Помоги проекту - поделись книгой:
Пустой и безвидной, дикой варварской глухоманью показалась мне былая великая империя, родина моего любимого Овидия, моего любимого блаженного Августина, земля Рима, чьим гражданством противлялся своим врагам и сам апостол Павел, стремившийся молнией духа в это необращенное сердце вселенной.
Пробирался сквозь драконью щетину в горы, в распадок меж исполинских горбов, изнемог, ободрался и возроптал. Неужто геронде Феодору было так невтерпеж посылать меня за окоём вод посреди зимы, неужто следующего лета дождаться было никак нельзя? Да хоть и в египетское бегство послать, там теплее и финики вкусные, если уж братнины немые угрозы сошлись в подобие иродовых! Так негодовал на холодной ночевке, нагребая на себя могильный холмик из палой листвы и потревоженных мокриц-скороножек. Опасался замерзнуть насмерть в этой легкой лиственной гробнице, но не замерз. В тревожном полусне чудилось: мокрицы обогревают меня своей суетой, словно бегучие искры на догорающей головешке.
Разбудила молитва. Отнюдь не моя.
Когда открыл глаза, то ничего не увидел, кроме белесой мглы. В горах стоял густой утренний туман, отлично переносивший все звуки, здесь спали зимние тучи. Молитва, перешедшая в псалмопение, тянулась по их волокнам, как по незримым струнам. Высокий старческий голос придавал струнам дребезжащий трепет. Чистая латынь разом убедила меня в том, что отверз мои уши, а следом и очи сам настоятель Силоама, отец Августин, урожденный римский гражданин, и теперь остается только направить стопы в этом сивом сумраке на его голос. Мог он, отец Августин, быть и за два десятка шагов, мог – и за целую римскую милю: тучные туманы искусно скрадывают протяженности звуков.
Со всей осторожностью, стараясь не шуршать и тем не спугнуть рассветный псалом, как чуткую лесную птицу, разгреб с себя листву и поднялся. Слышно было в той сырости, как убегают в глубину листвы мокрицы, словно мелкие бесы от священного песнопения.
Ступал с той же трепетной охотничьей опаской, едва не на ощупь обходя крупные камни, появлявшиеся на пути из тумана. По пути гадал, что это за камни, не надгробные ли: развалины ли это обители, под коими упокоились ее насельники, или камни горного обвала, силоамские валуны, накатившие на обитель с обеих вершин.
Сколько прошел, сказать не могу, каждый шаг меж камней казался длиною в стадий[11]. Могу лишь сказать, что настоятель Силоама оказался недалеко, совсем недалеко, раз я поднимался в самом конце молитв, предварявших последнюю, двадцатую кафизму[12], а нашел на отца Августина при стихах первого в ней, то есть сто сорок третьего псалма:
Стоявший на коленях отец Августин выступил передо мной из груд листвы не отличимый от прочих камней горы и развалин обители, перемешанных между собой. Сходство с заросшим мхами валуном придавала ему просторная накидка из овчины. Он только поднял руку, остановив меня, и продолжал кафизму. Встал рядом с ним на колени, выбрав место помягче, и мысленно завершил кафизму, а, значит, и всю Псалтирь, вторя ему и вместе с ним.
- Ты не Порций, - сразу сказал отец Августин, как закончил. – Пахнешь не овцами, а долгой дорогой из-за моря, соленой водой и сырой землей. Ночевал здесь? От брата Феодора?
И странно он, стремительно посмеялся, будто цикада пострекотала.
Подтвердил его прозорливые вопросы. Не поворачивая ко мне головы, он потрогал меня рукой, пробежал негнущимися пальцами по плечу, и я понял, что он слеп.
- Пострижен? – вопросил он.
Признаюсь, зрячему мог бы невольно соврать для начала доброго разговора. Но только не слепцу:
- Послушник отца Феодора. А ты настоятель обители, отец Августин?
- Августин, да не тот блаженный, который жил по соседству, - ответил настоятель святых развалин и снова коротко посмеялся старческим цикадным стрекотом.
Дивился, как он, слепец, обитает здесь, каким духом живет, и начинал подозревать чудо чудесное. Не вран ли носит ему еду, как пророку Илии?
- Голоден, поешь свежего сыру там, - услышал по-своему мои измышления отец Августин и указал в сторону, в туман погуще и потемнее. – Порций, добрый пастух, как раз вчера принес свежего. Будто тоже знал, что гость у меня долгожданный будет. Принёс?
Протянул ему суму, и он живо подхватил ее. С молитвами вынул святой образ Христа Пантократора и приложился.
- Пойду, водружу, а ты пока утоли первую страсть, - сказал отец Августин. – В голоде не каются.
Поглядел я в сумрачную сторону утоления первой страсти. И нечто меня остановило.
- Что, так густ туман сегодня? – неожиданно вопросил отец Августин.
- Крепок, - кивнул ему, едва не добавив «как полночь для слепца».
- Иди туда, ищи по запаху, там еще тепло, - снова указал свободной рукой настоятель камней и тумана.
- Падре, благослови помочь тебе, - само собой вырвалось желание.
Отец Августин вдруг замер, оцепенел.
- Жалко так расставаться со святым образом, - нашел я чем оправдаться. – Его долго нес. А он мне дорогу прокладывал.
- Благословляю, идем.
Отец Августин благословил меня и, на удивление, легко поднялся, сделавшись камнем повыше. Едва не кинулся ему в поводыри, но успел одуматься. И вправду настоятель двинулся уверенно, зная здесь на ощупь стопы все камни, камешки, выемки и корешки. Мы поднялись немного выше и оказались на перевале – и вдруг снизу, с другой стороны, на меня накатил просторный, от уха до уха, шум. Парадный марш когорт по гари и песку Ипподрома, бег колесниц и рукоплескания трибун – вот какое торжество напомнил мне этот шум, поднявшийся на скат чащобы вместе с терпким, водянистым холодом. Ночью слышал протяжный шумок-шелест, полагая, то ветер полощет ветви деревьев в хлябях небесных. Но ошибался.
- Что это? – угораздило оказаться на миг недогадливым.
- Тибр, - дребезжаще отвечал отец Августин и указал сначала налево, а потом направо. – Там великий, а там еще безвестный.
Вот что вообразил внезапно: некогда молодой Тибр нес потоком в Рим этот марш легионов, что еще слышен здесь эхом, топот коней и рукоплескания цирка, наполнял силой Великий Город, вышел в нем из берегов и затопил всю землю до окоёмов. А ныне постарел, охладел, и сил хватает уже всего на сотню миль пути. Ныне он вливается в Рим тишиной и унынием занесенных илом и тиной веков. Уж не стал ли Тибр выше Рима притоком Леты? Здесь же, близко к горным истокам, еще бурлила в нем память о славной молодости.
В парении мыслей я оступился, и отец Августин прострекотал цикадой:
- Не упади.
И сам так живо устремился вниз, к потоку, словно двигался, уже не касаясь неровностей грешной земли и папоротников, только туман завертывался за ним овечьими кудряшками. А я едва не поломал себе ребра на камнях, спеша за слепцом-настоятелем и наверняка полагая, что он так же стремглав перейдет и на другой берег. Если уж твердые камни и корни расступаются перед ним, то что стоит расступиться жидкому Тибру!
Но у самых вод отец Августин завернул выше по течению – и я увидал цель его пути: маленький грот с желобом, по коему в Тибр сбегал живительный приток-родничок. Над гротом уже был устроен из камней нехитрый портал-киот для иконы. Отсюда в Рим текла освященная вода. Верно, отец Августин чаял вернуть Вечному Городу былое величие, новый свет миру, поддержать апостола Петра освящением самого Тибра, сего источника жизни империи. И хотя отец Августин благословил меня помочь ему, но всё ныне хотел сделать сам. Поднялся он у желоба на округлый камень, потянулся с иконой к порталу, творя молитву.
- Отец… - обратился я к нему сзади, видя, как он опасно потянулся дугой на скользком валуне, наверно, скатившемся с горы во время землетрясения.
А имя его произнес, когда отца Августина уже не стало. Он быстро шел к своей цели, а исчез и вовсе в мгновение ока. Соскользнул с камня, соскользнул боком по желобу и канул в кипучий силами гор и туч поток. А поток вмиг унес его прочь по крутым перекатам, унес множеством падений и плесков вниз. Стремглав исчез отец Августин вместе с иконой Христа Пантократора.
В оцепенении слушал я звон тысяч колоколов.
Сквозь звон кричали мне бесы. Один: кидайся, ныряй, спасай старика! И то было бы верной гибелью обоих. Отца Августина и догнать-то уж было невмочь. Другой успешно шептал: оставайся здесь вместо него, дождись Порция, скажи, что ты новый настоятель. Пастух наивен, тотчас поверит, голодным не останешься. И оба сокрушались: хоть бы овечью накидку на зиму оставил.
Куда мне было теперь идти, Господи, с развалин Силоама? Истинно, истинно то был не звон колоколов в сердце моем, но пение царя-пророка, звон десяти струн его псалтири:
Господи, правда Твоя страшнее, чем в силах вообразить смертный на этой стороне реки.
Благодарю Тебя, Господи, за то, что надоумил не поддаться легиону греховных желаний и опасений. Водрузить святой образ на его законное место, верно, было моим делом. Отец Августин совершил дюжину лишних, уже не своих шагов – так подумалось мне в тот час. Уж кому суждено было кануть в Тибр, так то мне, а не ему. Какого молитвенника я бы тогда обрел, с какой легкостью моя душа пронеслась бы по родникузаупокойного канона сквозь силы и власти тьмы! Верно, столь же резво, что и тело – по перекатам бурной реки сквозь драконью щетину гор. Теперь же следовало разогреть судьбу поисками и обретением святого образа, дорога была ясной, хоть и падала в туман. А если Ты, Господи, благословишь, то и тело отца Августина подберу по пути, молитвой же не оставив его душу. Так полагал я, взбодрился и выдохнул из себя облако теплого пара еще не траченной жизни.
Всего унесенного Тибром и вправду не догнать было без крыльев, лучше ястребиных, но и крылья было не труд обломать в той чаще, затянутой туманом. Оставалось лишь не пропустить место, где тело и святой образ примет берег, примет камень, зашедший в поток, примет большая коряга, процеживающая реку. Потому не посчитал я преступным промедлением и грехом подкрепиться козьим сыром, что так дальновидно оставил мне отец Августин.
Поиски заняли не больше четверти часа. Обрел пропитание по запаху недавнего кострища, что, верно, тоже пребывало в ведении доброго пастуха Порция. Оно стыло в гроте, что был не многим больше той пещерки-портала, откуда в Тибр тёк родник. Было три больших сырных круга – по моим расчетам, недельный запас, не иначе. Уплёл один весь, насытился до тяжести в брюхе и слабости в коленях, а запаса с собой не взял, только тогда на чрезмерно сытый желудок вспомнив дорожный завет геронды Феодора.
И вот поставил у входа в грот маленький крест из веток: в надежде, что Порций поймет, что случилось, и оплачет отшельника. Еще ветками прикрыл два круга сыра – ради иных невообразимых паломников. Дорога вниз и вдоль по указке, которую и видно хорошо, а слышно и подавно – даже с сотни шагов при отступлении в дебри, - такая дорога, как ясный замысел, загодя показалась мне легкой прогулкой после моей нечаянной высадки на италийский берег.
Так и нашел я на данского ярла. То была моя первая важная находка. Был уверен в тот час, что святой образ Христа Пантократора унесен Тибром дальше к Риму. А тело отца Августина и вправду уж не надеялся обрести -
И ВОТ ПРОДОЛЖЕНИЕ ПЕРВОЙ ГЛАВЫ ПУТЕШЕСТВИЯ.
Так и дошли мы с даном-великаном под мой рассказ (признаюсь, он слышал лишь одно слово из дюжины, написанных мною ныне) до самого места бесславной битвы, предварившей славную битву со зверьём. Бой с волками не возместит ущерба будущим легендам о дане, но в моих глазах тот бой равнялся подвигу Геракла. Оказалось, по счастью, идти недалёко – менее четырех стадиев.
Нечто загадочное произнес дан и – то в сторону:
- Судьбы наши – схожие пути змей на камнях.
А дальше молчал.
Мы дошли.
Там, наверху, на небольшом открытом просторе у реки, стыли ровно десять тел, на этот раз – человечьих. Восьмеро были кое-как одеты, мелки и с отвратительно заросшими дикими рожами. А двое совершенных тел были столь же совершенно нагими. Те мраморные тела, помеченные бурыми рыхлыми пятнами копейных ударов, и сейчас могли вызвать восхищение своим грозным, пусть и угловатым, совершенством фидиевых изваяний. Нетрудно было догадаться, что здесь произошло.
Догадался бы и раньше, если бы наткнулся а это место. Тогда бы и ярлово тело на берегу не вызвало бы во мне стольких догадок. Однако именно это открытое место, как нарочно, опасливо обходил чащей еще недавно.
- Проклятье, - сказал дан. – Еще восьмерых упустил. Ударили те из засады сзади, тихо, разбойничья подлость. Раньше мы успевали, а здесь, почитай, у самых врат Рима, не развернулись. Думали – вот осталось на плевок до берега, тут уже по колено, чутьё растеряно. В меня промахнулись, слава Одину, но потом камень из пращи достал, не успел пригнуться, камень с твой кулак. Вот он и свалил в реку, я рекой тыл прикрывал.
Рассказ был простой, но исчерпывающий. Здесь, в мокроте и холоде дикого места, а не под ярким солнцем долины Ха-Эла, всё претворилось иначе, да и времена были не те, куда лукавей. Голиаф здесь и ныне был грозным и добрым воином, а праща оказалась в руке не юного Давида, будущего царя, исполнявшего волю Саваофа, а – в руке безвестного мохнорылого разбойника. Да теперешний Голиаф и головы, по счастью, не потерял. Значит, все смыслы события клубились туманом еще впереди, уразумел я и едва сдержал улыбку.
- Сколько было у тебя воинов? – Давя в себе невольное лукавство, поспешил я с вопросом, вновь не менее нелепым, нежели минувшие и новые странные домыслы, кои лезли мне в подмороженную голову.
- Два по одному, - гордо и без сожаления ответил дан.
По счёту северных воинов, каждый из коих способен без труда одолеть и дюжину крепких врагов, «два по одному» тоже было внушительным войском, и губы мои больше не кривились в снисходительной, лукавой улыбке.
- Им следует устроить погребение с почестью, - невольно высказал вслух замысел дана. – Позволь помочь тебе, славный воин Севера.
- Они, как и я, жаждали видеть Рим, - отвечал дан. – Надеюсь, увидят. Глазами из Валхаллы. Я сделаю сам. Но в первую руку обрету меч.
Тотчас он отстегнул свой пояс и властно велел:
- Подержи, жрец, еще не дар.
Смиренно принял столь дорогой предмет на обе руки.
Тогда дан скрестил руки внизу и стянул с себя вверх кольчугу, словно содрал всю кожу с чешуёй – наизнанку.
- Подержи, жрец, - снова велел он и опустил свою железную шкуру мне на руки. – Крепче станет.
Так и просел я в землю под шелестящей тяжестью, приняв эту, уже не иначе как золотую монету доверия. А дан, тем временем, уже стягивал-выворачивал с себя и шерстяной хитон. А следом – и рубаху, тонко выделанную из оленьей кожи. И вот, разоблачившись, остался передо мной величествен и наг, как Адам, только что изгнанный из рая. Впрочем, ошибаюсь. Адамова уныния на этом северном лике я не узрел. Скорее то был Геракл, готовившийся к подвигу, или же недавний герой севера Беовульф.
Не оставил он мне только своего тайного, но славного кинжала:
- Тебя и так не тронут, вижу, стой здесь, смотри, жди, молись своему Богу.
Все веления были легко исполнимы, ибо ничего иного мне и не оставалось. Разинув рот от изумления, я смотрел, как нагой дан мощно спускался вниз, к реке, расшвыривая стопами камни, быстро входил в ледяные воды, как канул в них с головой, даже не подняв волн. Так гладко и должен уходить в мутную бездну Левиафан.
И этот безумец сгинул, шептал мне один бес, тебе быть третьим, а четвертому не бывать.
Что стоишь, дурень, шептал другой, тебе его золотого пояса хватит новый Силоам возвести там, где захочешь, и с паломников мзду трясти, хоть одежку его брось, если ноги с места не трогаются.
Одна опасливая мысль была, без сомнения, моей собственной: если дан вроде Беовульфа пошел в воды с оружием, то намерен биться со всей водной нечистью прежде, чем меч искать. Так и ждать придется не коротко, вот беда. И тогда стал я, наконец, творить молитвы. И как бы тотчас утратил уныние и текучую тоску времени.
Сколько стоял, врастая в берег и медленно сгибаясь под тяжестью ноши, не знаю. Знал тогда лишь, что опускать на землю одежду и броню дана, по их обычаю, никак нельзя: вся сила и защита ссочится в червивую глубь корней. Тогда меня дан убьет еще нагой, если выйдет на берег – я все надеялся на восстание дана из вод, хоть времени утекло поверх Тибра уж немало.
Некая золотая искра засверкала у меня в левом глазу. Поморгал, тщась смахнуть веком золотую соринку. Однако без успеха: искра только разгоралась. Едва повернул голову на затекшей шее – и вот солнечная искра засорила мне уже оба глаза.
Меч поднимался золотой, ярловой рукоятью вверх из вод Тибра ниже по течению, шагов на семьдесят, а следом за мечом исходил из вод и сам ярл. Воды обтекали его, как движимую скалу, не в силах ни повалить, ни унести. Дан восставал из холодной, стремительной стихии, только крепче порозовев и ожив.
- Хлодур со мной! – возгласил он, ступив на берег. – Обретён!
Может статься, рад оказался я не меньше хозяина Хлодура: теперь-то уж нам не пропасть.
И вот в те мгновения дивился: неужто и вправду, если и не приблизилось ко мне Царство Божие, то, по крайней мере, правда и судьба, наконец, сходятся и сойдутся в месте обретения святого образа. Иначе откуда столько чудес в один недолгий час: волки отступают, бурные воды выносят на берег живого утопленника в броне, потерянные мечи обретаются на самом дне, скрытые илом. Да и сам я еще никак не погиб телом ни в водах морских, ни на чужих сушах, хотя мог бы сподобиться уже не раз.
Дан так и двигался ко мне, разрастаясь нагим телом и торжественно держа правой рукой меч за лезвие, рукоятью вверх. Меч показался мне маловат и коротковат для такого великана, ожидал я увидеть грозное железо в мой рост и вес.
- Молился, жрец? – хрипло вопросил ярл, подойдя и дохнув донным хладом.
Был бы он не так розов и весел, дал бы повод и вправду страшиться восставшего утопленника.
- Как тут не молиться? – честно отвечал ему и невольно, на радостях, разговорился: – За спиной, в чаще, один зверь из недобитой стаи и к тому в придачу восемь разбойников из недобитой шайки. А у меня и руки заняты. А как бы утащили? Ты бы подумал, что я вор, а то по мне и смерти хуже.
- Славно говоришь, как поешь, жрец, - сказал дан. – Тебе и скальдом не пропасть.
Положив, видно, не пригодившийся для битвы с чудищами кинжал поверх моей и так не малой ноши и передав меч в другую свою руку, он снял с ее среднего пальца одно из крупных золотых колец весом никак не менее драхмы и сунул мне в нос:
- Прими дар.
«Вот истинный северный властитель!» - восхитил меня его прямой жест.
Между тем, руки мои так и были заняты – больше уж некуда.
- Не носит раб Господа Иисуса Христа золота, - признался ему, сомневаясь, не лгу ли, но, если и лгу, то не в сей час. – Прости меня, славнейший кольцедаритель. А вот еды и крова нам на такое кольцо в путь хоть до самой Индии достанет, не то, что до Рима.
- Уже твое, ты и распорядишься, - не проявив никаких новых чувств, постановил дан и ткнул мне кольцо больно в губы. – Погрей его пока языком, может, и передумаешь. А я облачусь.
Ничего не оставалось, как только взять чудный дар в рот и перекатывать его там, как камешки Демосфен, готовя новые убедительные речи.
Дан облачился, чем освободил мои руки. Тогда я предусмотрительно спрятал кольцо в поясную щель, где хранил и спасительный девяностый псалом на кусочке палестинского пергамента.
- Молился своему Христу Богу? – вопросил дан, вновь принявший вид грозного меченосца.
- И никакому иному богу, - твердо отвечал я.
- Вот и Хлодура я обрел, думал верно, - кивнул дан и изрек: - Готов послужить за все благодеяния и Богу твоему. Каково посвящение в силу Его? Слыхал – водой. Воды достанет? – Он властно указал на бурный и мутный, но безвредный для его жизни Тибр. – Как велено вашим обычаем, так и могу свершить, одетый ли, нагой ли. Впрочем, не сейчас. Позже. Нужно прежде обрести цель пути, дареную Одином.
И вновь оставил дан меня в ужасе и волнении разинувшим рот – рыбою, выброшенной на сушу.
Уж не тут ли, на сем месте, правда и судьба моя сошлись и облобызались? Уж не судил ли Ты, Господи, недостойному рабу Своему стать просветителем данов, начиная с этого доверчивого ярла явно не злой натуры, что редкость, если не чудо? Видно, он полукровкой был, что и подтвердилось впоследствии.
Поделиться книгой: