Моя необработанная форма

Ильгар Сафат

Моя необработанная форма

© Сафат И., текст, 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет за собой уголовную, административную и гражданскую ответственность.

***

Ильгар Сафат – режиссер театра и кино, сценарист, прозаик, поэт, рок-бард. Родился в городе Баку в 1972 году. Окончил Азербайджанский педагогический институт им. М. Ф. Ахундова по специальности «педагог русского языка и литературы». Затем Высшие курсы сценаристов и режиссеров в Москве. Картины Ильгара Сафата показывались в различных городах мира, отмечены призами на многих международных фестивалях.

***

Мышление – это путешествие на тот свет!

1. БЫЛ ЛИ Я ЧЕЛОВЕКОМ?

Ближе к вечеру разум вступает в силу. Днем его просто не было. Днем не было ничего. Лишь несколько мгновений солнца, сочащегося сквозь листья чинары, но это не в счет. Нет, если напрячься, то, конечно, можно многое вспомнить. Например, звуки музыки, доносившиеся с улицы. Звуки музыки и шум ветра. Они вместе с солнцем путались в листьях, и это спасало от безумия. Безумием было не отсутствие мысли, а агрессия внешнего мира, отгородиться от которого не помогла даже листва чинары. Музыка вернула меня в ускользающую реальность.

Да, еще было несколько телефонных звонков, несколько бессмысленных разговоров, но о них и вспоминать не хочется. Ни о чем не хочется вспоминать. Ни о чем. Жизнь остановилась, как локомотив, у которого закончилось топливо. Полная дисфункция. Апатия. Тупик. Нежелание жить. Пустота. Если нет мышления, то какое значение имеет все остальное? Весь день я пролежал в постели, смотрел в окно на покачивающееся от ветра дерево.

Но едва закатилось солнце и окно стало черным, что-то во мне пробудилось, что-то незначительное, но неизбежное. Вероятно, сознание. Или нечто, напоминающее сознание. Нервы, как нити на пальцах кукловода, натянулись. Я снова стал тем, чем, как мне кажется, был прежде. Человеком. Хочется повторить это слово еще раз, но уже со знаком вопроса. Человеком? Разве я был им когда-нибудь? Человеком! Не уверен. Правда, я в этом не уверен.

2. ФОТОНЕГАТИВЫ

Какой я кретин. Несколько лет в сыром подвале я хранил свои фотонегативы. И вот недавно достал их из коробки, дно которой прогнило и кишело червями. Поверхность пленок потрескалась и пошла гнилыми разводами. Кроме того, многолетняя патина делала изображение на кадрах почти неразличимым. Эти негативы следовало бы сдать реставратору, чтобы он спас хотя бы то, что еще можно было спасти. Вместо этого я сунул пленку под кран и с ужасом увидел, что вода попросту смывает с нее все образы. Идиот. Я достаточно быстро сообразил, что происходит, и вытянул ленту целлулоида из-под бьющей струи, но часть негатива была уже уничтожена.

На пленке был запечатлен я, еще ребенком, вместе с покойной мамой. Мы сидели на камне, на берегу моря, мама меня обнимала за плечи, мы улыбались, и это были, пожалуй, самые счастливые мгновения в моей жизни. Но что развеселило нас в ту минуту, что заставило наши лица светиться счастьем? В руке я держал морскую ракушку, поднес ее к уху, чтобы расслышать убаюкивающий гул моря. Но о чем шептало мне море? О чем лгало? И как это банально – обманутые детские мечты! До слез!

Все еще только начиналось, все еще было впереди, все только ждало, все казалось возможным. Жизнь – сказка, сон. Упоительный сон. Путешествие, которому не будет конца. Погружение в грезу. И вот теперь эти очень дорогие мне кадры я уничтожил собственными руками. Кретин. Их уже не вернуть, как не вернуть и потерянной жизни.

Так и с моей личностью. Внутри меня что-то безвозвратно исчезло. Исчезло по моей вине. Стерто. Что-то самое ценное, то, что и есть настоящий я. Осталась лишь грязь. Одна лишь грязь. И ничего, кроме грязи. И ничто меня теперь не отмоет.

Мне стало неинтересно жить. Тяжело. Тошно. Недавно я хотел было все разом кончить. Мне пришла в голову мысль – лечь спать с открытым газом. Включить конфорку и забыться. Это была бы легкая, не самая мучительная смерть. Жить надоело, но мучиться я тоже устал. Все достало. Все опротивело. Все осточертело. Олдос Хаксли этот вопрос решил просто. ЛСД. Легкая смерть. Бегство интеллектуала. Интеллектуалы – трусы. Интеллект – для трусов. Не знаю, радоваться этому или печалиться, но я даже прикончить себя как следует не смог. Талантливые люди, говорят, талантливы во всем. Так и бездари во всем бездарны. Это про меня. Настроен я был решительно, но для того, чтобы так решительно настроиться, мне пришлось выпить приличную дозу коньяка. Меня разморило, и я уснул, не дойдя до кухни. Рухнул на ковер и вырубился. Ну разве не кретин?

3. ДЕМОНИЧЕСКАЯ ГОЛОГРАФИЯ

В последнее время со мною творится что-то неладное. Голоса в голове подстрекают меня разом закончить все эти мучения: выпить таблетки, вскрыть себе вены в ванной, броситься под поезд или выпрыгнуть из окна. Мне хорошо знакомы песни этих демонов, я много лет борюсь с их наваждениями. Это странно, но я не верю голосам, звучащим в моей голове, точно так же как я не верю людям, которых вижу вокруг себя. Все лгут, и все лжет, даже я сам себе лгу, чтобы случайно не признаться в чем-то очень страшном. Одна ложь. Всюду одна ложь.

Проснулся я ночью, лежа на полу. Почему-то с расстегнутой ширинкой и вывалившимися из нее причиндалами. Замерз. Снилось что-то омерзительное. В затылок скреблись мерзкие насекомые – то ли мадагаскарские тараканы, то ли жужелицы-многоножки. Не помню точно, да это и не важно. Во сне я был уверен, что эти насекомые скребутся злонамеренно, как люди, разумно. Ведь некоторые люди разумны. Хотя где найти таких людей? Я чувствовал, как острые коготки раздирают затылок. Мне стало страшно, что под волосами может потечь кровь и я буду не в силах ее остановить. Кровь начнет литься не переставая, и я захлебнусь в ее липких струях или сдохну от кровопотери. Какое-то гадкое существо скреблось в меня, но я даже не пытался его отогнать. Было лень. Воля парализована. Я был скован странным чувством. Мне лень было даже пошевелить пальцем, чтобы прогнать эту мерзость. Лежу и терплю. Вот такое я ничтожество. Раздражал еще звук, издаваемый когтями неведомой твари. Было такое ощущение, что это скребут бритвой по стеклу. Или гвоздем по жестянке. Страшно было еще то, что во сне я понимал, что издавать такой звук при соприкосновении с моей головой когти насекомого не могут. Ведь мой череп не хрустальный шар и не жестянка, а кость не может звучать так, как стекло или жесть. Бред какой-то. В этом было что-то противоестественное. Вероятно, от чувства несуразности я и проснулся. Во рту смердела гадливая горечь. В окно трупной язвой сочилась луна, и ветка дерева, колеблемая ветром, билась в промерзшие стекла. Цок-цок. Так вот, оказывается, что издавало этот неприятный, скребущийся звук. Ветка. Все очень просто. Дерево скребет окно. Ветви задевают водосточную трубу. Никакой мистики. Никаких призраков.

