом настаивают на повышенном проценте, когда речь заходит о займах странам Глобального Юга. Вместо того, чтобы восторгаться чудом нулевой процентной ставки, богатым странам следовало бы проявить интерес к международной финансовой кооперации, чтобы в кризисные времена любая страна могла взять в долг по низкой ставке.

В общем, введение нового финансового инструмента, общепризнанного в этом качестве, является могущественным фактором проведения перемен: после такого шага очень трудно объяснить, что кроме возврата к финансово-экономической ортодоксальности других вариантов попросту нет. Конечно, при условии, что в отношении данного инструмента будет действовать демократический контроль. На сегодняшний день зреет общее мнение о том, что центральным банкам следует не только ввести в свою повестку дня вопросы экологии, но даже возглавить движение, направленное на длительное равноправное развитие. Сама по себе это отличная новость, с той лишь оговоркой, что для реализации подобной новой миссии требуется широчайшее демократическое обсуждение как на парламентских, так и на общественных площадках, на основе глубокого исследования, учитывающего все противоречия и позволяющего оценить влияние различных вариантов монетарной политики на всю гамму социальных и экологических индикаторов. Но ведь нынешняя модель центральных банков от этого бесконечно далека: как только правительства назначают, а парламенты утверждают их руководителей, те собираются за закрытыми дверями и решают, как лучше всего распорядиться огромными государственными ресурсами[282]. В числе других политических решений, которые обязательно надо принять, расчет по некоторым долговым обязательствам необходимо отложить на более отдаленную перспективу[283]. Чтобы центральные банки стали подлинным демократическим инструментом на службе равенства, мы несомненно должны с успехом провести великое множество сражений.

За суверенитет на принципах универсализма

Пришло время завершить наше исследование. Движение к равенству представляет собой не ясно прочерченный путь, а процесс, конечный результат которого до конца не понятен. С конца XVIII века равенство пробивает себе дорогу, расшатывая установленные действующими режимами правила. То же самое нам предстоит и в будущем. Полагаться при осуществлении решительных перемен на гипотетический нерушимый принцип единства всех заинтересованных стран или социальных групп было бы большой иллюзией. Каждое политическое сообщество должно вырабатывать собственные условия для диалога с остальным миром, не дожидаясь полного единения своих партнеров. Как всегда в истории человечества, каждое государство при необходимости должно отказаться от данных предшественниками обязательств, особенно если они угрожают социальной гармонии и сохранению планеты. Но эту форму суверенитета очень важно определять на основе целей, базирующихся на принципах интернационализма и универсализма, то есть четко формулируя критерии социальной, фискальной и экологической справедливости, которые можно одинаково применить ко всем без исключения странам.

Считать, что этот путь размечен жизнерадостными вехами и идти по нему не составит никакого труда, было бы абсурдом: наоборот, на нем практически все придется создавать с нуля. На практике суверенитет, базирующийся на принципах универсализма, очень трудно отличить от националистического суверенитета, основанного на отстаивании отдельной цивилизационной идентичности и общих для всех ее представителей интересов. Чтобы четко разделить эти две ипостаси, необходимо следовать ряду строгих принципов. Перед тем как в одностороннем порядке предпринимать возможные шаги, очень важно предложить другим странам модель всеобщего развития, основанную на универсальных ценностях, а также на объективных, поддающихся контролю социальных и экологических индикаторах, в первую очередь позволяющих публично определить, в какой степени различные типы доходов и состояний влияют на государственные расходы и климат. Кроме того, надо в подробностях описать модель наднациональных ассамблей, в идеале призванных заниматься глобальными общественными благами и реализацией общей для всех повестки дня в области фискальной и экологической справедливости. Если подобные предложения на основе социального федерализма на первом этапе не найдут поддержки, односторонние меры должны всегда выступать в роли стимула и носить обратимый характер[284]. Наконец, движение к универсализму и суверенитету имеет смысл только в том случае, если в его основе лежит постоянное стремление к созданию заслуживающих доверия международных коалиций, способных ускорить переход к социалистическому, демократическому федерализму, который и должен оставаться нашей высшей целью.

В первую очередь для достижения такого универсалистского суверенитета требуются активные граждане. Определенный вклад в процесс также могут внести социальные науки, но их одних, разумеется, еще недостаточно. Определить общие задачи и трансформировать властные отношения сможет только мощная мобилизация общества, опирающаяся на коллективные организации и движения. С помощью вопросов, адресуемых друзьям, знакомым, депутатам, предпочтительным средствам массовой информации и представителям профсоюзов, с помощью подлинных действий и активного участия в коллективных дебатах и общественных движениях каждый из нас может способствовать общему пониманию совокупности социально-экономических явлений и стимулировать перемены. Экономические вопросы слишком важны, чтобы их за нас решали другие. Осознание гражданами этой истины является одним из ключевых этапов в борьбе за равенство. И если данная книга подняла читателю боевой дух, ориентировав его в данном направлении, значит, цель, которую я перед собой ставил, в полной мере достигнута.