Помоги проекту - поделись книгой:
— Крикни «я», — разбудили его тумаками.
— Е-ее-йа, — не получилось у фельдшера.
Так и пошло — звали впредь Комиссарова не Докой и не Дохой, а Камсой. Председатель ему выбрал очень удачное прозвище: с фамилией созвучно, и в точку — медхалат его скоро завонял маринованной хамсой. В полку рассказывали, на Земле рыбаки потчевали этим вкусным солением и жаловались, что исчезает в промысле — не ловится хамса. То ли на корм крупным рыбам вся ушла, то ли мутировала. Франц Аскольдович дивился, определив, чем воняет от лейтенанта: откуда у берегов тихоокеанского острова рыбёшка хамса, в Атлантическом океане вроде водится. А после узнал, что Коган с Силычем, пока голый фельдшер в яме с тёртым топинамбуром взбивал надранку, укутывали его медхалатом квашню с брагой.
Когда в колхозе полеводы отметили «сорок дней» кончины прежней профессии солдата спецназа, Председатель сам, лично, постирал своё исподнее. Поручить, кому из колхозников посчитал неловким. Такое позволит себе не всякий настоящий председатель колхоза, а ему временно отстранённому от службы офицеру — не к лицу, не в честь. Стирал раз в неделю. Чтобы мужики не видели — ночью. Высушивал в потолочном люке своего председательского закутка, зимой пробирался ко мне на кухню — к плите. Мытарствовал, пока не сжалился Силыча-сан (понятно: стирал не он, братья-японцы). Вечером по субботам (банный день) кладовщик приносил ему в закуток аккуратно сложенное чистое исподнее: тельняшка выглажена, кальсоны чёсаны, пушистые. Подавая бельё, Силыч поначалу отворачивал лицо в сторону, но после как намекнул мне ставить на каминную полку в столовке жбан с киселём, перестал. Принимая бельё, Председатель тоже отворачивался — снимал тем самым должное проявление реакции на запашок. На утренних поверках, случалось, распекал, а скоро рассудил: «А залейся. Меньше жрёшь, когда пьёшь. Ладно, Когана не вовлёк, не сломил трезвенника, этот язвенник не даст полеводов совратить в конец». Больше препятствий к возлияниям кладовщику не чинил. Правда, Силычу, чтобы прекратил закусывать, требовалось впасть в запой — пить много и долго. С похмелья развлекался: очертит на песке круг диаметром метра в четыре, станет по центру, позовёт четверых хлопцев… — не вытолкнут за пределы. Раз вытолкнули, так теперь круг в три метра чертит и семерых вкруг себя ставит. Зимами хлопцы в очередь рвутся — согреться можно и развлечение какое-никакое. Подопрут великана с семи сторон, и давят, тот — стоит колосом. Спит и пердит.
Первым ещё годом на Бабешке, однажды я, майор Каганович и прапорщик Лебедько делили укроп с петрушкой на порции к обеду. Наше скорбное занятие прервали вопли бегущих с Дальнего поля солдат и отдалённый гул подлетающего к острову вертолёта. Из ЗемМарии прилетели, привезли консервов в обмен на огородную зелень. Хвалили, у них в теплицах ещё не поспела, да и крупной, ароматной такой петрушки никогда и не было. Франц Аскольдович всю отдал, приглашал через недельку ко второму «укосу» наведаться. Предложил обменяться на невод или бредень, но с материка на вертолёте больше ни разу не прилетали. Не зелень была нужна, и не провиант везли, а скрывали за этим поводом экстренную доставку нам «свечей». Как же, полетят жечь керосин ради того, чтоб обменять консервы на укроп: это через весь-то океан, четыре тысячи километров до острова и четыре тысячи обратно. После того раза спец-фильтры нам доставлял меняла Зяма.
А консервы тогда привезли добрые — свиное тушёное мясо. Старики на радостях приглашали пилотов почифирить, а салаги, те просто в восторге были — синюшные и распухшие от химудобрений. Комроты после фиаско с первым тогда неудавшимся урожаем опрометчиво себя повёл: отказал председателю соседнего колхоза принять в дар жмых. А поели мы те консервы, в зиму после Рождества на колядки прапорщик Лебедько привёл взвод в Мирный. Не с пустыми руками. За неимением конфет и пряников, скопом переходя от юрты к чуму, меняли гостинцы мирнян на кульки с «Отрадой». Селяне салат мой из вежливости пробовали, хвалили и спешили наполнить школьные ранцы своими дарами. Одаривали стокфиском да шматками китовой ворвани, которая ещё с памятного нашего сидения в трюме Зяминого парусника в зубах сидела.
В другой год, в гражданку уже, Коган с Силычем советовали Председателю все возделываемые поля засеять одним подсолнечником, но тот не согласился уже только по одной той причине, что из Отрадного пиратами были увезены пресса, в каких давят семечки. Ещё он понимал, что не выдержать нам рыночной конкуренции с колхозом «Мирный», как раз специализирующимся на выращивании подсолнечника и производстве подсолнечного масла. Рыночная ниша мирнянами занята, а резко увеличить поставки масла в ЗемМарию не удастся: не из украинского хутора на городской рынок завезти. А ещё и по сходной цене надо. Ну, а главное, не верил Франц Аскольдович, что одолеем мы свалившуюся на нас напасть, что отвоюем землю. Топинамбур — зараза! — каким-то ползучим сортом оказался: вытеснил с полей рожь, подсолнечник и свёклу, с Дальнего поля на огороды ближние приполз. А остановить вторжение нечем — ни жердей, ни досок перегородить нашествие на острове нет. Бегали на разрушенный бетонный завод под Быково, кровельным шифером попытались оградиться. Да где там, переполз, зараза, тот забор, до петрушки с укропом на околице деревни нацелился добраться. Выкорчёвывать пробовали, но бесполезно: проредить не успевали, как снова вырастал. Более того, «груша» ошалела — поспевала размером чуть ли не с капустный кочан. Правда, клубни в сборе урожая редки, одна ботва. Для «земляной груши» характерна мочковатая корневая система; стебель у растения прямостоячий, обычно зелёного цвета, на нашем Дальнем поле фиолетового. Вот они стебли, ботва, одолели. Сдался наш Председатель — он же не взаправдашний агроном, он же не настоящий председатель колхоза!
Накануне второй нашей посевной у меня в каморке, за «кисельком» с пюре, сокрушался Франц Аскольдович тому, что не осталось в разграбленном амбаре семян пшеницы «Кустистая», её колхоз «Отрадный» культивировал. Как сорт, пшеницу вывел академик Лысенко, пытался внедрить в сельхозоборот знаменитый Хрущёв, но та только в Хрон и прижилась. Конечно, можно было попросить привезти семян из ЗемМарии, в Аладде выращивали, но не решался, понимая, что и эта ниша будет мирнянами немедленно занята, а конкуренции в жизнь нам не выдержать. Попробовать посадить себе на прокорм? Считалось, «Кустистая» богата редкими микроэлементами, булки из её муки всякие болезни лечат, омолаживают и даже жизнь продлевают. Фигня, конечно. Излил мне Председатель душу и решил, не поднять нам «Кустистую», даже в объёмах для собственного прокорма, когда рожь и та не родит. Да и что это за еда — хлеб. Мужикам и хлопцам — здоровенным амбалам двухметрового роста. Таким же поесть надо. А тут в лучший месяц — бутерброд из скибки ржаного хлеба и слоя «Отрады», сдобренного растительным маслом и украшенного «анютиными глазками»… Без мяса — круглогодично… Это им-то, — «отравленным» в учебке на «Звезде» гамбургерами и хот-догами с майонезом или кетчупом на выбор! Правда, приготовленных из кораллов вида и вкуса свинины, сметаны и томатов… «Эх, кашевар, отравленная оскоминой душа, не ел ты, поди, настоящих, не «атомных крепостных», огурцов — с грядок во дворе, из тазика. А рассол?! Чтоб настоящего с утречка да из погребка. Не пробовал, эх». Я напомнил, что я земляк, по причине «сбоев в анабиозе» мало что помню из дохронных лет, но вкус деревенского рассола мне не забыть — отец и дед по утрам потребляли банками трёхлитровыми. Франц Аскольдович загорелся, спросил, сможем ли мы потянуть выращивание огурцов, разумеется, не закатку поставлять в ЗемМарию, с их-то «атомными теплицами», а рассол. Я его остудил: бочек, банок, лаврового и дубового листа, чеснока где взять. Зяма, тот, да, привезёт, но за что менять? За дырки в прошлогодних, его же, им привезённых макаронах? Франц Аскольдович на этот мой довод сник. Я, чтоб совсем не расстроился, подал идею: огурцы самим не выращивать, заказать Зяме доставку из Форта и Рабата, и самим, здесь на Бабешке солить. Рассол в Русь поставлять. Огурцы руссы закатывают в стеклянные банки, бочек у них нет, в потреблении баночного рассола не замечены — приятель, корабельный кок, мне доложил. Здесь на Бабешке огурцы засаливать будем в ваннах — в камне вырубим. А возить в Русь за неимением банок, наладимся в бурдюках: у китобоев мирнянских потроха акульи на то раздобудем. На что Франц Аскольдович, подставив под кисель кружку, съязвил:
— У тебя соляной рудник за околицей? За соль Зяма цену заломит такую, за всё движимое и недвижимое в колхозе «Отрадный» обменять не хватит.
И вот же, идея моя не останется пустой, возымеет развитие в недолгом будущем, правда, в несколько ином ключе.
Третьей на острове весной, накануне посевной, Силыч, не согласовав с Коганом, уломал Председателя, и тот на свою беду разрешил посадить сельдерей и артишоки, половину огородов под петрушку и укроп заняв. На риск пошёл, опасаясь «фиолетки», вплотную подступившей к огородам по околице деревни. Прельщала все-таки идея поставить в ЗемМарию новую сельскохозяйственную культуру — занять свою рыночную нишу. Семена дал Чонка — бывший бригадир крепостных огородников прихватил в побег мешочек. Урожай был бы отменным, но созреть не успел и убран не был. Сбылись не Председателя опасения, а Когана: самоволки — и это не в зиму, в страдную пору — стали не просто частыми, а повальными. Днём на прополке отведает полевод не созревших артишоков, вечером сельдерея на поливе, и всё: к ночи он — «десантник» и ему невтерпёж. В Мирный бегут, мужики в сопки по бабам, хлопцы под купол на завалинку к девчатам. Кончился блуд тем, что пришлось после того как от председателя колхоза «Мирный» наш получил меморандум с изложением претензий и предупреждений по всем правилам и нормам дипломатического послания, донжуанов приструнить и культуры авангардные уничтожить.
