Помоги проекту - поделись книгой:
Те же самые положения можно встретить уже в ветхозаветной литературе мудрости, связывающей между собой счастье и мудрость. Эхо этих мыслей звучало и в последующие века, в христианской монашеской традиции. Франциск Ассизский[16], например, подчеркивал важность гармонии между человеком и природой, их взаимопроникновения и «взаимосвязи» – того, что сейчас обозначается словом connectedness. И также Бенедикт Нурсийский[17](480–547 по Р.Х.) в своем правиле ora et labora («молись и работай») делал акцент на неразрывной связи и равновесии между «молитвой» (обращенностью внутрь, «созерцанием») и «работой» (приложением усилий, направленностью на дела вовне). Можно вспомнить многочисленные тексты из средневековой мистики, к примеру сочинения Майстера Экхарта [18], считавшего, что Божественное можно найти в глубочайшей сердцевине человека. Однако все это не менее ярко выражено и во многих современных формах христианской духовности: молитвенной медитативной практике в общине Тэзэ[19] и духовных традициях Джона Мейна[20], Лоренса Фримана[21], Томаса Китинга[22], а также в текстах Ансельма Грюна[23], написанных очень доступно, но поразительных в своей проницательности и синтезе.
Во всех этих древних и современных христианских направлениях мы распознаем те важные элементы, которые сегодня снова становятся актуальными для множества ищущих людей через майндфулнесс, йогу и другие подходы, которые сосредотачивают внимание на обретении «счастья» через осознанность… Такое направление мысли и подобный призыв можно встретить на каждом шагу, в разнообразных формах: в обычных журналах и газетных колонках, на производственных и офисных тренингах по повышению осознанности, на профилактических мероприятиях против депрессии и выгорания, проводимых фондами медицинского страхования, и даже в кратких слоганах на пакетиках чая. Эти идеи доносятся до нас с киноэкранов; они являются центральными в кинофильмах, к примеру «Звездных войнах», и в анимационных фильмах, таких как «Кунг Фу Панда 3». И я могу продолжать перечислять еще и еще. Достаточно открыть глаза, чтобы увидеть это везде и услышать отовсюду.
Да, и это ставшее прямо-таки «знамением времени»[24], это разнообразно выраженное в словах общее направление мыслей, не указывает ли оно на некую общую для всех людей глубинную основу – внутреннюю тягу к подлинной полноценной религиозности, к ощущению экзистенциальной опоры и всеобщего единства в ответственности друг за друга? Если не заострять внимания на всяческих больших и малых различиях, основное объединяющее положение я могу выразить английским словом beyond – выход «за пределы». Возможно, на этом общем фоне нам следует сделать более слышным голос нашей собственной христианской традиции или, возможно, самим открыть ее заново в современной перспективе… Такой взгляд будет востребован прежде всего ищущими людьми, которых сегодня очень много. Вдохновляясь этими соображениями, я разработала подобный взгляд на христианство в другой своей недавней книге[25].
2. Бог превосходит любые философские системы
На фоне вышеизложенного скажем, что и христианство не может претендовать на то, что только оно нашло Бога и «владеет» Им, тем самым подчеркивая свою исключительность и замыкаясь на себе. Если Бог несравненно превосходит каждого отдельного человека, Он также превосходит и всех христиан. Это предполагает, что религия, претендующая на обладание «полнотой истины», на самом деле грешит проявлением претенциозной гордыни. Уверенность в «постижении» Бога есть проявление того, что древние греки называли «юбрис» (hubris), – чрезмерная уверенность в своих силах, безрассудное преувеличение своих возможностей, гордыня. Ни одна человеческая философская система и ни одна религия не может «объять» Бога и держать Его в своих руках.
Предыдущий вывод подводит нас к еще более фундаментальному вопросу, остающемуся вопросом на все времена – как в христианстве, так и вне его. Вопрос о «познаваемости» Бога постоянно занимал людей. Он настолько важный, что имеет смысл снова поговорить о том, что обсуждалось в заключении первой части этой книги и во введении к данной второй части: Библия не содержит определения сущности Бога, так же и другие тексты, какой бы статус они ни имели, не могут претендовать на то, что они обладают подобным определением.
