Убрать ИИ проповедника (СИ)

Эдвард и Марго послушно последовали за ней. «Я же не с жизнью иду расставаться», — успокаивал себя Эдвард, поглядывая на совершенно спокойную и даже где-то нетерпеливую Марго. Ей явно всё нравилось, и она знала, зачем она тут оказалась.

Перед главным входом Эдвард остановился. Ему показалось, что секунду назад над дверью была надпись «ГАМАУС», а сейчас её не было. Он посмотрел на Марго, хотел её об этом спросить, но не стал. Сказала бы, что ему это показалось.

В вестибюле пахло благовониями, а интерьер напоминал дорогую клинику: кожаные диваны цвета слоновой кости, мягкий светло-коричневый ковёр, классические низкие квадратные столики, крупные вазы со свежими цветами, уходящие на второй этаж две параллельные стеклянные лестницы. На стенах фотопортреты молодых интересных мужчин и женщин. Тихо, строго, чисто, страшновато от неизвестности.

— Проходите вперёд, — обратилась Наташа к Эдварду, — я не очень быстро иду?

— Это ваши пациенты? — спросил Эдвард, показывая глазами на висящие портреты.

Марго бросила на него насмешливый взгляд и слегка покачала головой.

— Это молодость, — ответила Наташа, — ничего больше.

Через минуту они оказались перед большой белой дверью. Наташа дотронулась пальцем до маленького сенсорного экрана, и две высокие створки разъехались.

Взорам открылся большой ослепительно белый зал. Пол, стены (окон не было), мебель и свет — всё было ярко белым. Эдварду это напомнило свет солнца, когда долго на него смотреть, не мигая.

— Проходите и садитесь, пожалуйста, на кресла, — сказала, заходя в зал Наташа, я вас оставлю на какое-то время.

Как только Марго и Эдвард зашли в зал, двери за ними закрылись. Кресла были необыкновенными. Внешне они напоминали добротные офисные кресла, которые выбирают себе в кабинеты менеджеры высшего звена, они тоже крутились и наклонялись во все стороны, но в них было что-то особенное, потому что едва Эдвард сел в него, он почувствовал, что видит, слышит, чувствует пальцами собственную кожу как-то по-другому. Из ниоткуда перед глазами появилась голограмма кувшинки, и одновременно с кувшинкой послышался приятный женский голос.

— Уважаемые Марго и Эдвард, — начала Кувшинка, — центр «Гамаус» рад вас приветствовать. У вас в запасе три месяца, в течение которых вы должны будете принять окончательное решение: остаться такими, какими вы являетесь сейчас, но со значительными поправками в деятельности всех систем ваших организмов, или идти дальше к полному обновлению, к новым, непознанным возможностям себя, которые ждут вашего решения. Итак, у вас есть три месяца. За этот период вы должны будете привести в полный порядок свои дела и продать или подарить недвижимость, если такая имеется, всё обдумать и осознать, что обратного пути не будет. Наш центр возвращает людям молодость, как бы банально и неправдоподобно это не звучало. Но процесс этот очень непростой. И не только с медицинской или научной точки зрения, а именно с чисто человеческой. Сложно стать заново молодым. Точнее, к этому надо хорошо подготовиться, подстроиться под новые ритмы и новые проблемы. Мы знаем, как это сделать. Добро пожаловать в новую реальность, Марго и Эдвард! Вы стоите на пороге новых себя, таких, каких вас задумал творец.

Кувшинка исчезла. Марго и Эдвард повернули к друг другу головы, но ещё не успели ничего сказать, как в зал вошла Наташа.

— Марго и Эдвард, прошу следовать за мной!

Марго послушно встала. Эдвард не пошевелился. И Марго и Наташа с лёгким недоумением взглянули на Эдварда.

— Александр Львович Индия Марго, почему ты не привела сюда Вовку? Ты могла бы взять сюда Вовку вместо меня! Может, он бы не умер, — задумчиво протянул Эдвард.

Марго строго на него посмотрела. Он знал этот взгляд, но вопрос был слишком важным, и он не мог его не задать.

— А ты знаешь, как он умер? — Марго подошла вплотную к Эдварду. Лицо её стало серьёзным и даже немного злым, — я скажу тебе. Он умер от передоза. Таких сюда не берут.

Эдвард вытаращил глаза, прикрыл рукой открывшийся рот и замер. В глазах промелькнуло недоверие.

— От передоза? Вовка?

— Ты наивный старый идеалист. Ты всю жизнь прыгал с ветки на ветку, как беспечный воробей в городском саду, где не было ни одного настоящего кота, ничего не замечая, что делалось вокруг, и как доставалась эта жизнь другим, тебе неведомо, — тихо, почти на ухо, сказала Марго.

— Это я беспечный воробей? Сказал бы я тебе — Эдвард захотел возразить, но, как всегда, видя перед собой Марго, да ещё и злость в её глазах, передумал. Бросил взгляд на молча следившую за ними Наташу и наконец встал с кресла, — я здесь ради тебя, Марго! Я хочу, чтобы ты это знала. Я пойду до конца!

Сказал и оглушил. Наступила тишина.

Марго отвела глаза и отошла от Эдварда.

— Наташа! — голосом удивлённого старикашки спросил Эдвард, — а что будет с памятью? Я буду помнить то, что сейчас меня окружает, или будет «импортозамещение»?

— Вы будете помнить даже то, что уже забыли, — улыбнулась с облегчением та в ответ, — но дело в том, что вы будете заняты новым миром и возвращаться к старому вам не будет такой уж острой необходимости, — она была мила и любезна.

— Новым миром — повторил Эдвард. — Сколько вам лет?

Марго бросила неодобрительный взгляд в его сторону.

— У нас не принято спрашивать этот вопрос. Поверьте, он не имеет никакого значения. Для чего вы его задаете в обычной жизни? — Наташа опять улыбнулась, показав превосходные жемчужные зубы, — скорее всего, для того, чтобы сориентироваться, кто перед вами, к какому примерно поколению он принадлежит, на какое десятилетие пришлись его юность, молодость и так далее. Вам психологически легче с шестидесятниками, вам понятны люди советской эпохи, но вы уже насторожены к тем, кто ходил в школу в девяностые. Мы же предлагаем вам более нейтральный взгляд на окружающих.

— То есть, вы хотите сказать, что моё сознание будет, — Эдвард задумался, — будет более универсальным? Я буду более независимым от прожитого?

— На том уровне, на котором мы сейчас ведём беседу, можно сказать, что «да», вы будете более приподнятым, если так можно выразиться, над социальной ситуацией, чем ваши…, ну, скажем, будущие ровесники. Просто потому, что они идут по жизни впервые, а вы многое из их ошибок уже преодолели.

Эдвард почесал затылок, как делают герои в мультиках, чтобы показать раздумья и удивление одновременно.

— И последнее. Вы уж извините, — совсем тихо произнёс Эдвард, — я, знаете, читал, что одному небезызвестному богачу, которому уже за сто, шестой раз поменяли сердце

— Что вы хотите от меня услышать? Это его выбор продолжения жизни. Вы знаете, что такое донорское сердце? — Эдвард увидел бездну в её глазах, её как будто переполняло что-то, но она сдержалась, — вы знаете, что вы почти наполовину становитесь тем человеком, сердце которого вам пересадили? Вы готовы поселить в себе чужого человека с его мыслями, привычками и, конечно, проблемами?

— Нет, не готов, — буркнул Эдвард.

— А вы видели, как он выглядит, этот небезызвестный богач? Он выглядит как столетний немощный старик со старческими пятнами на коже, слезящимися глазами и еле различимой речью.

— Так, мил человек, — наконец подала голос Марго, — у тебя будет ещё много возможностей спрашивать свои вопросы хоть дни напролёт.

— Идёмте! — скомандовал Эдвард Наташе, чтобы поскорее закрыть дискуссию.

7. Одолжение

Начались еженедельные поездки в клинику. Старая берёза уже не казалось зловещей. Один раз Эдвард даже попросил Марго остановиться, вышел из машины и подошёл к ней похлопать каждый её ствол, погладить шершавую кору и даже прошептал ей что-то своё сокровенное.

Силы прибавлялись на глазах. Где-то через месяц Эдвард случайно зашёл в спортивный магазин и купил футбольный мяч. Маргарита первый раз в жизни занялась садом. Она толком ещё не знала, что делать, но сразу нашла место для новой клумбы и поставила там метки: маленькие колышки.

— Марго, я не готов своим примером менять мир. Что-то эта фифа не договаривает, — вздохнул Эдвард, сидя за рулём её мерседеса.

— В смысле? — она казалась немного рассеянной, как могло показаться. Вечером предстоял спектакль, надо было беречь силы.

В театре уже начинали шушукаться, глядя на то, как они выходили из одной машины и садились в неё же после спектакля. Самые смелые и наглые спрашивали: «Эдвард, Маргарита взяла тебя в компаньоны?» Или: «Вы, что вместе где-то снимаетесь?»

Ответов, конечно, он никаких не давал, лишь уклончиво и многозначительно улыбался. На кону стояла его фантасмагорическая перспектива перерождения. Незаметно для себя он уже начал прощаться с настоящим и даже смотреть с лёгким пренебрежением на стариков, встречавшихся на улицах и в магазинах. И стал с интересом наблюдать за молодыми: как они одевались, о чём разговаривали, если выпадала возможность постоять рядом. В свою очередь, Марго играла так вдохновенно и всеотдайно, будто прощалась, будто хотела, чтобы её запомнили вот такой, сгорающей на сцене без остатка.

— Я уверен, в клинике делают на нас ставку. Нас ещё ждут сюрпризы, — ворчал Эдвард, — как считаешь, мы можем показать текст договора твоему адвокату?

— У меня нет адвоката, да даже если бы и был, я бы ему такое не доверила. Три раза в жизни я прибегала к их помощи, и все три раза они меня надували. Самые ненадёжные люди. Не отвлекай меня, я думаю о том, что это последний раз, когда я играю Кручинину.

— Почему это? — удивился Эдвард.

— Как почему? В плане следующий спектакль отодвинули на осень, а осенью мы с тобой будем уже далеко.

От этих слов Эдвард в буквальном смысле прикусил язык. Где же это «далеко»? Откуда у неё такое бесстрашие? Почему она так рвётся в это новое пространство? Неужели тут ей так плохо? Да ей завидуют миллионы! Или, может быть, это никакая не клиника, а целая организация? А я, как последний дурак, продам сейчас свою квартиру, пожитки и благополучно принесу себя в жертву. Смогу ли я делать «там» свои панно? Он глубоко вздохнул, но потом подумал, что ещё каких-то три месяца назад ни в каком сне не мог бы представить себя в её мерседесе и с головой, полной мечтаний о сказочном совместном будущем. А он же всё уже решил! Будь, что будет! В сказку, так в сказку!

Спектакль прошёл на ура, но Марго сделала всё возможное, чтобы поскорее уехать из театра. Они погрузили цветы, точнее, часть цветов, сели в Машину и быстро выехали со стоянки.

— Я устала от классики и от себя самой. Пусть меня запомнят сегодняшней. Лучше я уже Островского не сыграю. Всё! — выплеснула Марго свои эмоции, — завтра дозу начнут увеличивать, ты помнишь? Скорей бы уж в дамки!

— Мне вот интересно, а как они предложат, если предложат, нам уйти из жизни? У нас же должна случиться какая-нибудь трагическая случайность: автокатастрофа, пожар, отравление грибами. Как это всё произойдёт? — занервничал Эдвард.

— Ну, если ты уже для нас придумал какой-нибудь эффектный финал, предложи им! И что же это, можно поинтересоваться?

— Давай поедем на Везувий! В нужный момент мы оставим предсмертные записки в номере гостиницы, и поминай, как знаешь. Мы можем даже пожить недельку в Италии, я, кстати, там ни разу не был, — выпалил Эдвард.

— То есть, ты хочешь, чтобы весь мир узнал, как два пожилых российских актёра прыгнули в кратер вулкана? Я бы не хотела себе такой конец, тем более, что я могу его себе придумать. Ты продолжаешь мечтать о славе, дорогой? Поверь, она тебе сегодняшнему уже не очень нужна. Я уверена, что у них на примете более спокойные предложения.

— Да, скорее всего, — тут же смирился Эдвард, — или, например, поехать в Антарктиду! Нет, сначала в Австалию. Проверить кое-что хочу.

— Успеешь ещё — она покачала головой и рассмеялась, как будто услышала неприличный анекдот в сводке политических новостей, — ты думал о том, что мы будем читать свои собственные некрологи, смотреть посмертные ролики, фильмы, выступления?

— Мне уже не по себе, но в основном всё это будет тебе посвящено.

— Они попросят нас об одном одолжении, после которого мы с тобой будем свободны, молоды, богаты и независимы, — вдруг сказала Марго. От этих слов у Эдварда выступил холодный пот, и он резко затормозил, чуть не проехав на красный.

— И что это за одолжение? Ты понимаешь, что мы станем придуманными людьми, людьми, о которых никто не знает, и с которыми можно будет делать, что угодно? О какой независимости ты говоришь? — он даже хотел схватить её за плечи и как следует тряхануть, чтобы она его наконец услышала.

— Если тебе страшно, а тебе, я вижу, очень страшно, то ты можешь отказаться и остаться тут, ну, хотя бы на первой стадии, — протянула Марго.

— Лучше помолчим, — решил Эдвард.

Но поскольку дорога была долгая, шёл дождь, и они неизбежно попали в пробку, разговор возобновился.

— Я не могу отказаться, ты прекрасно это знаешь, — сказал Эдвард.

— Ты не можешь отказаться из-за меня? Если это так, то не стоит так драматизировать, дорогой. Я — это я, это моя жизнь.

— Не говори глупости. Я не могу тебя отпустить неизвестно куда, это во-первых.

— А во-вторых? — она была растрогана.

Они оба знали, что бесконечно одиноки, и что никому, по сути, не нужны. Одинокая старость мало кого привлекает в качестве неизбежной перспективы.

— А во-вторых, я тоже попался, как и ты. Мне тоже хочется попробовать себя заново, да ещё и в такой компании. Просто я волнуюсь, что мы можем не справиться.

Случайно или нет, но они впервые взялись за руки, и Эдвард ощутил такую щемящую нежность по отношению к ней, которую мог вспомнить только из далёких шестидесятых, когда ему было лет двадцать с небольшим, и девушки ему казались богинями, полными загадочного счастья. Это чувство промелькнуло и исчезло, как заветная цифра на каком-то табло, куда иногда подсознательно смотрят глаза. Но всё таки это был знак не из прошлого, нет. Он так понял.

— Подумай, что ты теряешь. По-моему, особо жалеть нет смысла.

Она держала свою руку в его, ей тоже было хорошо и намного спокойнее.

— Колись, Марго! Что мы должны сделать, чтобы нас потом оставили в покое. Лучше к этому сразу подготовиться, ещё на берегу.

— Я честно не знаю, о чём точно идёт речь. Надо будет что-то сделать, но что именно, нам скажут только после того, как мы пройдём весь курс. Раньше времени никто ничего не скажет, сам подумай.

— А вдруг тебе прикажут убить кого-нибудь? Ты же знаешь, как сейчас следят за человеком, прятаться будет некуда.

— Перестань, ни один киллер столько не стоит. Что-то другое.

— Может, из нас шпионов сделают? А что? Очень удобно: ни рода, ни племени, придумывай какую хочешь легенду что мне, что тебе. Не знаю, как ты, а я завтра попытаюсь что-нибудь узнать у фифы, тем более, завтра дозу повышают.

— С каких это пор Наташа стала «фифой»? — удивилась Марго.

— Слушай, может, она робот, как думаешь?

— Черешни хочется — протянула Марго, — с рынка. Целое ведро бы съела. Как я хотела играть Кручинину, как я добивалась этой роли А сейчас смешно. Как будто вот совсем недавно мы перешли рубеж. Старое искусство теряется, если только не смотреть на него, как на сплошную аллегорию. Человек становится масштабнее. Театру надо другое.

— Я готов, — на полном серьёзе ответил Эдвард.

8. Сухомлинский

Мерседес Орлова летел по Третьему транспортному кольцу на всех парусах, обгоняя всё, что можно, сигналил, подрезал, проскакивал, перестраивался. Водителем у него уже пять лет работал Славик Дёмкин, молчаливый, осторожный, неулыбчивый качок. Когда он успевал заниматься своими мускулами — неизвестно, так как его рабочий график был достаточно загруженным, а образ жизни сидячим и без нормального здорового питания. Славик был молод, ему было всего двадцать девять лет, так что, скорее всего, запас жизненной энергии ещё не истощился. Мало этого, он был страшно доволен жизнью — сложных решений принимать от него не требовалось, физической нагрузки тоже — сиди себе, крути баранку, следи за авто и за светофором, а в свободное время смотри кино.

Семьёй обзаводиться Славик не спешил. Он заметил как-то, что у него вообще пропало сексуальное желание, осталась только «любовь глазами» — так, попялиться на какую-нибудь и отпустить восвояси — нехай себе идёт по добру по здорову, а то привяжется и всё отберёт. На квартиру в Москве он уже себе заработал у Геннадия Викторовича, осталось только сделать крутой ремонт с мелкими лампочками на потолке и ванную в сером тоне с большим зеркалом. Даже ковёр себе приобрёл — выиграл на новогоднем корпоративе главный приз в прошлом году. Матушке своей исправно помогал, братьев и сестёр не имел, а отец погиб на стройке уже как семь лет. Сорвался с одиннадцатого этажа. Отмечали чей-то день рождения и начали с обеда. Был нетрезв и поскользнулся. После этого Славик в рот спиртного не брал. Пошёл работать водителем. К Орлову лично попал случайно, сначала просто устроился в компанию, а там подфартило. Орлов сразу учуял — не Славик, а молчаливый непробиваемый утёс.

В промзоне горело одно из старых зданий советского завода «Серп и молот». Орлов оставил машину и пешком подобрался поближе — посмотреть. Насладиться. Вид полыхающего здания, почти полностью объятого огнём, был величайшим наслаждением, окрыляющим мгновением, источником силы. Орлов даже вот так сразу и не нашёлся бы как ответить на вопрос, что с этим чудом может сравниться. Ну уж точно не секс. Мелочь какая! Разве что победа над конкурентами или чувство бесконтрольной власти, когда можно практически всё. Огромное удовольствие парить над остальными и маленькой кнопочкой на пульте решать их судьбы. Строить их в шеренги и направлять. Все маршируют, радуются, боятся, ненавидят, а пульт только у него в правой руке — маленький, лёгкий, сенсорный

Пожарники тушили пламя, бегали, суетились, но огонь не сдавался. Орлов поймал себя на мысли, что никто из пожарников, наверное, даже и не знал, что это был за металлургический гигант, какие технологии там использовались — доступные странам, считанным на пальцах одной руки, какие трудовые подвиги там свершались, какую огромную роль он сыграл в экономике СССР. Можно подумать, что СССР был не их страной, а их родители там не родились. Внуки вот вспомнят, внуки растут другие. Они-то разберутся, если будут на то условия, что это была за деиндустриализация в конце века ради импортного проката Ну, да ладно.

Пламя опять разгорелось, ещё сильнее, выше, ярче. Какое наслаждение! Орлов стоял заворожённый с расширенными зрачками, а тело слегка покачивалось, как старый метроном у бюджетного психотерапевта.

— Уходите отсюда! Эй, мужчина! Уходите отсюда, быстро! Вы слышите? — донёсся грубый голос пожарника.

Орлов обернулся, нашёл глазами мерседес и быстро пошёл к машине. На сегодня хватит.

— К Василь Андреичу, давай! — тихо сказал Орлов Славику.

Василий Андреевич Сухомлинский ничего общего со своим знаменитым тёзкой, новатором гуманистической традиции отечественной и мировой педагогической мысли и, соответственно, с его эстетической программой «воспитания красотой» не имел. Но труды Василия Александровича почитывал сначала из уважения к счастливому совпадению имён, а потом увлёкся и стал пытаться измерять труд своих подчинённых, да даже и свой, критерием и мерками идеального.

Наловив неплохие деньги в мутных водах девяностых и нулевых, занимаясь московской недвижимостью, Василий Андреевич стал посещать различные собрания и курсы по воспитанию молодого поколения и мечтал возродить в молодёжи реалистическое отношение к окружающей действительности, к мировым вызовам, а также понимание своего дела и ответственности перед родными, товарищами и обществом, а, главное, перед собственной совестью. Задумал даже сделать свой портал в интернете, но никак не мог выдумать нужный формат, поняв очень быстро, что тягаться с социальными сетями будет практически бесполезно. В конце концов, стал помогать одной частной школе по соседству.

Человек он был очень приятной наружности, худощав, строен в свои пятьдесят два, крепко жал руку при рукопожатии, имел хорошо поставленный голос и открытый взгляд. Небольшой проблемой, если мерить сегодняшними мерками, было то, что на Северном Кавказе, в знаменитых лермонтовских местах, в городе Пятигорске у него жила вторая семья. Завелась она у него в 1990 году, когда он отправился по почти бесплатной путёвке в санаторий на воды поправить желудочно-кишечный тракт. Не то, чтобы у Васи имелись очень серьёзные проблемы, но подлечиться не мешало.

В двадцать семь лет познакомиться с симпатичной девушкой Таней, а потом увлечься ею, шустрому Васе было совсем не сложно. Хотя он уже был женат на дочке бывшего высокопоставленного сотрудника Исполкома Моссовета Даше и имел сына Павлика. И тут как раз родился второй сын в Пятигорске — Костик. Вася стал наведываться к Тане, давать деньги. Торговля недвижимостью процветала. И вот у них с Таней родилась дочка Женечка. И в Москве чуть позже родилась дочка Олечка. Мало этого, жёны как будто чувствовали соперничество, что касается Тани, то она точно чувствовала.

В Пятигорске родился второй сын Стёпа, то есть, третий, а четвёртый, Сашенька, родился через год в Москве. Больше детей Бог ему не дал, Вася строго за этим начал следить, решив, что в этой жизни поставить на ноги шестерых детей и есть его основная миссия. Может быть, поэтому он так увлёкся трудами Василия Александровича Сухомлинского, а может быть, это тоже совпадение. Но вот как их всех перезнакомить, братьев и сестёр, родившихся за четыре с половиной года один за другим, а значит, бывших примерно одного и того же возраста, да ещё и носивших одну фамилию? Пятигорские знали о московских и молчали до поры до времени, а московские и этого не знали. Какую из семей считать основной, тоже был вопрос неоднозначный. И Таня и Даша ему нравились, и Танины и Дашины дети были его родными детьми, на него похожими. Даша, правда, носила статус официальной жены, её имя стояло в печати в Васином паспорте, а с Таней он отводил душу и никогда не ругался, она стояла на ступеньку ближе в очереди к его сердцу.

Про всю эту большую семью знал Геннадий Викторович Орлов. Его всегда удивляло, как это до сих пор Василий Андреевич не прокололся.

— Бьюсь об заклад, обе твои бабы всё про друг друга знают, — не раз повторял ему Орлов.

Орлова с Сухомлинским познакомил теннисный корт на греческом пятизвёздочном курорте тринадцать лет назад. Играть на том уровне, на котором они играли, было больше не с кем, и они, хочешь не хочешь, стали общаться. Две абсолютные противоположности, материалист и идеалист, прагматик и альтруист. Хотя до настоящего альтруиста Василию Андреевичу было далековато. Он просто был человечнее, добрее, сострадательнее, чем его соперник на теннисном корте. Но тоже своего не упускал, любил и денежки, и власть, и конкурентов обскакивать разными путями.

С тех пор как познакомились на греческом острове время от времени встречались поспорить, похвастаться, пообсуждать тяжёлую долю российского бизнесмена. Орлов был покрупнее в бизнесе, Орлов тянул на настоящего богача, но по негласному правилу преуспевающих людей, перевалив за определённую сумму активов, они уже находились в своём определённом кругу, так что разговаривать было спокойнее. До консенсуса, естественно, дело не доходило, но потрепаться в клубе у Сухомлинского Орлов себе не отказывал.