На днях буду в Париже, очень интересно было бы повидаться с Вами лично и поговорить о Вашем дальнейшем сотрудничестве. Может быть, Вы пришлете нам еще другие беллетристические произведения.
В ожидании Вашего ответа остаюсь Вас искренне уважающий Николай Рябушинский.
21. В. Я. Брюсову
<Париж. Середина октября (н. ст.) 1907 г.>
Дорогой Валерий Яковлевич!
Очень Вас благодарю за письмо и за высказанное Вами мнение. Я думаю поступить следующим образом: из нелюбви к кляузам, я не думаю требовать у г-на Рябушинского приостановки номера или исключения из него моих стихов. Но не буду также и посылать что-нибудь новое или вступать в переписку с этой редакцией, так что, как видите, фактически я не буду его сотрудником. В общем, мне не повезло, когда я появился со своими стихами на книжный рынок. «Нива», «Правда» и «Русь» вовсе не ответили мне на мои вопросы о принятии моих стихов. Относительно «Перевала» я не знаю ничего. Вы, наверное, его читаете и, может быть, сообщите мне, когда там появятся мои стихи. Очень благодарю Вас за любезное предложение устроить меня в «Столичное утро» и «Голос Москвы». Я посылаю Вам для них стихи, которые, во-первых, безусловно свободны, а во-вторых, которые я не думаю переделывать и считаю поконченными (далеко не то же, что законченными).
Быть может, также для какого-нибудь из этих изданий понадобятся рассказы (отвлеченного характера, без русских фамилий), у меня есть кое-что в этом роде.
Я посылаю Вам сейчас четыре новых стихотворения, кажется, Вам еще неизвестных. Они свободны. Свободны также из находящихся у Вас следующие: 1) Гиена, 2) Святой Георгий, 3) Я смотрю на закат и снега..., 4) Усмехнулась и вздохнула..., 5) Безумье (с лошадиной мордой), 6) Под землей есть тайная пещера, 7) Царица или ребенок и многие другие, но я надеюсь, что это более чем довольно. Может быть, напишете, что Вы оставляете за собой.
Искренне преданный Вам Н. Гумилев.
* * * Следом за Синдбадом-Мореходом В дальних странах я сбирал червонцы И блуждал по незнакомым водам, Где, дробясь, пылали блики солнца. Сколько раз я думал о Синдбаде И в душе лелеял мысли те же... Было сладко грезить о Багдаде, Проходя у чуждых побережий. Но орел, чьи перья — красный пламень, Что носил богатого Синдбада, Поднял и швырнул меня на камень, Где морская веяла прохлада. Пусть халат мой залит свежей кровью, — В сердце гибель загорелась снами, Я — как мальчик, схваченный любовью К девушке, закутанной шелками. Тишина над дальним кругозором, В мыслях праздник светлого бессилья, И орел, моим смущенный взором, Отлетая, распускает крылья. * * * В темных покрывалах летней ночи Заблудилась юная принцесса. Плачущей нашел ее рабочий, Что работал в самой чаще леса. Он отвел ее в свою избушку, Накормил лепешкой с горьким салом, Подложил под голову подушку И закутал ноги одеялом. Сам заснул в углу далеком сладко, Стало тихо тишиной виденья, Красноватым пламенем лампадка Освещала только часть строенья. Что там? Или это только тряпки, Жалкие ненужные отбросы, Кроличьи засушенные лапки, Брошенные на пол папиросы? Почему же ей ее томленье Кажется мучительно знакомо И ей шепчут грязные поленья, Что она теперь лишь вправду дома? ...Ранним утром заспанный рабочий Проводил принцессу до опушки, И не раз потом в глухие ночи Проливались слезы об избушке. * * * Видишь, мчатся обезьяны С диким криком на лианы, Что свисают низко, низко, Слышишь шорох многих ног? Это значит — близко, близко От твоей лесной поляны Разъяренный носорог. Видишь общее смятенье, Слышишь топот... Нет сомненья, Если даже буйвол сонный Отступает глубже в грязь. Но в нездешнее влюбленный, Не ищи себе спасенья, Убегая и таясь. Встреть спокойно носорога, Как чудовищного бога, Посреди лесного храма Не склони к земле лица, Если страсть твоя упряма, Не закрадется тревога В душу смелого жреца. Подними высоко руки С песней счастья и разлуки, Взоры в розовых туманах Мысль далеко уведут... ...И из стран обетованных Нам незримые фелуки За тобою приплывут. * * * Неслышный, мелкий падал дождь, Вдали чернели купы рощ, Я шел один средь трав высоких, Я шел и плакал тяжело, И проклинал творящих зло, Преступных, гневных и жестоких. И я увидел пришлеца: С могильной бледностью лица И с пересохшими губами, В хитоне белом, дорогом, Как бы упившийся вином, Он шел неверными шагами. И он кричал: «Смотрите все, Как блещут искры на росе, Как дышут томные растенья, И Солнце, золотистый плод, В прозрачном воздухе плывет, Как ангел с песней Воскресенья. Как звезды, праздничны глаза, Как травы, вьются волоса, И нет в душе печалям места За то, что я убил тебя, Склоняясь, плача и любя, Моя царица и невеста». И все сильнее падал дождь, И все чернели купы рощ, И я промолвил строго-внятно: «Убийца, вспомни Божий страх, Смотри: на дорогих шелках Как кровь алеющие пятна». Но я отпрянул, удивлен, Когда он свой раскрыл хитон И показал на сердце рану. По ней дымящаяся кровь То тихо капала, то вновь Струею падала по стану. И он исчез в холодной тьме, А на задумчивом холме Рыдала горестная дева, И я задумался светло И полюбил творящих зло И пламя их святого гнева. Н. Гумилев.
22. В. Я. Брюсову
<Париж. 14/27 октября 1907 г.>
Дорогой Валерий Яковлевич!
Сейчас, перечитывая Ваше последнее письмо, я увидел, что Вы хотели бы иметь новые списки моих стихов для редакций. Сперва я прочитал слово «списки» как слово «стихи». Сейчас я посылаю Вам три новых и два уже известных Вам и буду очень благодарен, если Вы, по Вашему любезному предложению, выберете что-нибудь для упомянутых Вами газет. Я слышал, что в Петербурге начинается новый журнал «Луч» при участии Блока и Сологуба. Если это что-нибудь интересное, то, пожалуйста, когда будете писать мне, напишите его адрес, я бы, может быть, подписался. Я пишу очень много, но начинаю бояться, что я приближаюсь к парнассизму, от которого Вы меня предостерегали в Москве. Но, во всяком случае, это не плод теорий, а, может быть, просто временное умственное затемнение. Я им пользуюсь, чтобы работать над формой.
Искренне преданный Вам Н. Гумилев.
* * * В красном фраке с галунами, Надушенный, встал маэстро, Он рассыпал перед нами Звуки мерные оркестра. Звуки мчались и кричали, Как виденья, как гиганты, И металися по зале, И роняли бриллианты. К золотым спускались рыбкам, Что плескались там, в бассейне, И по девичьим улыбкам Плыли тише и лилейней. Созидали башни храмам Голубеющего рая И ласкали плечи дамам, Улыбаясь и играя. А потом с веселой дрожью, Закружившись вкруг оркестра, Тихо падали к подножью Надушенного маэстро. * * * От кормы, изукрашенной красным, Дорогие плывут ароматы В трюм, где скрылись в волненьи опасном С угрожающим видом пираты. С затаенною злобой боязни Они спорят, храбрясь и бледнея, И вполголоса требуют казни, Головы молодого Помпея. Сколько дней они служат рабами, То покорно, то с гневом напрасным, И не смеют бродить под шатрами На корме, изукрашенной красным. Слышен зов: это голос Помпея, Окруженного стаей голубок. Он кричит: «Эй, собаки, живее! Где вино, высыхает мой кубок». И над морем седым и пустынным, Приподнявшись лениво на локте, Посыпает толченым рубином Розоватые длинные ногти. И, оставив мечтанья о мести, Умолкают смущенно пираты И несут, раболепные, вместе И вино, и цветы, и гранаты. * * * Приближается к Каиру судно С красными знаменами Пророка. По матросам угадать нетрудно, Что они с востока. Капитан кричит и суетится, Слышен голос, гортанный и резкий, На снастях видны смуглые лица, И мелькают красные фески. На пристани толпятся дети, Забавны их смуглые тельца, Они сошлись еще на рассвете Посмотреть, где станут пришельцы. Аисты сидят на крыше И вытягивают шеи, Они всех выше, И им виднее. Аисты — воздушные маги. Им многое ясно и понятно, Почему у одного бродяги На щеках багровые пятна. Аисты кричат над домами, Но никто не слышит их рассказа, Что вместе с духами и шелками Пробирается в город зараза. * * * Над тростником медлительного Нила, Где носятся лишь бабочки да птицы, Скрывается забытая могила Преступной, но пленительной царицы. Ночная мгла несет свои обманы, Встает луна, как грешная сирена, Бегут белесоватые туманы, И из пещеры крадется гиена. Ее стенанья яростны и грубы, Ее глаза зловещи и унылы И страшны угрожающие зубы На розоватом мраморе могилы. «Смотри, луна, влюбленная в безумных, Смотрите, звезды, стройные виденья, И темный Нил, владыка вод бесшумных, И бабочки, и птицы, и растенья. Смотрите все, как шерсть моя дыбится, Как блещут взоры злыми огоньками, Неправда ль, я такая же царица, Как та, что спит под этими камнями? Ее глаза светилися изменой, Носили смерть изогнутые брови, Она была такою же гиеной, Она, как я, любила запах крови». По деревням собаки выли в страхе, В домах рыдали маленькие дети, И хмурые готовили феллахи Свистящие, безжалостные плети. * * * Улыбнулась и вздохнула, Догадавшись о покое, И в последний раз взглянула На ковры и на обои. Красный шарик уронила На вино в узорный кубок И капризно омочила В нем кораллы нежных губок. И живая тень румянца Заменилась тенью белой И, как в странной позе танца, Искривясь, поникло тело. И чужие миру звуки Издалека набегают, И незримый бисер руки, Задрожав, перебирают. На ковре она трепещет, Точно белая голубка, А отравленная блещет Золотая влага кубка. Н. Гумилев.
23. В. Я. Брюсову
<Париж. 17/>30 ноября <1907 г.>
Дорогой Валерий Яковлевич!
Простите, что я так долго не писал Вам, я сам чувствую, что плохо плачу Вам за Ваше хорошее отношение ко мне. Но за последнее время я имел массу хлопот, был в России (между прочим, проездом в Киеве сделался сотрудником «В мире искусств») и по приезде в Париж принялся упорно работать над прозой. Право, для меня она то же, что для Канта метафизика, но теперь, наконец, я написал три новеллы и посвященье к ним, все неразрывно связанное между собою. Наверное, завтра я пошлю их Вам заказным письмом. Нечего и говорить, что я был бы в восторге, если бы Вы согласились напечатать их в «Весах», но, по правде сказать, я едва надеюсь на такую честь. Поэтому не бойтесь обескуражить меня отказом, я к нему уже подготовлен и приму его за должное, но, если возможно, ответьте поскорее, берете ли Вы эти новеллы или нет. Тогда я предложу их в другое место, а по романическим причинам мне хочется видеть их напечатанными возможно скорее. Но, конечно, если их возьмут «Весы», я готов ждать хоть год. Они имеют вид миньятюр и в печати возьмут все вместе не более шести, семи страниц.
Но если эти новеллы покажутся Вам вообще плохими или подражательными, то, может быть, Вы с Вашей обычной добротой не откажетесь откровенно сказать мне это, и я предам их забвенью, как некогда «Шута короля Батиньоля». Я знаю, что мне надо еще очень много учиться, но я боюсь, что не сумею сам найти границу, где кончаются опыты и начинается творчество. И теперь моя высшая литературная гордость — это быть Вашим послушным учеником как в стихах, так и в прозе.
Я продолжаю писать и стихи, но боюсь, что мои последние вещи не показывают никакого прогресса. Впрочем, я возлагаю большие надежды на Рождество, когда у Вас, может быть, найдется время и желанье написать мне письмо вроде одного из прошлогодних, где на примере моих же стихов укажете мне, на какие приемы письма я должен обратить особенное внимание и какие недостатки уничтожить. Сейчас посылаю Вам два самых последних стихотворения; из них первое я послал в «Ниву» и жду ответа, второе свободно, и я не имею на него пока никаких планов.
Искренне преданный Вам Н. Гумилев.
* * * Сады моей души всегда узорны, В них ветры так свежи и тиховейны, В них золотой песок и мрамор черный, Глубокие, прозрачные бассейны. Растенья в них, как сны, необычайны, Как воды утром, розовеют птицы, И — кто поймет намек священной тайны? — В них девушка в венке великой жрицы. Глаза, как отблеск чистой серой стали, Изящный лоб белей восточных лилий, Уста, что никого не целовали И никогда ни с кем не говорили. И щеки, розоватый жемчуг юга, Сокровище немыслимых фантазий, И руки, что ласкали лишь друг друга, Сплетаяся в молитвенном экстазе. У ног ее две черные пантеры С отливами змеиными на шкуре, Над скалами, где кроются пещеры, Ее фламинго плавает в лазури. Я не смотрю на мир бегущих линий, Мои мечты лишь вечному покорны, Пускай сирокко носится в пустыне, Сады моей души всегда узорны. Любовникам Печаль их душ родилась возле моря В священных рощах девственных наяд, Чьи песни вечно радостно звучат, С напевом струн, с игрою ветра споря. Великий жрец... Страннее и суровей Едва ль была мужская красота, Спокойный взор, сомкнутые уста И на кудрях повязка цвета крови. Когда вставал туман над водной степью, Великий жрец творил святой обряд, И танцы гибких трепетных наяд По берегу вились жемчужной цепью. Из всех одной, пленительней, чем сказка, Великий жрец оказывал почет. Он позабыл, что красота влечет, Что опьяняет красная повязка. И звезды предрассветные мерцали, Когда забыл великий жрец обет, Ее уста не говорили «нет», Ее глаза ему не отказали. И, преданы клеймящему злословью, Они ушли из тьмы священных рощ Туда, где их сердец исчезла мощь, Где их сердца живут одной любовью. Н. Гумилев.
P. S. Не откажите упомянуть в письме, были мои вещи в «Золотом руне» и какие? Также в моск<овских> газ<етах> благодаря Вам?
Н. Г.
24. В. Я. Брюсову
<Париж. Между 2 и 6 декабря (н. ст.) 1907 г.>
Дорогой Валерий Яковлевич!
Еще несколько необходимых слов по поводу моих новелл. Мне кажется, что их надо печатать все разом, потому что они дополняют одна другую. Но, конечно, сделайте, как решите сами. Если у Вас не будет времени прочесть их самому, может быть, Вы их передадите лицу, заведующему вообще чтеньем всех рукописей, присылаемых в «Весы». Все поправки и измененья я заранее принимаю с благодарностью. У меня есть три стихотворения, род серии, на африканские мотивы. Два из них, «Жирафа» и «Носорога», Вы знаете. Не посоветуете ли Вы мне какой-нибудь альманах, куда я мог бы послать их все вместе. Если да, то сообщите, пожалуйста, и его адрес. А то в Париже я совсем отстал от русской жизни.
Кстати, «Носорог» будет называться:
Встреча Смерти.
барабанный бой племени Бурну
Чтобы заполнить место, посылаю Вам и третье в таком же роде. Прочитайте как-нибудь в совсем свободное время, потому что оно довольно длинное. Мне так совестно, что я отнимаю у Вас столько времени стихами и письмами.
Искренне преданный Вам Н. Гумилев.
* * * На таинственном озере Чад Повисают, как змеи, лианы, Разъяренные звери рычат И блуждают седые туманы. По лесистым его берегам И в горах у зеленых подножий Поклоняются странным богам Девы-жрицы с эбеновой кожей. * * * Я была женой великого вождя, Дочь любимая властительного Чада, Я одна во время зимнего дождя Совершала тайну древнего обряда. Взор мой был бесстрашен, как стрела, Груди трепетные звали к наслажденью, Я была нежна и не могла Не отдаться заревому искушенью. * * * Белый воин был так строен, Губы красны, взор спокоен, Он был истинным вождем, И открылась в сердце дверца, А когда нам шепчет сердце, Мы не боремся, не ждем. Он сказал, что я красива, И красу мою стыдливо Я дала его губам, И безумной знойной ночью Мы увидели воочью Счастье, данное богам. * * * Муж мой гнался с верным луком, Пробегал лесные чащи, Перепрыгивал овраги, Плыл по сумрачным озерам, И достался смертным мукам; ...Видел только день палящий Труп свирепого бродяги, Труп покрытого позором. * * * А на быстром и сильном верблюде, Утопая в ласкающей груде Шкур пантерных и тканей восточных, Я, как птица, неслася на север, Я, играя, ломала мой веер, Ожидая восторгов полночных. Я раздвинула гибкие складки У моей разноцветной палатки И, смеясь, наклонялась в оконце... Я смотрела, как прыгает солнце В голубых глазах европейца. * * * А теперь, как мертвая смоковница, У которой листья облетели, Я ненужно скучная любовница, Точно вещь, я брошена в Марселе. Чтоб питаться жалкими отбросами, Чтобы спать, вечернею порою Я пляшу пред пьяными матросами, И они, смеясь, владеют мною. Робкий ум мой обессилен бедами, Взор мой с каждым часом потухает... Умереть?! Но там, в полях неведомых, Там мой муж, он ждет и не прощает. Н. Гумилев.
25. В. Я. Брюсову
<Париж. 24 ноября/7 декабря 1907 г.>
Дорогой Валерий Яковлевич!
Перебирая старые бумаги, в одном из Ваших прошлогодних писем я нашел следующие фразы: «говорю Вам, что мне очень бы хотелось, чтобы Вы стали нашим постоянным вкладчиком: присылайте... стихи, рассказы, статьи, заметки о книгах...» Кроме того, я помню, что в прошлом году Вы просили меня написать впечатленье от выставки Дягилева. Но, подобно строптивому сыну Евангелья, я долго, почти год, молчаливо отказывался, до такой степени я ненавидел мои многочисленные попытки писать прозой. И вот только недавно, не более месяца, я попробовал писать рассказ (3-ю новеллу о Кав<альканти>) и не покраснел, и не почувствовал прежней жгучей ненависти к себе. С того дня я начал писать много и часто и думаю, что мог бы продолжать, если бы меня не мучила мысль, что мое «довольство» собой происходит только от притупленья моего художественного чутья.
Дней пять тому назад я послал Вам новеллы, сегодня посылаю впечатленья новой русской выставки. Теперь я мог бы исполнить Вашу просьбу и в неограниченном количестве присылать Вам и статьи, и рассказы, и пр. Но насколько моя проза годится для «Весов», я думаю, Вы можете судить по двум образцам. Может быть, они Вас не удовлетворят по каким-нибудь легко устранимым причинам, и в принципе будет решено, что моя проза имеет шанс пройти в «Весы». Если же она Вас не удовлетворит совсем, то, ради Вашей веры в мое будущее (Вы мне писали об ней), прошу Вас, сообщите мне это совершенно откровенно. Я буду, как прежде, писать только стихи.
Еще раз прошу Вас, если Вы заняты, не читайте сами моей статьи и не отвечайте мне, а передайте ее редактору, как и все присылаемые рукописи, и, может быть, г<осподи>н Ликиардопуло возьмет на себя труд ответить мне о ее судьбе.
Простите меня за такую канонаду писем, но ведь она совсем не обязывает Вас отвечать на нее. Я верю в Ваше расположение ко мне и знаю, что когда будет можно, Вы напишете.
Искренне преданный Вам Н. Гумилев.
26. В. Я. Брюсову
<Париж. 3/>16 декабря <19>07 <г.>
Дорогой Валерий Яковлевич!
Сейчас получил № «Раннего утра» с моей «Гиеной» и очень благодарю Вас за напечатание ее. Сама газета мне показалась симпатичной, но я настолько наивен в делах политики, что так и не понял, какого она направления. Но, кажется, «приличного», единственного, которому я теперь сочувствую.
На русской выставке, о которой я писал в «Весы», я познакомился с Рёрихом и княг<иней> Тенишевой. Теперь я все собираюсь пойти опять к Ренэ Гилю, его пятницы уже начались. Я пойду, наверно, вместе с Nicolas Denicer — молодым французским поэтом, моим приятелем, Вы об нем, наверно, уже читали в статье для «Весов» Ренэ Гиля.
Сам я все это время сильно нервничаю, как Вы можете видеть по почерку. Пишу мало, читаю еще меньше. Часто хожу в Jardin des Plantes и там кормлю хлебом тибетских медведей. Кажется, они уже узнают меня. Неправда ли, это стоит прошлогоднего календаря камергера Альвинга из «Привидений» Ибсена.
На всякий случай, если Вы захотите напечатать еще что-нибудь мое, я посылаю Вам два из моих старых стихотворений, заново переписанных. Кстати, не беспокойтесь, пожалуйста, мне присылать №№ с моими стихами. Наверное, это затрудняет Вас, а мне достаточно знать, что такое-то стихотворение есть или будет напечатано. Зато меня интригует «Золотое руно». Там лежат три моих стихотворения, из которых два я очень люблю, и я не знаю, напечатаны они или нет. Если да, то сообщите мне об этом, когда будете писать. Еще раз благодарю Вас за память.
Искренне преданный Вам Н. Гумилев.
P. S. За последнее время я много занимался теорией живописи, а отчасти и театра, читал, посещал выставки и говорил с артистами. Результаты Вы можете видеть в моем письме о «Русск<ой> Выст<авке>». Если оно Вас удовлетворяет, может быть, Вы сможете мне указать какой-нибудь орган, хотя бы «Ранн<ее> утро», где я мог бы писать постоянные корреспонденции о парижских выставках и театрах. Этим Вы оказали бы мне еще раз большую услугу.
Н. Г.
* * * Приближается к Каиру судно С длинными знаменами Пророка. По матросам угадать нетрудно, Что они с востока. Капитан кричит и суетится, Слышен голос, гортанный и резкий, На снастях видны смуглые лица, И мелькают красные фески. На пристани толпятся дети, Забавны их тонкие тельца, Они сошлись еще на рассвете Посмотреть, где станут пришельцы. Аисты сидят на крыше И вытягивают шеи, Они всех выше И им виднее. Аисты — воздушные маги, Им многое ясно и понятно, Почему у одного бродяги На щеках зловещие пятна. Аисты кричат над домами, Но никто не слышит их рассказа, Что вместе с духами и шелками Пробирается в город зараза. * * * Как труп, бессилен небосклон, Земля — как уличенный тать, Преступно-тайных похорон На ней зловещая печать. Ум человеческий смущен, В его глубинах — черный страх, Как стая траурных ворон На обессиленных полях. Но где же солнце, где луна? Где сказка — жизнь и тайна — смерть? И неужели не пьяна Их золотою песней твердь? И неужели не видна Судьба, их радостная мать, Что пеной жгучего вина Любила смертных опьянять. Напрасно ловит робкий взгляд На горизонте новых стран, Там только ужас, только яд, Змеею жалящий туман. И волны глухо говорят, Что в море бурный шквал унес На дно к обителям наяд Ладью, в которой плыл Христос. Н. Гумилев.
27. В. Я. Брюсову
<Париж. 13/>26.12.<19>07<г.>
Дорогой Валерий Яковлевич!
Очень, очень благодарю Вас за «Пути и перепутья», которые я получил сегодня. Особенно рад я был прочитать стихи из «Tertia Vigilia», которую я давно и тщетно искал и в книжных магазинах, и у знакомых.
Но мне хотелось бы лучше ориентироваться в истории развитья Вашего творчества, и поэтому я решаюсь задать Вам нескромный вопрос, а именно, сколько Вам лет теперь. Тогда бы я вычислил, скольких лет написали Вы то или другое стихотворенье, и знал бы, на что смогу надеяться в будущем я. Может быть, это смешно, но я все утешаю себя в недостатках моих стихов, объясняя их моей молодостью.
Несмотря на мой сплин, я все-таки написал недавно два стихотворения и неуклонно посылаю их Вам.
Искренне преданный Вам Н. Гумилев.
Волшебная скрипка