Иудейская и христианская религии выражают глубоко укорененные убеждения веры, основывающиеся на интерпретации личного опыта людей, пережитого ими самими – на всем их жизненном пути рядом с ними шел Бог, их сопровождала Его любовь. Таким осмысляемым живым опытом пронизана Библия. Так и происходило в дальнейшей истории – на этой «живой» основе были сформулированы положения веры, написаны церковные и научно-богословские тексты, осмыслены религиозные интуитивные прозрения «обычных» верующих (лат. sensus fidelium). Всё это, конечно, замечательные и выдающиеся достижения мысли, однако они не являются
Я замечаю в себе своего рода «эволюцию». Изначально я считала, что многое знаю, и была уверена во многих вещах. Я выросла в верующей и воцерковленной семье. В 12 лет я поступила в католическую школу-интернат[26], жила среди монахинь, которые следовали христианской вере с большим усердием и искренностью, внушающей уважение. Параллельно с моим личностным развитием росла также и моя убежденность в христианской вере. И в 18 лет я определила свой профессиональный путь, связав его с богословием. Мой выбор был вдохновлен верой, мое решение созрело в молитве. Я думала, что уже всё очень хорошо знаю. Однако, говоря по существу, это было некритическое знание.
Моя прекраснодушная уверенность в своем знании была подвергнута серьезному испытанию в университетские годы – богословие и библеистика преподавались нам на основе критического подхода. Как тогда, так и теперь студенты-первокурсники со всё возрастающим смятением осознают, что очень многие вещи оказываются не такими, как им раньше представлялось. Многое из былого знания критически опровергается и нисповергается. «Определенности» и «ясности» прямо на глазах осыпаются, словно осенние листья с дерева… Через весь этот опыт прошла и я. Однако постепенно я начала понимать, что критический подход помогает очистить первоначальное «знание» и усовершенствовать его. То, что сохраняется и заново выстраивается, становится количественно меньше, но зато в качественном отношении оно направлено к глубинной сути и может дотянуться до самой сердцевины. И так мое первоначальное
Нынешнее состояние моей веры по сути является плодом моего общего жизненного опыта и моих богословских исследований и размышлений. Вероятно, это соединение критического богословия с жизнью оказало определяющее влияние на преобразования в моей вере. Именно здесь кроется ключ к ответу на изначальный вопрос, поставленный в этой книге: как ты веришь и во что ты до сих пор веришь, будучи ученым-библеистом? Если формально подсчитать количество положений, в которые я верю теперь, то, по сравнению со временем моей юности, их число бесспорно уменьшилось. Но если оценивать «качественно», с точки зрения интуитивного проникновения в суть и различения фундаментально важного и второстепенного, – тогда я вижу, насколько то, во что я верю теперь, является гораздо более глубоким и емким, осмысленным и прочувствованным.
Да, мои взгляды изменились – но не должно ли это пугать? Не являются ли они тогда полностью относительными? А может, я говорю что-то несогласующееся с вероучением или даже еретическое? Я думаю, нет. Напротив, я считаю, что сказанное мною гораздо менее «еретично», чем амбициозные утверждения о точном знании, которое можно предельно исчерпывающе изложить в текстах и богословских доктринах. Еще Григорий Назианзин (329–389 по Р.Х.)[28] в контексте горячих дискуссий о догматических вероопределениях утверждал, что излишнее увлечение именами и определениями Бога ведет к атеизму…
Вероятно, моя мысль также соответствует библейской интуиции, а именно ветхозаветному запрету делать любые изображения Бога[29]. Действительно, изображение как бы «схватывает» и фиксирует реальность, делает ее застывшей. Каждому из нас знакомо чувство разочарования, с которым когда-то мы смотрели на готовые фотографии своего школьного класса. Эти фотографии обычно делались в формальной обстановке, когда каждый должен был сесть «вот так» и замереть с улыбкой. Получившиеся снимки в большинстве случаев не отражали ни характера, ни индивидуальных особенностей; мы смотрели на то, какими изображение зафиксировало нас, и не узнавали себя. И такое «несоответствие» характерно для каждого изображения, и даже для фотографий, которыми мы довольны. В конце концов, фотографии могут представлять нас особенно красивыми и энергичными, а ведь мы иногда бываем усталыми и утомленными. Другими словами, изображение неизбежно «ограничивает» нас, сводя нашу личность к неким отдельным проявлениям, отставляя «за рамками» многое из того, как мы ощущаем себя и чем являемся в действительности. Фактически осознание этой неизбежной ограниченности лежит в основе библейского запрета на изображения Бога. Ни одно изображение Бога не может представить Его таким, каков Он есть. Мы все равно представили бы Его в рамках известных нам человеческих категорий и непременно сравнили бы Его с людьми – Он был бы мужчиной или женщиной, наверняка был бы большим и сильным, Его взгляд был бы строгим или же, лучше, любящим, мы бы подобрали ему «соответствующий» возраст… Другими словами, нам бы тотчас пришлось определиться со многими «параметрами», без которых мы не можем изобразить ничего конкретного. Но что бы мы ни придумали, даже в самых смелых фантазиях мы всегда останемся внутри нашей реальности – такой, какой она нам известна. Действительно, для нас просто не существует ничего иного.