Тогда же в ответном письме с извинениями и обещанием повысить в колхозе дисциплину Франц Аскольдович предложил коллеге шестьсот четыре тысячи семьсот сорок семь евро за один пресс — всю наличность, что была в ротном сейфе. Так мирнянин посмеялся и отписал с обещанием, что дарственный жмых этим годом сдобрит десятью дополнительными поллитровками «постного». Так назвать подсолнечное масло!
После сбора нами первого урожая, мы его ещё в амбар не снесли, мирнянский председатель нашему прислал письмо, в котором сообщил о решении правления колхоза «Мирный» помочь колхозу «Отрадный» «всем, чем богаты». Боялись десантуры — безоружной, но голодной. Привёл точный расклад сорока пяти пудов жмыха с сорока поллитровками подсолнечного масла на сорок четыре отрадновские души. С горечью посетовал «…на не удавшийся сёлета урожай и удручающую в году жару с морозами…». Чем прозрачно дал понять, что в Мирном нас, как гостей, не ждут. Ни зимой, ни летом. А другим годом натянутые отношения стали чуть ли не враждебными, и всё потому, что, отъевшись на дарственном жмыхе с маслом и обожравшись кочанной «груши», снова зачастили полеводы к мирнянским бабам и девушкам. Хорошо, Коган надоумил, с умом похаживали: мужики в сопки с презервативами, хлопцы на завалинку с букетиками «анютиных глазок» и строгим наказом — старший бригадир Кабзон, обходя шеренгу из хлопцев, каждого трепал своими масластыми пальцами за щёку — «не баловать там». И возвращались, побитыми местными мужьями и парнями. Запинав по парочке любовников и воздыхателей, те остальных до Отрадного не преследовали. Остывали. Понимали, самим им обратно к «миске» Мирного, под купол, не доползти. Подозревали, что и битая парочка могла не только сама одна запросто отделать обиженных рыбаков с парнями, но и всех деревенских мужиков включая и интеллигенцию — поголовно уложить, начиная упражняться в самбо и каратэ с околиц к центру с ратушей. А зимой — мы уже голодали — одарили нас мирняне одним только жмыхом, без масла. Зато весной и летом мужья и парни оставались спокойными: во всяком случае, походы в сопки «погулять» и на завалинку «песен попеть» отрадновцы прекратили. Отпетые донжуаны из мужиков, кто брезговал пользовать Камсу в вонючем медхалате, отлучались, бывало, но не в сопки покувыркаться, а от предместья Мирного, издалека, полюбоваться восходом солнца сквозь отрадновскую «миску».
Вот так мы жили и питались. Подавал я «Отраду» на завтрак, обед и ужин. Из-за стола полеводы вставали с черными как от черники ртами и заболевшими зубами. «Киселёк» в завтрак выдаваемый вместо компота (на опохмел) только и глушил боль, хандру гасил. Но это ягодки, не знали мы тогда, какими будут цветочки.
Неладное было подмечено лейтенантом медслужбы Комиссаровым, а случилось всё в ту зиму, в какую начали есть ягоду-оскомину — до «гражданки».
У Комиссарова, несчастного человека страдавшего специфической болезнью, ранки вдруг стали затягиваться дольше обычного — не за день к ночи, как раньше… вообще не заживали. Что только он ни делал: присыпал присыпками из высушенной и толчёной петрушки, мазал жиром китовой ворвани, настойку на «анютиных глазках» пил, наконец, жвачку из «сливок» прикладывал — не помогало. Садился на диету, не пил, не спал, и уже в состоянии полной депрессии попросил у меня «Отрады», попробовать. Помазал — ранки зажили. Но вскрылись раны старые, давно зарубцевавшиеся. И эти мазал — заживали, но в рубцах вырастали волосы. Да какие! Щетина, что у того кабана-секача на загривке. А попробуй, сбрей — это ж зеркало иметь надо, а в лагере ни одного, да и брить самому несподручно. Да и где взять бритву, хотя бы ножа спецназовского? Франц Аскольдович свой артефакт из сейфа выдавал только по разу в два дня. По утрам по очереди брились, у всех на виду. А скальпелей и пинцетов у лейтенанта, полевого хирурга, нет — спецназовский нож один заменял ему скальпеля, зажимы, долота, пилу и другой хирургический инструмент. Пробовали помочь страждущие деды и сердобольные салаги. Выщипывали ногтями, но щетина, как волшебная, отрастала тут же, не успевал десантник клапана в трусах расстегнуть. В горе, Комиссаров приходил ночами ко мне на кухню, клянчил киселя, после плёлся в казарму, отпускал отдохнуть дневального и похаживал в одиночестве меж рядами нар. И вот что его поражало: у земляков, пожилых мужчин, из тех которые к нему в приёмное отделение медчасти по ночам не хаживали, «скворцы» выпархивали и, как у молодёжи, тянулись всё к потолку. Небёны, без того пацаны, с виду стали совсем юными, хоть в школу с ранцами отправляй; они не переставали досаждать ему просьбами объяснить, вредны ли мужчине частые и обильные поллюции. Что слышать — ему-то — было невыносимо. К тому же заметил, что земляки заметно располнели, и все — а среди них есть люди в возрасте почтенном — по утрам подозрительно подолгу задерживались в гальюне. Дрочили.
