Война

Порубили почти весь отряд. Живыми в плен взяли лишь троих, среди них — Николай. Басмачи отпустили их позже за выкуп, что было невероятным чудом.

Вернувшись, молодой мужчина дал обет: никогда не брать в руки оружие, стал священником. Да началась после революции борьба советской власти с церковью. Пришли и в их храм снимать колокола. Нетерпимых атеистов встретил на пороге священник: «Убивайте, не дам снимать!». Избили, сняли. И, чтобы было неповадно, суд отправил всё семейство на север. Кроме Александра, было ещё двое старших братьев. Сколько они помучились, один бог ведает! И однажды Николай устроил побег супруге вместе с десятилетним Сашкой. Их ловили по лесам, да староверы не выдали, укрыли. А через несколько лет и мужская часть семьи вернулась по окончанию срока.

После школы Александр поступил автобронетанковое училище, закончил его младшим лейтенантом. Да не разрешили ему осуществить заветную мечту — водить танк. Только автомобиль! Мол, сын несознательного гражданина советской страны не имеет права водить грозную машину. Мало ли что там «сын за отца не отвечает»!

Зато при начавшейся финской войне — пожалуйста, в первую очередь. Без вопросов о происхождении. А позже Сабатеев попал уже на Волховский фронт. Увы, не позволила новая война побывать в родных краях.

В письмах отец наставлял: «Всякая власть, сынок, от Бога. Раз так получилось, держись, неси свой крест. Ведь и я не таю зла за всё, что пришлось претерпеть нам». Наверное, прав отец. И не провидение ли, что то же самое случилось с сыном?

Из мешка что-то упиралось в ногу. Александр вытащил бритву, и вспомнил мать с девчонками. «Всё-таки жаль, что он выбрал другой путь, — подумал лейтенант. — Очень жаль».

Чёрный кот и фашисты

Плексовый колпак сорвало вмиг. Обжигающий поток воздуха ударил в лицо, и он чуть не задохнулся. Медлить было нельзя, так как объятый пламенем «ястребок» заваливался на крыло. Другого шанса уже не случится.

Иван, превозмогая дикую боль в прострелянной голени, подтянулся на руках за край кабины и кувыркнулся в жуткую пустоту. Несколько мгновений, и над ним хлопнул раскрывающийся парашют. Калинцев цепко оглядел его — вроде тот цел. И тут же уловил боковым зрением, как на него несётся «мессер». «Конец», — обречённо мелькнуло в голове. В животе Ивана что-то сжалось от страха. К лётчику уже протянулась пунктирная линия огня. Но свист пуль донёсся чуть ниже ног. После этого фашист резко взял вверх, сделав «горку». Калинцев злорадно отметил: «Промазал, гад. Не рассчитал моё падение».

Его самолёт, оставляя дымный след, падал за лес. Лётчик глянул вниз: до земли оставалось совсем немного. Она приближалась стремительно. Его несло к лесной прогалине. Иван кое-как подтянул левую раненную ногу, носок правой чуть вытянул, готовясь к приземлению.

Сильный толчок. Калинцев, не удержавшись, завалился на бок, упал. Вновь резанула боль в голени. Он протяжно застонал. А белый пузырь парашюта уже сдулся, распластавшись по жухлой траве. Следом раздался далёкий взрыв. «Отлеталась любимая птичка, — с горечью подумал Иван. — Как и я тоже. Ничего, ещё поборемся». Потрогал кобуру. «Если начнут искать, живым не дамся», — отбросил Иван мерзкие опасения, которые помимо воли возвращались и возвращались к нему. Он точно на территории Белоруссии, оккупированной врагом.

Их эскадрилья едва отбомбилась по эшелонам немцев на железнодорожной станции, как появились самолёты противника. Догнали наши тихоходы с горделивым названием «ястребки». Как Калинцев не уворачивался, его сбили. Полудеревянный самолёт в момент превратился в горящую жар-птицу. Что случилось с товарищами, можно было лишь догадываться. На войне быстро превращаешься из охотника в дичь.

Судьба, конечно, уже помиловала его один раз, однако вряд ли это повторится. И лётчик всё никак не мог отойти от пережитого.