И с богословскими текстами и положениями веры происходит точно так же. Они обусловлены такими же ограниченными категориями нашего собственного мышления и никоим образом не могут охватить Бога, Который нас сущностно превосходит и является трансцендентным. Однако я ни в коей мере не хочу сделать вывод, что всё, что нам остается, это «молчать о том, о чем невозможно говорить», как сказал Витгенштейн[30]. Мы действительно можем, воодушевляясь благими побуждениями, размышлять и говорить о Нем, составлять тексты и вероопределения для того, чтобы нам приближаться к Нему и прикоснуться к истине о Нем. Однако при этом мы не должны думать, что наши усилия приводят к законченному «пониманию», доподлинному «знанию», каков есть Бог «на самом деле». Поэтому честно признаваемое критическое незнание кажется мне гораздо менее еретическим, чем самоуверенная убежденность в своем праве давать готовые ответы на все вопросы. И разве это не будет выражением нашей человеческой подлинности (пусть уязвимой и хрупкой), если мы со смирением и искренностью согласимся, что наше обычное рациональное мышление не может охватить необъятную сферу Божественного? На самом деле, это кажется таким очевидным…
Описанную мной эволюцию от
Велико было мое изумление, когда я узнала, что Кузанец, как часто называют Николая Кузанского, обстоятельно рассматривает вопрос, каким образом Бог может быть познаваем. Безусловно, об этом вопросе размышляли многие мыслители древности. Можно вспомнить греческого философа Платона, который, хотя и в совсем ином контексте, утверждал, что наше познание всех вещей не является «сущностным» познанием (слова «сущность», «суть» происходят от глагола «существовать», «быть», лат. esse; от него же образовано слово «эссенция» (essentie)). Согласно Платону, мы не можем достичь знания «сущности» реального мира, потому что познаем только посредством сравнений. А Божественное, являющееся по существу «бесконечным», «абсолютным» и уникальным, не может быть ни с чем поставлено в один ряд и сравнено и поэтому является принципиально непознаваемым для людей.
Кузанец был знаком с философией Платона и его учеников, возможно, что он даже отталкивался от этой мысли Платона и развивал ее. Интерес к вопросу о познаваемости Бога сам по себе не является удивительным. Но ответ, сформулированный Николаем Кузанским, меня по-настоящему поразил. Почти шестьсот лет назад он высказал мысли, которые совпали с самой сутью моих собственных интуитивных находок. Согласно Кузанцу, Бога можно познать исключительно через некую парадоксальную реальность, которую он называет docta ignorantia, «ученое незнание» или, если хотите, знающее незнание. Ну разве это не практически то же самое, что и мое критическое незнание?! Я была глубоко заинтригована.
Бог, рассуждает Николай Кузанский, является буквально и по существу единственным, уникальным. Напротив, человеческое мышление и познание основано на сравнении. Наш разум не может охватить несравнимое, поскольку он познает реальность исключительно через сравнение и сопоставление различий. А с Богом это по определению невозможно, потому что Он в Своей исключительности не похож ни на что и ни на кого. Наше «сравнивающее» мышление выделяет противоположности и оперирует ими. А в Боге, утверждает Кузанец, нет никаких противоположностей – то, что мы считаем противоположностями, в Боге образует единство (лат. coincidentia oppositorum)[31]. И здесь я как библеист могу кое-что добавить. Также и библейские тексты описывают Бога как превосходящего всё, находящегося над всеми разделениями: Он наполняет весь мир, все элементы которого сущностно едины и соединены в упорядоченности и гармонии уже при своем сотворении. Так что мысль о единении противоположностей фактически присутствует в ветхозаветной мудрости.