Я немного успокоился, хотя тяжесть на сердце все еще не отпускала. Застегнул ширинку. Мне захотелось расплакаться, но я взял себя в руки. Слез моих никто не видел и не увидит. Лучше сгнить в психушке, чем радовать недоброжелателей, завистников и врагов. Их у меня много. Так пусть эта сволочь не радуется.

За окном лаяла собака. Лаяла и тихо подвывала. Было жутко. В трубах шумела вода. Все это вызывало во мне такое внутреннее напряжение, что казалось, что я и сам сейчас либо залаю, либо прорвусь вместе с трубой под напором шумящей воды. Пусть из меня вытечет вся гниль! Но кем я был в эту минуту? Кем я вообще являюсь? Кто я? Кто я такой? Не хочу себя вспоминать, так как прекрасно понимаю, что уже давно не соответствую своим воспоминаниям. Раньше были друзья, были женщины, и это наполняло смыслом. Теперь тоже есть бабы, но смысла в мою жизнь эти твари уже не привносят. Твари. Похотливые обезьяны.

За что зацепиться? Чем себя обмануть, чтобы жизнь опять обрела ценность? Слишком много вопросов. Слишком много теней. Тени на стенах и отражения в стеклах создавали странный объем. Демоническая голография. Топкий морок. Тесный мирок. Люсидное наваждение заблудившегося сознания. Бред, втягивающий тебя в выморочный мир, лишенный четких законов, в страшную реальность, из которой нет возврата. Так всегда: угадывая себя во сне, ты видишь, что погружен в странное и страшное зазеркалье, в котором нет смысла, но которое тебя увлекает. Неужели только это теперь и осталось? Плутание в темном лабиринте. Бесконечное расщепление личности, пугающее, бессмысленное, недоброе, но всякий раз завораживающее процессом распада. Душе негде остановиться в этом лабиринте. Темные тупики, в которых не хочется задерживаться. Поневоле идешь дальше, хотя смысла в этом движении больше не видишь. Или само это бессмысленное движение, оно и есть смысл?

4. КАТЕХИЗИС БОКСЕРА

Иногда я думаю, что было бы со мной, не имей я таких физических данных, какие имею, и если бы я стал не спортсменом, а вел бы размеренный образ жизни, как все нормальные люди? Семья, дети, нудные будни, выдуманные праздники, опостылевшая работа, отупляющий труд от зарплаты и до зарплаты. Разве это люди? Это функции, шестеренки внутри чудовищного механизма. Их кормят визуальным мусором из телевизионных ящиков. Им внушают идеи и ценности, принять которые можно, лишь находясь не в своем уме. Стравливают народы, расы, делят смыслы, расщепляя при этом здравый смысл, извращают природу, насилуют вкус – если я продолжу перечислять все уродства, навязанные нам социумом и химерой нашей технократической цивилизации, меня попросту вырвет. Лучше перестать и лучше мне оставаться тем, кто я есть: опасным хищником среди не менее опасных, но более лицемерных механизмов. Живое vs синтетика, человек vs функции. Тупой боксер о таких вещах заботиться не должен. Не пристало и не к лицу. Ведь я же не «офисный планктон», просиживающий половину жизни за монитором, а вторую – у экрана телевизора. Пусть рассуждают о жизни те, кто идет в обход этой самой жизни, а я варюсь в ее гуще, для меня и религия, и философия – это действие в чистом виде, короткое и эффективное, как хлесткий хук слева. Если я выйду на ринг и буду искать в нем мотивы для всех своих действий и поступков, меня очень быстро вынесут из него на носилках. Правила кровавой игры под названием «бокс» ко времени, проведенному на ринге, относятся как к чему-то священному. Это ритуал, прерывать который нельзя, иначе силы темных стихий, которые ты с помощью этого ритуала пробуждаешь, безжалостно тебе отомстят. Это античное действо, освященное самой нашей природой. Так я к этому отношусь. Но при парнях в раздевалке рассуждать на эти темы я бы не стал. Сакральные правила проговариваться вслух не должны, за это тоже полагается либо наказание, либо смерть. Хорошо быть шизофреником или заурядностью, что, в сущности, одно и то же. И для тех и для других реальность представляется чем-то убедительным, не вызывающим сомнений. Хорошо верить хоть во что-то, пусть это будет даже клинический бред или пестрая банальность, льющаяся с экрана телевизора. Большой разницы между ними, честно сказать, я не вижу. Мне не на что опереться, ведь и внутри себя самого я не нахожу твердой основы. Только на ринге мир обретает смысл. Есть противник, и его нужно победить. Есть пространство, за которое ты не должен вывалиться. И есть правила игры, по которым следует вести бой. Все по-честному. Без обмана. Даже время на ринге более ощутимо. И хотя оно неоднородно и субъективно, как и во внешнем мире, но тут ты чувствуешь его плотность физически, кожей, всем своим нутром. Печенкой. Время становится твоим телом. Новым органом, новой мышцей. Когда я нападаю на противника и провожу серию ударов, время сжимается, как пружина. Если же соперник давит и мне приходится уходить от его ударов, время растягивается, как вязкая глина. Причуды времени всегда меня занимали, с самого раннего детства. Поначалу я часто путался в лабиринтах и налипающих сетях времени, текучесть, неуправляемость его меня пугала. Но потом я перестал замечать эти страхи, стал относиться к ним как к части увлекательного приключения. А к жизни я отношусь именно как к абсурдному, но порой очень занятному приключению.

5. МАНЬЯК-УБИЙЦА

Итак, была глубокая ночь. Темная. Сырая. В эту пору на улицах можно встретить только проституток, бездомную пьянь или полицейских. Мой внешний вид редко провоцирует шпану, пристать ко мне на улице решится не каждый. Чаще, наоборот, едва лишь завидев меня, люди переходят на противоположную сторону дороги. Хотя, конечно, были случаи, когда подгулявшие молокососы не считывали угрозы, исходившей от меня. Им казалось, что у них «письки длиннее». Теперь этим кретинам придется долго копить деньги на стоматологов. Одному из таких пьяных ковбоев я едва не загнал переносицу в мозг, он чуть не сдох. Был суд, но меня тогда оправдали, так как нашлось много свидетелей того, что не я первым затеял драку, а напавших на меня хулиганов было шесть или семь человек. Так что, по всем законам, я выходил пострадавшим. Мои фанаты были счастливы. Парень, изувеченный мною, выжил, я навещал его в больнице, но он теперь до конца жизни будет подмигивать глазом и трясти головой, как китайский болванчик. И поделом ему, не был бы реальным болваном, не стал бы китайским болванчиком. Его друзья из той «великолепной семерки» пытались после этого со мной расквитаться. Как-то вечером, когда я прогуливался по улице с одной шлюшкой, рядом со мной остановилась машина, и из нее высыпало человек пять-шесть с битами и цепями. От первого удара я не успел увернуться, и меня опрокинуло на асфальт. Пару минут они меня били, не жалея сил, но потом мне это наскучило: каким-то чудом я умудрился от нескольких ударов увернуться и вскочил на ноги. Двое из них, самые расторопные, запрыгнули в машину и умотали. Третий бросил биту и помчался куда глаза глядят. Но оставшиеся двое, видимо, самые настырные или тупые, слишком увлеклись моим избиением. Убежать они не успели. Этих придурков в больнице я не навещал, но знаю точно, что лечение их было еще более длительным, чем у того подмигивающего «болванчика». Мне нравится вспоминать этот случай. Было весело. Редко случается так, что тебе удается выплеснуть всю свою ярость, покалечить несколько человек и при этом еще считаться пострадавшим. Идиотизм наших законов иногда бывает очень удобен и приятен.

На перекрестке под фонарем стояла женщина. В мутном свете ее фигура казалась такой жалкой, неудивительно, что на кошелку никто не позарился в эту промозглую ночь. Она была похожа на пугало, поставленное для отпугивания крыс. Кто еще возжелал бы такое никчемное существо? Хотя есть определенный тип мерзавцев, которые любят покупать именно таких вот несчастных шалашовок и отрываться на них, как говорится, по полной программе. Чем человек слабее, тем легче прочувствовать на нем свою значимость, свою силу. Тупой народец. Не хочу показаться князем Мышкиным или матерью Терезой, я и сам не раз покупал таких вот убогих шлюшек и делал с ними все, что взбредало в голову. Что было, то было. Незачем врать. Не терплю ложь. А взбредало мне в голову разное. Хе-хе.

– Сколько стоишь? – спросил я, даже не взглянув на тело у столба. Зачем преждевременно обламываться?

– Такому красавцу, как ты, женщины сами должны платить за удовольствие! – обычный треп профессионалок, рассчитанный на лохов. Пропускаю ее слова мимо ушей. Сука, играет со мной. – Можешь все! Работают все три прохода! – добавляет она после короткой паузы. Это уже похоже на правду.

Мимо нас по лужам медленно прокатилась машина. Внутри сидели два кабана. Они посмотрели вначале на меня, потом на женщину под фонарем, и паскудненько рассмеялись. «Эй, отбросы!» – крикнул тот, что сидел рядом с водителем, и бросил в нас початую банку из-под пива. Удаляясь, парни переговаривались и продолжали смеяться. Было очевидно, что они говорят о нас. Тот, что сидел рядом с водителем, высунулся из окна и посмотрел на меня с похабной ухмылкой. Номер машины я не запомнил, но зато хорошо запомнил рожу этого ублюдка. Посмотрим, насколько он удачлив. Если мы встретимся с ним еще раз, это будет означать, что судьба парня не балует. Теперь я для малыша что-то вроде русской рулетки. Поиграем. Поиграем.

Вероятно, чтобы скрыть возникшее чувство неловкости и разрядить обстановку, проститутка сипло хохотнула, и я успел заметить, что во рту у нее серьезный недобор – нескольких передних зубов на месте не оказалось. Эта деталь решила все. Я не то чтобы принял решение, но ощутил инстинктом, почувствовал внутри живота, что так просто мы с ней сегодня не разойдемся. Мы были на улице одни, и мое молчание заставляло проститутку нервничать. Это мне дается труднее всего, но я попытался улыбнуться, в данный момент так было надо. Иногда я бываю милым. Когда это очень нужно.

– Тебе платить не придется, сладкая! – бравурно парировал я и шепнул ей на ухо какую-то сальность. Не помню уже, что именно. Шлепнул ее по дряблой попке. Вот и весь флирт.

«Сладкая», которой было уже далеко за сорок, игриво и с благодарностью заглянула мне в глаза. Взяла меня под руку, мы сошли с трассы и пошли черной улицей мимо черных домов, черных окон с черными стеклами. В голове моей тоже почернело. Кровь моя в эту минуту, я уверен, тоже изменила цвет. Теперь и она стала черной, медлительной, грязной.

Блядь привела меня в какие-то мерзостные трущобы. Вот оно, реальное дно жизни. Из окон доносились брань и пьяные крики. Под ногами шныряли крысы. Ветер носил по мостовой смятые газеты с мордашками политиков и местечковых селебрити. На одной из обосранных газет красовалась физиономия местной знаменитости, беллетриста, рекламирующего свой новый роман. Читал я его книги. Говно. Говна на этой улице разметано было много. Все это женщину нисколько не смущало, а, кажется, наоборот, веселило. Мне было досадно видеть, как она радуется тому, что ей больше не придется сегодня стоять на холоде и нашелся кто-то, кто не побрезговал лечь с ней в постель. Впрочем, я еще не был уверен, что я на это решусь! Бедняжка всячески пыталась припрятать радость, но она проявлялась во всем: и в голосе, и в поведении, и в беззубой улыбке, то и дело возникавшей на ее одутловатом лице.

– На этот квартал нужно сбросить атомную бомбу! – попыталась пошутить проститутка, но шутка ее не прошла, и мы продолжали идти в гнетущей тишине. Пройдя несколько темных улиц, мы вышли к тупику. Перед ее дверью лежал человек. Поза его была такой неестественной, что я невольно вздрогнул и отшатнулся, в первое мгновение мне показалось, что мы набрели на труп. Он и вонял, как прокисший труп. И выглядел соответственно. Но женщина грубо пнула лежащего в блевотине человека, после чего труп зашевелился и закряхтел.

– Опять напился, скотина! Это мой отец! Чтоб он сдох!

Перешагнув через него, мы вошли в дом.

Как только дверь за мною захлопнулась, я ударил женщину по лицу. Она не успела включить свет и отлетела в темноту комнаты. Послышался шум от перевернутого стола и падающих на пол предметов. В голову ударила кровь, та самая, черная, медленная кровь. Мне захотелось наброситься на женщину и кулаком расколоть ей череп. Но вдруг из темноты донесся ее сиплый смех и шепелявый говорок. На секунду это меня обескуражило. Обожгло. Я вздрогнул. Невольно потеряешься, когда над тобою смеется такое ничтожество. Тут уж не до смеха. Посмешище пугает посторонний смех.

– Да, отшлепай меня! Давай поиграем!

Смех проститутки затих так же внезапно, как и появился. Повисла давящая тишина. В помещении было так темно, что я не мог различить предметов. Или это рассудок мой выключился и, не находя перед собою материального мира, отказывался двигать мое тело вперед? Наконец я пришел в себя. Глаза стали различать контуры вещей, и я медленно шагнул в центр комнаты. Пока все тихо. Проститутка молчит и, наверное, испуганно улыбается. Я ощупью пробрался среди хлама, разбросанного по полу, заглянул в соседнюю комнату. Меня влекло любопытство и еще инстинкт. Инстинкт зверя. Тут нет ничего, что принадлежало бы мне. И все-таки я надеялся стать частью этого мира. Но я не люблю этот мир, и поэтому мое желание стать его частью абсурдно, разрушительно. Из темноты меня рассматривал какой-то человек. Кто это, кто тут в страхе забился в темный угол? Наверное, та самая проститутка, что привела меня сюда. Есть такие темные углы, заглядывать в которые очень страшно. Мы друг друга пугаем, но нас друг к другу влечет. Любопытство и страх – вот два чувства, овладевшие мною в ту секунду. В оконном проеме я виден ей лучше, чем она мне, спрятавшаяся в темноте. Но возможно, это я сам наблюдаю за собой из глухого угла. И сам хочу найти себя в темной комнате. За мною наблюдает моя тень. Мой двойник. Мое «второе я».

Мне страшно, но я делаю шаг вперед. Плотный мрак проглатывает меня, и дверь за спиною захлопывается. Теперь мы в одной комнате, и намерения по отношению друг к другу нам неизвестны. Ног моих коснулось что-то теплое, покрытое густыми волосами. «Сука!» – мелькнуло у меня в голове, и я вспомнил о своей давнишней неприязни к этим грязным тварям. Мне хотелось закричать, но я понимал, что делать этого не стоит. Свидетели теперь не нужны, а мой крик может напугать жертву, ластящуюся у моих ног.

– Кто ты? – спрашиваю я шепотом, хотя и понимаю, что глупо заводить разговор с похотливым животным. Но почему я уверен, что это животное, ведь еще совсем недавно мне казалось, что в темной комнате прячется от меня человек?! Человек? Шлюха! Наверное, это мои страхи лишают мир вокруг меня человеческого образа, это мои страхи выводят на авансцену сознания дикую самку в уродливой маске. И зверь, спрятавшийся под маской, страшен и опасен, и приручить его крайне сложно.

– Кто ты? – снова шепчу я в темноту.

Внезапно кто-то обнимает мои ноги и шепчет мне на ухо сладким голосом:

– Не спрашивай. Разве человек может ответить на этот вопрос?

После этих слов она расстегивает на моих брюках ширинку, берет в рот мой набухший член. Начинает медленно его проглатывать. Инстинкты меня не обманули. Я чувствую жаркое дыхание и тепло женского тела. Меня всасывает бездна.

– Кто ты? – почти бессознательно повторяю я и чувствую, что теряю над собою контроль. Но вместо ответа женщина целует меня в шею, кусает, и с этого момента комната начинает крутиться пестрой каруселью.

Это была не любовь, а животное рвение, сделавшее нас обоих чем-то хищным и ненасытным. Мне хотелось задушить незнакомку, но я чувствовал, что и мои проникновения в нее, и эта моя дикость доставляют ей огромное удовольствие. Она, в свою очередь, едва не вырвала мне зубами соски, расцарапала грудь ногтями. Но и боль, и безумная страсть самки доставляли мне удовольствие, граничащее с помешательством. Весь искусанный и исцарапанный, я вышел из комнаты и медленно побрел домой, оставив свою любовницу неподвижно лежать в луже черной крови. «Я не вор, я не убийца! – пытался я себя успокоить этим робким заклинанием. – Я не вор, я не убийца!» Но голоса в голове осмеивали меня, как кретина, и я впадал в бешенство оттого, что это всего лишь звучащие в моей голове голоса, а не реальные люди, на которых я мог бы выместить всю свою злость. Нет, я не безумен, я это знаю. Сумасшедший не стал бы вкладывать в руки беспамятно-пьяного человека, лежавшего в дверном проеме, окровавленный бронзовый подсвечник, сумасшедший не смог бы так изящно замести следы, чтобы отвести от себя подозрение в убийстве. Теперь все решат, что это пьяная ссора между отцом и дочерью, а не работа серийного маньяка-убийцы, кем я и являюсь, если называть вещи своими именами. Серийный убийца. Маньяк.

6. ЗЛОДЕЙСТВО БЕЗ СИСТЕМЫ

На следующее утро фотографию женщины я увидел по телевизору. Она была немолода, намного старше меня, и та страсть, с которой эта потаскушка отдавалась мне перед смертью, не могла быть не чем иным, кроме как предсмертной агонией. От этой мысли меня едва не стошнило. Но было и что-то приятное в этом чувстве. Я вспоминал и смаковал подробности вчерашнего приключения. Протрезвевшего, ничего не сознающего отца проститутки посадили, надев на него наручники, в машину и увезли. Соседи подтвердили, что в семье потерпевшей отношения между дочерью и отцом-алкоголиком были, мягко говоря, конфликтные. Скандалы и потасовки каждый день. Все удачно сходилось: убийство на почве бытовой ссоры. Как все-таки все в нашем мире обманчиво и как все лживо. Одна сплошная фикция. Ничего настоящего. Реальность внутри моей головы так же фальшива, как та, что льется с экрана телевизора. Стоит только переключить канал, и картина мира сразу меняется. Но пока что я досматривал в ящике криминальные новости и узнавал от напомаженного телевизионного диктора много нового о себе самом. Вернее, о том, что «на самом деле» произошло в квартире убитой проститутки. Вместе с женщиной, оказывается, была задушена и собака. Пепельного цвета пекинес. Этого я не помню. Деньги из квартиры несчастной вынесены не были, и у следствия остается только одно предположение: убийство на почве бытовой ссоры.

Следствие смущает лишь один факт: было уже восемь похожих убийств за последние несколько месяцев. Женщин насиловали и убивали. В случае тех убийств речь, без всяких сомнений, идет о серийном маньяке-убийце. Говорят, что преступник довольно умен и нигде не оставляет следов. Приятно, когда тебе так льстят за глаза. Своих жертв маньяк, похоже, выбирает случайно, без какой-либо системы (это правда), между ними нет ни возрастной, ни расовой, ни внешней связи. Убийства без системы. Точно. Просто женщины, просто жертвы. Просто убийства. Просто болезнь.