* * *

В октябре темнеет быстро. Если поначалу Иван ничего не чувствовал сгоряча, то сейчас его начала пробирать холодная сырость. Надо было немедля подниматься. Но как?!

Он скинул лямки ранца и пополз, превозмогая боль и усталость. Двинулся в чащу леса. Однако через метров сто понял, что ошибся. Лесная возвышенность не давала разглядеть, что дальше. Пополз к пашне. Вспомнил, что при полёте внизу мелькали сельские строения. Возможно, они где-то во-он в той стороне. Нужно только ещё немного проползти. Вот и собачий вой послышался. Значит, всё верно.

Ивана будто долбануло током, когда раненой ногой задел кочку. Уткнулся в беспамятстве в стылую почву. Очнулся от дождинок, что били по щеке. Напряг силы и снова пополз на вершину косогора, чтобы осмотреться.

Ёлы-палы! У Калинцева даже захолонуло от представшей картины. Чёрные пятна пожарищ с уцелевшими кое-где трубами печей. Видимо, каратели сожгли село недавно — всё вокруг ещё дымилось. И не единой души. Лишь сиротливая свора металась с места на место, ища знакомые запахи.

Темень сгущалась. Уже мало что было различить. И тут у Ивана ёкнуло: чуть на отшибе стояла мельница. Как она сохранилась, непонятно. Её крылья жалобно скрипели на ветру.

Дождь зарядил сильнее. И это заставляло поторапливаться. Лётчик заметил недалеко орешник. Сделал себе из ветки «третью ногу» — потолще, и, стиснув зубы, поднялся. Поковылял вперёд.

Почти дошёл до мельницы, но здесь сломалась палка. Он рухнул и опять потерял сознание. Очнулся и начал карабкаться по трещащим ступеням. Наконец, долез и толкнул дверь. Вполз в темноту помещения, и дальше — опять мрак.

* * *

Когда открыл глаза, не понял, что видит. Во тьме плавало множество зелёных точек. Что за чертовщина?! Неужели от слабости заискрило в глазах? Одна пара точек начала приближаться, и он ахнул: «Кошары! Да откуда же их столько? Верно, со сгоревшего села сюда собрались».

Калинцеву стало не по себе. Вроде бы, чего бояться кошачьего кубла? А ну кинуться скопом? Сожрут ещё. М-да-а… Ноздри раздражал отвратительный запах мочи хвостатых постояльцев.

Да делать нечего. Иван забился в угол. Придётся терпеть такое соседство ради спасительной крыши. Пусть даже сквозь её щели мерцают звёзды. Тучи убежали, лунный свет заливал внутри мельницу мертвенной голубизной. Неожиданно из темноты вынырнул чёрный, гладкошёрстый котяра. Животинка была ну очень крупная. «Тебя только не хватало!». От его немигающего взгляда стало не по себе. Мистика, да и только! Иван постарался придать голосу мягкость:

— Иди-ка сюда, кыс-кыс.

Домашняя зверюга одобрительно мявкнула. Значит, признала за своего. Кот подошёл, обнюхал Ивана и потёрся о кожаную куртку.

— Что, бедолага, тяжко? — прохрипел Калинцев. — Небось, за главного в вашей роте?

Он погладил кота. И тот в ответ начал ластиться, потом прилёг рядом. За ним появились ещё несколько кошек, что посмелее. Они тоже пристроились вкруг человека. Через несколько минут Иван так пригрелся, что провалился в пушистое забытье.

Истекло несколько суток. Калинцев то приходил в сознание, то терялся в полубреду. Возле мельницы он нашёл плошку с дождевой водой, и потому жажда мучила не шибко. Зато есть хотелось невыносимо. Точнее, жрать! Всё больше и больше. Однако не меньше донимала больная нога. Голень посинела и горела огнём. Нечем было перевязать рану, откуда сочилась кровь. И он оторвал полоску гимнастёрки снизу. «Неужели гангрена? — мучила мысль. — Если что, придётся застрелиться».

У него не оставалось сил даже уползти отсюда. Лишь милые, рыжие, белые и серые создания поддерживали в лётчике последнюю искорку жизни. Они тоже привыкли к нему. И, наверное, человек для них тоже оставался единственной надеждой. Или единственной памятью о хорошем прошлом. А чёрный котяра вообще не отходил от Ивана.

* * *

Когда Калинцев в очередной раз очнулся, услышал голоса. Может быть, люди возвращаются на пепелище? Уже вознамерился закричать, как внутреннее чутьё остановило. Иван прильнул к щели меж досок и похолодел: «Фашисты…». Они приближались к мельнице. Впереди топал сапожищами, будто проверял землю на прочность, рослый и тучный фельдфебель. Иван даже успел его рассмотреть. На каске немца какой-то значок сбоку, справа на мундире нашивка: орёл, держащий свастику. На груди слева поблёскивали два креста. Ишь, ты! Заслуженный каратель.

Немцы явно искали место для ночлега. Калинцев расстегнул кобуру, вытащил пистолет, и спрятался за дальнюю балку. Ну, вот и всё…

Фельдфебель поправил ремень и вступил на скрипучие доски. Они застонали под его тяжестью. Одна, другая… Пудовым кулаком фашист ударил в дверь, и она распахнулась. Шагнул в воняющее кошками помещение. И вдруг со всех сторон раздались дикие вопли. Они не только оглушили фельдфебеля, но и заставили попятиться. Кошачье воинство взвыло, как по команде! Немец уже начал снимать с плеча «шмайсер», когда под его ногами возник чёрный кот. Шерсть на животинке вздыбилась, он выгнул спину и зашипел. Не ожидавший нападения гитлеровец охнул, отшатнулся и запнулся за жердину. Очередь из автомата пришлась в потолок.

— Teufel!1 — взвизгнул фельдфебель. — Donnerwetter!2

Он почти кубарем скатился по лестнице. Вскочил и дал вторую очередь по стене мельницы. Полетели щепки, и кошки завопили ещё громче. Солдаты вытаращили зенки, кое-кто, отвернувшись, ухмыльнулся. Однако стояли в нерешительности, ожидая команды.

Фельдфебель перекрестился и что-то заорал на подчинённых. Калинцев лишь различил слово «Feuer»3. Неужели подожгут мельницу? Нет, что-то у них не заладилось. Видимо, нечем карателям уже и подпалить — запасы кончились. Фельдфебель сплюнул с досады и злобно гаркнул. По брезгливой морде Иван понял, что у фашиста нет особого желания ночевать с кошками. Да и суеверен он наверняка.

Командир взвода обвёл взглядом окрестности. Увы, «благодаря» своим поганым делам, им негде теперь было остановиться. Фельдфебель указал пальцем на дорогу, и каратели гуськом ретировались. Тявкнул напоследок:

— Schwamm drüber!..4

У Калинцева отлегло от сердца. Сглотнул пересохшим ртом. Однако поостерёгся выползти, чтобы промочить горло. Лишь вечером прокрался на улицу. Попил из плошки. «Завтра поползу, во что бы то ни стало, — решился он в отчаянье. — Иначе сдохну вместе с кошками». И впал в полузабытье-полудрёму.

* * *

Однако судьба была опять милостива к лётчику. Наутро вновь послышались голоса, но родные. Калинцев засомневался: «Не мерещится ли?». Но, действительно, увидел в щель, что по пепелищу бродят люди в сапогах и кепках, но с оружием. Недалеко стояла подвода, в которую они складывали то, что ещё может сгодиться. Не выдержав, Иван вылез наружу. Хотел закричать, но лишь просипел:

— Братушки.

Это точно были партизаны. Они подняли его и понесли на подводу.

— Надо же, — только и повторял мужик в треухе и ватнике. — Мы-то думали, ты уж погиб. Есть будешь?

Ивану протянули кусок хлеба с сальцем.

— Много не давай, — обронил командир в фуражке. — Не дай бог, заворот кишок получит.

Лётчик жевал, весь трясясь от желания проглотить еду целиком. И тут увидел чёрного кота, вышедшего из дверей. Животинка смотрела на него, как в первый вечер, неотрывно. Иван перестал работать челюстями. Сглотнул слюну и позвал:

— Кыс-кыс…

Кот живо оказался рядом, и лётчик, преодолевая чувство голода, бросил кусочек сальца своему невольному защитнику.

* * *

— …Потому я, в отличие от большинства, люблю чёрных котов, — закончил рассказ капитан Коленцев. Глянул на молоденькую, кудрявую учительницу. Понял, что она несколько разочарованна. Ей хотелось, чтобы он поведал детям нечто особенное на «Уроке мужества», а не про кошек. Пожал плечами — уж извините, как было, так и рассказал.

Учительница мотнула головой в сторону тянувшей руку девочки с бантами:

— Что хочешь спросить, Света?

Ученица встала, поправив чёрный фартук, и обратилась к Ивану Николаевичу:

— А почему вы не взяли с собой кота? Он же вам жизнь спас.

Калинцев посмотрел за окно. Октябрьский ветер трепал гриву огромной ивы, уже сильно подрастерявшей листву. Накрапывал дождик. Всё почти так же, как сорок три года назад. Только дневное солнышко иногда выглядывало из-за туч. Что тут ответишь? Он отшутился:

— Командир партизанов запретил взять с собой. Ещё объел бы нас с голодухи.

Младшеклассники засмеялись. Зазвенел звонок на перемену, и они зашевелились. Но учительница сразу же перехватила инициативу:

— Дети, поблагодарим участника войны, товарища Калинцева за интересный рассказ. Урок закончен.

Ребятня повскакивала, загалдела и потянулась на выход. Школьники уже почти забыли о ветеране. А педагог проводила Ивана Николаевича и побежала в учительскую ставить галочку о проведённом мероприятии.

Калинцев тоже, пока шёл домой, чувствовал тень неудовлетворения. Остановился закурить. Чего это он так разволновался? «Что же она думала, что война — сплошь геройство, подвиги, слава, ордена? Вот если рассказать всё, как есть… Нет, это ещё не для детей. Их нельзя пугать. Они ещё не знают, что порой на войне, как в прочей жизни, от трагичного до смешного один шаг. И наоборот. Ничего, поживут, сами узнают».

В поисках Надежды

Проклятое время! Оно никого не лечит. Оно просто погружает нас в туман забвения. Но когда возвращается прошлое, мы ощущаем неистребимую боль. Ведь мы живые!..

И тогда сквозь годы возникают вновь и вновь события, лица, не замеченные ранее детали.

Я думал об этом, возвращаясь с очередной встречи однополчан в Волгограде. Мы часто встречались перед 9 Мая в этом городе на прекрасной набережной. Ветераны, приехавшие утром пораньше, уже прохаживались у фонтана, где три каменные девицы водят извечный хоровод.

— Здорово, Иван! — ко мне с распростёртыми объятиями двигался старшина в отставке Савицкий. Усатый здоровяк похож на дуб с огромными ветвями-ручищами, которыми он так обнимает, что и сейчас трещат кости. Хотя «древо» сие уже немного усохло и просело. Впрочем, я по-прежнему оптимистично говорю:

— Ты всё так же крепок, Лёшка! Как твои дела?

— Да как… — Алексей роется в кладовке былого, подыскивая то, что ещё не изымалось оттуда. Однако находит лишь то, что мне уже известно с прошлых лет: — Возглавляю районный совет ветеранов в Москве. Ходим по школам. А где твой земляк Ванька Гончаров? Он тоже должен был прикатить на «ростовском»?

— Да, мы приехали. Отошёл в магазин рядом.

— А Васька Ананьев где?

— Нет весёлого Васьки. Умер под Новый год от инфаркта.

Мы не продолжаем скорбную тему, гоним прочь ненужные мысли.

Подходит Григорий Панков из Калинина. Подтягиваются другие братья по оружию. Мы крепко обнимаемся, произносим ободряющие речи, так как всегда безмерно рады. Да разве может быть иначе, когда каждый стоял в бою за другого насмерть?

Почти всё уже сказано, но… Не всё. И всё-таки о войне не говорим. Сразу переходим к нашим семейным делам. Не обходится без упоминаний, кто и где выступил, в какой газете отметился. Я с горечью вижу, как меняются черты моих друзей. Увы, не в лучшую сторону.

* * *

Когда собралось полтора десятка однополчан, двигаем в ближнее кафе на улице Чуйкова. Там нас уже знают, и всегда рады. Мы заранее заказали столики к 45-летию Победы. И, конечно же, первый тост — за погибших. Вспоминаем капитана Льва Рыбкина, Хазмата Капова, всех прочих, не доживших до светлого дня Победы.

Разумеется, не забываем боевых подруг, тех, кто одним своим присутствием в окопах, заставлял нас чувствовать себя мужчинами, защитниками. Упоминаем лейтенанта медслужбы Лизу Овчинникову. Но передо мной вмиг встаёт иной образ — медсестры Надежды.

Милая Наденька, разве я могу тебя забыть!

Меня толкает в бок располневший Гончаров:

— Эй, Новосельцев, что стоймя стоишь? Не грей стакан, пей!

Я выпиваю и сажусь. И незаметно для себя погружаюсь в туман. В нём скрываются голоса, музыка, обстановка кафе. Зато проявляется совсем иное.

* * *

…Открываю глаза и вижу очаровательно-ангельскую улыбку. Лицо голубоглазой медсестры с ямочками на щеках наблюдает за мной с добротой. Она чуть пухленькая и совсем юная. Из-под белой косынки выглядывают пшеничные пряди.

Я пытаюсь улыбнуться в ответ. В тот же миг бок пронзает боль. Помимо воли застонал, губы мои скривились.

— Вот и хорошо, что очнулись, — говорит обаятельное создание. — Зашили вам рану. Она была совсем небольшая. Счастливое ранение.

На моём лице отразилось недоумение:

— Счастливое?

— Да-да, такое сквозное ранение бывает на тысячу одно. Ничего страшного! Через полмесяца снова будете лупить проклятых фашистов.

Я был ранен вечером, уже почти вернувшись из разведки, и от того было обиднее. Рядом разрыв снаряда или мины, и… В бессознательном состоянии отправили в посёлок Большие Чапурники, где расположился полевой госпиталь 33-й дивизии.

В августе 1942 года немцы прорывались вдоль железной дороги Котельниково — Сталинград. Обстановка складывалась чрезвычайная, потому нас, раненых, перебросили в деревню Светлый Яр у Волги. Госпиталь разместился в приземистой деревянной школе.

* * *

Действительно, моё ранение оказалось не слишком опасным. Те увечья, что получили мои товарищи, были намного ужаснее. Я чувствовал стыд, что нахожусь здесь, а не на передовой. Хотелось побыстрее выписаться, чтобы мстить фашистам за своих товарищей, всех родных и близких, за мою Родину. Через неделю я начал поправляться.

Одна думка тяготила меня. В душе возникла неизъяснимая тяга к «нашей сестричке». Ждал ежеминутно, когда же она появится в дверях палаты! Её скромная улыбка так окрыляла, что я уже тщился сочинить стихи о тех страстях, что будоражили мою кровь. Однако корявые строчки пугали меня самого: «Да как же их складывают чёртовы поэты?». А ведь так хотелось написать нечто выдающееся о своих страстях! Я никогда не был так влюблён.

Уже на второй день после того, как попал в госпиталь, я уже кое-что знал о «нашей сестрички», как любовно называли её раненые. Местная, комсомолка; после ускоренных курсов медсестёр, девушку послали в госпиталь. Её чудесное имя будто специально заставляло раненых солдат жить и воевать дальше — Надежда. Впрочем, по имени её мало кто называл.

Забот у медработников хватало. И, к моему сожалению, у Наденьки тоже. В школьные классы, ставшие палатами, прибывали всё новые и новые раненые. Постоянно проводились операции, врачи и медсёстры сбивались с ног, оказывая помощь.

Наденька забегала к нам ненадолго. Перевяжет, даст лекарства, поправит постель у тяжелораненых и выпорхнет прочь. При этом, успевала каждому улыбнуться и сказать ласковое слово. Здоровенные мужики прямо-таки млели, когда она входила:

— О, солнышко явилось!

А я… Я потерял голову. Мне чудилось, что, входя, Наденька тоже бросает на меня какой-то особенный взгляд. Однажды я его перехватил. Она, покраснев, сказала: