Амурский Путь

Лучше бы он сдох.

Потому что тело (а особенно голова) мучили его 24 на 7, а он даже не мог попросить о помощи. Только стонал между периодами забытья… но никому вокруг не было дела до его стонов.

Дурной до сих пор не знает, кто и почему его спас. А главное, как этому неизвестному спасителю удалось сохранить жизнь в этом уничтоженном теле? Всё чаще, задумываясь об этом, он грешил на Золотую Рыбку.

«Я ведь потратил всего одного желание, попав сюда, — наполовину серьезно рассуждал беглец из будущего. — Могло ведь моё желание жить в момент удара стать тем самым Желанием?».

И сам себе отвечал:

— Могло.

Ну, а что ему оставалось? Хоть, какая-то определенность.

Раненый лоча очень долго оставался полудохлым калекой. Когда почетного пленника (каким-то образом монголы вычислили, что именно Дурной командовал варварской ордой лоча и дауров) доставили в Пекин, за него взялись уже настоящие доктора. Но несколько месяцев у него даже говорить толком не получалось. На любом языке. На ноги пленник встал лишь к зиме.

Тогда-то его впервые и повели к императору. Еще к предыдущему, Фулиню. Долго наставляли, как и что делать, как восхищаться сиятельным императором, как вымаливать у него прощение, как клясться в верности… Дурной всё послал к известной матери, устроил во дворце (в тот раз это был главный дворец для приемов Тайхэ) форменный скандал, хотя, сам на ногах еле держался.

Надеялся, что отрубят ему голову — и дело с концом. Жить с осознанием, что всё им созданное погибло, было противно.

Однако, маньчжуры почему-то зациклились на желании переманить страшного лоча к себе на службу. Первый год его старательно обрабатывали, водили то в один дворец, то в другой. Калека-оборванец имел личные встречи с такими великими людьми, как Аобай, евнух У Лянфу, беседовал с каким-то придворным буддистским ламой. Даже к великой царственной бабке Сяочжуань Вэнь водили (она, кстати, произвела на пленника наибольшее впечатление). Дурной неизменно рвал на груди рубаху и рычал яростно (насколько это получалось в его состоянии), что клятым Цинам служить ни за что не станет!..

А потом в славном городе Пекине закрутились такие дела, что не до какого-то несчастного лоча стало. Дурной сам не понимал, как за последние 10–12 лет империя не рухнула под грузом собственных интриг. Дикого северного варвара время от времени вспоминали. Вытаскивали, отряхивали пыль, обряжали в карикатурное варварское тряпье (чтобы смотрелся красочнее) и вели на какое-нибудь очередное торжество, где упражнялись на нем в самовозвеличивании. И неуклонно предлагали поступить на службу. А Дурной…

А что Дурной? У любого горя есть свой срок годности. Даже самые острые чувства — ярость, боль, злоба на собственное бессилие — с годами стали тускнеть. Навалились на пленника бесконечные тоска и апатия. Император великий и ужасный? Хорошо, признаю. Император милостивый и жизнь тебе, бедолаге, спас? Да, пожалуйста! Он выучил все правила коутоу и прочих телодвижений при больших особах. Спокойно их все выполнял, не чувствуя ни грамма стыда. Когда не осталось гордости, какой может быть стыд?

И лишь в конце пленник неизменно говорил «нет». Уже без пафоса в голосе, без рванья рубахи; спокойно и даже машинально. Маньчжуры машинально хмурились и отправляли строптивого пленника пылиться на полку. Они тоже уже перестали злиться и спрашивали для проформы. Как будто у местных чиновников имелся план по предложениям службы, и его просто надо было выполнить.

…Дряблый евнух вывел варвара из зала приемов в темный коридор.

— Забирай! — крикнул он, и из темноты выступил воин столичной стражи.

Ин Мо. Вот уже более десяти лет, этот низший командир был для Дурнова и папкой, и мамкой. Вся оставшаяся у пленника эрзац-жизнь зависела от этого немолодого уже китайца. Но и жизнь Ин Мо тоже зависела от того, на месте ли находится северный варвар, жив ли, здоров. С каждым годом страж всё меньше охранял Дурнова и всё больше его опекал.

— Идем туда, Шаци, — махнул Мо головой на дверь. — Надо ждать.

Шаци. Пленника в Пекине, конечно, переименовали на свой манер. В отличие от русских, их больше интересовало полное имя пленника — Александр. Которое, конечно, исказилось до неузнаваемости в Ялишанду. Откуда-то проведали они и о прозвище разгромленного атамана, которое просто перевели: Шаци. Дурак. Вообще, Санька сильно подозревал, что он был не единственным пленником с той трагической битвы. Ведь кто-то показал монголам на тело и сказал, что это главный. Этот кто-то мог и имя с кличкой назвать… Однако, за все прошедшие годы, сколько бывший атаман не спрашивал, ничего ему о других темноводцах не говорили.

В общем, Ин Мо называл своего подопечного исключительно кличкой. Не хватало ему еще, чтобы у пленника имя было длиннее, чем у него самого.

«Вообще, Мо — нормальный мужик, — не стал думать лишнего о своем надзирателе пленник. — Еще ни разу меня не обдирал. И поболтать можно».

Этот китаец давно принял сторону маньчжуров. Он был ветераном Зеленого войска, так как с самого начала воевал против крестьянского императора Ли Цзычена. И предпочел оказаться на стороне Цинов, чтобы продолжить убивать возомнивших о себе бунтовщиков. После пошел в стражу, где ему и досталась такая странная обязанность: охрана покалеченного лоча.

…Открыв тяжелую дверь, они оказались в целой серии вытянутых комнат, соединенных проходами. В этом отстойнике накопителе стояли, бродили, подпирали столбы все участники сегодняшнего благодатного дня. Дурнова вывели в зал приемов из одного конца, а сейчас привели в другой. Пленник и его персональный страж окунулись в почти осязаемое облако запахов мускуса и пота.

Глава 3

Вокруг них были монголы. Те самые князья, которых пригласили, дабы император угостил своих верных подданных. На самом деле, такие визиты практиковались для того, чтобы обеспечить монгольскую лояльность. Все эти гуны, ваны, тайджи и прочие владетельные князьки должны время от времени отдавать себя во власть Цинов. Как собака, выказывающая свою покорность вожаку стаи, ложится на спину и подставляет горло и брюхо. Если же какой-то князь отказывался приехать… что ж, его могли отдать на растерзание более верному.

Монгольские гости в комнате были разряжены в пух и прах: шикарные шелковые халаты с дорогим шитьем, вычурные прически с самыми неожиданными выбритостями и смешными косичками-корзиночками. Монголы шумели, сопели, о чем-то низко переговаривались и похохатывали, сколько не просила их прислуга вести себя потише. Князья только отмахивались: тут они еще вожаки, надо показать свою альфа-самцовость, прежде чем наступит пора идти в зал и подставлять императору свое брюхо.

Новоприбывшие тихо пробрались к стенке. Дурной тут же уселся на корты, откинувшись на стену, тогда как Ин Мо твердо стоял на своих двоих. Он воин, а не какой-нибудь полудохлый варвар.

Пленник лениво оглядывал ярких, потных и шумных князей. И даже не сразу заметил еще одного — единственного, кто также сидел на полу, сложив ноги «по-татарски», и смотрел прямо перед собой. Все его «коллеги» инстинктивно жались в компашки, а этот, словно, и не видел никого вокруг.

— Почтенный Мо! — громко шепнул Ялишанда по-китайски. — Ты не знаешь, что это за парень?

Седуна, конечно, парнем называть не стоило, но он и впрямь был достаточно молод. А когда тебе уже за сорок, то и 25-летние становятся «парнями». Нелюдимый был очень смуглым, даже для монгола.

— Как не знать, — страж даже присел рядом, чтобы никто сторонний не услышал его слов. — Это циньван Бурни, сын Абуная. Правитель чахаров. Не слышал о таком?

Дурной вздрогнул. Конечно, кольнуло слово «чахары», так близко звучащее с близким для него «Чохар»… Но вздрогнул он не поэтому. Дело в том, что он действительно слышал об этом парне. Вернее, читал. В далеком-далеком про… вернее, будущем. Будущем, в реальность которого уже почти невозможно поверить.

Так вот: перед ним сидел никто иной, как альтернативный император Китая.

Когда-то давно, полвека назад, решительные маньчжурские князья Нурхаци и Абахай создавали свое маленькое государство, которое объявило себя наследниками династии Цзинь. Династии чжурчженей, которые правили до Чингисхана в северном Китае. Таким образом, маньчжуры намекали, что и они имеют право на этот жирный кусок пирога.

Но совсем неподалеку жили и другие наследники. Монгольское племя чахаров возглавлял род, который напрямую восходил к династии Юань, правившей уже всем Китаем. И, таким образом, они тоже намекали. Маньчжурам эти намеки не нравились. Они начали искать недовольных, подбивали клинья к разным племенам, которых не устраивала гегемония чахаров (одними из таких перебежчиков были как раз хорчины). Всё закончилось прямым противостоянием, которое закончилось, толком не начавшись. Правитель чахаров Лигдан-хан бежал в чужие земли, где и умер, его сын Эджей вернулся, сдался на милость маньчжуров и отдал им великую императорскую нефритовую печать, которую хранил его род, после изгнания монголов из Китая. Уже на следующий год на сходке монгольских князей Внутренней Монголии правителя Маньчжурии Абахая признали богдыханом. Таким образом, род Айсиньгёро соединил в себе притязания на власть в Китае от династии Цзинь и от династии Юань. Легитимность в квадрате.

С беднягой Эджеем поступили милостиво. Чахаров приняли в государство, дозволили служить в Восьмизнаменных войсках, а самому Эджею даровали титул циньвана (выше только императорский). После циньваном стал брат того — Абунай. Увы, этот монгол из династии Юань не так сильно радовался своему почетному титулу «ты никто». Он стал пропадать в этой своей Монголии, игнорировал вызовы в столицу, что послужило тревожным звоночком для императорского двора. По итогу Абуная вытащили-таки из родных степей и поместили в темницу в Шэньцзи. А, чтобы чахары не взбунтовались и продолжили работать на маньчжуров, золотые кандалы в виде титула циньвана передали уже его сыну — Бурни.

И вот теперь новый наследник императорского рода должен был ездить в Запретный город, кланяться императору, клясться тому в любви и верности, пока его родной отец сидел в тюрьме. Беглец из прошлого знал, что этот смугляш поднимет восстание, чтобы спасти своего отца — и погибнет.

Но пока он сидел в комнате дворца Баохэ и ждал приема.

— Бурни глуп так же, как и его отец, — хмыкнул Мо. — Его уже раза три вызывали в столицу, а он не являлся. Видишь, как прочие монголы его сторонятся? Боятся.

— Чего?

— Того, что глупого и гордого Бурни выведут из дворца в оковах. А потом начнут спрашивать: кто дружил с чахарским циньваном? Кто весело болтал с ним?

Китаец обвел взглядом шумно-пестрое столпотворение.

— Им есть чего бояться.

В это время комната стала наполняться хлопочущей прислугой.

— К императору. К императору, — зашелестели они трепетно, и принялись старательно расставлять толпу ванов, гунов, тайджи в единственно верном порядке. Бурни-одиночку уговорили встать одним из первых — все-таки циньван.

«А ведь он еще и родственник императора, — вспомнил вдруг Дурной, провожая взглядом альтернативного императора. — Чтобы привязать парня к трону, за него выдали девчушку из рода Айсиньгёро. Так что этот Бурни двоюродный или троюродный кто-то там императору… Вот уж чему здесь не обрадуешься. Можно быть родственником императора — и почти таким же пленником, как я».

Ялишанда не лукавил. Он такого, буквально, сегодня видел в этом дворце. До церемонии еще. Изысканный и надменный У Инсюн. Даже находясь рядом, этот китайский аристократ не подозревал о существовании северного варвара Сашка Дурнова, а вот сам «варвар» глаз от него не отрывал. У Инсюн был старшим сыном генерала У Саньгуя. Того самого У Саньгуя, что открыл маньчжурам дорогу в Китай, потом помог захватить столицу, прогнать дерзкого крестьянского императора Ли Цзычена и добить последние остатки минского сопротивления. Того самого У Саньгуя, что посейчас является фактическим правителем юго-запада Китая, одним из трех китайских генералов, у которых имелись собственные армии во многие десятки тысяч воинов.

Таких ребят в каких-нибудь диких Европах называют «делателями королей». И утонченный У Инсюн был гарантией того, что «делатель» не захочет повторить… Красавца Инсюна увешали регалиями и титулами, задарили богатствами и даже женили на родной тетушке нынешнего императора. Одно но: сиди в Пекине, никуда не смей уезжать и молись, чтобы твой отец ничего плохого не замышлял.

Забегая вперед: отец замыслит, и бедного Инсюна вместе с другим его братом удавят. Примерно в те же годы, когда убьют Бурни, а потом и его отца (тоже удавят, кстати). Очень непривычное ощущение: будто находишься среди живых покойников. Странно, но за годы жизни на Амуре, Дурной никогда не чувствовал подобного.

Когда монголов увели, у чиновников дворца, наконец, дошли руки до уже вышедших посетителей. Их собрали в кучку и повели наружу. Всюду на их пути торчали бесконечные ряды императорской стражи и восьмизнаменников. Пленник Ялишанда лениво оглядывал красоты Пурпурного Запретного города. Не то, чтобы он был бесчувственным к красоте. Конечно, здесь всё на редкость гармонично и прекрасно. Дворцы Баохэ, Чжунхэ, Тайхэ великолепны! Каждый новый еще больше и еще прекраснее предыдущего. Деревянные ажурные конструкции поднимались на десятки метров, всё по-азиатски ярко расписано, украшено изобилием скульптур… Да что там: здесь каждая черепица крыши сделана, как экспонат для музея. А сады! Сады и парки здесь просто потрясающие… Но Дурной также знал и то, что совсем рядом, за закрытыми деревянными ширмами стоит совсем другой запретный город: обгорелые головешки и пепелища.

Глава 4

Это всё сделал бедный и злосчастный Ли Цзычэн. Простой крестьянин, который своими талантами сколотил армию, разгромил династию Мин, провозгласил себя императором и стал хозяином Пурпурного Запретного города. Который, как все прекрасно знают, есть идеальное отражение дворца Небесного владыки…

Увы, сказка оказалась недолгой. И вот уже злобный маньчжур Доргонь рука об руку с еще более злобным генералом У Саньгуем идут на Пекин. А за ними — бесчисленные войска маньчжуров и китайцев. От обиды крестьянский император взял и спалил Запретный город дотла. Наверное, даже воскликнул в слезах: так не доставайся ты никому! Три десятка лет прошло с тех пор; конечно же, важнейшие дворцы внешнего двора восстановили в прежнем блеске. Разбили парки, отстроили что-то из внутренних покоев. Однако, много строений не восстановили до сих пор. Просто укрыли от взоров…

Такой вот Запретный город для беглеца из будущего был отличной иллюстрацией всей империи Цин (впрочем, здесь никто так не говорил; только Да Цин — Великая Цин… и никак иначе). Так вот, империя ослепительно сияла от невероятного лоска, от слов восхваления, от помпезных ритуалов — а за непроницаемыми ширмами царила одна сплошная гниль и змеиные подлые правила игры. Читая умные книжки, Санька это толком не разглядел, а вот, находясь здесь, в плену, не мог не заметить.

Воистину, Великая Цин должна была саморазрушиться уже десятки раз. Но постоянно ее спасало какое-то чудо. Череда чудес. Император Абахай (которого здесь знают как Хунтайцзи) умер, едва начав войну с Китаем, и тут же разразился династический кризис. У него был уже взрослый сын, но, кажется, многих тот не устраивал. Особенно, родного брата императора — Доргоня. Выходила патовая ситуация: легитимности больше у Хаогэ Абахаевича, а реальной власти — у Доргоня и ряда других знатных князей. Вот тут-то на сцену вышла скромная монгольская девушка Бумбутай. Из нескромного рода Борджигинов.

Бумбутай была женой Абахая. Одной из самых младших. Начинала она наложницей с двузначным порядковым номером, но под конец жизни мужа выбилась в императрицы призовой пятерки. И сына успела от императора прижить. Да вот беда — был сыночек далеко не самым старшим. Маленькому Фулиню на момент смерти отца было всего шесть лет. Дальше…

Северный варвар Ялишанда Шаци только хмыкнул. Дальше наступала пора грязных сплетен, которыми был переполнен Пурпурный Запретный город, равно, как и весь Пекин. Бумбутай сделала Доргоню выгодное предложение: править империей от имени ее маленького Фулиня, будучи, законным опекуном. Так у дядюшки появилась своя легитимность и возможность законно разделаться со старшим племянником. В знак подкрепления договора молодая вдова отдала Доргоню свое тело. Стоит ли упоминать, что Бумбутай Борджигин — это та самая вдовствующая императрица Сяочжуань Вэнь, которую столичные маньчжуры называют не иначе, как Амба Мама. И которая исподтишка правит империей вот уже почти 40 лет, стоя за плечом у уже третьего императора — своего внука.

Конечно, официально всё не так. Официально Абахай сам перед смертью назначил наследником Фулиня, назначил и опекунов. Всё чинно и благородно. Только самый последний служка здесь знал правду, которая хранится за плотными ширмами.

Например, как властный Доргонь изуродовал детство маленького императора. Настолько, что после смерти некоронованного самодержца, труп его вынули из могилы и покромсали на куски. Одни шепчутся, что по приказу молодого Фулиня. Другие — что Фулинь это делал лично. Мстил и за себя, и за мать. Но ныне прах Доргоня покоится на почетном месте среди прочих властителей Айсиньгёро, ему оказывают почести… Это всё поверх ширм.

Также все знают, что Фулинь так и не обрел счастья и духовного покоя. После смерти любимой наложницы, он совсем расклеился, ударился в буддизм, отдав все рычаги власти непотопляемым евнухам. Император собрался забриться в монахи, бросив Великую Цин на произвол судьбы… да вдруг умер. Да-да, пугающе вовремя. И здесь шепотки разделяются, рассказывая о том, что творилось за ширмой. Одни говорят, что слабого сына убила сама Амба Мама, решив передать престол внуку. Другие — что она позволила Фулиню тайно стать монахом, обставив всё внезапной смертью. Договорилась, чтобы отдал он трон лучшему из сыновей — и ушел с миром.

Только вот новый император Сюанье опять был малолеткой. Теперь восьмилетним. И снова вместо него правили регенты — теперь четверо. Расчет на то, что чем больше опекунов, тем труднее будет кому-то захватить власть, не оправдался. Регенты принялись разворовывать богатую страну, которая недавно упала им в руки. Это сейчас обвиняют только одного — Аобая. Потому что тот оказался успешнее прочих, уничтожил или подчинил остальных регентов и начал помыкать юным Сюанье, показывая, кто в доме хозяин. Но за ширмой знают: китайцев грабили все.

По счастью (для Цин) этот Сюанье оказался крепким орешком. Его не сломили ни ранний уход отца, ни «боярская вольница». У мальчишки оказалось в наличии два ценных качества: он умел учиться и ждать. А еще его поддерживала хитроумная бабка Сяочжуань Вэнь. Набравшись опыта и сил, юноша смог сковырнуть властного Аобая и начать собственное правление.

«Всё было практически на моих глазах, — покачал головой Дурной, пока его досматривали в восточных воротах Запретного города. — Раз за разом меня водили сюда — ползать на брюхе перед грустным мальчиком с рябым от оспы лицом. Мальчик рос, грусть его на лице сменялась решимостью. Но три года назад всё изменилось: меня привели ползать уже совсем перед другим императором. Не мальчиком и совсем не грустным. А поверженный Аобай сидел в тюрьме. Где весьма скоро и умер. Рассказать о причинах его столь скоропостижной смерти, которые скрывают плотные ширмы?».

Четвертьвековая почти непрерывная смута закончилась. Вернее, империя встала на путь ее завершения. И у руля стоял уже взрослый (сейчас ему 18 лет), образованный, терпеливый и настойчивый правитель (да и про надежную Амба Мама не стоит забывать). Еще в 14 лет он выбрал девиз своего правления — «Процветающее и лучезарное». Канси. Под этим именем его и обозначали, когда в разговоре нужно было уточнить, о каком императоре идет речь (все-таки произносить всуе личное имя крайне неприлично). Под этим именем его и запомнит история.

Конечно, впереди у паренька еще немало испытаний… и о некоторых Ялишанда Шаци знал. Попытаться лезть вперед с пророчествами он даже не пытался. Во-первых, еще по темноводскому прошлому он хорошо помнил, как это опасно — что-то предсказывать. А в закоулках восхитительного Запретного города так легко умереть даже сановнику, не говоря уже о каком-то пленнике-варваре.

А во-вторых, Дурнову было всё равно. Почти 13 лет плена вытравят радость жизни из любого. Ему уже сильно за сорок, он изрядно перекалечен и до сих пор полностью не восстановился. Списанный ресурс. Никаких радостей. Никаких надежд. Весь его мир был уничтожен, все мечты и планы разодраны в клочья.

Изредка, вечерами он принимался истово молиться непонятно кому (то ли Богу, то ли Золотой Рыбке, то ли еще кому):

«Пожалуйста! Пусть хотя бы она будет жива! Пусть спасется, сбежит на север. В тайгу. Пусть живет…».

Но и на это надежды были слабыми. Угасавшие с каждым впустую прожитым годом. Потому что еще в самом начале, по прибытии в Пекин, ему всё подробно объяснили. Что Восьмизнаменное монгольское войско полностью разгромило банду лоча, вторгшуюся в пределы Великой Цин. Что все городки северных варваров сожжены, вплоть до Нибучу (то есть, Нерчинска); что все народы реки Сахалянь (то есть, Черной Реки) приведены к покорности; что…

— А пойдем-ка через Цзиншань!

Глава 5

Дурной вздрогнул. Отмахнулся от тяжких мыслей. А в выстиранных глазах его мелькнул огонек радости. Цзиншань — это хорошо.

— Конечно, пойдем, Мо!

И они свернули на север, двигаясь по дорожке вдоль полноводного рва, что опоясывал Запретный город. Собственно, этот ров и породил Цзиншань — чудесный парк, расположенный на пяти холмах. Пяти искусственных холмах, которые трудолюбивые китайцы насыпали из земли, что образовалась во время рытья рвов. Это сделали еще при династии Мин. На холмах высадили деревья, проложили дорожки, построили роскошные беседки на вершинах — нереальные покой и красота! Здесь поневоле затихала боль и рубцевались душевные раны.

Что-то китайцы в этом понимали. Уже сейчас. А точнее, уже многие века.

Конечно, чтобы попасть в парк на холме, им с Ин Мо было бы удобнее идти через пафосные северные ворота Божественной Мощи, но… кто бы их там пропустил! Это ведь идти через Внутренний двор Запретного города, где всякие личные покои бесконечных членов семьи, наложниц, приближенных евнухов… а еще непроницаемые ширмы, укрывающие сами знаете что. Нечего там делать низкоранговому стражнику-китайцу. А уж северному варвару — и подавно.

Да и пожалуйста! Страж с пленником, скупо переговариваясь, обошли Запретный город и ступили на тропинки парка. Здесь, конечно, тоже можно ходить не везде, это вам не парк культуры и отдыха. Наверх, на холмики и пытаться не стоит: там даже при пустых беседках стоит стража, которая их прогонит. И с тропки тоже лучше сойти, когда какая-нибудь процессия движется навстречу. Но все-таки Цзиншань достаточно большой, чтобы удовольствия в нем хватило на всех… Почти на всех.

Странная парочка двигалась, вроде бы, бессистемно. Просто любуясь невозможной гармонией земли, камня и живых растений. Однако, Ялишанда Шаци ни капли не удивился, когда они (не в первый раз) оказались у старого, кривого и совершенного голого по случаю марта дерева. Оно стояло в сторонке от основных дорожек между всхолмьями, на небольшом скалистом возвышении.

Ин Мо остановился. Окинул кривулину долгим тяжелым взглядом. И низко поклонился.

Дурной, потупясь, стоял чуть позади. Когда такое случилось впервые, он, конечно, ничего не понял. Но после навел справочки в городе миллиона болтливых языков. Оказалось, на этом дереве повесился Чжу Юцзянь. Последний император династии Мин. Точнее, последний по-настоящему правящий император. Ибо потом появилось еще немало других… Даже и сейчас, шепчутся, что имеются в дальних закоулочках истинные императоры Китая — не чета северным захватчикам.

Когда император повесился здесь, огромный Пекин был окружен еще более огромным войском. Ин Мо тогда был совсем мальчишкой, едва взявшим в руки воинское копье. И как любой юный максималист — обожал своего императора. А после — стал ненавидеть тех, кто оказался повинен в его смерти. Конкретно: мятежника Ли Цзычэна и его крестьянское войско. Маньчжурам очень повезло, что не они оказались повинны в гибели последнего минского правителя. Только ради мести Ин Мо (как и многие другие) стал надежным воином и стражем для Великой Цин.

— Шаци, — слегка севшим голосом обратился страж к пленнику. — Ты иди-ка сам дальше. Доложишься Хун Бяо. Я тут побуду.

Ялишанда потупил взор, кивнул, тихо-тихо вернулся на тропинку, оставив Ин Мо наедине с его грустными мыслями. И пошел домой, снова повернув на восток.

Да, он давно уже не сидел в темнице, увешанный оковами. Было и такое время: когда злобного лоча держали в специальных местах с кучей замков и бдительными охранниками. Это не было тюрьмой, все-таки Цины хотели переманить к себе варвара и предоставили ему сносные условия для жизни. Но Шаци упорствовал, властям всё меньше хотелось возиться с этим дураком, не видящим своего счастья. Со временем стало ясно, что пленник сломился, что ни целей, ни планов у него нет — и «строгий режим» отменили. Последние шесть лет Дурной жил почти, как свободный человек… Почти. И не где-нибудь, а в Императорском городе.

Конечно, это слишком звучит громко — Императорский город. В огромном пространстве (в несколько раз больше Запретного города) окружающем главную цитадель Великой Цин, конечно, имелись роскошные дворцы, прекрасные парки (как тот же Цзиншань), а также огромные озера, вырытые еще при монголах. Но прежде всего, эта территория служила для обслуживания дворцового комплекса. В южной части Императорского города стояли бесконечные чиновничьи «офисы», на западе — резиденции маньчжурской элиты и военные казармы.

Но кроме носителей власти здесь жили и работали сотни и тысячи работяг, что обслуживали Запретный город. Здесь чадили огромные печи, от которых тепло шло по трубам к изысканным дворцам. В самом Запретном городе нельзя было увидеть ни одной печной трубы, но всегда было тепло — что обеспечивали десятки истопников, грузчиков, заготовителей топлива и так далее. Запретный город потреблял, как не в себя, здесь прожигала жизнь элита империи. И всем самым основным обеспечивал ее Императорский город. Здесь располагались целые кварталы мастеровых: тесные муравейники из махоньких домиков, узеньких улочек.

Вот в таком «муравейнике» и жил Ялишанда Шаци. «На районе» его уже неплохо знали, даже уважали (как-никак лоча был платежеспособен, научился одеваться и вести себя, как подобает жителю Поднебесной, только что говорить по-людски у него получалось плохо). Единственным надзирателем у него был его же сосед, с которым Дурной делил крохотный внутренний дворик без единого деревца. Вот и все «кандалы». А так — ходи, куда хочешь… Всё равно за пределы Императорского города не выйти: такую рожу на воротах без внимания не оставят, а разрешения у него нет.

«Да и куда мне идти?» — тоскливо спросил сам себя пленник.

Ноги привычно волокли его вперед по уже знакомому району. Лоча обогнул небольшую казарму для временного размещения восьмизнаменников. Обогнул по большой дуге, потому что эти ребята по настроению могли учудить всякое. Миновал местный глинобитный колодец, где всегда царил «птичий базар». Глубоко вдохнул манящие ароматы небольшой пекарни — чисто для местных — где на стенке уже вторую неделю красовался корявый рисунок с неразборчивой подписью. С иероглифами у Дурнова было совсем плохо, он разобрал только «помирать» и «рыба». Второе — это возможно часть имени или прозвище того, кому аноним желал «помереть».

Близость к дому обозначили три акации, выстроившиеся вдоль дорожки. Деревьям явно не хватало воды и пищи, так что даже в летнюю пору зелень высыпала на них еле-еле. Но хоть что-то.

Пленник Ялишанда сдвинул «хитрый» запор (который, на самом деле, мог открыть даже ребенок) плечом вдавил внутрь кое-как сколоченную дверь, и вошел в полумрак своей «сиротской обители». В комнатке было холодно, Дурной стянул с соломенной постели одеяло и замотался в него, так как жаровню у него сперли еще в начале зимы, и новую Ин Мо ему выделять не собирался.

«Шаци слишком дорого обходится Великой Цин, — ухмылялся страж. — Тебе положено содержание — купи сам».

Купи! Ему на еду хватает не всегда.

«Или намекнуть жадному Мо, чтобы не залезал в мое содержание своими липкими пальцами — подумал пленник. — Тогда, наверное, и на жаровню хватит».

Ялишанда криво усмехнулся: представить себе этого прожженного китайца устыдившимся у него не получалось. Он завалился на спальную циновку и принялся зло буравить взглядом потолок. Не помогало. А ночью вообще холодно будет!

«Надо к Хун Бяо идти, — решил он. — Мо ведь велел отметиться. А во дворике хоть печка стоит».

Решительно поднявшись (и схватившись за взорвавшуюся от внезапной боли голову) Дурной выбрался во внутренний дворик. Пнул пару раз стенку возле соседской двери и негромко крикнул:

— Бяо! Я пришел!

За занавесью долгое время царила полная тишина. Наконец, сочный глубокий голос произнес:

— Тогда давай пить чай.