Полковник не знал о «скворцах», ночные бдения лейтенанта в казарме им не были замечены, потому как ночью во двор по нужде ходил через потолочный люк офицерского притвора — на крышу.
Как-то ранним утром после сделки накануне с менялой Зямой и прощального до последующей навигации ужина — взвод ещё спал — к ротному зашёл Комиссаров, разбудил и просит опохмелиться. Полковник, пробуждённый в страшный момент жуткого сна — это только и спасло лейтенанта от затычин — послал опохмелиться к прапорщику Лебедько.
— Вы, товарищ полковник, ещё на хэ меня пошлите, — развязно возмутился лейтенант. — От него я. Слава киселю! Помои от очистки «макариков» с восторгом употреблены. Ик.
Озираясь по сторонам, Комиссаров увидел котелок на столе — попил с расстройства воды. Потопал, было, на выход, но повело в сторону. Падая на колени, зацепил ящик с лежащей на нём полевой сумкой, из которой от толчка вылез на треть длины тюбик. Больший чем обычные тубы с синтетической пищей, круглый в сечении, с навинчивающимся колпачком в половину шара, тюбик этот содержал йогурт. По форме смахивал на знаменитого «слона» полковника, причём, в состоянии демонстрации своей наилучшей формы. К слову, из-за этого выдающегося члена Франца Аскольдовича в полку, ещё до присвоения ему звания полковника, прозывали не иначе как «настоящий полковник». А тюбик этот я принёс ему в офицерский притвор — на пробу. Йогурт мне подарил мой приятель. Понятно дело, Зяма потребовал от кока сделать это с умыслом на перспективу, у менял ничего «запросто так» не делается. Я предложил комроты йогурт добавлять в «Отраду», тот дал добро и подал идею выменивать приправу за поделки — корзинки, вазочки, накидки, зонтики, рамочки, браслетки, какие наловчились мастерить земляки из оскоминицы. Но потребовал сговориться сразу на крупную сделку, потому как, будет она, скорее всего, одноразовой: вещи плетёные из корней-усов получались кратковременного пользования — усыхали и в труху крошились, о чём Зяма пока не знал. Проблема была снята после эксперимента завхозом: материал для плетения вымочил в «пойле».
Расскажу о кошмарном сне Франца Аскольдовича, прерванном Комисаровым. За жбанком киселя у меня в каморке рассказывал и пересказывал он не раз. Снилось вот что. Командующий ВДВ, приказав стоять по стойке смирно, примотал скотчем к «слону» гранату-лимонку, в кольцо от чеки вдел палец лейтенанта-медика и в трёх метрах на земле постелил скатёрку со жбаном тюльки, батоном и патроном. Комисаров прикинул: «Две секунды — схватить жбан, батон и патрон, три — залечь за пригорком». И… потянул чеку. В ту памятную ночь, когда лейтенант просил у комроты опохмелки, четыре секунды прошло, на пятой лейтенант на своё счастье разбудил полковника.
Упавшему на карачки медику, тюбик попал колпачком в рот.
Пристал подарить «один или два». Сон Франца Аскольдовича потряс, а тут эта ещё напасть. Не разбудил, убил бы гада.
Вложил тюбик в трясущиеся руки:
— Йогурт.
— Дырочку в колпачке проделать… — изрёк обрадованный лейтенант и ретировался из притвора.
Уснуть Франц Аскольдович уже не смог. Вылез из гамака, вынул из воды в котелке бюгель, вправил протез в рот. Чтобы не приняться за йогурт (от съеденного мутило), собрался пойти проверить посты, и начать решил с дневального у тумбочки казармы. Ступил за занавеску в общее спальное помещение и что же он увидел? Стаю «скворцов». Те, что в нижних гамаках, отдыхали на боку; те, что в верхних, тянули шею и плевались в потолок. Картина потрясла настоящего полковника, впредь из офицерского притвора в спальню не выходил, ни отлить, ни посты проверить ночью, в потолочный люк на крышу лез.
Отвлекали Комиссарова от «научных изысканий» Каганович и Лебедько: привлекли драть на тёрке топинамбур, из надранки ставить брагу и гнать самогон. Процесс контролировал каптенармус, готовность сусла определял зампотылу. В яме, высеченной в камне, лейтенант продукт взбивал всем своим тщедушным голым телом и приговаривал: в начале процесса «Ах, блаженство», в конце «Oх, подыхаю». Для особенного вкуса и большей крепости в яму добавлялась отборная оскомина. После, пригоршню ягоды в ёмкость подбросив, прапорщик заливал брагу в самогонный аппарат. Готовность «киселя» определялась майором: пригубливал из кружки, полоскал рот, выплёвывал (язва — «будь она неладна»), после подзывал «гонщика», подавал допить, подсыпав в кружку из патрона пороху. Тот выпивал, ягодой закусывал, выдох поджигал от зажигалки. Этим оскомину мы «аматары кисялька» за трапезой перебивали. Да и закусь доступная. А не успевал кто факел пустить, оскомина подступала и вступала под кадык — до слёз, слюней и рвоты. Да такая та оскомина, что зубы сводило, в языке и шее ломило. Но пили. Закусывали чем придётся, а то и чем попало — дарственными жмыхом и ворванью, чаще всего. Одаривали нас закусью мирняне не из альтруизма, конечно, — боялись, подохнем без лучшей, чем ягода, закуски, а им тогда возись с нашим захоронением.
Днём Комиссаров пил, а по ночам в казарме, отправив спать дневального, бдел. В конце концов, сделал «научное открытие величайшей важности». В день, в который комроты зачитал последний по взводу приказ и после обеда сидел у себя, не в офицерском уже притворе, а в председательском закутке, готовый завалиться в гамак и уснуть, бывший лейтенант вошёл и от занавески:
— Товарищ полковник, разрешите доложить.
— Не товарищ полковник, а… э-ээх, председатель правления, и не доложить, а… э-ээх, слово молвить, — зевая, недовольно поправил фельдшера Франц Аскольдович.
— У меня… это… научное открытие величайшей важности.
— Шапку… э-ээх, ломи.
Я при этом их разговоре присутствовал: принёс на пробу блинчики с «Отрадой» — угощение в предстоящий по случаю начала «гражданки» ужин.
Бывший полковник боролся со сном, а бывший лейтенант теребил в руках шапку-ушанку и плёл ему какую-то дичь про ягоду, про её какие-то необычные чуть ли не чудесные свойства. Будто она — не простая, а дивная: усиливает мужскую потенцию и, что особенно примечательно, в разы увеличивает наполняемость мужским семенем яичек. Когда же приплёл к тому межзвёздные полёты, которые теперь будут возможны, и попросил в предстоящий приход на остров парусника отправить его в ЗемМарию, где намерен в научном центре Рабата провести лабораторные испытания, Председатель потребовал:
— Шапку водрузи… э-ээх… на башку всю болезную… э-ээх… и хиляй ты отседова, фельдшер, подобру-поздорову. Да придумай себе прозвище, а то ведь Мотопедом прозовут, как твоего предшественника в роте.
Растерянного и поникшего Комиссарова я увёл к себе в столовку, налил, конечно, чтоб бедолага в себя пришёл. Фельдшер цедил из жбанка и рассказывал, что в студенчестве был способным учеником, им даже заинтересовался, а после и пригласил закончить у него аспирантуру один академик. Если бы не недуг, нажитый чрезмерным усердием в учёбе — в персональных с академиком занатиях — стал бы учёным неплохим. Пытался мне разъяснить всю перспективность своего открытия, особенно в межзвёздных перелётах, я ему кивал, поддакивал, разбавлял кисель первачом, и боялся, чтоб вконец не сбрендил.
После фельдшер Камса назначал профилактические карантины, придумал упреждающее лечение, и всё с одной целью — уложить в больничку нескольких сразу хлопцев, чтобы проводить наблюдения и в условиях дневных, сутками. Чем вызывал недовольство у мужиков, которых сачки от прополки, понятное дело, не устраивали; в отместку фельдшеру они по ночам «драли» юнцов как ту сидорову козу, «чтоб неповадно было от труда отлынивать». Председателя правления же завидев, Камса шапку ломил издалека, и резво бежал в столовку спрятаться у меня в каморке под топчаном.
А как он радовался прибытию на остров старшего лейтенанта-медика Витольда Мацкевича, то видеть было надо! Трезв был, как стёклышко, и медхалат свой даже постирал.
Волею провидения Комиссаров и Мацкевич были не только поляками, но оказались ещё и корешами: родились в Бресте и бегали по одному двору. В медакадемии учились на разных факультетах, зато преподавал им один и тот же академик, у которого оба и закончили аспирантуру. Камса бросился корешу в ноги — так просил остаться за него на Бабешке, всего на полгода-год. Мацкевич согласился после случая с ним.
По прибытии на Бабешку, где надлежало сделать островитянам прививки, лейтенант в Мирном не позавтракал, а у нас в Отрадном не пообедал. Не располагало к тому увиденное: навстречу ему отрадновцы выбежали толпой, одетыми в одно замызганное исподнее, с лицами мурзатыми — чёрными вокруг рта, как от черники съеденной горстями. Вместо «здравия желаю» потребовали по батону; консервы уплетали не помыв рук и усевшись на песке; из фляжки запивали чем-то дурно пахнущим. От воды — из Антарктиды, чистой, от талого пресного ледника — отказались! Прививки от сибирской язвы, оспы, холеры, спида и ковида сделать согласились, но «в четверг, после дождичка». От витаминов не отказались, сразу по выдаче поглотили по целой банке драже.
После, как колхозники пообедали и в колхозной столовке, Мацкевич зашёл туда попить. В пустую трапезную из кухни через раздаточную звучало моё задушевное: «И на Земле будут яблони цвести…». Не желая испортить песню, лейтенант взял с каминной полки жбан и махом выпил наполовину.
Во рту так завязало, а зубы так свело! Слезы потекли, в языке закололо и шею скрутило!
Спасался первым, что пришло на ум — на нижнюю губу подвесил сигарету и прикурил от зажигалки. Не поняв, что перед ним полыхнуло, сигарету выплюнул, да прямо в лужу из выроненного на пол жбана… Если бы не офицерская плащ-накидка, Камсе пришлось бы попробовать себя — останься кореш в живых — в качестве врача-косметолога.
Выпрыгнув из столба пламени, сбросив загоревшуюся накидку, Мацкевич опрометью бросился в кухню и здесь до смерти напугал меня, в дверь каморки вломившись с выпученными глазами и дымившимися волосами.
