Дело привидений "Титаника"

Дело привидений "Титаника"

Дело привидений "Титаника"... Из записок следователя московской сыскной полиции

Некогда в мире ином, что именовался Россией, молодому следователю московской сыскной полиции П.Н. Старкову было поручено уголовное дело, которое газетчики нарекли «Делом привидений «Титаника». С того дня, такого же дождливого, как и нынешний, минула уже одна десятая часть этого проклятого века.

То дело не было раскрыто... Оно не было раскрыто, так сказать, DE JURE. Неудача могла попортить Старкову его карьеру чиновника по особым поручениям... если бы речь шла не об октябре шестнадцатого года. Ныне бывший чиновник Старков, он же ваш покорный слуга, вспоминает о той карьере с грустной улыбкой.

Что же касается DE FACTO...

Нередко у меня возникало намерение рассказать действительную историю «привидений» некоему постороннему свидетелю, дабы «тайное» этого дела хотя бы условно стало «явным» еще до Судного Дня. В конце концов в такого рода разоблачениях и состоял смысл моей бывшей профессии. Что-то удерживало меня...

И вот недавно случилось необычайное событие, которое я воспринял и как приказ свыше: сесть за письменный стол и подробно изложить всю эту историю для неведомых мне «присяжных заседателей».

Итак: DE FACTO...

I

Отчетливо помню тот тихий пасмурный вечер, когда мы вдвоем с полицейским врачом М.И. Варахтиным сошли с поезда на подмосковной станции.

Начинало смеркаться. Дождь, мерно сыпавший второй день подряд, прекратился на время, и я, выйдя из вагона, почувствовал вокруг себя сырую и бескрайнюю пустоту. Эта пустота, однако, показалась мне очень уютной. В воздухе стоял резкий запах паровозного угля, который мне нравился с детства.

Мы сели в поданный к самому перрону тарантас, и нас повезли по адресу, где уже дожидались «казенных гостей».

Дело началось с того, что за несколько часов до нашего прибытия на станцию полицией было получено телеграфное сообщение: в Перовском обнаружена утопленница, а именно опекунша юной владелицы этой усадьбы. Не находя возможности провести расследование своими силами, становой обратился прямо в московский сыск, к его начальнику Аркадию Францевичу Кошко. «Темными делами» и особенно убийствами Аркадий Францевич предпочитал заниматься самолично, но поскольку пока не было ясности в том, что произошло — умышленное покушение или попросту несчастный случай, — то он и послал в Перовское своего чиновника.

Признаюсь без лишней скромности, что вашему покорному слуге удалось показать себя в поимке таких небезызвестных злодеев, как Гилевич и Сашка-семинарист, потому начальник сыска послал на дознание именно меня.

...Тем временем колеса тарантаса звонко хрустели мокрой щебенкой, а над тройкой занудно брякали допотопные колокольца. Мне хотелось тишины, и я начинал жалеть, что мы не поехали прямо из Малого Гнездниковского переулка, где находился сыск, на нашем дежурном «Пакаре», хотя последние три версты дороги совсем не годились для авто. Мы ехали молча, пока вновь сверху и вокруг не зашумел дождь.

Мой спутник Максим Иванович Варахтин работал в сыске давно. Ему было с небольшим пятьдесят, и сам он был высоким, несколько сутулым человеком с приветливым, но каким-то серым и совсем не запоминающимся лицом. Лучше его самого я запомнил его портсигар с бегущими борзыми и привычку делать зажженной папиросой в воздухе замысловатые восьмерки. И теперь слева от меня чуть блеснуло в сумраке серебро, шаркнула вспышкой спичка, и, как только красненький светляк выписал дугу, Варахтин нарушил молчание.

— Вот мой сын пишет в письме, — сказал он, — что, мол, сделался совсем равнодушен к смерти... Лезет мне теперь в голову, что он сидит там в окопе, мокнет... и возможно, действительно со спокойствием ожидает, когда смерть придет с той стороны... а вот мы сами едем к смерти... к чужой покамест. А и он, и мы, возможно, думаем и чувствуем одно и то же, с одной и той же душевной силой. Странная штука.

— Что же? — еще не проникаясь любопытством, спросил я.

— А то, что погода эта ни к черту и лучше сидеть бы дома. Банально, как дважды два, так?

Варахтин думал о сыне-прапорщике, а я тогда не придал значения его доморощенной философии.

Наконец мы въехали в главную аллею Перовского, под сень уже голых, темных и тяжелых лип, миновали каменные столбы, и кучер остановил как бы в неуверенности.

— Куда стал?! — раздался снаружи голос грубый, но взвизгнувший, словно в отчаянии. — Вези господ прямо к месту... Ох, беда-то!

Тарантас развернулся, и я увидел на миг темную и рыхлую громаду дома со слабым огнем только в одном из окон длинного флигеля.