Иногда в голове моей становится так тихо, что можно услышать собственный голос. Все прочие голоса в эти мгновения куда-то пропадают, и я остаюсь наедине с самим собой. Вот тогда и начинается настоящий боксерский «бой с тенью». Таких состояний я боюсь больше всего, потому что именно в минуты просветления мне раскрывается весь ужас собственного безумия. Я начинаю вспоминать все, что натворил. Вновь переживаю эти устрашающие мгновения. Все безобразия и мерзости совершенных мною злодеяний становятся очевидны. Это неправда, что психопаты неадекватны и сами не ведают, что творят. То есть, конечно, когда мною овладевают приступы ярости, я и в самом деле ничего не осознаю и действую согласно инстинктам, как животное, вышедшее на охоту. Но потом эта волна зверства уходит, и я прекрасно все понимаю. Мне не хочется жить. Мне жаль женщин, которых я убил. Видит бог, я этого не хотел. Что-то вселяется в меня, кровожадный зверь просыпается, и справиться с ним я не могу.

В этот момент зазвонил телефон, и мне пришлось сделать звук телевизора тише. Звонил репортер, имя которого я не потрудился запомнить, из газеты, название которой я слышал в первый раз. Интересовался предстоящей «пресс-конференцией и презентацией». О чем лопочет этот фейкомет? Меня едва не занесло, и я чуть было не ляпнул в трубку, что, если он не будет выражаться яснее, я разделаюсь с ним так же, как с той пенсионного возраста теткой, труп которой показывают по новостному каналу. Но эту мысль я, к счастью, успел от себя отогнать и подобрал другие, более щадящие, слова для ее выражения. Суть, однако, была та же: в эту минуту меня лучше оставить в покое, иначе я за себя не ручаюсь! Газетчик испуганно поблагодарил за комментарий и бросил трубку. Будь он рядом, я разъяснил бы недоумку, что невежливо так грубо прерывать разговор. Гаденыш. Этих тупорылых писак нужно учить хорошим манерам.

Я вернулся в комнату, чтобы досмотреть сюжет о серийном маньяке-убийце, но теперь по телевизору крутили рекламу шампуня, и я выключил назойливый ящик. Бросил трубку телефона на стол. На столе лежал свернутый рулон пленки, на которой больше не было свидетельств моего прошлого. Несколько старых книг. Софокл, Данте, Эдгар Аллан По. Флешка и веб-камера. И мне в голову пришла дурацкая мысль, что, не будь между нами временной пропасти, я мог бы сейчас устроить увлекательный чат. Думаю, у нас нашлось бы, о чем поговорить с этими старыми пердунами, «столпами литературы», мать их. Софокл, конечно, расстроился бы, узнав, что из всего им написанного сохранилось только семь пьес. А было их, по слухам, более ста. Правда, этих семи сохранившихся оказалось вполне достаточно, чтобы старик стяжал себе славу и бессмертие. Данте, думаю, с ностальгией вспоминал бы все пройденные им круги ада, если бы увидел, в каком мире мы живем сегодня. Не знаю, смог бы он в наши дни воспеть Беатриче Портинари и встретил бы ее вообще. Ну а Эдгар Аллан, этот мрачный тип, был бы удивлен, по всей вероятности, тем, что опиум уже не продается в аптеках и за его употребление и продажу людей сажают в тюрьму. Наверное, он выбрал бы своим местом жительства Голландию. Короче, это был бы странный чат странных людей. Софокл из этой троицы мне наиболее симпатичен и близок. И хотя по имени одного из его персонажей был назван известный в психологии комплекс (я, разумеется, имею в виду эдипов комплекс Фрейда), я уверен, что Софокл был весьма здоровый, как психически, так и физически, человек. Не зря он так успешно выступал не только в афинском театре как пиит, но и на Олимпийских играх как кулачный боец. Мне было бы лестно с ним подраться, хотя я думаю, что чувак не продержался бы против меня и пару раундов. Хук слева и слева же апперкот. И Софокл валяется на настиле ринга. Но что за бред лезет мне в голову? Что за бред? Надо выйти проветриться!

7. СВЕТСКИЙ, МАТЬ ЕГО, РАУТ

Приняв такое решение, я кое-как оделся и, как робот, без каких-либо чувств отправился по адресу, заложенному где-то на самом дне моей памяти. Что это был за адрес, куда я шел? Этого я не сознавал, но, как кукла на тугих нитках, был уверен, что все делаю правильно. Пройдя замусоренными улицами, которые я видел впервые, я вошел в роскошный, хотя и слегка обветшалый особняк, напоминающий готический замок с привидениями. Он сообщался с многоэтажной стеклянной высоткой. Странный мутант современной архитектуры. Меня встретили лакеи и, ни о чем не расспрашивая, проводили к лифту, я поднялся на двадцать восьмой этаж и вошел в огромную залу, наполненную людьми. Тут шла светская вечеринка. Светский раут, как любили говаривать люди в старину. Надо же такое выдумать – раут. Неудивительно, что все эти аристократы, выражавшиеся столь изящно и витиевато, вымерли как динозавры. Им на смену пришла косноязычная шваль из буржуазии, насаждающая дурные манеры. Буржуазия – класс-симулякр. Суть буржуа – желание выдать себя за того, кем он на самом деле не является. И теперь эти лощеные нувориши кишели вокруг меня, как призраки в зрачках сумасшедшего. Я не знал, кто все эти люди, но чувствовал себя в их среде, что называется, не в своей тарелке. Идиотская идиома. Не в своей тарелке. Кто придумывает идиомы? Почему идиомы всегда так глупы? Наверное, идиомами мыслят идиоты, это когда мысль перестает быть потоком и становится сухим знаком.

Люди вокруг меня не вызывали никаких симпатий. Мы были слишком разные, из разных миров и даже из разных галактик, и никаких общих тем для разговора у нас не было и быть не могло. Не понимаю, как вообще я оказался в этом псевдоаристократическом террариуме, где все так чопорны и церемонны? Кто привел меня сюда, какая сволочь? Черт, ведь это же я сам, своими ногами сюда притопал! Черт! И зачем я сюда пришел? Мне, с моими дикарскими манерами, оставалось лишь забиться в темный угол и не высовываться. Здесь, в углу, меня никто не мог увидеть, и я заливал в себя бокал за бокалом вино, в обилии расставленное на столиках. Из темноты я выходил только для того, чтобы украдкой стянуть с барной стойки очередной бокал красного полусухого. Уже прилично я влил в себя этой терпкой жидкости, голова начинала кружиться, сновавшие мимо меня люди переставали казаться такими отвратительными, и я то и дело ловил себя на мысли, что в эту минуту беспричинно кому-то или чему-то улыбаюсь. Тут были женщины весьма привлекательные, и не будь я так пьян и подавлен, я, возможно, и пристроился бы к одной из них. Но, по счастью, дальше глупых улыбок дело не шло, и хотя голова моя кружилась, как обруч вокруг талии хулахупщицы, я не искал возможности заговорить с кем-либо из присутствующих. Однако это меня не спасло.

– О, а вот и наша знаменитость! – ко мне приблизился невысокий человек в смокинге. Выскочил, как черт из табакерки!

Несмотря на отсутствие волос на большой шишкастой голове, плечи незнакомца были осыпаны перхотью. В руках он держал бокал с вином, по раскрасневшемуся лицу и маслянистым глазкам было понятно, что это не первый его бокал за сегодняшний вечер. Мелкие глазки незнакомца слезились и смотрели на меня с какой-то странной, насмешливой въедливостью. Эти две ржавые булавки буквально сверлили меня, и, чтобы не выглядеть глупо, я скрывал смущение за противнейшей, неопределенного толка ухмылкой. Наконец, как мне это свойственно, я смалодушничал и решился заговорить с незнакомцем. Это было роковой ошибкой.

– Мы разве знакомы? – спросил я человека в смокинге.

– Боюсь, что нет! – с радостной готовностью подхватил незнакомец. – Я, конечно, читал ваши книги, но ведь это нельзя назвать знакомством, правда? Годжаев! – представился он. – Психиатр!

Мне тоже захотелось представиться, и я даже набрал в грудь воздуху, чтобы назваться, но имени своего вспомнить не смог и шумно выдохнул. От моего выдоха бабочка под острым воротником Годжаева взмахнула крыльями. Вышло глупо. На моем лице, по-видимому, в эту минуту читалось замешательство, поскольку человек, представившийся Годжаевым, поспешил прийти мне на помощь, сам схватил мою ладонь и заговорил так быстро, что я не всегда успевал уловить смысл его слов. При этом он энергично вскидывал и тряс мою руку, отчего из наших бокалов во все стороны летели красные капли.

– Понимаю, понимаю! Вы здесь, что называется, инкогнито! Но укрыться от почитателей вам вряд ли удастся! Ведь все эти люди здесь исключительно ради вас! Ради вас, дружище! Ради вас! Как вам нравятся все эти обитатели бреда? Мы все тут – обитатели бреда! Впрочем, нет необходимости утруждать себя объяснениями! По своей профессии я вынужден угадывать многое, так что слова, можете быть уверены, излишни! Ваши книги красноречивы настолько, что вам уже нет необходимости тратить время на пустую болтовню с незнакомцами! Пусть это даже и такие преданные ваши почитатели, как я. Не правда ли?

Наконец Годжаев замолчал и выпустил мою руку. Это было очень кстати, потому что, продлись та тряска еще немного, я размозжил бы его шишкастую башку винной бутылкой или чем-нибудь другим, что подвернулось бы мне под руку. В наших бокалах не оставалось вина (все было на моем костюме), и психиатр, чтобы разрядить натужную паузу, смахнул с барной стойки два новых, оставил один у себя, а второй буквально всучил мне. Я подчинился.

– За знакомство!

Мы выпили. В эту секунду мне стало казаться, что я, похоже, и в самом деле уже встречал этого типа раньше. Из темноты моего разума короткими вспышками стали пробиваться образы, требующие скорейшего объяснения.

8. ГОДЖАЕВ ГИПНОТИЗИРУЕТ

Первая наша встреча произошла в его кабинете. За окном лил дождь, стучал в стекло мелкой дробью. Деревья за окном мокли и были похожи на утопленников. Небо было темным. По крайней мере, это мое первое воспоминание о встрече с Годжаевым. Ну а что там спрятано в глубинах, на дне прошлого, так сказать, я не знаю. Там, на дне, все затянуто мраком. Возможно, и была какая-то предыстория, но память о ней не сохранилась. Помню только это. Темное небо. Деревья. Непрекращающийся дождь.

Мы сидели в тесной, ярко освещенной комнате, Годжаев смотрел на меня из-под кругленьких очочков, а я таращился в пол и думал о чем-то отвлеченном. Если быть точным, я воображал, глядя на черную трещину в паркете, что это не трещина у меня под ногами, а расщелина гигантского плато, я нахожусь внутри затерявшегося каньона, где нет ни одной живой души, а лишь духи и демоны первобытного шаманского капища. Время еще не возникло. Надо мной повисало тесное небо, не казавшееся глубоким из-за обилия звезд. Повсюду в безобразных позах валялись изуродованные трупы женщин, это были древние воительницы маатари, тела которых отличались крепостью и мускулатурой. Они были бы похожи на мужчин, если бы не пышные груди, упругие ягодицы и лохматые прорези между ног. Я склонился над одной из женщин, чья голова была проломлена камнем, я был уверен, что это моя мать, жрица нашего рода маатари, уничтоженного внезапным нападением соседей-каннибалов. Плакать я не мог, хотя сердце мое разрывалось от боли. Мать мертва. Мать не дышит. Мать смотрит на меня холодным взглядом и не узнает. В кровавой луже, вытекавшей из-под головы матери, я увидел лицо и от неожиданности вздрогнул: я узнал себя, но это было лицо женщины. Я – жен-щина.

И тут откуда-то издалека послышался голос Годжаева. Мои грезы улетучились, и я вновь очутился в кабинете психиатра.

– Трудно быть фактом культуры среди людей, в культуре не нуждающихся! – Годжаев вперился в меня ледяным взглядом.

Я осознавал, что плюгавый эскулап меня гипнотизирует, однако сопротивляться его воле сил у меня не было. Воля Годжаева полностью парализовала, поглотила меня, как лягушка проглатывает налипшую на язык муху. Голос Годжаева звучал внутри моей головы:

– Вы – внутри прошлых перерождений! Вам нечего бояться! Это всего лишь сон, однако наша нынешняя жизнь так же эфемерна, как и то, что вам сейчас мерещится. Что вы видите?

Я видел черное влагалище ночи, удушливое, как лоно чернокожей женщины, сырое, как предрассветный лес, ненасытное, как смерть.

Тьма. Всюду тьма. Травы пахли пряно, возвращая воспоминания, детские сновидения, и от этих запахов у меня закружилась голова. Вместе с головой завращался и кабинет Годжаева, все поплыло, и я уткнулся носом в пыльную трещину паркета.

9. ТЯГУЧИЕ ВОСПОМИНАНИЯ

Оконная рама. Выщербленная. Облупившаяся. В нее непрочно вставлено стекло, и по нему бьет дождь. Мелкой дробью. Глухое пиццикато. Стекло побрякивает от ветра, ударяется о раму, но ветру его не выбить. В доме тепло, уютно. Тихо. Мама приготовила что-то вкусное, и скоро мы сядем за стол. А пока я сижу у камина на затертом коврике и смотрю на танцующий огонь. Мне три года, и я еще очень мал. Но размеров своих я не осознаю. Предметы вокруг кажутся мне огромными и предназначенными не для меня. Я пребываю в каком-то сладостном сне и уверен, что никогда не проснусь. Мне предстоит навсегда остаться в мире грез, и я никогда не встречусь с тем кошмаром, что взрослые люди называют реальностью. Только через маму и иногда через отца я прикасаюсь к миру. Прикосновения эти всегда опасны. Например. Трещины в паркете так устрашающе черны, что в них есть риск провалиться. И тогда я смешаюсь с серой грязью, что в них забита, и мама в день уборки затрет меня мокрой тряпкой.

Родители почти не разговаривают друг с другом. Лишь изредка обмениваются короткими фразами, смысла которых я не понимаю. Это очень странно, как будто папа и мама думают на разных языках. Но может быть, они и не думают совсем, а всего лишь действуют, как автоматы, без мыслей и чувств, по заложенной в них программе. Мне они кажутся гигантскими куклами. Отец сидит в спортивном костюме, нам нем забрызганная соусом майка, из-под которой видна волосатая грудь. Мне слышен запах его пота, смешанный с винными парами. Отец пьет вино. Это его ежедневный ритуал. Так течет время. Большой граненый стакан то и дело вздымается над моей головой. Иногда я смотрю на отца, поднимая глаза к потолку. Грани стакана преломляются в мутном свете торшера, и в них мелькают отражения предметов, заполняющих комнату. Вещей в квартире немного, мы живем небогато. Но у нас есть все, чтобы чувствовать себя счастливыми. Правда, счастья в нашем доме нет. У нас есть все, кроме любви и общего языка, на котором можно было бы разговаривать. Никаких общих интересов. Люди из разных миров. Мы молчим, каждый погружен в свои мысли.

Тепло, идущее от камина, обдает мое лицо колючим жаром, и я незаметно засыпаю. Не уверен, что я не спал и раньше. Нет грани, отделяющей явь от сна. Грани только у отцовского стакана с густым вином. Иных граней нет. Я сплю, потом падаю в другой сон, потом в третий, в четвертый, и так без перерыва. Сон во сне, сон во сне, сон во сне, как в сказках «1001 ночи». Разные миры открываются мне, но ни в одном из этих миров я не могу задержаться надолго. Ни одному из этих миров я не принадлежу. Всюду я лишний. Всем я чужой. Я – чужой.

Рычат тигры. Так трещат угли. Огонь подвижен. Одухотворен. Мать взяла меня на руки и, сев за стол, начала кормить из ложки чем-то вязким, сладковатым, теплым. Мне нравится это ощущение. Мать приговаривает нежным голосом что-то, чего я еще не понимаю, и то и дело подносит ложку мне ко рту. Но уговаривать меня не надо, я охотно глотаю кашу и бесстрастно смотрю по сторонам. Иногда я натыкаюсь взглядом на отца, и всякий раз он меня пугает. Отец похож на истукана. С каждым выпитым стаканом он становится все отчужденнее и отчужденнее, вскоре он перестает замечать нас с матерью и соображать, где находится. Так бывает всегда, каждый день. Нет дня, чтобы отец не напивался в стельку. Кончается все тем, что мать оставляет меня ползать по полу, берет отца под руки и дотаскивает его до спальной комнаты. Отец грузно падает на кровать. Что-то бессвязно бормочет. Писается в штаны. Иногда мне слышна их возня, потом странные возгласы матери и хрип пьяного папаши. Что происходит в спальне у родителей, я не знаю, но всякий раз от этих стонов и возгласов мне становится страшно.

Однажды я подполз к зеркальному шкафу, отражающему спальню родителей, и вдруг увидел, как отец, заломив матери за спину руки… Нет, мне тяжело вспоминать об этом. Слишком мерзко. Гори все огнем. Есть вещи, которые лучше забыть. Но не забываются. Память, как и сама реальность, нам не принадлежит, она прихотлива и то и дело вбрасывает в наше сознание образы и грезы, которые мы больше всего пытаемся от себя отогнать. Мне отбили мозги на ринге, так что нет ничего удивительного в том, что и сознание мое порою живет какой-то своей, особой, отдельной от тела жизнью. Хотя списывать все на отбитые мозги, наверное, неправильно: вполне может быть, что это общий закон, и по нему работает сознание у всех людей. Я почти уверен, что именно так оно и есть. Люди живут вразрез с тем, что происходит у них в головах. Наверное, это к счастью. Ведь в головах у нас творится черт знает что. В моей голове – точно. В моей голове – каша. Такая же тягучая, как та, которой кормила меня в младенчестве мать.

10. ЧТО ЭТО ЗА ГОРОД ТАКОЙ?

Годжаев помог мне подняться на ноги, отряхнул меня и усадил в кресло. Не знаю, что это вдруг я решил рухнуть на пол? Не от вина же? Я ничего еще не выпил! Наверное, нервы. Тело обмякло, как у Голема, у которого из сердца вынули каббалистическую гексаграмму. Мне было трудно даже приоткрыть глаза.

– Вам нужно взять себя в руки, заняться своим здоровьем! Я говорю это не только потому, что вы давно перестали посещать мой кабинет. Если вам жестко на моей кушетке или мои методы вас не устраивают, я мог бы рекомендовать кого-нибудь из коллег. Поверьте, на вас становится мучительно смотреть! Тяжело наблюдать, как человек сам разрушает себя изнутри. Впрочем, в определенных ситуациях (если не во всех) работа нашей психики носит автономный характер, мало от нас зависящий, и с этими процессами крайне сложно бороться. Вот тут-то, мой друг, и нужна помощь специалиста!

На этот раз слова Годжаева не вызвали обычного раздражения, мне и самому было понятно, что с психикой моей творится что-то неладное. Но меня уже сорвало с катушек, я пошел вразнос, и по большому счету мне было безразлично, что теперь со мной происходит. Ситуация выходила из-под контроля. Наверное, те «автономные процессы психики», о которых говорит докучливый доктор, во мне укоренились, тело продолжало жить лишь механически, по привычке, без какой-либо связи с душой. Годжаев взял меня под ручку, и мы, незаметно для меня самого, пересекли зал, наполненный снующими людьми, и оказались у окна. За тяжелым бархатным занавесом печально выл ветер. Я раздвинул портьеру и с удивлением обнаружил, что за стеклом вьюжит метель. Хлопья снега сыпались на землю, как перья из распотрошенного матраса, они устилали обмерзшую корку тротуара густым слоем. На улице не было ни единой души, разве что духи и призраки из загробного мира. Окна домов чернели, как бесконечные квадраты Малевича, в некоторых из них отсутствовали стекла, и поверить в то, что кто-то в этих домах живет, не представлялось возможным. Что это за город такой? Где я теперь нахожусь?

«Мы – обитатели бреда!» – вспомнил я слова Годжаева, которые оказались недалеки от истины. Сознание, окруженное миром, заваленное грудой предметов: как высвободить тебя? К тебе прилипают эмоции людей, пачкают тебя, не дают свободно двигаться. Заоконная дичь усиливала абсурд и ирреальность мероприятия, происходящего в декадентском салоне. Но во всем этом безумии было и что-то пьянящее. Надеюсь, вино тут ни при чем. Это удивительно, но я начинаю размышлять о времени в сугубо пространственных категориях. Чем осознаннее я живу, тем полнее отпущенное мне время и тем протяженнее то пространство, в котором я в данный момент нахожусь. Эти три категории взаимосвязаны: сознание, время и пространство. Более того, нет никаких сомнений в том, что эти три категории лишь разные проявления единого целого. Если все происходящее – это сон, то появиться он мог только в мозгу человека психически нездорового. Неужели в этом квартале никто не живет? Почему презентация моего романа проводится именно здесь, в этом трущобном, заброшенном месте? И что это за роман? Как он называется? О чем он? Вопросов становилось все больше.

11. ВНУТРИ ТРЕЩИНЫ

В это время к роялю, стоявшему в центре зала, подошел человек и стал играть что-то элегически заунывное. Что-то вроде Шопена. Понятное дело, это только усилило мое и без того тоскливое настроение. На душе стало так паршиво, что я готов был выброситься из окна, но стекла в здании слишком толстые, их не разбить. Лучшее место для бегства – собственное сознание. В моем сознании вспыхивали образы прошлого (возможно, не моего, так как я был уверен, что ничего из того, что мне в эту минуту представляется, в реальности со мною не происходило и произойти не могло). Почему-то я стал отождествлять себя с чернокожей женщиной, с первобытной охотницей, склонившейся над разодранным трупом антилопы и рвущей зубами еще не успевшее остыть мясо поверженного зверя. Вкус крови был так приятен и так привычен, будто я ее пью ежедневно и это излюбленный мой напиток, сродни красному полусухому. Антилопа уже перестала конвульсивно вздрагивать и выкатила выпуклые глаза на ночной шатер, усыпанный звездами. Неужели я все еще внутри этой тесной трещины в полу? Или это не трещина, а раскинувшийся на десятки километров первобытный каньон? Так или иначе, но здесь мне намного уютнее, чем на светском, мать его, рауте, среди околобогемной шпаны, среди гламурных шлюх и педерастов. Но морок быстро рассеялся, и кровь антилопы, к сожалению, и в самом деле оказалась красным вином, не самого, впрочем, отвратительного качества.

– За ваш успех! – мне пришлось еще раз чокнуться с этим назойливым типом, как его там, с «доктором Годжаевым». – Ваш новый роман великолепен! Надеюсь, вас не смущают мои льстивые речи! Поверьте, это от чистого сердца! Хо-хо-хо! От чистого, так сказать, сердца! Давайте выпьем!

Мы выпили. Если так пойдет и дальше, то у нас с этим гнусом в скором времени дойдет и до брудершафта.

Меня трясло, как наркомана, хотя я не то что наркотики, даже сигареты не употребляю. Завязал с дурными привычками много лет тому назад. Это всем известно. Но отчего тогда эта дрожь и тошнотворное чувство, будто в животе у меня работает миксер? Может быть, я отравился рыбой, ломтики которой, нанизанные на зубочистки, в изобилии лежали на блюдах? Или черной икрой? Но я не помню, что брал что-нибудь со стола. Нет-нет, этого не было. Я ни к чему не притрагивался, это исключено. Я был не в состоянии запихнуть в себя съестное. От одной только мысли о еде душила тошнота. Неприятный ком подкатывает к горлу и просится наружу. Или, может быть, это просто нервная дрожь, возникшая от дискомфорта, сковавшего меня на этой тухлой вечеринке? От головокружения, свалившего меня на пол? Не знаю. Но Годжаев, кажется, заметил мое состояние и вновь направил на меня свои белесые бельма. Доктор покалывает меня булавками глаз, протыкает взглядом, явно получая от этого удовольствие.

– С вами все в порядке, мой друг? Может быть, выпьете что-нибудь покрепче? Я знаю, что вы не курите, так я бы предложил вам кое-что успокаивающее, вы меня понимаете? Хо-хо! Вначале мне показалось, что вы поскользнулись на отполированном полу, но теперь я вижу, что вы упали не от этого. Была другая причина!

Я и эту его реплику не удостоил ответом, но моя холодность Годжаева, похоже, не заботила. Как, впрочем, и тот лихорадочный озноб, которым я был охвачен. Он достал из золоченого портсигара свернутую самокрутку, раскурил ее от стоявшего рядом канделябра и выпустил изо рта кольцо дыма. Несколько человек с завистью покосились на доктора, а одна смазливая блондинка с полуоголенной грудью встала у Годжаева за спиной и принялась похотливо, как кошка, об него тереться. Годжаев, сделав пару затяжек, передал самокрутку девушке, и та, достав из сумочки длинный мундштук, вставила в него окурок и отошла в сторону. Доктор с плотоядной ухмылкой посмотрел на голую спину блондинки, белевшую в вырезе ее вечернего платья. Глазки его замаслились.

– Зря. Иногда помогает. Но вам, с вашим патологическим воображением, и в самом деле лучше воздерживаться. Стимуляторы хороши для бездарностей, а вам, несомненному гению, они не нужны. Представляю, куда бы вас занесло, пристрастись вы к подобного рода безделицам! Право, не стоит! Я, как специалист, предпочитаю наблюдать за блужданиями вашей отчаявшейся мысли, за пируэтами вашего мятущегося разума, и пусть он не будет омрачен стимулирующим мусором! Плебейские радости! Вам это ни к чему! Оставим наркотики бездарям! Я – за чистое искусство!

Теперь запела пышногрудая оперная певица. Она исполняла арию Царицы Ночи из «Волшебной флейты» Моцарта. Декольте певицы было таким глубоким, что все гости, затаив дыхание, ожидали, когда две увесистые дыни вывалятся из-под платья. Но этого, к сожалению, не произошло. Все облегченно выдохнули и стали аплодировать.

– Маленькие люди устраивают себе маленькие праздники и очень боятся, что кто-то им их испортит. Таких людей, как вы, обычно на подобные мероприятия не зовут. Но сегодня – особый случай. Ведь именно из-за вас и собрались тут все эти люди. Неужели вы и этого не помните? Ну, мой друг, вы начинаете меня пугать. Поток сознания, погружение в бессознательное – это, конечно, хорошо, но нельзя ведь так отрываться от реальности! Как же вы книги пишете, если не способны вспомнить элементарнейшие вещи? Так можно и буквы все позабыть, хо-хо! – Годжаев не умолкал ни на минуту, его трескотня начинала меня раздражать. Он напоминал мне докучливого кинокритика из фильма «8 1/₂» Федерико Феллини. И я, подобно Гвидо Ансельми, герою Феллини, был бы рад вздернуть эту переполненную фекалиями и мозгами чахлую тушку на первом попавшемся суку. Бац! – и Годжаев висит на ветке. Хруст шейных позвонков и высунутый язык! Прелесть! Ну а если бы этот сук принадлежал раскидистому дереву, например африканскому ши, я развесил бы на нем и всех присутствовавших в зале людей. Всех до одного, включая секьюрити и официантов. Нет никаких сомнений. Меня тошнило. Слишком велико было мое отвращение к тем лицам, что клубились вокруг и поминутно норовили заискивающе заглянуть мне в глаза. Внутри живота поднималась волна негодования, и во что она выльется – я не знал.

12. ГОДЖАЕВ ЛЬСТИТ