Я тем временем готовился к послеобеденному сну: лёжа на топчане и мурлыча про яблони на Земле, вымазывал майонезом себе живот и что пониже. Застуканный за этим, мягко сказать, двусмысленным занятием, тут же выложил медику рецепт приготовления киселя. К списку компонентов и процессу готовки для убедительности приплёл заверение, что разливать кисель требуется непременно в посудину из белорусской белой глины, такого же дизайна, то есть формы… не в пивные кружки, не в кувшины… в жбаны без ручек. Для пущего интереса ещё приплёл утверждения Комиссарова о возможности теперь летать в дальний Космос, и¸ как вишенка на торте, подкрепил сказанное заверением в чудесном свойстве укреплять — в разы! — мужскую потенцию. А когда за ужином я раздал котелки с «Отрадой», и полеводы, оставив тушёнку в тюбиках, засовывали мою стряпню (пюре) ложками в скривлённые рты, запивали из жбанков, Мацкевич заподозрил: «А ведь не проста эта чёрная мыльная кашица с кристаллами соли вперемежку и голубенькими цветочками просыпью». Когда же завхоз, старший бригадир и кладовщик подсыпали всем в жбанки пороха из патронов… Банкующие из бригадиров добавили в смесь по «банану», а полеводы, выкушав ту тюльку ложками, вышли во двор… Где, построившись, устроили факельное шествие по деревне, старлей уже не сомневался в том, что стремится кореш в ЗемМарию с затеей провести исследования. Мацкевич уловил запах незаурядного научного открытия, и помочь земляку потому согласился.
Отпустил Председатель Камсу с лёгкой душой, а нарушение воинской дисциплины Мацкевичем «замазал» якобы подхваченной им на острове ветрянкой с диареей.
Новым фельдшером полеводы остались довольны. Невысокий, лицом не дурён, щеголеватый в халате военврача безупречно выглаженном, блиставшем белизной и чистом. Одевался в один халат, обмундирование и штормовку пришлось отдать корешу, а исподнего с роду не носил. Всегда чисто выбритый, телом дородный. Вынес он немало. Однажды ночью к Мацику — так прозвали Мацкевича — в больницу пришли четверо. Вошли, поставили на стол в баночке из-под консервированных флотских макарон букетик «анютиных глазок» с петрушкой, скинулись по девяти-сантиметровому «червяку» тушёнки из тюбиков, по пять горошин витаминного драже… и предложили пройти в процедурную за ширму, где стать у столика и задрать халатик. Бригадир налил из жбана в три жбанка…
Полеводы в ожидании своей очереди расселись на кушетке и пели: «И на … будут яблони цвести». Получилось «кто в лес, кто по дрова»: небёны пели «…на Марсе», Хромой, земляк — «…на Земле». И начищали все кожурой «банана» дальнобойные орудия, отчеканенные на латунной бляхе в ремне матроса береговой охраны альянса.
Через пару недель фельдшер от цветов, тушёнки и драже отказался, приходили с киселём, батоном и патроном. Халат его измялся и стал серым. Мацик заменил Камсу — по полной.
До ЗемМарии Камса добрался, но на берег не ступил, в лаборатории Рабата не попал. На паруснике Зямы «сухой закон», потому всю взятую для экспериментов ягоду на самогонку перевёл. Благо, гнал в судовом лазарете по ночам, тайно от шкипера и команды судна. Ещё и от Кагановича, которому из-за прогрессирующего несварения желудка, язвы, вдобавок мучительного пропадения прямой кишки пришлось покинуть Бабешку. Главный хирург Рабата пригласил прооперироваться. Чтоб не пахло изо рта, Камса самогон не пил, заливал через эндоскоп, введённый в анальное отверстие к кишкам. Вечерами больше ста грамм не потреблял, чтоб, проспавшись, утром в кают-компании за завтраком строить невинные глазки шкиперу и Зяме. Кагановича, конечно, не провести, бывший зампотылу поймал за руку, но не сдал. За невыносимую боль в собственном анусе в отместку измывался над анусом бывшего офицера медслужбы. К концу плавания ягода закончилась. По прибытии в ЗемМарию Камса заявил, что на берег не сойдёт, незачем, хочет вернуться обратно на Бабешку. Зяма устроил — чтоб глаза не видели — на вертолёт (в нём не попьёшь) сопровождавший караван до острова, а на свою предстоящую навигацию нанял на борт эскулапа из Руси: на то, что Мацкевич будет в состоянии лечить команду его парусника не понадеялся. Что прискорбно, Каганович струхнул: не лёг под скальпель Главного хирурга Рабата. В последний момент убоялся: хирург — хирургом, но он же и араб. Пилотам представился наркологом сопровождающим алкоголика, затаился с Камсой в грузовом отсеке вертолёта и улетел обратно на остров.
Я вышел из столовки к мужикам и хлопцам, встречавшим на причале караван, глядь, в толпе — Камса. Пьяный в дымину. Мацик проворно поснимал с кореша штормовку, обмундирование, набросил на голого серый медхалат… и бегом в вертолёт. Киселём, батоном и патроном не выманили. Улетел в ЗемМарию.
Вот с того времени и пошли «цветочки».
У нас зубы — передние резцы — претерпели странные изменения: у одних удлинились и торчали через развёрзлые губы, у других, наоборот, втянулись в рот под язык и нёбо. Благо, подвёрнутые, резцы вкладывались в образовавшиеся щербины, коренные оттого смыкались — так что, жевать было можно.
И мы с головы до пят покрылись шерстью, как у макак.
На время кампании на Земле марсианскому спецназовцу ВДВ положена стрижка ёжиком, да щетина на лице — удерживали маску «респиратора-мягкого» на голове. А выдали нам на испытание «свечи», которые на Земле и «макариками» прозывали, ёжик и щетину не отменили. На Бабешке стричься комроты не требовал, бриться заставлял раз в два дня, и брились все его ножом. А теперь этот утренний моцион стал занятием бесполезным — щетина моментально отрастала и к вечеру уже курчавилась. Если бы только на лице!
На груди у земляков волосы были с роду, теперь же густо вырастали на плечах, спине, животе, боках, бёдрах — везде. У хлопцев-небёнов пожиже лезли; лицо, грудь, живот, почему-то голыми оставались. Мужиков Коган и Силыч гибонами называли, хлопцев чебурашками. Что удивительно, сами завхоз и кладовщик мехом не обзавелись, в отличие от лысых, как и они оба, земляков.
У нас и уши выросли.
Не такими огромными, как у Чебурашки, но заметно укрупнились, прям в хрящеватые полублины с мяском и салом под кожей преобразились. Мочки налились чем-то — висели бутылочками, что те серьги. Кладовщик уши обмерял, завхоз размеры фиксировал. Хоть этими с регулярным приростом данными амбарную книгу пополнял, потому как отчётная на страницах цифирь — «худая» по результату сбора урожая — не радовала.
Но преображение наше ерунда против того, что полеводы больше не ночевали дома. Мужики некоторые даже в столовку не ходили — у марух своих на довольствии состояли. Хлопцы, и те от пюре нос воротили. Меня, вернувшись с посиделок на завалинке, запанибратски угощали халвой, «подушечками» и «сахарными петушками» на палочке. Ну, что на это скажешь, меня как профессионала, су-шефа в дохронных минских ресторанах, обида забирала. Зимой в морозы, когда полежалки и посиделки под Мирным отменялись, я квитался всласть: в котелки накладывал «Отраду» без масла и без «анютиных глазок».
Полеводы за день на прополке выложатся, вечером на поливе чуть передохнут, перед ужином и до вечерней поверки прикорнут где под «миской», к полночи готовы — они десантники, спецназовцы. В Мирный, как прежде, бежали. Мужики в сопки — по бабам, хлопцы под купол на завалинку — к девчатам. Первым разом, после ультимативного перерыва и как мехом с «полублинами» обзавелись, ушли все скопом прямо из столовки после ужина. Председатель тогда прихворнул, из закутка третьи сутки не показывался, я ему выпить-поесть носил. Коган не препятствовал, он из больнички не вылезал, понравилось ему по пути в ЗемМарию обмениваться любезностями с Камсой. На беду в тот день на острове ненастье случилось: ветер — штормовой, дождь — проливной, молнии с громом каких аборигены не видели и не слышали. Потому бабы в сопки не пришли, девчата на завалинку не вышли. Мужики домой поспешили, а хлопцы сдуру пробрались в банно-прачечный блок, где матроны стирали ночами. Увидели те их заросшими шерстью под исподним и, лопоухими неимоверно — как есть Чебурашки — отходили мокрым бельём. В усердии и суматохе простыни с девиц на пол попадали и бабы заметили, что гюйсы-передники у парней выразительно забугрились. Выпроводив девиц из помывочной, поснимали те гюйсы с трусами… и обнаружили… даже не «сливы» — «грейптфрукты», да под «стволами», ну, прям миномётными, сплошь в меху. Заинтересовались. Сделали им («стволам») причёски и спровадили под улюлюканье девиц до околицы деревни, вытолкали из-под «миски». Вернулись хлопцы в Отрадное, давай бахвалиться перед мужиками. Те, расстроенные своей неудачей, взбили в шутку остатки своего волосья (на затылках петушиными над лбами гребнями) и после отбоя намылили пацанам холки. Я их из столовки разнимать прибежал, Председатель из закутка и Коган с Камсой из больницы подоспели. Насилу сладили. Ну, Председатель и один бы сдюжил, но болен был изрядно — из закутка буквально выполз. Часовой на вышке позвал Силыча, ночевавшего в кладовой продсклада, тот враз мужикам поправил настроение и пацанов отшлёпал. Председатель пришёл в себя, всех построил, сходил в ПК за ножом и заставил мужиков черепа оголить, а хлопцев причёски сбрить. Какие те с начёсом на «слониках» — работники? Но в самоволку бегать не запретил: бабы накормят, девчонки угостят.
Беда пришла в пятый год нашего обитания на острове: оскомина не уродила. Пропала ягода, оскоминицу выкапывали пустой. Не на всё время, другим годом ягода снова появилась.
А тогда творилось! Зубы выправлялись, мех сходил, уши и яйца принимали прежний вид и размеры. Всем ужасно хотелось «кисленького», но… кисель гнать стало не из чего. Самогонку, выгнанную без ягоды, пить не могли, пресной казалась, и похмельем бмучались жутким — как от водки «Твердыня». От «Отрады» без ягоды и «анютиных глазок» отказывались. Без ягоды-оскомины дарственный жмых в рот не лез, а от подсолнечного масла рвало, как от рыбьего жира в детстве — земляки помнили. Исхудали. Дырки дополнительные в поясных ремнях сделать Председатель разрешения не дал, а когда падать с полевода начали вместе с трусами и гюйсами, приказал пояса подвесить на китовые усы через плечи — на манер подтяжек. Зиму мужики в спальном бараке на нижних нарах спасались чифирём, хлопцы же на верхних, посасывая стокфиск, ворочались — грезили химудобрениями. Реже, но случалось нитки в зашитых «скворечниках» лопались, «скворцы» выпархивали и плевались. Потолок плесенью пробило. Продолжалось так, пока Камса однажды не заявился после отбоя в спальный барак трезвым:
— Братцы, да что ж вы делаете! Такие «сливки» пропадают!
Председатель в своём закутке услышал, велел позвать завхоза с кладовщиком и распорядился раздать сливпакеты…
Вот так у нас на Бабешке всё началось. И сдавалось мне, не просто цветочки у нас ещё будут — букеты. Мацкевич, настропаляясь к броску в кабину вертолёта, высказал мне:
— Пока не выправились у вас зубы, уши и яйца, не пропал мех, пока остаётесь гиббонами и чебурашками — голод выдюжите. Состаритесь на этой каторге здоровенькими. И без прививок: не страшны вам ни сибирская язва, ни оспа, ни холера, ни спид, ни ковид. Помрёте — мужиками.
Я частенько, в пору, когда после дня впроголодь ужин отменялся вовсе, хаживал на Дальнее поле, проверить появилась ли ягода-оскомина. Однажды прихворнул, долго топчана не покидал, Силыч за меня на кухне управлялся. А пришёл после как выздоровел на поле, застал там человека. У края грядок лежал на песке мужчина преклонных с виду лет. Растрёпанная ниже плеч шевелюра, необычайно густые брови, борода по грудь скрывали ему лицо. Почёсывал пальцами за неестественно большим ухом и теребил огромную мочку. Я не сразу узнал Франца Аскольдовича, Председателя.
Не знаю, о чём он думал. Наверное, о том, что не всё потеряно: меняла Зяма по-прежнему доставлял из ЗемМарии «свечи» и пайки из кораллов. Привозил и новости. Жизнь на планете худо-бедно менялась, но только не для нас на Бабешке. Если и помнили о его роте, то теперь ясно — оставили не у дел. Понимал, после смерти зачинщика Хрона Капитана бин Немо, ни кому на Марсе в условиях перемирия не стало дела до подразделения спецназа на Земле. После года на острове заподозрил, со мной за «чаркой чаю» делился, а в этот год и подтвердилось, что из Твердыни побег 3-тьему взводу устроили. О том Зяма в подпитии проговорился, и Чонка, китаец организовавший побег, признался. Новое Правительство Марса из арабских партийцев отпустило 1-вую роту полка на вольные хлеба, а Комендант Крепости избавился от 1-ого взвода, дабы не кормить в гарнизоне. И рассчитывали те и те, надо полагать, на поставки нами, теперь полеводами, отрадновцами, сельхозпродукции. Не угадали — так тогда я полагал.
— Так что, жить остаётся своими силами, своим умом, — проговорил Председатель. Похоже, я уловил его настроение. — А, вот хотя бы наладиться варить варенье из оскомины — занять-таки свою нишу. Варенье будет — всем вареньям варенье. Оскоминица снова родит, кашевар — умница. Да что кашевар, два звена на варку поставлю, остальным свёклу на сахар полоть, оскомину, поспеет, собрать рачительно, без повреждений оскоминицы. С Зямой по рукам ударю. В ЗемМарию возить неразумно, по пути на островах драконам варенье сбудет. Заживём.
Председатель, подхватив с песка мотыгу, поднялся и вошёл в заросли топинамбура и мака, обломал, обмял кругом себя стебли и принялся копать…
Скоро он сидел на кителе и, напевая в бороду про яблони, переплетал тонкие длинные усы корней оскоминицы. Время от времени прикладывался к фляжке и закусывал не спелым ещё топинамбуров (ну, как Чапаев в кино, только топинамбуром, не картошкой). Плёл себе юбку. Завтра ему во главе полеводов с ранцами идти в Мирное за дарственным жмыхом и ворванью, в юбке и пойдёт. Все лучше, чем в кальсонах. «Хамелеоны» его стали серыми от стирки без мыла и истёрлись в паутинку от бессменной носки.
— С вареньем буду сбывать маковую соломку. А не задастся бизнес? Что как снова не уродит ягода? Что ж, пропадут у нас «горбы верблюжьи» и примем снова облик человеческий, пойду на поклон к Президенту Пруссии. Оденет, даст оружие, — Вооружённые Силы Пруссии создам. А пока, мне, бывшему полковнику ныне председателю колхозного правления, ни Командующий, ни мустанги, ни волки, ни драконы, ни даже гвардейцы СИ не указ. С вареньем клал я «слона» на всех, всё… и вся.
Как же был я далёк от мысли принять эти слова за пророческие!
Пригнувшись, я достиг перебежками края поля, где накануне моей болезни открыл, что оскоминица снова заплодоносит, и оставил на земле Председателю накидку. Она лежала на месте приваленной камнями, чтоб ветром не унесло. Только иссохла, почти распалась в труху, в брешах которой просматривалась подстёгнутая офицерская плащ-накидка.
Поделиться книгой: