Утренняя пробежка

В борьбе с собой дотягиваю до двенадцати часов. Наконец — перерыв! Ура!

— Шабаш! Обедать пора! — спохватился бухгалтер Козин. Он шумно поднимается с места, так, что чуть не опрокидывается стул. — Пошли! Пошли обедать! Игорь! Ирина Никитична!

Меня, разумеется, упрашивать долго не приходится. Я уже на ногах, прячу авторучку и лечу к двери.

— Аркадий Кузьмич, а вы что же сидите? — обращаюсь я к своему шефу. — Идемте!

Аркадий Кузьмич на минуту отрывается от бумаг и поворачивает ко мне вдоль и поперек изборожденное морщинами лицо.

— Иди, Игорь, я сегодня не пойду, у меня денег нет.

— Что?! Аркадий Кузьмич, какая чепуха! Я вам… Ой! Вы уж извините меня. Аркадий Кузьмич, совсем забыл: я же вам десять тысяч должен. Помните, на прошлой неделе занимал. Фу, как некрасиво получилось, забыл долг отдать, а сам зарплату получил.

Я торопливо лезу в карман.

— Вот, Аркадий Кузьмич, большое вам спасибо! Идемте теперь.

По дороге в столовую, на лестнице меня мучает совесть: человек из-за меня мог без обеда остаться, а я утром зарплату получил. Вот свинья!

— Аркадий Кузьмич, а вы бы прямо мне сказали: давай, такой-сякой, долг, да и все. А вы молчите, так и голодным не долго остаться. Нет, нет, тут деликатность вовсе ни к чему, — распаляюсь я все больше и больше, стараясь заглянуть ему в глаза.

Аркадий Кузьмич избегает моего взгляда, лезет в карман за платком и шумно сморкается.

— Тупица! — осеняет меня. — Да ведь и он сегодня получил деньги. Я краснею, дальше мы идем молча.

НЕ АКТУАЛЬНО

Комиссия по поддержке науки распределяла бюджетные средства.

— Ну, что еще у нас? — спросил председатель.

— Предложение ученого Саульского, — сдвинув очки с переносицы на кончик носа, сказал секретарь комиссии. — Профессор просит 50 миллионов рублей для организации производства лекарств против глистов у крупного рогатого скота.

— Какие будут предложения? Представитель департамента сельского хозяйства, ваше мнение на сей счет?

— Не актуально!

— Почему?

— Поголовье крупного рогатого скота в хозяйствах продолжает вырезаться, естественно, вместе с глистами.

СИЛА ПРИМЕРА

В обычно всегда прибранной и по-особому уютной квартире Ивановых царит хаос и пахнет валериановыми каплями. За большим обеденным столом, с которого небрежно сброшена скатерть, сидит хозяйка Нелли Васильевна. Миловидное лицо ее припухло от слез, белки глаз покраснели. Она в халате и не причесана. На столе и стульях, в беспорядке расставленных по комнате, на полу валяются мелко исписанные листки бумаги разных размеров. Нелли Васильевна что-то пишет. Временами она отрывает лицо от бумаги и со страстью, достойной театральных подмостков, восклицает:

— Нет, нет! Ни за что!

Она платком промокает проступающие слезы и с еще большим рвением продолжает строчить.

Но вот, точно споткнувшись на каком-то слове, пальцы Нелли Васильевны сами собой разжимаются, и шариковая ручка скатывается со стола на пол. Она всхлипывает и оборачивается к дивану.

В тот же момент страдальческую мину на ее лице кромсают молнии гнева и возмущения.

— Опять ты завесился газетой! И это в такой момент! Мне даже по ночам снится, что у тебя вместо головы вырос газетный лист! Сейчас же брось ее! — восклицает в отчаянии Нелли Васильевна и, опрокидывая стул, решительно вырывает газету из рук своего супруга.

Муж, крупный мужчина с большими залысинами и добрыми умными глазами, делает запоздалую попытку удержать газету, но только хватает рукой воздух. Он беспомощно мигает веками, потирает пальцами вытянутой руки, как будто сыплет корм рыбкам в аквариум, и с сожалением смотрит в сторону скомканной газеты. Он явно все еще продолжает находиться во власти статьи, которую только что так внимательно читал, удобно развалившись на диване.

— Неужели тебе безразлична судьба твоего сына?! — голосом, полным отчаяния, продолжает Нелли Васильевна и топает ногами. — Как можно?! Я предпринимаю отчаянные попытки спасти положение, а он как ни в чем не бывало читает газету. О… это выше моих сил!

При этих словах муж осознает реальность надвигающегося семейного скандала и с беспокойством ерзает на месте.

— Послушай, Нелли! — говорит он спокойно и вразумительно. — Не кипятись так, — тебе вредно волноваться. — Он ловит ее за руки, усаживает подле себя на диване и продолжает: — Пойми, в этом деле твоя писанина не поможет. Сейчас век другой! Современная молодежь сперва зарегистрирует брак, а потом родительского совета просит. Ты же сама знаешь. Если сын пишет, что жениться собирается, возможно, мы с тобой скоро станем дедом и бабкой.

— Что ты мелешь, несчастный! — машет руками Нелли Васильевна и делает вид, что ей дурно. — Послушай лучше, что я написала.

Нелли Васильевна промокает слезы платком, быстро собирает исписанные листки со стола и стульев и проникновенным голосом, как будто сын ее может услышать, начинает читать:

— «Здравствуй, дорогой сыночек! Твое письмо поразило нас, как гром среди ясного неба. С папой случился сердечный припадок, он уже неделю лежит, а и все время плачу и пью валериановые капли.

Мы заклинаем тебя не делать этой непоправимой глупости. Подумай, тебе только двадцать лет! Зачем тебе этот хомут на шею?! Ты еще совсем мальчик и жизни как следует не видел. Не обременяй себя семьей раньше времени, послушай умного совета отца с матерью. А ей так и скажи (это она тебя хочет окрутить, я знаю), что еще слишком молод для женитьбы.

Будь умным! Все они сперва ангелочки с крылышками, а когда женишься, хлебнешь лиха. Будешь кусать локти, но мама с папой уже тебе не помогут.

Вспомни участь твоего дяди Коли. Он рано женился. Ему, между прочим, было тогда 23 года, а что из этого вышло. Был он до женитьбы веселый, компанейский парень, добрый и отзывчивый. А теперь! Она его согнула в бараний рог. Это теперь забитое бессловесное существо без собственного „я“. Она его при людях называет почему-то „Сорочинская ярмарка“, покрикивает на него: „Молчи!“ Смотри, не тебя ли ждет такая ужасная участь?!»

…Дальше шло все в том же духе. Не жалея красок, Нелли Васильевна расписала трагические браки ближайших и дальних родственников, знакомых, просто соседей и даже вымышленных персонажей. Одного из них она даже своей волей лишила жизни, как наложившего на себя руки из-за неудавшейся женитьбы.

— Да, мрачноватая картина, — почесав затылок, сказал муж Нелли Васильевне, когда она закончила чтение. — Прямо жуть берет! Почитай твои творения, — так похоже, что браки вообще себя изжили. Однако, поверь моему опыту, сына этой писаниной не остановишь. Ну, ладно, ладно, не кипятись! Давай я пойду это письмо отправлю, посмотрим, что выйдет…

…Прошло полгода, и на летние каникулы к Ивановым приехал их сын-студент. Он был весел И жизнерадостен, с аппетитом много ел и смеялся. Радостно возбужденная Нелли Васильевна все подкладывала ему всяких вкусных разностей и не спускала с него любящего взгляда. Женитьба сына расстроилась, и Нелли Васильевна была, что называется, на верху блаженства.

Когда сын закончил еду, мать погладила его по голове, с чувством гордости поцеловала и, не удержавшись, сказала мужу:

— Вот ты не верил, а мое письмо открыло мальчику глаза, предотвратило его от необдуманного шага. Вот тебе и писанина!

— Какое письмо? — удивился сын и посмотрел на отца. — Была же только телеграмма.

— Какая телеграмма?! — в свою очередь удивилась мать и тоже посмотрела на отца, который украдкой подавал сыну какие-то знаки.

Сын посмотрел на обоих родителей, рассмеялся и сказал:

— Да та, в которой папа писал: «Обдумай, сынок, повремени женитьбой, вспомни участь своего отца».

НАУКА НЕ ДЛЯ СЛАБОНЕРВНЫХ

Доцент Суходоев Николай Алексеевич, худой и жилистый, с изможденным лицом язвенника и все подмечающим взглядом хитрована, стал с некоторых пор убежденным сторонником индивидуальной работы со студентами.

— Массовость — это визитка развитого социализма. Слава Богу, сейчас настало время штучной работы, индивидуального ваяния специалистов, — разглагольствовал он в кругу университетских коллег, которые, однако, от обсуждения проблемы с ним уклонялись.

В начале каждого учебного года Суходоев неизменно появлялся в отделе кадров. Он примащивался за краем стола, водружал на нос очки и старательно перелопачивал личные дела своих новых студентов. Причмокивая губами, Николай Алексеевич заносил в толстую тетрадь интересующие его сведения: откуда имярек прибыл, кто родители, чем занимаются.

Суходоев любил ошеломить подопечных студентов своей осведомленностью. При случае неожиданно задавал вопросы: «Ну, что, богатую свадьбу сестре справили?» или «А твой папа уже приватизировал магазин?»

Николай Алексеевич улыбался, довольный произведенным эффектом, и назидательно изрекал:

— Статистике известно все. Это наука серьезная, так что изучать ее нужно с полной отдачей, и нерадивым все воздастся на экзамене, как грешникам на страшном суде.

И вот курсовой экзамен наступал. Суходоев считал его венцом, апофеозом всей своей индивидуальной работы. Проходил экзамен строго конфиденциально, учитель и ученик встречались один на один, без посторонних ушей. Разговор обычно начинался с отвлеченных вещей: о жизни, о трудностях, которые переживает высшая школа, о смехотворных заработках преподавателей, о высоких ценах. И только затем экзаменатор переходил к дознанию того, какие же знания по статистике отложились в голове очередного визави.

Николай Алексеевич внимательно слушал ответы, кивал головой и при этом помечал что-то в своей тетради, а когда несчастной жертве начинало грезиться, что она уже пересекла бурное море формул и показателей и с желанной «удочкой» вот-вот причалит к заветному берегу, Суходоев сокрушенно вздыхал и выносил свой приговор: виновен, то бишь ответ никудышный, придется подучить.

— Опять у тебя полпотока на экзамене провалились! — сетовал тучный, лысеющий декан Строев, которого постоянно мучала одышка.

— А вы хотите, чтобы я халтурил? — парировал принципиальный экзаменатор. — Пусть учат как следует. Статистика — наука не для слабонервных.

Шло время, и ситуация постепенно разряжалась: студенты несли в деканат направления с положительными оценками. Кривая успеваемости поднималась до нормального уровня.

И все бы хорошо, да вот беда! Пошли разговоры, что-де требовательность Суходоева — это своеобразный капкан для детишек состоятельных родителей, которые после провала своих чад на экзамене вынуждены искать подходы к неприступному экзаменатору.

И оказалось, что ученый муж снисходит до соискателей положительной оценки, уступая их напористым просьбам. Однако при этом взамен получает кирпич, сантехнику, запчасти для автомобиля, лекарства и прочие полезные и необходимые для жизни и ее обустройства предметы. Но все же предпочтение Николай Алексеевич, опять же по слухам, отдает денежным знакам, особенно зеленым.

— Вот вам и индивидуальная работа со студентами! Просто Джек Потрошитель новоявленный! И как ловко все у него получается! — возмущался в кругу своих ближайших помощников декан Строев. — Он же всех нас позорит! Это необходимо в корне пресечь! Причем самим, без милиции и прокуратуры!

— А как это сделать? — терялись в догадках его помощники. — У нас же нет официальных заявлений, конкретных фактов!

— Что же делать? — скрипел зубами Строев и дышал так, как будто его настиг приступ грудной жабы. — Все равно я это так не оставлю! Я ему все выскажу!

Суходоев совершенно спокойно выслушал взволнованно пыхтящего Строева.

— Чепуха! — убежденно отрезал Николай Алексеевич. — Это поклеп на меня за требовательность и за то, что я не уступаю просьбам коллег. У вас есть конкретные факты? Заявления недовольных?

Жалоб и заявлений не было. Попытка декана обратиться за помощью к студентам и их родителям ни к чему не привела.

— Нашим детям еще учиться, — отвечали ему «потерпевшие» и при это отводили глаза в сторону. — Разбирайтесь сами, нас увольте!

— Вот люди! — в сердцах возмущался Строев, — сами несут, а потом жалуются об этом на каждом углу, а помочь деканату пресечь беспредел не хотят! Мало, видимо, с них шкуру дерет!

Однако Строев решил не отступать. В один прекрасный день он вызвал к себе в кабинет Суходоева и, твердо глядя в хитрющие глаза статистика, устало сказал: «Ну вот, допрыгался! Поздравляю! На тебя прокуратурой заведено дело!»

При этом он был само спокойствие и даже дышал ровно, чем просто напугал Суходоева. В его глазах промелькнул страх.

— Что? Какие факты? — захрипел, как будто закаркал, Николай Алексеевич.

— Тебе виднее, — бесстрастно изрек декан, — мне их не сообщили. Жаль, все это огласку получит — на факультет пятно и позор. А тебя…

— Это провокация! — начал наконец приходить в себя Суходоев. — Где факты? Это им не тридцать седьмой год!

— Фактов у них в полный рост, — успокоил его Строев. Он вдохновенно блефовал. — Ты забыл про технику сегодняшнего дня? В общем так, если до завтрашнего дня принесешь заявление об уходе, то они обещали закрыть дело. Решай сам.

На другой день Строев сидел с невинным видом у себя в кабинете и гадал: принесет или не принесет заявление любитель индивидуальной работы со студентами.

В начале одиннадцатого дверь в кабинет декана открылась, и на пороге появился Суходоев. Он был бледен и основательно помят. Молча он положил на стол заявление об увольнении с работы в связи с уходом на пенсию.

Строев без всяких эмоций принял заявление и положил его в сейф. И только тогда позволил себе некоторый кураж.

— Да. Видимо, ты прав, старина: статистика — это наука не для слабонервных!

СОВЕТ БЫВАЛОГО

Николай Зайцев, бледный и злой, стоял посреди мастерской с ведром. Глаза его щипали слезы злости и обиды, а вокруг потешались товарищи.

— Да ты не злись на них, — примиряюще сказал бригадир Комаров. — Меня тоже в свое время с ведром за искрой к электрикам гоняли. Прости дурней.

— А знаете, черти, — оживился он, — как меня на действительной в армии разыгрывали!

Киповцы без лишних приглашений стали рассаживаться вокруг Комарова в ожидании рассказа.

— Назначили как-то меня дневальным по роте. Дежурство нормально идет, настроение, стало быть, прекрасное. Вдруг открывается дверь, и входит наш командир полка полковник Суров. Дядя он ростом метр восемьдесят, косая сажень в плечах, в общем, богатырь. Поневоле оробеешь. У меня, значит, холодок по спине пробежал от волнения, в животе что-то заныло. Крикнул я, как положено: «Смирно!» — и строевым шагом к нему двинулся, чтобы доложить по форме. Только это я остановился, лихо так каблуком щелкнув, как чувствую, братцы, лечу. Скользнули по мокрому полу мои сапоги, и я, как торпеда, под ноги полковнику устремился. Так, вытянутый в струнку, с рукой у козырька, и загудел, как бревно. Чтоб не быть сбитым, перешагнул через меня комполка и скомандовал: «Вольно! Отставить рапорт!» С тем и ушел. Ну, думаю, обошлось.

Ан нет. На другой день за обедом солдат Дерябин говорит, а сам ехидно так улыбается: «А что, братцы, Комаров-то наш — находчивый парень, — я затих в ожидании подвоха. — Вот вчера дневалил, — продолжает он, — а тут дверь отворилась — и начальство на пороге появилось. Поискало оно, обо что ноги вытереть, тут наш дневальный и не растерялся, в один миг плюх полковнику в ноги, мол, пожалуйста, я вместо коврика». Аппетита моего как не бывало. Да что там аппетит! Два месяца ребята меня этим ковриком донимали, пока не переключились на другие хохмы.

Во второй раз я «прославился» по собственной глупости. Узнал, что назавтра марш-бросок с полной выкладкой намечается, и решил сачкануть. Пришел в санчасть и таким раздавленным голосом стал жаловаться на здоровье. Ноги-руки, мол, выкручивает, голова болит, сухость во рту наблюдается. Ну, мне градусник сразу под мышку, температурку, понятно, я себе нагнал, номер прошел. Препроводил меня военврач в палату, а там трое корешей на кроватях маются. «Привет, — говорю — земляки! Что, сачкуем помаленьку? Не бойсь, сам такой, ваш брат, филон». При этом таблетку, что врач дал, в форточку выбросил, да еще плюнул ей вслед.

— Ты чего натворил? — испугался солдат Стрикалов.

— А что? — в свою очередь насторожился я.

— Да таблетка эта проверочная. Если через десять минут потеть не начнешь, все, выгонят из санчасти.

Мне хоть лезь в форточку за таблеткой.

— Не горюй, — сжалились надо мной хлопцы, — выручим. Значит, так. Ложись на свою кровать, мы тебя одеялами накроем, а ты уж там поработай вовсю ногам и руками, пока не пропотеешь.

Навалили на меня одеяла, и начал я шуровать руками и ногами. Чувствую, потеть начал. Обрадовался и темп прибавил. Вдруг одеяла с меня слетают, и надо мной стоит военврач:

— Ну-ка, встать! Солдат Комаров, вы что-то перепутали. Марш-бросок не в кроватях решено проводить.

А кореша мои от смеха на кроватях катаются. В общем выперли меня из санчасти. До самого дембеля ребята донимали: расскажи да расскажи, как ты марш-бросок в кровати устроил.

Ну а в третий раз совсем непростительно влип, можно сказать, бдительность потерял. Любопытство, вишь, меня погубило. А произошла эта история на учениях.

Как-то на привале собрались танкисты возле командирского танка и так заразительно ржут. Пошел я посмотреть, с чего это они животы надрывают. А ребята достали где-то куриное яйцо и игру детскую затеяли: поочередно кого-нибудь за танк выпроваживают, яйцо это прячут, потом заставляют искать. С чего, думаю, ржать. Прямо дети малые. Мне бы уйти, а я стою. А тот, что яйцо прятал, возьми да и скажи: «Сейчас в такое место спрячу, ни в жисть не найдет». И сунул это яйцо мне под беретку. А я как пентюх стою. Ну, возвращается из-за танка солдатик, рыжий такой, помню, и давай яйцо искать. Все хохочут, подмигивают мне, мол, не найти ему. Я тоже разулыбался, а он тут как тут: «И ты смеяться!» — и хлоп меня по голове. А яйцо, скажу вам, сырое было.

Сейчас вспоминаю эти забавы — и на душе теплеет. А тогда не до смеха было. Обижался на друзей-товарищей. А обижаться-то нельзя. Солдатская служба нелегкая, и без шуток там никак нельзя. Так что, если попал впросак, смейся с другими, не злись. Так оно лучше, скорей отстанут. Это прямо мой вам совет.

ОТЧАЯНИЕ ДЕМОКРАТА

Опять они! Все сначала! — трагически восклицал демократ «местного розлива» Хляев. Он бегал по лаборатории, толкал штативы с колбами и хватал себя за яйцевидную голову. Его ужасала мысль, что при нашем общем попустительстве в кресле Президента России может оказаться коммунист.