— Былая роскошь, — оценил мельком Варахтин. — Чем тут поживишься... Столовое серебро и то, небось, так — через прибор.

Он уже решил наверняка, что есть убийство.

Кучер потянул в какой-то замысловатый, судя по числу поворотов, объезд; скоро дорога пошла под резкий уклон, и я, выглянув наружу почти невольно, заметил в сгущавшихся сумерках настоящее средоточие тьмы — огромное, геометрически круглое пятно, окруженное старыми стволами. Прудом оно быть не могло, скорее — глубокой земляной воронкой. Тут кони потянули уже вверх и пошли резвее, так что мы быстро миновали это место, сразу оставшееся в моей памяти некой зловещей печатью.

Повернув еще раз, тарантас поехал навстречу огням ручных фонарей, отмечавших место смерти, то есть цель нашего пути.

Как только колокольца затихли, я сразу поднял повыше воротник своего ватерпруфа и выбрался наружу. Под галошами густо захлюпало, место было низкое.

Один из фонарей приблизился ко мне. Помню, как его мутноватый свет секло косыми искорками, Дождь был не так силен, но шумно гудел рядом по поднятому верху тарантаса.

— Господин начальник, извольте чуточку пройти... вам туда вон нужно, — услышал я часто икающий и повизгивающий голос, тот самый, что раздался при нашем въезде в усадьбу.

Это был голос пожилого управляющего имением, по фамилии Тютинок. Старик, ему было за шестьдесят, успел спуститься к месту несчастья по короткому пути.

Мы двинулись, и он, переложив фонарь в левую руку, стал правой судорожно махать перед лицом, Я не сразу догадался, что он мелко и отчаянно крестится. От него несло водкой, и, тем не менее, он продолжал трястись и стучать зубами от ужаса. Он, как признался потом, не имел ни малейшего сомнения в том, что всю вину взвалят на него, что он запутается в показаниях и что его непременно поволокут на каторгу.

— Вот и пришли, господин начальник, ваше высокоблагородие, — с хрипом и стуком зубов скоро добавил он. — Царица Небесная, спаси нас... ох, беда-то! беда-то какая у нас!

Здесь были еще кое-какие живые люди: подоспевший к нашему прибытию урядник и двое стражников, которых оставляли стеречь мертвое тело. Становой, сказали, был, но промок и отъехал согреться.

Утопшая была положена на солому рядом с тем довольно болотистым местом, откуда ее тело было извлечено. Стыдно признаться, но она показалась мне какой-то очень большой, растрепанной галкой. Женщина была одета основательно, не по времени тепло: в тулуп, плотное шерстяное платье — и все это густо набухло на ней, пропиталось грязью, с воротника до ботиков спуталось с тиной, сучками и листьями. Головного убора не было, и волосы тоже лежали путанно, пучками, напоминая серые перья. Ясно, что до приезда чинов полиции из Москвы, ее старались почти не трогать, оставить как есть. На вид утопленнице было лет пятьдесят. Лицо ее было правильным и казалось суровым, волевым. Свет фонарей скрашивал обычную в таких случаях свинцовую одутловатость.

Урядник, отстранив подальше трясшегося и причитавшего Тютиника, доложил, что, по первому впечатлению, несчастье произошло так: женщина пошла по мостику через узкую заболоченную низину, ветхие доски под ней внезапно рухнули, а дальше холод, тяжесть одежды, внезапный испуг сделали свое дело.

Еще можно было разглядеть и ту поросшую камышом и осокой низину, местами с чернильной поверхностью воды, а над нею — и сам мостик с заметным проломом.

Выяснилось, что никто как будто не только не видел, как несчастье произошло, но и не слышал никаких криков о помощи. Выходило так, что барыня ушла из дома куда-то спозаранку, долго не возвращалась, наконец хватились ее, поискали, не нашли нигде, а потом всплыло тело...

Все это я узнал из двух-трех вопросов и ответов на них, а тем временем, принялся за свое дело Максим Иванович. Он сам взял из рук управляющего дрожавший фонарь, установил свет около тела, как считал нужным и, между прочим, стал, не подпуская старика ближе, задавать ему вопросы. Надо сказать, наш доктор всегда считал, что в такие минуты имеет полное право выполнять работу за двоих — и за врача, и за следователя.

— Подумал бы ты, голубчик, с чего бы это барыне идти ни свет, ни заря на этот чертов мост? — стал недоумевать он. — Да еще в такую мзгу. Не на променад же.

— Не могу знать, — как бы поперхнувшись, отозвался тот. — Отчего им такое желание было-с...

— И вот еще загадка. Откуда тут у вас эдакая болотина взялась, что через нее мосты пришлось перекидывать?

— Так ведь, господин начальник, вы изволили видеть, когда проезжали, — держа, как мог, себя в руках, отвечал управляющий.

— Что такое? — изумился, не поворачивая головы, Варахтин, да и я бы задал вопрос, но теперь мог довольствоваться чужим разговором.

— Пруд наверху был. В нем, говорят, еще сам князь Потемкин рыбку ловили, а теперь никакого пруда нет. Третьего лета весь и спустили сюда.

— А что так? — спросил Варахтин, скрупулезно продолжая свой осмотр, который и описывать не стоит.

— Перед окнами у барышни оказался, а они на открытую воду глядеть не терпели.

Тогда подал сипловатый голос урядник, которому тоже очень хотелось вставить свое слово, и мы узнали трагическую историю семьи хозяина усадьбы. Семейство стало жертвой ужасной морской катастрофы, когда пароход «Титаник» на полпути к Америке столкнулся с айсбергом и затонул, унеся с собой полторы тысячи жизней. Среди них было по крайней мере две русских жизни: богатого московского помещика и его супруги. Их дочка двенадцати лет оказалась в малом числе спасенных.

Эта история, судя по устрашающим подробностям, которых урядник никак не мог знать, уже сделалась здешней легендой. Слушая ее, я отметил про себя, что мостику было рано ветшать.

— Так, так, — приговаривал Варахтин, всё потихоньку копошась над мёртвым телом темной, мрачной фигурой, поистине духом смерти.

Я говорю так, поскольку уже замечал и в его тоне, и в движениях радостную энергичность. Так случалось, когда Варахтин обнаруживал скрытые признаки насильственной гибели. В тот вечер мне не хотелось никаких убийств: не хотелось возиться под дождем, рыскать по кустам и скользким тропкам, лезть в болото...

— Роковое наваждение да и только, — заключил он вслух. — Всё тонут и тонут... в холод и в самую омерзительную погоду.

— Так точно, — бодро подтвердил урядник, — роковое наваждение.

Спустя еще несколько минут Варахтин закончил предварительный осмотр и распорядился погрузить тело на подготовленную телегу. Когда мы отошли к тарантасу, он склонился к моему плечу и, вытирая салфеткой руки, с обычной важностью прошептал:

— А барыню-то, похоже, того...

Я поглядел ему в лицо, хотя его совсем не было видно в этой, как тот заметил, мзге.

— Очень на то похоже, — кивнул он на мой немой вопрос. — На затылке — явный след от удара тупым и очень твердым предметом... Обо что она могла удариться там, — он махнул рукой в сторону болотца, — в этой жиже?.. Но мало того: похоже, бедняжку еще и душили... Напоследок: для верности. Завтра уточню наверняка.

— Как насчет ограбления? — уже сам сильно в этом сомневаясь, спросил я.

— Нет, кудеярами тут не пахнет, — уверенно решил Варахтин. — Нет, Павел Никандрович. Колечко там с камушком... в опись пойдет. Тысяч на пять, не меньше. И свои не тронули — примелькалось, и чужие не взяли — с пальца никуда... А тот — тот вместе с пальцем откусил бы. Чего ему ловушки посреди болота устраивать? В трясину была охота лезть? Тут, думаю, выше брать надо. Дела с наследством или с долгами...

Максиму Ивановичу уже почти все было ясно. Мне же пока было вполне ясно только то, что домой хода нет, что оставаться здесь до утра, что придется немедля обследовать этот самый «чертов мост».

Через четверть часа я под неусыпными взорами доктора и урядника благополучно закончил опасный цирковой номер на шатких досточках моста. Никаких подпилов там не было, а получалось, что, расщепившись, обломилась доска под скобой и по таковой причине рухнула вниз.

— Не ломовой же она жеребец, чтобы под ней доски разъезжались! — недоумевал в тарантасе Варахтин. — Пудов пять, больше не будет.

Озябши, я достал из саквояжа флажку с коньяком, и мы с доктором сделали пару своевременных глотков.

— Надо было раньше, — довольно крякнув, сказал Варахтин. — Для храбрости.

— Тогда я уж верно за досками б нырнул, пообследовать их там, — пожалел я о своей недоработке.

Пока нас везли обратно, к подъезду усадьбы, я размышлял над тем, как возможный преступник мог заметать следы и как мне утром искать следы именно этой его деятельности, а Максим Иванович продолжал обдумывать дело с другого конца, как истый философ, исследуя причины причин.

— Какой бес погнал этого Обломова в Америку, скажите на милость?! Блажь да и только... Я понимаю, в Италию или в Париж... а в Америку на кой дьявол? Что может погнать туда русского человека, кроме полиции?.. Богатый нашинский увалень устраивает себе и всему семейству туристическую прогулку в Америку... Любопытно, был ли он раньше в том же Париже или нет?.. Короче говоря, собрался он в Америку — и вот начинаются все беды и наказание целого рода. Надо бы для начала покопаться в этих эмпиреях, а не в болоте.

На последнем слове нас слегка тряхнуло, тройка уперлась в какое-то из крылец, и мы, с неохотой выбравшись на скользкий мрамор ступеней, вступили в темные аркады дома.

Аркад там, впрочем, не было, но осталось впечатление, что мы, незваные гости, ведомые каким-то Хароном с фонарем, двигались под высокими арками и сводами замка, давно оставленного людьми. Дом был прямо-таки великокняжеским. Сумрак и опустошенность придавали ему большее величие. Свет фонаря терялся в просторах холодных зал и комнат, мутным отблеском пробегал по багетам огромных полотен, занимавших стены, выхватывал с портретов на мгновение разве что шпору или изящную туфельку, или оборку платья. Лишь однажды, присмотревшись на ходу, я заметил в вышине чей-то грозный взор и мелькнувшую желтизну эполеты. Мебель, покрытая чехлами, громоздилась по сторонам горными глыбами.

— Атлантида да и только! — прошептал редко изумлявшийся Варахтин. — Настоящая Атлантида!

Хароном был один из лакеев. Он провел нас от парадного входа (всё-таки важные были гости!) через дом в один из флигелей, который, как будто только и был жилым. Он устроил нас в теплой диванной и, справившись о всех наших нуждах, вышел. Помню, Варахтин просил кофею, а я — горячего чаю.

Здесь лампа светила веселей, видны были все углы, и я по привычке внимательно огляделся среди шкафов и тусклого сияния книжных корешков, понимая, что вряд ли найду в таком месте какие-нибудь улики.

Нам принесли ужин, вкатили в комнату столик со спиртовкой и чайниками, а потом донеслись ровные и звонкие шаги, и к нам вошел невысокий, ладно одетый и причесанный господин, представившийся доктором, лечащим Анну Всеволодовну.

Та поздняя трапеза началась в молчании. Доктор был подчеркнуто невозмутим, явно ожидая вопросов в полицейском духе, то есть допроса. Мы же соблюдали приличия.

Наконец после второй рюмки Варахтин пригнулся к столу, и я понял, что его терпение иссякло.

— Что же, коллега, вы не скажете нам, в каком теперь состоянии ваша пациентка? — миролюбиво спросил он.

Доктор, с английской тщательностью устраивая себе сэндвич, остро взглянул на Варахтина и искренне вздохнул:

— Пока что куда как неважное. Слишком сильное потрясение. Второе потрясение, заметьте... Вам ведь известно?..

— Известно, — кивнул Варахтин.

— Но сейчас, слава Богу, она заснула наконец. Я решил дать ей капли Шмидта...

— А я бы начал просто с валерьянки на меду... да покрепче, — сказал Варахтин, на что доктор сдержанно улыбнулся.

— Доктор, вы давно знаете свою пациентку? — вступил и я в дело.

— Третий год, — был ответ.

— Она постоянно жила в Перовском вместе с теткой?

— Ну что вы! — даже как-то смутился доктор. — Анна Всеволодовна — воспитанница Елизаветинского института благородных девиц...

— Вот беда-то еще! — так и всплеснул руками Варахтин и снова налил себе рюмку. — Мало кораблекрушения... еще эти прогулки по часам, эти булочки и кисели, старые девы-тюремщицы с нервами и желчью... Совсем барышню погубите!

Доктор посмотрел на меня, словно ища во мне союзника.

— Анне Всеволодовне было позволено пожить с теткой, — добавил он. — У нее не слишком крепкие легкие, а здесь здоровый воздух. Много сосен.

— Для пущего здоровья и болото развели, — съязвил Варахтин.

— Да и погода... — добавил я.

— Погода, заметьте, испортилась только третьего дня, — с достоинством оборонялся местный лекарь.

— Деликатный вопрос. Как вы думаете, девушка любила свою тетку?

Доктор повел бровями и снова сдержанно улыбнулся, чуть покривив губами.

— Мне кажется, что покойная Мария Михайловна была самым близким ей человеком... самой близкой родственницей.

— А сама Мария Михайловна?

— Своих детей у нее не было... Мне кажется, она души не чаяла в своей племяннице... Насколько мне известно, она была строгих правил и за время своего опекунства не растратила на себя ни одного лишнего рубля.

— Покойная вызывала у вас симпатию?

— Честно признаюсь, да! — решительно сказал доктор. — И не только у меня. Можете расспросить всех приличных людей в уезде, которые знали её.

— Итак, с ваших слов, коллега, праведная бережливость тетушки означает то, что с ее смертью никто не мог поживиться ни здесь... ни на стороне? — прищурившись, неторопливо произнес Максим Иванович.