Государство фюрера: Национал-социалисты у власти: Германия, 1933—1945

Разумеется, в начавшейся предвыборной борьбе это не выглядело столь однозначным и рассчитанным. Наряду с интенсивной пропагандой, без каких-либо ограничений использовавшей все технические средства, которые имелись в распоряжении правительства в эпоху Веймара, в том числе прямой доступ к радиовещанию, развернулся террор. Посягательства государства на свободу печати и собраний, санкционированные чрезвычайным постановлением рейхспрезидента «О защите немецкого народа», сопровождались все более масштабными силовыми акциями рядовых национал-социалистов против мероприятий и организаций коммунистической и социалистической партий, а заодно и партии Центра. После факельного шествия по берлинским правительственным кварталам вечером 30 января «коричневорубашечники» стали хозяевами улицы. А в левом лагере не прекращалась ожесточенная вражда между коммунистами и социал-демократами. К идейно-теоретическим обоснованиям тактики выжидания (пока фашистский эксперимент монополистического капитала «неизбежно» закончится коммунизмом) начало примешиваться разочарование. «Единый, от профсоюзов до КПГ, фронт против нынешнего правительства рейха», о котором Гитлер предупреждал коллег-министров[53], оставался химерой.

В действительности же наблюдался быстрый дальнейший упадок политико-культурного самосознания и в первую очередь критического мышления среди интеллектуалов и либерально-демократической буржуазии. Многие уже не сопротивлялись «фашизации общественной жизни»[54], происходившей с самого начала 1930-х гг., когда СДПГ была вытеснена из правительства. Наступало политическое омертвение: даже буржуазные деятели культуры почти не отреагировали, например, на закрытие полицией конгресса «Свободное слово», на котором было зачитано выступление Томаса Манна против национал-социализма. А уход в середине февраля Генриха Манна и Кэте Кольвиц из Прусской академии искусств, представлявший собой акт самопожертвования ради спасения этого учреждения, над которым нависла политическая угроза, расценивался как признание виновности и доказательство смирения[55]. Сила притяжения молодого, динамичного «движения к обновлению», пришедшего к власти после многолетней борьбы, была велика. Перед ней не могли теперь устоять умы и организации, до сих пор выжидавшие и державшие дистанцию. Повсеместно звучавшее требование национал-социалистов «перестать стоять в стороне» находило в таких кругах серьезный отклик, и не всегда по оппортунистическим соображениям. Еще до того, как Йозеф Геббельс создал свою систему цензуры, важнейшие печатные органы, выражавшие общественное мнение, принялись демонстративно выказывать расположение к гитлеровскому правительству[56].

Несомненно, существовала некая политическая потребность в авторитаризме, и Гитлер отвечал духу времени. Но масштабы политических изменений, произошедших еще до выборов 5 марта 1933 г., нельзя объяснить только этим. Они стали результатом хитрой тактики, политического мастерства… и случая.

Как ни мало, казалось, было в правительстве национал-социалистов, все необходимое для «атаки против марксизма» (так сформулировал Гитлер свой «предвыборный лозунг» в кабинете министров[57]) паладины рейхсканцлера Геринг и Фрик сумели обеспечить, и прежде всего важнейшее — доступ к полиции, в первую очередь в столице рейха и в Пруссии. В качестве исполняющего обязанности прусского министра внутренних дел Геринг уже 7 февраля, через день после распоряжения Гинденбурга о роспуске прусского ландтага, назначил группенфюрера СС Курта Далюге «комиссаром особого назначения». Политическая чистка, которую Далюге практически как частное лицо провел в министерстве внутренних дел и аппарате берлинской полиции, стала образцом для последующих акций на местах.

Зимой, пока общественность занималась лихорадочной предвыборной борьбой, в Пруссии национал-социалисты намечали пути проникновения в аппарат государственного управления и овладения им. Сурового режиссера этого сценария звали Геринг. Его так называемый расстрельный приказ от 17 февраля предписывал сотрудникам полиции под угрозой дисциплинарного взыскания «принимать самые жесткие меры против деятельности враждебных государству организаций… и при необходимости без колебаний применять оружие»[58]. «Национальные объединения» и их пропаганду должностным лицам теперь, напротив, надлежало всячески поддерживать. Это еще сильнее ограничивало свободу действий левых партий и открывало СА и СС простор для террористических акций. Нападения на предвыборные собрания оппозиции теперь зачастую просто не фиксировались в полицейских сводках, а во время уличных стычек полиция держалась в стороне, если туго приходилось только «марксистам». В последние недели перед выборами в Германии произошло 69 политических убийств, 18 жертв были национал-социалистами[59]. Наконец, когда из рядов СА, СС и «Стального шлема» около 50 000 человек было принято в штат «вспомогательной полиции» (якобы для того, чтобы противостоять усиливающимся бесчинствам коммунистов), террор «коричневорубашечников» набрал такие обороты, что Гитлер и Геринг стали призывать их к дисциплине.

В последние годы Рурская область и такие крупные города, как Берлин и Гамбург, постоянно становились свидетелями чуть ли не гражданской войны между правыми и левыми радикалами, причем не только во время предвыборных кампаний. А теперь вообще вся политическая атмосфера пропиталась духом насилия. К агрессивности рядовых национал-социалистов прибавилось использование для борьбы с врагом средств государственной власти. Так, с помощью чрезвычайного постановления от 4 февраля удалось практически заткнуть рот коммунистам и создать серьезные препятствия прусской социал-демократической печати. Бесцеремонность действий нынешних властей затмевала все, что предшествующим правительствам, тоже не отличавшимся деликатностью, раньше приходилось прикрывать запретами на публикации в газетах (им с 1930 г. давал такую возможность закон о защите республики). Впрочем, Геринг переусердствовал и по мнению имперского суда, который отменил многие санкции против изданий СДПГ. Параллельно рейхсминистру внутренних дел Фрику при попытках ввести подобные запреты в других землях, за пределами Пруссии, пришлось столкнуться с упорным сопротивлением — правда, не в тех случаях, когда они были направлены против газет КПГ. Когда 27 февраля 1933 г. загорелся рейхстаг, политическая участь коммунистов была предрешена. Правительству еще до выборов представились повод и законное основание, чтобы нанести сокрушительный удар по КПГ — и окончательно аннулировать принцип правового государства.

Первая реакция Гитлера на ночной пожар, кажется, мало отличалась от реакции Геринга, который тут же назвал его началом коммунистического переворота и упорно настаивал на своем, хотя арест голландского коммуниста Маринуса ван дер Люббе не дал соответствующих улик. Во время обсуждения положения в кабинете министров на следующее утро Геринг продолжал придерживаться своей версии. Канцлер же, не в первый раз за эти недели, стал изображать великого государственного деятеля: «Настал психологически верный момент для противоборства. Дольше ждать бессмысленно. КПГ готова на все. Борьбу с ней нельзя ставить в зависимость от каких-либо юридических соображений»[60]. Последняя фраза была адресована колеблющимся консерваторам, явно одобрявшим разгром КПГ, но возражавшим против растущего пренебрежения правом. В данном случае национал-социалисты собирались пойти по другому пути, нежели охота на коммунистов, облеченная в правовые формы, — по пути террористического насилия со стороны штурмовиков. Но Гитлер получил «законодательную» базу для своих действий, которую сам и предложил, пересыпая свое выступление банальностями (вроде необходимости объявить благодарность пожарным). Уже во второй половине дня 28 февраля кабинет снова собрался и в срочном порядке утвердил представленный Фриком проект постановления «О защите народа и государства». В тот же день рейхспрезидент поставил под ним свою подпись.

Со ссылкой на 48-ю статью Веймарской конституции, наделявшую президента полномочием принимать чрезвычайные законы, постановление лишало силы основные права граждан. Свобода личности, слова, печати, союзов и собраний, тайна переписки и телефонных переговоров, неприкосновенность собственности и жилища отменялись одним росчерком пера. Кроме того, правительство рейха теперь получило право в целях «восстановления безопасности и порядка» в землях «временно брать на себя» полномочия местных органов власти. Так еще до выборов создавались использованные позже юридические схемы унификации земель национал-социалистами. Давая возможность неограниченного расширения изначальной формулировки «отпор антигосударственным насильственным действиям коммунистов», постановление, принятое после поджога рейхстага, сыграло главную роль в процессе насаждения власти национал-социалистов. Теперь любой политический узник по воле властей мог содержаться под арестом без суда сколько угодно времени. Это необъявленное чрезвычайное положение действовало до самого конца правления национал-социалистов. Эрнст Френкель справедливо назвал постановление от 28 февраля «конституционным актом» Третьего рейха[61].

Систематическое преследование коммунистов началось еще в ночь пожара. В Пруссии, уже «унифицированной», в последующие дни были арестованы депутаты-коммунисты и многие функционеры КПГ, в том числе ее председатель Эрнст Тельман. После назначения Гитлера рейхсканцлером и безуспешного призыва к всеобщей забастовке 31 января компартия готовилась уйти в подполье, но недооценила темпы политических перемен, а также, вероятно, бдительность политической полиции[62]. Разумеется, репрессии коснулись и партийных бюро, и коммунистических газет: первые были захвачены, разгромлены или закрыты, вторые — запрещены. Прусскую социал-демократическую прессу запретили на две недели, однако ее выход позже практически не возобновился.

За пределами Пруссии гитлеровскому правительству пока приходилось вести себя сдержаннее, несмотря на возможности, которые предоставляло постановление от 28 февраля. Хотя меры, принимаемые против коммунистов в южногерманских землях, с точки зрения национал-социалистов, отнюдь нельзя было назвать удовлетворительными, открытый конфликт имперских и земельных властей накануне выборов только повредил бы престижу нового правительства, которое в кругах буржуазии и крестьянства так хвалили за «решительные действия». Таким образом, выборы 5 марта в разных регионах Германии проходили в неодинаковых политических условиях. В Пруссии политические препятствия воздвигались не только перед КПГ, но и перед СДПГ, и даже перед партией Центра, в других же землях, где еще не заправляли национал-социалисты, последняя могла довести свою предвыборную кампанию до конца почти без помех. Однако партиям демократической оппозиции нечего было противопоставить гипнотической силе гитлеровской пропаганды. Никто и не ждал ничего иного, кроме победы на выборах правой коалиции. Еще до поджога рейхстага один муниципальный чиновник из Верхней Баварии подытожил глас народа по этому поводу следующим образом: «Гитлер сейчас как следует наводит порядок в Пруссии, вытряхивает паразитов и кровопийц. Хорошо бы ему и в Баварию заглянуть, особенно в Мюнхен… Если Гитлер и дальше будет так работать, то приобретет на грядущих выборах в рейхстаг доверие большинства немецкого народа»[63].

Тем поразительнее, насколько верным оказался осторожный прогноз Гитлера насчет 51 % голосов. Коалиция завоевала всего на 0,9 % больше, и этого хватило для абсолютного парламентского большинства, но НСДАП сама по себе была далека от триумфа даже в сравнении с плохими результатами прошлого ноября, которые она теперь улучшила на 10,8 %, получив 43,9 % процента голосов. Восхищение Гитлером отнюдь не везде трансформировалось в голоса, отданные НСДАП. Сильнейшие ее бастионы располагались в аграрных областях Северной и Восточной Германии. Но особенно возросло влияние национал-социалистов в католической Баварии и в Вюртемберге, где, поглотив антиклерикальные и мелкобуржазные партии, НСДАП добилась практически такого же результата, как в среднем по всему рейху. Правда, львиную долю голосов ей принесли не бывшие приверженцы других партий, а те, кто до сих пор не ходил на выборы. Вообще чрезвычайно высокая для Веймарской республики явка избирателей (88,7 %) — одна из самых примечательных особенностей выборов 5 марта. Мобилизация новых избирателей обеспечила национал-социалистам почти половину из пяти с половиной миллионов прибавившихся у них голосов. В общей сложности за Гитлера проголосовали около 17,3 миллиона немцев[64].

Хотя полностью поставленных целей на выборах НСДАП не достигла, она все же добилась желаемого: все прочие партии проиграли ей и в процентном, и в политическом отношении. Это относилось даже к Немецкой национальной партии, принявшей теперь название «Черно-бело-красный боевой фронт», и к партии Центра: хотя они и завоевали около 200 000 новых голосов, это не шло ни в какое сравнение с приростом голосов у НСДАП. Положение СДПГ в абсолютном выражении фактически не изменилось, КПГ потеряла более 1,1 миллиона избирателей. В то время как результаты Центра и социал-демократов в последний раз продемонстрировали сплоченность идеологических блоков, мало подверженных воздействию даже самой активной пропаганды, сокращение электоральной базы коммунистов свидетельствовало о значительном «дрейфе» избирателей, обусловленном «бессознательным родством»[65]радикальных партий и общим источником рекрутирования их членов — в среде тех, кто наиболее пострадал от экономического кризиса. Понимая, что КПГ преследуют чем дальше, тем больше, особенно в Пруссии, избиратели, выражавшие в первую очередь социальный, не оформленный идеологически протест, склонялись к принятию прагматичного решения — обратиться к более действенной силе, перейти от коммунистов к национал-социалистам. Одним из аргументов в пользу такого решения наверняка служило влияние, которым национал-социалисты пользовались уже на многих предприятиях, когда вставал вопрос о предоставлении рабочих мест.

По отношению к коммунистам и по их результатам на выборах можно судить, насколько еще осторожно и уважительно Гитлер обращался со своими партнерами-консерваторами в первые недели канцлерства. Полностью запретив КПГ перед выборами, НСДАП, вероятно, завоевала бы абсолютное большинство, при котором НННП стала бы ей не нужна. Но фюрер предпочел демонстрировать «сращивание»[66] национал-социалистического движения с признанными властными группами, чтобы иметь возможность претворить успех на выборах в соответствующее государственное и общественное влияние, не вызывая раздражения у военных и промышленников. Дорога к монополизации политической власти оказалась длиннее, чем дальнейшее существование партий, которым оставалось всего-то несколько месяцев жизни.

Покорение земель и закон о предоставлении чрезвычайных полномочий

На первом заседании правительства, через два дня после окончательного подведения итогов голосования, Гитлер вел себя почти так же, как национал-социалистическая пресса, писавшая о результатах выборов со смесью торжества и угрозы. Он «лично рассматривает события 5 марта как революцию», заметил канцлер для протокола, «в Германии в конце концов больше не будет марксизма». Он оспорил тот факт, что «многие коммунисты перешли в лагерь национал-социалистов», но, скорее, по обязанности. Его больше занимал не анализ результатов выборов, а последствия, которые они за собой должны были повлечь: «Теперь нужно начать широчайшую работу по пропаганде и просвещению, чтобы не наступила политическая летаргия… Необходимо смелее взяться за решение проблемы взаимоотношений центра и земель»[67]. Первая фраза предвосхищала создание рейхсминистерства народного просвещения и пропаганды, вторая подразумевала уже начавшуюся «унификацию» земель, которые пока еще не находились под контролем национал-социалистов.

В Гамбурге механизм заработал еще в день выборов, когда сотрудники национал-социалистической полиции вывесили на общественных зданиях флаги со свастикой. Слаженная игра нацистского гауляйтера и рейхсминистерства внутренних дел стала характерной чертой процесса унификации, повсюду протекавшего весьма схоже[68]. Местные вожди НСДАП намеренно поощряли выступления своих штурмовых отрядов, захватывавших учреждения и грозивших «недовольством народа» перед лицом «невыносимой политической обстановки». Тем самым они давали национал-социалистическому рейхсминистру внутренних дел повод для вмешательства. Ссылаясь на постановление «О защите народа и государства», Фрик отдавал распоряжения (чаще всего по телеграфу) о назначении так называемых полицейских комиссаров; в вольном ганзейском городе Гамбург, где буржуазно-социал-демократическую коалицию в сенате уже деморализовало закрытие газеты СДПГ по требованию берлинского правительства, это было сделано вечером 5 марта.

На следующий день то же самое произошло в Любеке, Бремене и Гессене. В Бадене, Вюртемберге, Саксонии и Шаумбург-Липпе (где накануне правительство ушло в отставку) рейхскомиссары взяли под свой контроль полицию 8 марта. Наконец, 9 марта Фрик назначил для Баварии комиссара, облеченного общеимперскими полномочиями, — бывшего командира добровольческого корпуса Франца Ксавера фон Эппа. Сменить власть в Мюнхене оказалось труднее всего, потому что местное правительство, возглавляемое Баварской народной партией, уже несколько недель пыталось заручиться поддержкой рейхспрезидента. Кроме того, ходили слухи о сепаратистских тенденциях, и существовала угроза, что рейхскомиссар будет арестован, как только пересечет Майн. Однако ничего подобного не произошло: во-первых, потому что католики-консерваторы, монархисты, сепаратисты, федералисты, антиклерикалы и «бело-голубые»[69] государственники были неспособны делать одно общее дело, тем более объединиться ради него с баварскими социал-демократами; во-вторых, потому что противник не пришел извне, из Пруссии, а находился в самой «столице движения».

Происходившее в Баварии и других местах еще раз выявило разницу между традиционными партиями с их элитой, во многих отношениях потерявшей гибкость, и динамичными силами гитлеровского движения. «Системные политики», способные в отдельных случаях проявить личное мужество, просто не доросли до радикальных форм действий, характерных для национал-социалистов. Это относилось и к баварскому премьер-министру Генриху Хельду, который даже 8 марта, когда «коричневорубашечники» давно стали типичным явлением на улицах земельной столицы, довольствовался уверениями Гинденбурга, что рейхскомиссара в Баварии не будет. Исходя из этого Хельд сопротивлялся нажиму мюнхенских партийных бонз — Адольфа Вагнера, Эрнста Рёма и Генриха Гиммлера, которые ультимативным тоном требовали назначить Эппа генеральным комиссаром и грозили восстанием штурмовиков. Но на следующий день, когда пришло соответствующее указание от рейхсминистра внутренних дел, правительство Баварии сдалось. Этому немало способствовал отказ министерства рейхсвера (вполне предсказуемый при данном положении дел) оказать уже мобилизованной земельной полиции в случае необходимости поддержку против отрядов СА. Рейхскомиссар Эпп назначил Рёма и Германа Эссера комиссарами особого назначения, Вагнера — своим «уполномоченным» в министерстве внутренних дел, а рейхсфюрера СС Гиммлера — исполняющим обязанности начальника управления полиции Мюнхена. 16 марта кабинет Хельда — последним из «унифицированных» земельных правительств — официально ушел в отставку. Его заменили министерством, почти сплошь состоящим из национал-социалистов[70].

В конце марта за сменой земельных правительств последовало преобразование земельных парламентов — ландтагов. «Временный закон об унификации земель» предписал привести распределение мандатов в них в соответствие с результатами выборов в рейхстаг — везде, за исключением Пруссии, где в это время состоялись новые выборы в ландтаг. Поскольку мандаты коммунистов в расчет не принимались, правительственная коалиция или одна НСДАП повсюду получили большинство. Но ландтаги отныне потеряли всякое политическое значение, так как закон об унификации наделял земельные правительства полномочиями принимать законы, даже конституционного характера, без участия парламента.

Неделю спустя «Второй закон об унификации земель» поставил над политически усилившимися земельными правительствами новый институт имперских наместников — штатгальтеров. Это знаменовало собой не начало долго обсуждавшейся в Веймаре имперской реформы, которую национал-социалистический режим и не собирался осуществлять, а подведение черты под суверенитетом земель. Одиннадцать штатгальтеров, назначаемых рейхспрезидентом по предложению канцлера, должны были гарантировать «верность политическим ориентирам, намеченным рейхсканцлером». Исключение составляла Пруссия, где функцию штатгальтера выполнял сам рейхсканцлер, тем самым как бы возрождавший конституционные отношения, существовавшие при Бисмарке. На самом деле Гитлер таким образом все больше оттеснял в сторону своего вице-канцлера: Папену теперь пришлось сложить с себя обязанности прусского рейхскомиссара, предоставляя свободу действий прусскому премьер-министру Герингу.

В других землях реальная власть штатгальтера в значительной степени определялась его положением гауляйтера или предводителя штурмовых отрядов. Это видно на примере Баварии, куда Гитлер назначил наместником не одного из шести гауляйтеров, а не имевшего большого влияния в НСДАП рейхскомиссара Эппа. Как и следовало ожидать, «христианнейшему генералу» не удалось сосредоточить в своих руках реальную власть, зато, остановив свой выбор на Эппе, Гитлер сумел избежать необходимости выделить кого-то из гауляйтеров и позволить ему занять господствующее положение, какого впоследствии добился Адольф Вагнер. Рейхсканцлер сделал неплохой шахматный ход, учитывая, какую силу весной 1933 г. еще представляли «старые борцы», сосредоточенные в Баварии: недовольные политикой Берлина и тем, как до сих пор протекал захват власти, наиболее революционные внутрипартийные течения могли образовать там внушительную оппозицию.

Если до выборов рядовые нацисты служили в основном декорацией, усиливавшей воздействие выступлений Гитлера на массы, то при покорении земель им впервые досталась активная политическая роль. Очевидно, что без давления партийных низов этот процесс вряд ли удалось бы всего лишь за четыре дня довести до сплошной «унификации» правительств. Успех порождал новые требования. Теперь господство НСДАП в государстве олицетворяли собой не только рейхсканцлер, получивший свой пост в результате закулисных переговоров, и несколько министров. Национал-социалистические рейхскомиссары, премьер-министры, гауляйтеры и руководители СА претендовали на прямое политическое влияние. Это означало серьезный сдвиг в процессе проникновения национал-социалистов в сферу государственной власти вплоть до муниципального уровня.

Символом «партийной революции снизу»[71] стали специальные комиссары и особые уполномоченные СА, а также вспомогательные полицейские отряды СА и СС, сформированные теперь и за пределами Пруссии. В Баварии шефу штурмовиков Рёму удалось наводнить комиссарами СА все органы внутренних дел. Свирепые гауляйтеры хвастались тем, что заставили «прогнившую» бюрократию прислушиваться к политическим пожеланиям партии. Жертвы террора намечались уже не только в «марксистской» среде, где рабочие деятели подвергались арестам и истязаниям, а партийные бюро, редакции газет, потребительские товарищества и профсоюзные центры — безжалостным погромам. В городах и деревнях началось «сведение счетов» с отдельными противниками из числа буржуазии и коммерсантами-евреями. Ориентируясь на происходившее в земельной администрации, руководители районных и местных организаций НСДАП претендовали на политическое руководство своими регионами, при «чистке» местной администрации вожаки СА часто подчиняли себе местную полицию. Неугодных служащих увольняли. «Движение» контролировало улицу и все в большой степени начинало контролировать общественное пространство. Но власть его была результатом воцарившегося хаоса и запугивания всех и вся, а не претворения в жизнь какого-то особого плана. Многое определялось не столько расчетом, сколько яростной решимостью бесчисленных «унтерфюреров» внести свою лепту вдело «национального подъема» — и получить от этого личную выгоду.

Захват власти снизу не был этапом классической революции. Нельзя назвать его и «ночью длинных ножей», невзирая на все аресты, пытки и убийства. Констатируя это, мы нисколько не умаляем жестокости совершившегося: только в Берлине штурмовики держали свои политические жертвы в 50 так называемых бункерах. В сравнении с этими безымянными узниками около 25 ООО «превентивно арестованных», сидевших в прусских тюрьмах в марте — апреле 1933 г., могли почитать себя чуть ли не в безопасности. Для ситуации тех дней характерно параллельное существование откровенно террористического насилия и извращенного, но во многих областях функционирующего без изменений правопорядка. В «государстве правовых норм», частично утратившем свою силу, начинали проступать черты «государства чрезвычайных мер» (Френкель).

Пока Веймарскую конституцию не отменили, отказываться от формальной легализации нелегальных акций было нежелательно. Даже учреждение концлагерей имело «правовую» основу в виде постановления «О защите народа и государства», и об открытии первого лагеря под управлением СС на территории бывшего военного завода на окраине Дахау мюнхенский полицай-президент Гиммлер официально объявил на пресс-конференции 20 марта 1933 года[72].

«Двойное государство» — чрезвычайных мер и правовых норм — явилось выражением сути фашистского господства, а не специальной уловкой, чтобы его замаскировать. В маскировке, учитывая мнение большинства населения весной 1933 г., не было особой надобности, даже представители НННП в правительстве предпочитали отгонять сомнения фразой: «Лес рубят — щепки летят». Разве Гитлер, выступая по радио 12 марта, не потребовал от своих людей «строжайшей беспрекословной дисциплины» и не предостерег, чтобы те не создавали «помех нашему управлению или общественной жизни»?[73] Разве не следовало поэтому ожидать, что «эксцессы» с представителями буржуазного лагеря прекратятся и покой и порядок вернутся, как только национал-социалисты окончательно сведут столь желанные счеты с «марксизмом» и приструнят рабочее движение?

«День Потсдама» дал новую пишу подобным надеждам. Благодаря мастерской режиссуре Геббельса первое заседание нового рейхстага в потсдамской гарнизонной церкви превратилось во встречу «старой» Германии с «новой». Средства массовой информации миллионы раз на все лады повторяли, что совместное выступление убеленного сединами национального символа Гинденбурга и молодого «народного канцлера» Гитлера у гробницы Фридриха Великого олицетворяло собой «национальное возрождение», «единение» прусского духа и национал-социализма, слияние политической традиции и «революционной» динамики. Это была не «сентиментальная комедия»[74], как любила говорить впоследствии отрезвевшая буржуазия, а еще один (после выборов 5 марта) из плебисцитарных стимуляторов, к которым через определенные промежутки времени прибегал национал-социалистический режим. Неверная оценка воздействия политической символики помешала многим противникам Гитлера в то время увидеть реальную поддержку, которой уже пользовались национал-социалисты.

Гипнотический эффект национальных торжеств еще не прошел, когда рейхстаг снова собрался через два дня в Берлине, в здании оперы Кролля. Под сенью потсдамской гарнизонной церкви история немецкого парламентаризма пережила свой самый черный день. Благодаря принятию так называемого закона о предоставлении чрезвычайных полномочий исполнилось обещание, которое дали друг другу Гитлер и его партнеры по коалиции в январе: рано или поздно упразднить парламентаризм.

Поскольку, однако, даже такой антиконституционный замысел следовало реализовать хотя бы наполовину законным путем, требовалось «двойное большинство в две трети»: должны были присутствовать две трети из 647 членов рейхстага и две трети присутствующих проголосовать «за». НСДАП и «Черно-бело-красный боевой фронт» вместе получили 5 марта 340 мест в рейхстаге, следовательно, голосов все равно не хватало, даже если попросту вычесть 81 мандат арестованных или скрывшихся депутатов от КПГ из общего числа мандатов. Учитывая, что СДПГ отклонила бы «Закон о преодолении бедственного положения народа и рейха», нужна была поддержка хотя бы части партии Центра и Баварской народной партии. Социал-демократы могли вообще не явиться на заседание рейхстага. В таком случае необходимо если не согласие, то, по крайней мере, присутствие католиков-консерваторов, чтобы иметь кворум. В этой довольно неопределенной ситуации[75] руководство национал-социалистов исключило риск поражения с помощью уловки: непосредственно перед решающим голосованием в регламент с согласия представителей партии Центра было внесено изменение: теперь председатель рейхстага (Геринг) мог констатировать «присутствие» депутатов, отсутствующих без уважительной причины. Таким образом, число присутствующих обладателей мандатов устанавливалось им по своему усмотрению, и для политического перевеса голоса Центра больше не требовались. Впрочем, Гитлер уже заручился благосклонностью этой партии с помощью ряда обещаний, касающихся культурной и церковной политики, которые летом приведут к заключению конкордата с Ватиканом. К тому же в разговоре с прелатом Каасом и двумя другими политиками Центра канцлер заявил о своем согласии сформировать «небольшой комитет», который будет постоянно получать информацию о текущих мероприятиях, осуществляемых правительством рейха на основе закона о предоставлении чрезвычайных полномочий; четыре дня спустя Гитлер на заседании кабинета недвусмысленно дал понять, что комитет будет собираться только в тех случаях, «когда правительство рейха сочтет это целесообразным»[76].

К этому моменту закон о предоставлении чрезвычайных полномочий был уже принят, парламент передал правительству законодательную компетенцию и даже право на изменение конституции. Он собственноручно лишил себя власти, как предполагалось, на четыре года, до 1 апреля 1937 года.

Пессимистические настроения, «чувство национального долга», иллюзорные надежды на то, что готовность к адаптации и сотрудничеству впоследствии будет оценена по достоинству, а также тактические соображения по поводу спасения собственной организации побудили согласиться с законом все буржуазные оппозиционные партии. У депутатов от Немецкой государственной партии и партии Центра перед этим были внутрифракционные разногласия, но в конце концов все присутствующие — кроме социал-демократов — проголосовали «за». Председатель СДПГ Отто Вельс обосновал протестное голосование своей фракции, уже сократившейся на 26 депутатов из-за арестов и перехода на нелегальное положение, в последней проникнутой демократическим духом речи — она прозвучала в зале, украшенном свастикой и заполненном штурмовиками. Никогда еще рейхстаг не был настолько отстранен от контроля за общественными делами, сказал он, как это происходит сейчас и будет происходить в дальнейшем благодаря закону о предоставлении чрезвычайных полномочий. «Мы, социал-демократы, знаем, что факты политической силы нельзя устранить одними протестами в рамках закона. Мы видим, что ваше господство в данный момент есть факт политической силы. Но правосознание народа — тоже политическая сила, и мы не перестанем взывать к этому правосознанию». Закончил Вельс сдержанным обращением к «преследуемым и притесняемым». В его словах нельзя было не расслышать признания, что рабочее движение упустило время для открытой борьбы против режима. Гитлер с наслаждением отпустил реплику: «Я и не хочу, чтобы вы голосовали за это! Германия должна стать свободной, но не благодаря вам!»[77]

В сравнении с постановлением «О защите народа и государства» закон о предоставлении чрезвычайных полномочий имел меньшее значение для процесса насаждения национал-социалистической власти. Однако он довел до конца некий промежуточный этап (самоустранения партий, а в глазах нации и мировой общественности лишний раз подтвердил «курс на законность», взятый новыми хозяевами страны. Гитлер еще в преддверии голосования утверждал на заседании кабинета, что «одобрение закона о предоставлении чрезвычайных полномочий в том числе и партией Центра будет означать повышение нашего престижа за рубежом»[78].

В противоположность ситуации в Германии, где количество «павших на мартовских баррикадах»[79] исчислялось сотнями тысяч, а НСДАП в начале мая пришлось ввести ограничения на прием новых членов, чтобы защитить себя от неконтролируемого наплыва восторженных поклонников Гитлера и оппортунистов[80], общественное мнение за рубежом действительно представляло серьезную проблему. Особенно подробно и, следовательно, не слишком лестно освещала «революционные» события в Германии американская пресса, представленная в Берлине весьма активным корреспондентским корпусом. Аресты тысяч политических противников, участившиеся нападения на врачей, служащих и предпринимателей еврейского происхождения журналисты в контексте постановления «О защите народа и государства» очень точно характеризовали как результат установившегося в стране чрезвычайного положения.

Публичные заявления эмигрантов — социалистов и евреев — еще сильнее вредили имиджу гитлеровского правительства. В конце марта генеральный консул Германии в Нью-Йорке телеграфировал в Берлин, что в Мэдисон-Сквер-Гарден запланирован «массовый митинг против якобы творящихся в Германии зверств»[81]. Министр иностранных дел Нейрат не без успеха старался удержать католическое духовенство США от участия в подобных митингах, намечавшихся и в других американских городах, а Геринг взялся проинформировать зарубежную прессу об истинном «положении дел в Германии»: «Никому не вырывали ногти и не отрезали уши, и зрение все сохранили. Число умирающих ежедневно не превышает количества жертв политических инцидентов прошлых лет». Отдельных евреев действительно задерживали и избивали, но «целый ряд членов национальных союзов, которые оказались повинны в злоупотреблениях, были наказаны и исключены». Последнее заявление, естественно, носило исключительно пропагандистский характер, да и уверения Геринга: «Ни правительство, ни я сам никогда не потерпим, чтобы кто-то подвергался преследованию только за то, что он — еврей», — были чистейшей ложью. Не переведя дыхания, прусский премьер-министр объявил о «мерах против разрастания еврейского элемента» и напомнил, «что в народе существуют сильные антисемитские настроения. Но, несмотря на это, магазины открыты — что служит доказательством железной дисциплины, которой сопровождается национальный подъем»[82].

Геббельс и Гитлер руководствовались той же логикой. Канцлер, точно так же меняя местами причины и следствия, обосновывал несколько дней спустя в кругу министров необходимость «защитных мер» против негативной реакции за рубежом, подготовку которых уже начал специально созданный в НСДАП «Центральный комитет по защите от обвинений в зверствах и бойкоте со стороны евреев» под руководством нюрнбергского гауляйтера, главного редактора журнала «Штюрмер» Юлиуса Штрайхера. Невзирая на заверения еврейской общины Берлина и имперского представительства немецких евреев в своей лояльности, национал-социалистическое руководство 31 марта дало сигнал к началу бойкота. На следующее утро перед еврейскими магазинами, приемными врачей и адвокатов были выставлены посты штурмовиков и эсэсовцев. По замыслу организаторов, эта акция должна была «дойти до самой маленькой деревушки, чтобы нанести удар и по мелким еврейским торговцам на селе»[83].

Кампания потерпела двойную неудачу: молчаливое большинство немцев себя с ней не идентифицировало, и независимую зарубежную прессу заставить замолчать не удалось. Американские газеты, естественно, во всех подробностях сообщали о новых формах дискриминации, а немецкие домохозяйки постарались сделать необходимые закупки в еврейских универмагах и текстильных лавках до начала бойкота. И то, и другое можно было предвидеть заранее, так что встает вопрос о более глубинных причинах акции. Ключ к их пониманию дал ее главный организатор — Йозеф Геббельс — в своем выступлении по радио вечером 1 апреля. Новоиспеченный министр пропаганды, оправдывая централизованно подготовленную акцию, намекнул, что в противном случае следует ожидать вспышки неконтролируемого «народного гнева». Это был непревзойденный образец цинизма, содержавший, однако, зернышко истины.

Гитлер, принимая решение о бойкоте, действительно шел навстречу пожеланиям партийных низов: ему нужно было удовлетворить старый радикально-антисемитский лагерь, олицетворяемый руководителем комитета по бойкоту Штрайхером, дать выход «революционной» активности СА и одновременно сделать что-то для традиционной партийной клиентелы в Национал-социалистическом союзе борьбы за ремесленное сословие, чьи экономические претензии были прежде всего направлены против конкуренции со стороны еврейских универмагов. Весьма разнородным элементам внутри национал-социалистического движения, желавшим насладиться властью и силой, в первые апрельские дни 1933 г. сознательно было открыто поле деятельности. В то же время получала обоснование главная претензия партийного руководства, которое теперь могло не только притязать на государственную власть, но и осуществлять ее.

Такую же двойную функцию выполнял изданный несколькими днями позже «Закон о восстановлении профессионального чиновничества»[84], предоставлявший «правовые» средства для очистки государственного аппарата от политически «ненадежных элементов». «Арийский параграф» давал возможность целенаправленно увольнять с государственной службы сотрудников и должностных лиц еврейского происхождения. Характер применения и срок действия закона показывают, что он преследовал в первую очередь «практические» цели. Речь шла конкретно об устранении сравнительно небольших в количественном отношении групп служащих; тем самым продолжалось начатое еще правительством Папена наступление на осторожную «республиканизацию» государственной службы, проводившуюся в Веймарской республике. Лояльности «новому государству» от большинства служащих при этом не требовали. Со всей твердостью направляя процесс чистки в упорядоченно-государственное русло, определяя критерии отношения к евреям-фронтовикам (их благодаря вмешательству Гинденбурга не отправляли в отставку), регулируя рассмотрение претензий на пенсию, закон и позднейшие инструкции по его применению фактически ограничивали влияние рядовых партийцев и штурмовиков, которые своими бесчинствами в последние дни и недели создавали атмосферу величайшей неуверенности, чуть ли не хаоса.

Помимо актуальных политико-тактических мотивов в законе о профессиональном чиновничестве и апрельском бойкоте впервые с момента прихода национал-социалистов к власти нашел выражение их специфический расистский антисемитизм. «Сужение жизненного пространства евреев»[85] продолжалось и потом, но только сентябрьские «нюрнбергские законы» 1935 г. осуществили государственно-правовую дискриминацию немецких евреев, соответствующую национал-социалистической расовой идеологии. Как на этапе превращения НСДАП в массовую партию начиная с 1929–1930 гг., так и в первые годы Третьего рейха антисемитизм не стоял на первом плане ни в политике, ни в пропаганде. Популярность режима росла не благодаря, а, скорее, вопреки юдофобским элементам его политики, которая так и не смогла мобилизовать в свою пользу широко распространенный в народе «традиционный» антисемитизм. Тем не менее первые меры против евреев (как и против «марксистов») в принципе приветствовались как свидетельство решительного «наведения порядка». Политико-нравственное отупение общества, которое воспитывали путем запугивания, прогрессировало.

Впрочем, на протяжении всей своей двенадцатилетней истории режим редко правил исключительно с помощью насилия и террора. Идеология и пропаганда помогали преодолевать трудные периоды, однако не могли служить заменой ощутимых политических успехов или того, что можно было выдать за таковые. Гитлер понимал это лучше, чем другие.

Ликвидация рабочего движения и соглашение с промышленниками

На рубеже 1932–1933 гг. специалисты отметили приостановку экономического спада в стране. Когда ее дополнили политические перемены, Германский конгресс торгово-промышленных палат поспешил дать понять новому канцлеру, что теперь «наибольшее значение приобретает вопрос доверия». Самое главное, говорилось в меморандуме от 1 февраля, «чтобы при сильном правительстве наряду с государственной политикой преодоления партийных разногласий и привлечения всех сил, готовых участвовать в деле возрождения страны, проводилась в жизнь четкая политико-экономическая программа, отвечающая жизненным нуждам частного хозяйства»[86]. Но Гитлер не собирался позволять экспертам диктовать ему, когда и какие программы осуществлять. В недели, предшествовавшие мартовским выборам, в области экономической политики делалось мало, причем вполне сознательно. Правда, «экономическому диктатору» Гугенбергу позволялось предпринимать что-то на благо сельского хозяйства, но, когда рейхсминистр финансов сделал попытку ввести налог на владельцев универмагов (популярный как раз в национал-социалистических кругах как антиеврейская мера), Гитлер скомандовал отбой.

Во время предвыборной борьбы не следовало давать «каких-либо точных сведений об экономической программе». Судя по протоколу заседания кабинета министров, канцлер мотивировал это следующим образом: «Правительству рейха нужно обеспечить себе 18–19 миллионов голосов. Во всем мире не найдется экономической программы, которая смогла бы получить одобрение такой массы избирателей»[87].

Впрочем, осторожность, проявленная Гитлером в сфере экономики, объяснялась не только тактическими соображениями. Она свидетельствовала также об известной беспомощности фюрера в этих вопросах, но главным образом — о приоритете политики: строительству государственной власти подчинялось все остальное. Гитлер не скрывал этого даже от крупных промышленников, с которыми у него с начала 1930-х гг. завязывались все более тесные контакты. 20 февраля 1933 г. Гитлер, поддерживаемый Герингом, в присутствии президента рейхсбанка Шахта пообещал избранному кругу глав крупнейших промышленных концернов — «ИГ Фарбен», «Крупп», «Ферайнигте штальверке», «АЭГ», «Сименс», «Опель» и др. — «спокойное будущее», наращивание вооружений и никаких выборов «в ближайшие десять, а может быть, и сто лет». По-видимому, в качестве политико-экономической «концепции» этого оказалось достаточно, поскольку в результате той тайной встречи предвыборный фонд НСДАП увеличился как минимум на 3 млн рейхсмарок[88].

Хотя тема массовой безработицы играла известную роль в национал-социалистической предвыборной пропаганде, в действительности коалиционное правительство несколько месяцев ничего не предпринимало в сфере занятости. Даже с добровольной трудовой службой, создавать которую рекомендовалось Конгрессу торгово-промышленных палат «по государственным и социально-экономическим соображениям»[89], дело не продвигалось вперед. Было реализовано только принятое еще кабинетом Шлейхера решение о выделении на эти цели 600 млн марок — не без сопротивления Гитлера, требовавшего, чтобы государственные инвестиции шли в первую очередь рейхсверу, планы снабжения которого, однако, не представлялось возможным пересмотреть в сторону расширения в короткий срок. Правда, учитывая, что число безработных все-таки заметно сократилось (за первый год работы правительства Гитлера — с 6 до 3,7 млн чел.), дальнейшие государственные инициативы по обеспечению занятости казались уже не столь необходимыми. Приоритетным считалось решение политических задач, которое, впрочем, могло дать толчок и развитию экономики, если бы, скажем, удалось добиться, как изысканно выразился в своем меморандуме Конгресс торгово-промышленных палат, «послаблений в договорах о тарифных ставках». По сути, речь шла о том, чтобы ослабить позиции той стороны, которую представляли наемные работники; эта цель многие годы стояла у промышленников в списке первоочередных и самых желанных. При Гитлере это вылилось в сокрушительный удар по профсоюзам.

Несмотря на агрессивность, с какой национал-социалисты после мартовских выборов взялись преследовать социал-демократов и политически связанные с ними свободные профсоюзы, поначалу только пессимисты могли подумать, что дело закончится полным разгромом профсоюзного движения в Германии. Существование в НСДАП собственного квази-профсоюзного подразделения — Национал-социалистической организации производственных ячеек — само по себе, казалось, противоречило такой мысли. Да и тот факт, что левое крыло НСДАП, пока Грегор Штрассер в декабре 1932 г. не вышел из партии, принимало серьезное участие в переговорах о создании правительства «профсоюзной оси», к чему стремился Шлейхер, мог дать пишу надеждам, что национал-социалисты не будут вести против рабочих организаций такую же яростную борьбу, как против «марксизма».

Взяв власть в свои руки, национал-социалистическое руководство, по всей видимости, подумывало о том, чтобы признать право на существование за деполитизированным Всеобщим объединением немецких профсоюзов, но обескураживающие результаты выборов в производственные советы в марте 1933 г. положили конец этим намерениям. Хотя организация производственных ячеек, игравшая до тех пор второстепенную роль по сравнению со свободными профсоюзами, значительно усилила свои позиции, полученные ею в среднем около четверти мандатов никак нельзя было назвать уверенной победой: как и прежде, преклонение перед Гитлером не проникло за заводские ворота. Режим отреагировал спешно изданным законом о представительстве на предприятии, позволяющим работодателям без всяких церемоний увольнять сотрудников по одному только подозрению в «антигосударственной деятельности»; все предстоящие выборы в производственные советы были отложены на шесть месяцев. Кроме того, предполагалось назначить «имперских уполномоченных» в земельные органы труда и занятости, еще сильнее урезая тем самым права профсоюзов. Однако на заседании кабинета 31 марта вступление в силу соответствующей статьи отложили до тех пор, пока не будет завершена «планируемая перестройка профсоюзов на новых началах»[90]. Это прозвучало уже как похоронный звон.

Бессильный оппортунизм, демонстрируемый Всеобщим объединением профсоюзов после смены правительства, на самом деле только укреплял решимость национал-социалистов. Надеясь, что политический нейтралитет и добровольное стремление ограничиться экономическими и социальными вопросами получат достойное признание новой власти, объединение профсоюзов, возглавляемое старым социал-демократом Теодором Лейпартом, публично отмежевалось от СДПГ. Лейпарт тщетно умолял Гинденбурга — выражая наделку, что он по-прежнему является «хранителем и гарантом закрепленных в Конституции народных прав», — о защите от «террористических действий» «приверженцев правящих партий», угрожающих «жизни и собственности немецких рабочих»[91]. Эрозия политической власти профсоюзов, начавшаяся под действием массовой безработицы, продолжалась, приводя к упадку институционального самосознания, заметному как противникам, так и сторонникам профсоюзного движения. В этом заключалась одна из главных причин, не позволивших верхушке Всеобщего объединения немецких профсоюзов мобилизовать на борьбу четыре миллиона его членов. В «День Потсдама» объединение демонстративно заявило о своей готовности к сотрудничеству с «государственным режимом какого угодно рода»[92]. Профсоюзная организация и ее социальные учреждения должны быть спасены — неважно, какой ценой.

Расчеты, однако, не оправдались. Пока объединение профсоюзов тщилось доказать свою «национальную благонадежность», национал-социалистический «Комитет действия по защите немецких трудящихся» в строжайшей тайне планировал решающий удар на «10 часов вторника, 2 мая 1933 г.». Но это была только вторая часть тщательно подготовленной операции. Перед силовой акцией против профсоюзов рабочих то и дело «гладили по шерстке». Вряд ли Гитлеру когда-нибудь еще удалось так удачно применить метод кнута и пряника.

Новый режим широким жестом дал рабочим то, в чем им отказывала республика: он без долгих околичностей — теперь это стало возможно — объявил символический день 1 мая официальным праздником. Подготовку первых майских торжеств, как и «Дня Потсдама», фюрер возложил на своего конгениального министра пропаганды; министр труда Зельдте, что характерно, остался в стороне. Буквально в одно мгновение международный день рабочего движения превратился в «национальный день труда», смысл которого четко сформулировал Геббельс, выступая перед сотнями тысяч пришедших на поле Темпельхоф в Берлине: «Сегодня вечером весь немецкий народ, независимо от классовых, сословных и конфессиональных различий, собрался здесь, чтобы окончательно похоронить идеологию классовой борьбы и проложить дорогу новой идее сплоченности и народного сообщества».

Эту же мысль развивала речь Гитлера, выдержанная в непривычном цветисто-умильном тоне. «Братоубийству», «братоубийственной борьбе», «ненависти», «страданиям» и «раздорам» он противопоставлял «единение», «углубление в себя», «общность» и «воспарение духа»: «Немцы должны заново познакомиться друг с другом! Миллионы людей, разделенные на представителей различных профессий, втиснутые в искусственные рамки классов, пораженные сословным чванством и классовым безумием и потому разучившиеся понимать друг друга, должны вновь найти друг к другу дорогу!»[93] Заручившись своего рода «свидетельством о благонадежности» от Всеобщего объединения немецких профсоюзов, призвавшего трудящихся всей страны к участию в торжествах, канцлер счел излишним давать конкретные разъяснения по поводу своей будущей политики в отношении наемных работников. «Чтите труд, уважайте трудящегося!» — гласил девиз дня. На этом лозунге, призванном завоевать народные симпатии, Гитлер и остановился, зная, что все остальное только умалило бы впечатление от массового мероприятия, транслировавшегося по радио. Расчет был сделан верно: «Да, это действительно прекрасный, удивительный праздник! — записал французский посол Франсуа-Понсе. — Дух примирения и единства [веет] над Третьим рейхом»[94].

Не прошло и двенадцати часов, как только что провозглашенный новый социальный консенсус подвергся тяжелому испытанию, заодно в полной мере обнаружилось, как важно умело использовать политическую символику. Утром 2 мая 1933 г. вспомогательная полиция СА и СС, привлеченная функционерами Национал-социалистической организации производственных ячеек, захватила здания и учреждения свободных профсоюзов по всей стране, практически не встречая сопротивления. Застигнутое врасплох руководство Всеобщего объединения немецких профсоюзов, лидеры отдельных профсоюзных организаций, директора Профсоюзного банка и редакторы профсоюзных изданий оказались под арестом. Однако профсоюзные чиновники среднего и низшего звена по большей части сохранили свои посты, подчинившись Национал-социалистической организации производственных ячеек. Ограниченность акции диктовалась практическими соображениями, да и целью ее был не столько институциональный разгром профсоюзного движения, сколько устранение его из политики. Старые организационные структуры вполне могли пригодиться для создания «Немецкого трудового фронта», объявленного Робертом Леем.

Напуганные атакой на свободные профсоюзы, к Комитету действия Лея присоединились гиршдункеровские профсоюзы и Немецкий национальный союз торговых служащих. Уже через три дня комитету подчинились почти все союзы рабочих и служащих (в общей сложности 8 млн человек). Только христианские профсоюзы получили отсрочку до лета.

Операция 2 мая тщательно планировалась, а вот будущее Немецкого трудового фронта в момент его основания было еще довольно туманным, но в этом тумане стали вырисовываться стремительно расходящиеся интересы[95]. Заявленная с самого начала цель осуществить в лице НТФ давнюю мечту о едином профсоюзе нашла самых серьезных поборников внутри Организации производственных ячеек, чьи лидеры во главе с Вальтером Шуманом заняли в НТФ важные посты. Даже после 30 июня 1934 г., когда Лей, главным образом по политическим причинам, избавился от этих «левых» из Организации производственных ячеек, некоторые профсоюзные тенденции в Трудовом фронте сохранились: в особенности в тех отраслях промышленности, которые развивались благодаря военным заказам, НТФ скоро стал проявлять интерес к социальной и тарифной политике.

В первую очередь, однако, НТФ был инструментом формирования нового рабочего. Это стало ясно уже через девять дней после его основания, когда благодаря «Закону о попечителях по вопросам труда» от 19 мая на смену прежней тарифной автономии пришло государственное принуждение. Формально труд и капитал подвергались одинаковым ограничениям, фактически закон означал усиление позиций работодателей, поскольку 13 высокопоставленных чиновников, исполнявших в дальнейшем функции «имперских попечителей по вопросам труда», чаще всего стояли гораздо ближе к промышленникам, чем к рабочим или Организации производственных ячеек, с региональными отделениями которой у них в последующие месяцы нередко случались конфликты[96].

«Закон об организации национального труда» от 20 января 1934 г. подтвердил роль имперских уполномоченных и еще больше изменил соотношение сил в пользу работодателей. Отныне НТФ участвовал в переговорах о тарифах и в оформлении трудовых договоров только с совещательным голосом, обязательное прежде участие рабочих в принятии решений больше не допускалось. По аналогии с «народным сообществом» в законе говорилось о «производственном сообществе», в котором предпринимателю отводилась роль «фюрера», а работникам — послушного «персонала». Конфликты отньГИе должны были разбираться «социальными судами чести». Производственные советы были заменены бессильными «советами доверенных», которые «избирались» единым списком, составленным руководителем предприятия и главой местной производственной ячейки; в ответ рабочие, участвовавшие в этом фарсе в апреле 1934 г. и еще один раз следующей весной, подали менее 50 % голосов «за», после чего выборы больше вообще не проводились.

Несомненно, создавая НТФ, национал-социалисты хотели не только уничтожения власти профсоюзов на радость промышленникам. Помимо принудительного социально-политического умиротворения речь шла о завоевании рабочего класса, контроле над ним и, в конце концов, об идеологический «пропитке» всей рабочей среды. Однако НТФ на тот момент еще не был отточенным инструментом национал-социалистической социальной и общественной политики, какой грезился идеологам «народного сообщества». Пока он представлял собой организацию-молох, выполняющую чисто политическую функцию «объединения без интересов»[97].

Это со всей ясностью показал прозвучавший осенью 1933 г. «Призыв ко всем трудящимся немцам», в котором вождь Немецкого трудового фронта Лей, министры труда и экономики, а также уполномоченный НСДАП по экономике говорили об «объединении всех людей, занимающихся трудом, независимо от их экономического положения». В НТФ, по их словам, «рабочий и предприниматель должны стоять рядом, не разделенные на группы и союзы, служащие для сохранения особых экономических или социальных слоев и интересов». Снова отрицалась какая-либо компетенция НТФ в области трудовой и социальной политики: «По воле нашего фюрера Адольфа Гитлера, Немецкий трудовой фронт — не место для решения материальных вопросов повседневной трудовой жизни, примирения естественных различий интересов отдельных трудящихся»[98]. Этот тезис отвечал на опасения предпринимателей, как бы Трудовой фронт не забрал себе слишком большую власть. Теперь Густав Крупп фон Болен унд Гальбах, «фюрер» недавно образованного «Имперского сословия немецкой промышленности», мог с чистой совестью рекомендовать коллегам-предпринимателям вступать в НТФ.

Национал-социалистическая «унификация» хозяйственных объединений осталась «косметической». Хотя партийный уполномоченный по экономическим вопросам Отто Вагенер во время апрельского бойкота вынудил подать в отставку исполнительного директора Имперского союза немецкой промышленности и нескольких членов его президиума (евреев), нацистские комиссары не задержались в Союзе надолго. Круппу в качестве нового главы реформированного Союза достаточно было пообещать канцлеру позаботиться о строгой централизации этой организации[99]. Надежды и ожидания с обеих сторон были велики, каждая из них нуждалась в другой и полагала, что, в свою очередь, нужна ей. Ни в какой другой области, кроме экономики, Гитлер не сдерживал так явно даже «партийную революцию» — во всяком случае, он дал в этом смысле полную свободу действий президенту рейхсбанка Шахту. Крупные же магнаты в ответ обходили молчанием дискриминацию своих коллег-евреев. Только старый покровитель Гитлера Эмиль Кирдорф открыто назвал «ударом кинжала в спину» вынужденный уход из президиума Союза немецкой промышленности Пауля Сильверберга, который сам в 1932 г. выступал за участие национал-социалистов в правительстве.

Впрочем, подобные мелочи не омрачили медовый месяц национал-социалистического руководства и воротил крупной промышленности, как показал преподнесенный нацистам по инициативе Круппа 1 июня 1933 г. «свадебный торт» под названием «Взнос немецкой промышленности Адольфу Гитлеру»: отныне каждому предприятию надлежало ежегодно отчислять НСДАП сумму в размере пяти тысячных от своего фонда заработной платы. Это стало своеобразной формой благодарности за устранение профсоюзов, планировавшуюся гонку вооружений, способную оживить конъюнктуру, и намерение перейти к автаркическому способу хозяйствования, сулившему крупной промышленности сказочные прибыли и возможности для развития. Одновременно промышленники, добровольно возложив на себя отчисления, защищались от возможных чрезмерных требований партии и демонстрировали свою самостоятельность.

Им не только удалось держать идейных национал-социалистов старого образца подальше от правлений и советов директоров предприятий. Режим, боясь подорвать стремление частного бизнеса к сотрудничеству, готов был даже к уступкам на политической почве: в лице генерального директора страховой компании «Альянс» Курта Шмитта Гитлер в июле 1933 г. сделал представителя крупного бизнеса преемником Гугенберга на посту рейхсминистра экономики, а несколько позже, избавляясь от балласта «сословного государства», заменил своего уполномоченного по экономическим вопросам Вагенера владельцем химических заводов Вильгельмом Кеплером. Кеплер, с 1932 г. успешно служивший посредником между НСДАП и крупным бизнесом, обосновался прямо в рейхсканцелярии. По крайней мере в первые годы Третьего рейха крупный частный бизнес проникал в политическую систему, а не наоборот.

Для мелкого бизнеса действовали другие правила игры[100]. Хотя НСДАП традиционно искала опору среди ремесленников, торговцев и кустарей и Гитлер после прихода к власти некоторое время не мешал основанному только в конце 1932 г. «Союзу борьбы за ремесленное сословие» завоевывать гильдии и профессиональные цеха, ни одна из основных политических надежд нацистских мелкобуржуазных политиков не сбылась. Это стало ясно уже летом 1933 г., когда партийное руководство, прислушиваясь к протестам деловых кругов и желая сохранить рабочие места, начало препятствовать враждебным акциям «Союза борьбы» против еврейских универмагов и потребительских товариществ, которые раньше принадлежали профсоюзам, а теперь перешли к НТФ. Включение «Союза борьбы» в состав «Национал-социалистической организации ремесел, торговли и промыслов» в августе 1933 г. означало крах романтических грез мелкой буржуазии, которые обещала сделать былью программа НСДАП. В современном индустриальном обществе, даже национал-социалистического образца, для них просто не было места. Новые пышные названия вроде «Имперского сословия немецкой торговли» и «Имперского сословия немецких ремесел» не могли надолго скрыть этот факт. Вместо ожидавшегося материального поощрения мелкая буржуазия получила жесткую, почти государственную организацию, которая, правда, в последующие годы облегчила проведение разумных с экономической точки зрения мер по структурному упорядочению.

Быстрее, чем в мелкобуржуазных организациях, и эффективнее, чем в любом другом секторе экономики, политика «унификации» проводилась в сельском хозяйстве. Основная причина этого заключалась, по всей видимости, в том, что НСДАП многие годы проявляла наибольший интерес к этой области и реально присутствовала в ней благодаря своему «Аграрно-политическому аппарату» под руководством Рихарда-Вальтера Дарре. Обращение «к земле» не было предвыборным ходом — оно представляло собой одну из главных составляющих идеологии национал-социализма и поэтому носило более искренний характер, чем, скажем, борьба за среднее сословие, ставшее восприимчивым к радикальным лозунгам благодаря экономическому кризису. Стремительным успехам Дарре весной 1933 г. благоприятствовало и то, что попытки унифицировать широко разветвленную сеть сельскохозяйственных объединений предпринимались давно. Демонстрируемое правительственными учреждениями уважение к «крови и почве», щедрая помощь сельскому хозяйству (в основном крупным землевладельцам), оказываемая Гугенбергом, вооружили нацистских поборников централизации неплохими аргументами.

Не мешало, конечно, и поднажать. Аграрные стратеги НСДАП прибегли к многократно испытанному в других областях методу: президент Христианского крестьянского союза Андреас Гермес, выступавший против нацистов и против объединения сельскохозяйственных обществ, был арестован по обвинению в растрате. Между тем два сотрудника «Аграрно-политического аппарата» в Имперском сельском союзе, объединявшем крупных землевладельцев, подготовили почву для переговоров о слиянии с крестьянскими союзами, и всего через две недели после ареста Гермеса Дарре «попросили» взять на себя руководство новой имперской структурой. Еще через две недели дипломированный специалист по колониальной экономике обеспечил себе председательство в Союзе крестьянской взаимопомощи и как раз ко дню рождения фюрера, 20 апреля, рапортовал ему о том, что «сосредоточил под своим руководством 40 000 сельских кооперативов»[101]. Вскоре после этого под команду Дарре вместе с Немецким сельскохозяйственным советом, который, полностью доверяя обещаниям насчет автаркической экономики, неоднократно заявлял о своей солидарности с новым правительством, перешло и руководство Сельскохозяйственных палат. К концу мая 1933 г. идеолог «крови и почвы», которому не исполнилось еще и 38 лет, сумел поставить под свой контроль все сельскохозяйственные организации. Это отразилось и в его новом звании «крестьянского рейхсфюрера». Неудивительно, что после такого успеха ему достался также пост министра сельского хозяйства, когда Гугенберг в конце июня подал в отставку. В аграрном секторе, таким образом, партийная, профессионально-цеховая и государственная власть оказалась сосредоточенной в одних руках. Больше ни в одной области экономики подобного не произошло, параллели можно было найти разве что в самой системе национал-социализма.

Конец многопартийности и «унификация» общества

Своим единодушным одобрением закона о предоставлении правительству чрезвычайных полномочий буржуазные партии так явно продемонстрировали внутреннюю неспособность противостоять напору национал — социалистов, стремящихся сформировать новый режим, что это не могло пройти им даром[102]. Члены всех этих партий — от Центра до Немецкой национальной — покидали их толпами, отчасти от разочарования, отчасти из страха перед репрессиями, а нередко и для того, чтобы вступить в НСДАП. Нарастающее давление со стороны «движения» ускорило процесс распада, охвативший наконец и СДПГ — единственную партию, еще делавшую попытки сопротивляться хотя бы в силу собственных представлений о патриотизме.

После фактического (правда, никогда не облекавшегося в форму закона) запрета КПГ и последовавшей за ним ликвидации боевой организации СДПГ «Рейхсбаннер» в рядах социал-демократов уже в марте 1933 г. поселилась тревога, усилившаяся вследствие разгрома партийного аппарата и нарастающего террора против членов партии. Акция против свободных профсоюзов 2 мая дала новую пишу опасениям. Внутри партийного руководства существовали различные мнения по вопросу о том, что может ожидать социал-демократов в недалеком будущем. В результате часть Правления СДПГ в качестве «зарубежного представительства» перебралась в Саарскую область, находившуюся под управлением Лиги Наций, а затем, в маё, — в Прагу, чтобы подготовить почву для возможной эмиграции, в то время как оптимисты надеялись спасти партию, последовательно придерживаясь «курса на законность». Последние сравнивали сложившуюся ситуацию с эпохой Бисмарка и его закона против социалистов, когда СДПГ подвергалась политическим гонениям, но могла при этом заниматься парламентской деятельностью и в конце концов благодаря этому организационно окрепла.

Внутрипартийные разногласия со всей очевидностью проявились, когда Гитлер созвал заседание рейхстага 17 мая. Вопреки предостережениям большинства членов Правления, к которому помимо главного редактора газеты «Форвертс» Фридриха Штампфера теперь присоединился и Отто Вельс, и несмотря на произведенный всего неделю назад арест партийного имущества, почти половина социал-демократической фракции приняла участие в заседании. Незадолго до этого министр внутренних дел Фрик ясно дал понять, что от нее ждут безоговорочного одобрения демагогической речи по вопросам внешней политики, которую собирался держать перед собравшимися Гитлер, иначе жизнь социал-демократов, заключенных в концлагерь, окажется под угрозой. В сущности, заявление канцлера не давало особых поводов для возражений: Гитлер заверил мировую общественность, ожидавшую агрессивных требований, в своем уважении права всех народов на существование и призвал к мирной политике договоров. В конце речи депутаты встали в знак одобрения — никто не отказался совершить этот эффектный жест. Могло показаться, будто вся Германия едина в своей лояльности Гитлеру.

Эмигрировавшие члены правления СДПГ обрушились с резкой критикой на подобное поведение, грозившее смазать впечатление от стойкого сопротивления социал-демократов принятию закона о предоставлении чрезвычайных полномочий, и решительно потребовали перехода на нелегальное положение. В первом же номере газеты «Новый Форвертс», вышедшей 18 июня в Праге, появился призыв к свержению гитлеровского режима. Берлинское партийное руководство немедленно отказало эмигрантам в праве говорить от имени СДПГ, однако не уступило требованию властей исключить пражских беглецов из партии. Тем самым оно дало Фрику желанный повод. Ссылаясь на постановление «О защите народа и государства», тот 22 июня 1933 г. объявил СДПГ «антинародной и антигосударственной организацией» — в том числе и потому, что она не пожелала расстаться с эмигрировавшими членами своего правления, «вышвырнуть их из своих рядов за измену родине». Ответ из Праги дышал бессильным гневом. «Запрет ясно указывает нам дорогу!» — гласил заголовок сообщения в «Новом Форвертс». Теперь «всякая видимость демократической законности уничтожена», писала газета[103].

И это было еще слабо сказано: социал-демократы пока недооценивали серьезность положения, а между тем национал-социалисты за последние месяцы слишком многое сумели изменить в политической действительности Германии, не встретив отпора, чтобы терпеть какое бы то ни было сопротивление. В лице СДПГ они убирали со своего пути последнюю левую немецкую организацию, и можно было не сомневаться, что формирование нового государства закончится ее абсолютным и безоговорочным устранением с политической арены.

Представители буржуазных партий вынуждены были теперь взглянуть в глаза истине, от которой до сих пор отмахивались: проголосовав за закон о предоставлении чрезвычайных полномочий, они поставили под вопрос не только свою политическую функцию, но и свое право на институциональное существование. Немецкая национальная народная партия, самоликвидировавшись, обеспечила тем самым переход своих депутатов во фракции НСДАП в рейхстаге, ландтагах и муниципальных парламентах, а также достижение официального соглашения о включении ее боевого союза «Стальной шлем» в состав СА. Это было немало, учитывая, что глава НННП Гугенберг несколько недель служил мишенью для критики со стороны национал-социалистов и 26 июня после ряда грубых промахов, допущенных на Всемирной экономической конференции в Лондоне, оставил все свои министерские посты. «Политика обуздания» потерпела полный крах, как минимум на национальном уровне. 27 июня приняла решение о самороспуске Немецкая государственная партия (бывшая Немецкая демократическая), чьи места в прусском ландтаге были аннулированы, потому что на последних выборах ее кандидаты избирались по объединенным спискам с кандидатами СДПГ. Спустя 24 часа об этом же заявила Немецкая народная партия.

Теперь министр пропаганды Геббельс без всяких церемоний потребовал и от партии Центра «закрыть лавочку». Собственно, партия немецких католиков еще до парафирования конкордата, который помогал готовить в Риме бывший лидер Центра прелат Каас, должна была смиренно сделать выводы из согласия Ватикана на требование Гитлера запретить духовенству всякую партийно-политическую деятельность. В обмен на туманные гарантии сохранения церковных учреждений Ватикан отказался от политического католицизма (представители духовенства традиционно занимали многие руководящие посты и в партии Центра, и в Баварской народной партии). Баварская народная партия, в рядах которой политическая полиция Гиммлера в конце июня стала производить массовые аресты, невзирая на продолжающиеся переговоры о конкордате, самораспустилась 4 июля. Через день за ней последовала партия Центра — последняя. Конкордат,’еще не успев вступить в силу, уже принес свои плоды — и горькие, и сладкие: разочарование руководства католических партий в политике Ватикана сопровождалось мощным подъемом популярности режима в церковной среде и повышением его престижа за рубежом.

Сам Гитлер, казалось, был поражен столь мирной кончиной многопартийного государства. «Мы постепенно завершаем строительство тотального государства», — прокомментировал он события последних дней на совещании со штатгальтерами 6 июля[104]. Теперь, по мнению канцлера, следовало закрепить достигнутое положение дел законодательно: «Любая попытка изменить его, например путем воскрешения многопартийности, должна рассматриваться нами как атака на самую сущность нынешнего государства и трактоваться как государственная измена». Впрочем, «возможность подобной контратаки» была невелика. «От членов исчезнувших партий не следует ожидать особенной активности», — реалистично оценил ситуацию Гитлер.

И все-таки уже на следующем заседании кабинета, 14 июля, был представлен «Закон против образования партий». В точности повторяя сказанное фюрером, он грозил покарать как «изменника родины и государства» любого, кто предпримет попытку сохранить или заново воссоздать какую-либо партию. Однако, как заметил министр юстиции, в проекте не были прописаны конкретные санкции. Кроме того, Гюртнер сомневался, что «текущий момент является психологически верным для принятия такого закона». На Гитлера подобные аргументы не произвели впечатления, и закон приняли, поручив Фрику и Гюртнеру доработать его в части санкций. В окончательной редакции речь шла о заключении в каторжную или обычную тюрьму на срок до трех лет.

Хотя у общественности должно было сложиться впечатление об эффективности и деловитости правительства, на одном заседании которого на повестке дня стояло 43 вопроса и обсуждалось не менее 38 законов (в том числе имевшие весьма серьезные последствия, как, например, «Закон о предотвращении наследственных заболеваний у потомства»), усиливалась тенденция, приведшая в конце концов к полному расстройству нормальной правительственной деятельности: совещания кабинета министров, весной 1933 г. проходившие в среднем дважды в неделю, резко сократились, диктаторски изъявляемая «воля фюрера» заменила коллегиальное обсуждение, и все чаще проекты законов ложились на стол в кабинете министров только для того, чтобы спешно быть принятыми. Согласование компетенций, если таковое вообще проводилось, окончательно переносилось в буйные дебри конкурирующих инстанций. «Государство фюрера» начало приобретать зримые очертания. Его символом стало также приветствие «Хайль Гитлер!», которое Фрик вменил в обязанность всем государственным служащим: «С тех пор как многопартийное государство в Германии упразднено и весь государственный аппарат Германского рейха находится в ведении рейхсканцлера Адольфа Гитлера, представляется уместным употреблять введенное им в практику приветствие повсеместно, как общенемецкое. Тем самым мы ясно продемонстрируем остальному миру тесную связь всего немецкого народа со своим фюрером. Чиновничество и в этом должно идти в авангарде немецкого народа»[105].

На уровне правительства, парламента и партий процесс монополизации власти национал-социалистами в июле 1933 г. можно было считать завершенным. Не прошло и пяти месяцев, как нацистское движение полностью изменило всю систему политических отношений. Но конституционный облик Третьего рейха еще не приобрел характера бесспорной диктатуры фюрера. Многие вопросы оставались открытыми, в том числе вопрос о статусе НСДАП в государстве Гитлера. Ни построение однопартийного государства, ни обнародованный 1 декабря 1933 г. «Закон об обеспечении единства партии и государства» ясности не внесли. Хотя закон возвел НСДАП в ранг «носителя германской государственной идеи», он все же не закрепил за ней автономного положения во власти на равных с государственным аппаратом. Разрешение конфликтов между партийной и государственной бюрократией оставалось прерогативой фюрера, и постепенно стало очевидно, что его право на вмешательство в любой момент и принятие окончательного решения составляет один из основных принципов «государства фюрера» гитлеровского образца.

Пышные массовые мероприятия, вроде «партийного съезда победы» в начале сентября в Нюрнберге, не могли надолго скрыть тот факт, что после завершения политического формирования Третьего рейха для рядовых партийцев, особенно для штурмовиков, не осталось реального дела. Уже летом 1933 г. об этом заговорили в рядах движения, как признал на встрече со штатгальтерами Гитлер. Он настоятельно предупреждал, что «революцию» не следует рассматривать как «длительное состояние». Непомерные амбиции мелких партийных вождей и предводителей штурмовых отрядов были особенно пагубны для экономики и государственного управления, где они грозили отбить у специалистов желание работать и добиваться новых успехов, столь необходимое для преодоления кризиса. «В экономике главным может быть только умение», — гласила опубликованная квинтэссенция мыслей фюрера на этот счет. Те силы внутри движения, которые настаивали на дальнейших преобразованиях, Гитлер старался переориентировать на задачу внедрения «национал-социалистической государственной идеи» в сознание общества: «За завоеванием внешней власти должно последовать внутреннее воспитание человека»[106].

Таким образом, фюрер подтверждал тоталитарные притязания своего Движения, но при этом не забывал о тактической необходимости. Гитлер знал: общественную жизнь Германии невозможно изменить так же быстро и радикально, как ее политическую конституцию, не поставив под угрозу достигнутые успехи. Политическая монополия еще не влекла за собой общественной гегемонии, несмотря на то что национал-социалистам, действовавшим энергично и беззастенчиво, уже удалось на удивление основательно поколебать самые фундаментальные убеждения и поведенческие стереотипы как буржуазии, так и рабочего класса. Не устраивающие их традиционные устои общества и духовные течения было не так просто запретить, как партии и профсоюзы, однако, применяя должным образом государственную власть, можно было создать атмосферу неуверенности и страха, которая позволила бы регламентировать и духовную жизнь.

Пожалуй, самый эффектный пример представляло сожжение книг 10 мая 1933 г.[107] Вечером этого дня активисты «Немецкого студенчества» и Национал-социалистического студенческого союза при поддержке некоторых профессоров соорудили костры на площади Оперы в Берлине и в большинстве университетских городов. В высшую школу национал-социалисты стали проникать особенно рано и интенсивно. В стремлении избавиться наконец от всего «антинемецкого» и «разлагающего» они, само собой разумеется, избрали первоочередной мишенью литературу и теоретическую мысль. Несколько недель составлялись списки имен авторов левого, демократически-пацифистского толка или еврейского происхождения, чьи труды не следовало больше терпеть в публичных библиотеках и университетских аудиториях. Под прицел попали современные писатели и публицисты — Эрих-Мария Ремарк, Альфред Дёблин, Курт Тухольский, Карл фон Осецкий, Генрих Манн и Эрнст Глезер, а также, наряду с теоретиками социализма, такие ученые, как Альберт Эйнштейн, Зигмунд Фрейд и Магнус Хиршфельд. Под ритуальные «речи перед костром» связки запрещенных книг предавались огню, нежелательная литература тоннами свозилась в полицию. Оскар-Мария Граф, отправляясь в изгнание, которое в дальнейшем станет уделом около 5 000 литераторов, художников и ученых, крикнул национал-социалистам, чтобы они сожгли и его книги; Эрих Кестнер, неузнанным присутствовавший в толпе на одном из подобных спектаклей, счел за благо промолчать, когда прозвучало его имя.

Многие немцы, возможно, остались равнодушны к совершенному аутодафе из-за недостатка знаний, но и образованная буржуазия демонстрировала признаки одобрения политики, которая интерпретировалась как «очищение немецкого духа»[108]. Ведь «классиков» никто не трогал, за исключением Генриха Гейне, чье мрачное пророчество, что за сожженными книгами последуют люди, вероятно, мало кто помнил. Вряд ли удивительно, что второразрядные интеллектуалы и писатели надеялись выгадать, избавившись от тех, кто повелевал литературно-духовным дискурсом Веймарской республики; гораздо важнее, что и среди мастеров первого разряда, которые не пострадали, не будучи ни евреями, ни левыми, не чувствовалось особой солидарности с собратьями, а то и раздавались вздохи облегчения по поводу предполагаемого конца модерна.

В этом восстании против современных течений литературы и духовного развития, не обошедшем изобразительное искусство и музыку, было не так уж много специфически нацистского: неприязнь к технико-индустриальному миру и его культурным плодам существовала ровно столько же времени, сколько сам этот мир, и постоянно порождала тоску по простой жизни. Новой была решительность, с какой нынешний режим провокаторски связывал между собой политическую вражду и эстетические разногласия. Вместе с политической системой Веймара, возвестил Геббельс в свете костра из горящих книг, должна погибнуть и «духовная основа Ноябрьской республики».

Запреты газет и журналистская самоцензура способствовали прогрессирующему параличу общественного мнения еще до того, как Геббельс, сразу после своего назначения министром пропаганды, приступил к созданию индустрии обработки сознания на институциональном уровне.

В системе радиовещания, представлявшей почти государственную структуру, организационная унификация проходила гладко: нацистские функционеры быстро сменили редакторов и ведущих программ, ославленных «культурными и салонными большевиками». Ни в какой другой сфере культуры и массовой коммуникации полное господство новых властителей не принесло им большей выгоды. Радикальная кадровая чистка этого еще молодого средства массовой информации привела к такому единообразию, что Геббельс весной 1934 г. был вынужден выступить против его чересчур «энергичной политизации». Но похвальба национал-социалистов, что только они сумеют правильно распорядиться гигантскими возможностями радиовещания, была оправдана: благодаря производству дешевых «народных» и миниатюрных приемников, а также пропаганде «общественного прослушивания» передач радио превратилось в главный инструмент идейно-политической индоктринации.

С самого начала выдвигавшиеся национал-социалистическим режимом претензии на тотальный контроль и руководство во всей общественной жизни, и особенно в публицистике, более всего отличали его от «обычной» однопартийной диктатуры. К числу тех, кто раньше всех ощутил это на себе, относились берлинские газетные корреспонденты, которых Геббельс на ежедневных пресс-конференциях знакомил со своей оценкой текущего момента, имеющей для них обязательную силу. Что характерно, национал-социалисты не ограничивались регламентацией кадрового состава средств массовой информации и содержания публикаций, фильмов и передач — они либо национализировали их (агентства новостей, киностудии), либо передавали в собственность партии (газеты). После запрета всех коммунистических и социал-демократических изданий, чьи издательства и типографии тут же прибрала к рукам нацистская пресса, началось экономическое завоевание буржуазных газет, в котором наряду с рейхсляйтером НСДАП по делам печати Максом Аманом важную роль играли партийные функционеры на местах[109].

После принятия в октябре 1933 г. закона о редакторах, лишавшего издателей права давать указания редакторам и возлагавшего эту обязанность на государство (естественно, он тоже содержал «арийский параграф»), формирование духовной и культурной жизни довершило учреждение Имперской палаты деятелей культуры[110]. Во главе этой общественной организации встал Йозеф Геббельс. Членство в одной из семи специализированных палат работников кинематографии, музыки, театра, печати, радио, литературы и изобразительного искусства было обязательным для представителей соответствующих профессиональных групп.

Важнейшей с материальной точки зрения функцией палаты, входившей в Немецкий трудовой фронт в качестве корпоративного члена, являлось представительство социально-экономических интересов всех «работников культуры». Многие представители свободных творческих профессий от души приветствовали эту идею: Третий рейх как будто отвечал таким образом на требования, давно выдвигавшиеся во многих отраслях культурной деятельности, в частности в журналистике, — защиты профессионального статуса, регулярного пенсионного обеспечения по старости и т. д. Для некоторых, вероятно, притягательность новой крупной организации заключалась и в раздаваемых ею многочисленных престижных званиях — например, президента Имперской палаты музыкальных работников, которую вначале возглавил Рихард Штраус, или «имперского уполномоченного по вопросам художественного оформления» в Имперской палате работников изобразительного искусства, каковым стал известный нацистский карикатурист Ганс Швейцер («Мьёльнир»).

Особые цели, которые преследовал режим, учреждая Имперскую палату деятелей культуры, поначалу весьма туманно формулировались как желание «поощрять немецкую культуру, прививая ей чувство ответственности за народ и рейх». На самом деле, как и в других областях, речь не в последнюю очередь шла о том, чтобы обуздать «революционную» активность, грозившую выйти из-под контроля. Все лето «Союз борьбы за немецкую культуру» занимался «чисткой» и «унификацией» академий, музеев и других культурных учреждений, и на фоне произведенного им хаоса соединение руководящих полномочий в кадровых, а отчасти и творческих вопросах в руках только одной центральной инстанции могло казаться чуть ли не возвращением к нормальной жизни. Специализированные палаты принимали решения о запрете на профессию для тех или иных лиц, диктовали позицию газетам и журналам, контролировали репертуар театров, проверяли сценарии, разрешали или запрещали художественные выставки.

Не во всех областях культуры контроль принимал одинаковые формы и масштабы, время также вносило свои коррективы. В первые годы Третьего рейха пределы допустимого в культурной сфере были одни, в годы войны — другие, причем в последнем случае не обязательно уже. Особенно заметно менялась степень толерантности национал-социалистического режима в его отношениях с церковью. Уже через несколько месяцев национал-социалисты обнаружили, что их влиянию здесь существует предел. А ведь вначале их церковная политика давала многообещающие результаты и с протестантами, и с католиками[111].

В конце марта 1933 г., как только Гитлер пообещал признать земельные конкордаты, из уст католических епископов перестали звучать повторявшиеся не один год запреты на участие в национал-социалистическом движении и предостережения против него; летом заключение и ратификация конкордата с Ватиканом на некоторое время привели к установлению удивительно дружественных отношений между епископатом и правительством Третьего рейха. Однако в среде мирян-католиков возносимая епископами хвала свободе вероисповедания, гарантированной теперь государством, вызывала весьма сдержанный отклик. Сторонники партии Центра и Баварской народной партии еще не преодолели разочарования от того, что Ватикан отрекся от политического католицизма и не выговорил однозначных гарантий для плотной сети католических организаций. Многие верующие не могли и не хотели сразу забыть о глубоком недоверии к национал-социалистическому движению, давно посеянном в их душах его тоталитарным мировоззрением и острой враждебностью к церкви. И тем меньше готовы были это сделать, чем яростнее им приходилось сражаться с рядовыми национал-социалистами за право на существование религиозных обществ, католических детских садов, социальных учреждений или молодёжных групп. Хотя многие местные пастыри благочестиво обходили эту тему молчанием, курия и епископат, одобрив конкордат, отдалились от массы прихожан и низшего духовенства. Не желая того, церковные иерархи убрали барьеры, которые еще стояли на пути католической Германии в гитлеровское «народное сообщество». Последующее политическое лавирование епископов еще сильнее ослабляло способность католической среды к сопротивлению, что и проявилось на выборах в рейхстаг в ноябре 1933 года.

К этому времени как раз наступил первый перелом в национал-социалистической церковной политике в отношении протестантизма. Поскольку протестантская церковь была раздроблена на независимые земельные церкви, исходное положение здесь во многом оказалось сложнее, а кое в чем проще: у протестантов практически не имелось принципиальных предубеждений против национал-социализма — напротив, существовали несомненные точки соприкосновения с ним. Не один год цитадели протестантизма являлись также цитаделями НСДАП. Царившие в земельных церквях антиреспубликанские и националистические настроения находили выражение в желании иметь единую «имперскую церковь» во главе с «имперским епископом». Весной 1933 г. близкое к национал-социализму движение «Немецких христиан», не будучи одиноко в своих устремлениях, наиболее решительно добивалось изменения церковной организации. Дело дошло до открытого конфликта, когда представители земельных церквей, в большинстве своем консерваторы, выдвинули на пост имперского епископа не гитлеровского «уполномоченного по делам протестантской церкви», бывшего пастора Кёнигсбергского военного округа Людвига Мюллера, а руководителя приютов «Бетель» Фридриха фон Бодельшвинга. В ответ «Немецкие христиане» открыли кампанию протеста и пропаганды, в ходе которой в конце концов сам фюрер однозначно высказался в пользу Мюллера. Чтобы покончить с внутрицерковной борьбой, которая в Пруссии уже привела к назначению церковного комиссара, в июле были проведены всеобщие церковные выборы. «Немецкие христиане», поддерживаемые всей мощью партийного аппарата, завоевали на них большинство в две трети. Затем «штурмовые отряды Иисуса Христа» избрали Мюллера имперским епископом на Генеральном синоде в конце сентября 1933 г. в Виттенберге.

Правда, незадолго до этого возникла Чрезвычайная пасторская лига, выступавшая против «теологии» «Немецких христиан», требовавшей, среди прочего, введения «арийского параграфа» для церкви. Появление конфессиональной оппозиции, к которой всего за неделю присоединились 2 000, а за несколько месяцев — почти половина всех протестантских пасторов, знаменовало начало упадка влияния «Немецких христиан». Под впечатлением от этого нового движения имперский епископ Мюллер старался проводить посредническую политику; заместитель фюрера Гесс призвал НСДАП соблюдать нейтралитет в церковных вопросах. Обострение конфликта было режиму ни к чему. Поскольку «Немецкие христиане» — «ударный отряд церкви» — продолжали разжигать страсти своими требованиями, сводившимися к абсурдной нацификации протестантской теологии, имперский епископ лишил их своего покровительства. Вскоре и «Немецкие христиане», и в конечном счете сам имперский епископ утратили влияние, а из Чрезвычайной пасторской лиги вышла Исповедальная церковь.

Этот первый опыт наложил неизгладимый отпечаток на развитие отношений между протестантской церковью и национал-социалистическим режимом. Несмотря на роднившее их национально-политическое сходство, попытка полной «унификации» церкви, включая церковную организацию и теологию, провалилась, вызвав к жизни стойкую оппозицию. Борьба с церковью продолжалась еще не один год, но лобовых атак национал-социалисты больше не предпринимали. Как и в отношениях с католической церковью, режим отныне перешел к мерам по общественно-политической нейтрализации. Это не исключало время от времени попыток возобновления более агрессивного курса, а то и тотальной конфронтации, к которой стремились партийные идеологи — Альфред Розенберг, а позднее Мартин Борман. Надежды на «великое сведение счетов» Гитлер откладывал на послевоенное время. Способность режима в определенных областях ограничивать свои притязания и не давать воли тоталитарным амбициям стала одной из предпосылок победы Гитлера на ноябрьских выборах 1933 года.

В середине октября фюрер внезапно объявил о выходе Германии из Лиги Наций, сигнализируя тем самым, что отныне его внешняя политика не будет иметь ничего общего с идущими в Женеве переговорами о разоружении. Таким образом, прежней «ревизионной дипломатии» был положен конец. Гитлер старался развязать себе руки для радикальной борьбы с Версальской системой. В «Обращении к немецкому народу» и получасовом выступлении по радио он мотивировал свой шаг необходимостью защиты национальной чести, ибо, по его словам, конференция по разоружению имела целью не позволить Германии добиться равноправия в военной сфере. Одновременно он назначил первый из всенародных референдумов, для которых в июле (вместе с законом о монополии НСДАП) была создана правовая база.

После кампании мобилизации, во время которой, несмотря на ее непродолжительность, были пущены в ход все имеющиеся средства и ловко использована поддержка епископов обеих конфессий и других общественных деятелей, сорока пяти миллионам немцев 12 ноября предоставили возможность дать ответ на вопрос: «Одобряешь ли ты, немецкий мужчина, и ты, немецкая женщина, политику правительства своего рейха, готов(а) ли ты назвать ее выражением твоего мнения и твоей воли и торжественно заявить о своей поддержке этой политики?» 40,6 млн чел. (95,1 %) сказали «да», около 3 млн чел. ответили «нет» или сдали недействительные бюллетени.

Параллельно с референдумом состоялись новые выборы в рейхстаг. Никто не посмел открыто упрекнуть в непоследовательности Гитлера, снова устроившего парламентские выборы, хотя еще весной он обещал своим благосклонным слушателям упразднить их. Эта процедура служила для того, чтобы отделаться от неугодных депутатов из НННП и партии Центра, вошедших после роспуска своих партий во фракцию НСДАП на правах «примкнувших». В едином «списке фюрера» (само это название, так же как формулировка вопроса, вынесенного на референдум, указывало на сознательное стремление сыграть на эмоциях) стояли главным образом имена заслуженных партийцев. Во время этого двойного голосования Гитлер впервые поставил все на одну карту во внутренней политике (так он в дальнейшем будет поступать и в политике внешней) — и добился триумфа: при явке 95,2 % в среднем по рейху 92,2 % избирателей проголосовали за единый список, а в протестантском мелкокрестьянском избирательном округе Кургессен — 99,8 %. Даже наихудший результат — в Гамбурге — составил 78,1 % голосов[112].

Несмотря на то что партийным организациям неоднократно наказывали избегать всего, что могло быть истолковано «антинемецкой пропагандой» как «случаи предвыборного террора»[113], во многих местах допускались нарушение тайны голосования и репрессии против отдельных избирателей. Однако систематической фальсификации результатов выборов все же не было. Хотя многие ощущали атмосферу психологического давления, эти результаты действительно отражали настроение, господствовавшее в то время в Германии. Политика «национального подъема» с ее неустанно пропагандируемыми целями внутреннего примирения и внешнеполитической «борьбы за свою обороноспособность», начавшееся улучшение экономического положения и общее для всех впечатление динамичного и решительного «овладения будущим» обеспечили Гитлеру значительный престиж; теперь национал-социалистам удалось покорить католическую среду и социал-демократических рабочих. Значительные конфессиональные различия, проявившиеся во время мартовских выборов 1933 г. (например, в Средней Франконии, где проживали представители обоих вероисповеданий, в протестантских общинах 90 % голосов получила НСДАП, а в соседних католических большинство, как и прежде, завоевала Баварская народная партия), наконец сгладились. Плебисцит стал выражением обратной связи между политикой фюрера и германским народом.

Через два дня после триумфа кабинет министров чествовал Гитлера. Вице-канцлер фон Папен сознался, что все еще не может прийти в себя: «Мы, Ваши ближайшие сотрудники, до сих пор полностью находимся под впечатлением единственного в своем роде, самого потрясающего признания, какое нация когда-либо выражала своему вождю. За девять месяцев благодаря Вашему гениальному руководству и идеалам, которые Вы открыли перед нами, удалось из внутренне разобщенного, утратившего надежду народа создать государство, единое в своей надежде и вере в будущее. Даже те, кто раньше стоял в стороне, теперь однозначно примкнули к Вам…»[114]