И вследствие этого, продолжает Кузанец, человеческое знание о бесконечном Боге всегда остается «хромающим», не поспевающим за истиной[32]. Он утверждает, что человеческое «знание», собственно говоря, является незнанием, и по этой причине вводит термин
Когда человек принимает
Поэтому, согласно Кузанцу, docta ignorantia – «знающее незнание» – является последней ступенью на пути к «мистическому знанию» (но до той ступени мне самой, конечно, еще далеко). В сфере мистического знание человека о Боге уже не движется ощупью в сумеречной полутьме, где может возникнуть всяческого рода «размытая» синкретическая духовность, но, напротив, распространяется в очень светлое мистическое «созерцание». И тогда Бог, несмотря на человеческие ограничения нашего знания, очень явно и глубоко открывает Себя. Это можно сравнить с описанным выше процессом моих собственных размышлений о «присутствии» как сердцевине пустоты. И таким образом Николай Кузанский делает изящный переход, или, скорее, синтез, между философией и богословием, с одной стороны, и верой и духовной жизнью – с другой.
Эта концепция позволяет пояснить слова Евангелия, что Бог часто оказывается сокрыт от «разумных» (или же от тех, кто считают себя разумными), но, напротив, открывает Себя «младенцам», бесхитростным людям, и дарует им Свою благодать (Мф. 11:25–26). Нужно сказать, что это изречение я в подростковом возрасте абсолютно не понимала и считала нечестным… Однако эта евангельская мысль в целом очень сходна с тем, как я сама думаю теперь: прикоснуться к Богу и ощутить Его может только тот, кто в смирении осознает ограниченность любого человеческого «знания», с полной искренностью признает свое незнание и больше не задается целью досконально узнать и понять. Человеку не дано постичь и выразить, Кто есть Бог. Эта мысль также ярко звучит в ветхозаветных книгах мудрости. К примеру, книга Иисуса сына Сирахова утверждает: «Многое можем мы сказать, и, однако же, не постигнем Его, и конец слов: Он есть всё» (Сир. 43:29).
И эта мысль, кстати говоря, сопрягается с тем, что было написано в первой главе этой части книги «Не “во что” я верю, но что я “верю”». При осознании вышесказанного, понятие «верить» действительно гораздо в меньшей степени означает «верить во что-то», то есть принимать на веру набор конкретных положений. «Верить», скорее, означает осознанно осуществить жизненный выбор, сделать свободный шаг. А подход
3. О доверии, «вверении» себя и «положительной отрешенности»
В фазе критического незнания наше интуитивное познание-«прикосновение», полное доверия и обращенное к самой глубине вещей, может все более и более озарять светом эту глубину и стать поистине плодотворным, превосходя результаты «цепкого» и холодного рационального знания.
Мы научаемся «встрече» с Богом – глубинной первоосновой нашего реального мира. Это становится возможным благодаря «созерцанию», но не очами разума, а всем нашим внутренним существом (см. параграф о пустоте), которое больше нашего разума. На этом пути рациональное «знание» все более и более уступает место «доверию». Такому доверию, которое, освобождаясь от сдерживающих его ограничений, возрастает во всецелое «вверение» себя. А совершенное «вверение себя» может проявиться в «положительной отрешенности». Эти три элемента, которые в высшей мере важны для моей личной веры и, можно сказать, всегда присутствовали в самой ее сердцевине, я рассмотрю более детально в нижеследующем тексте и сопоставлю их между собой.
Слово «доверие» обозначает очень глубокую реальность, которую невозможно объяснить с позиции одного лишь разума. Доверие жизненно необходимо для человека; без доверия человек просто не мог бы (вы)жить. Каждый, кто хотя бы немного знаком с возрастной психологией, знает, что так называемое «базовое доверие к миру» является необходимым условием отделения повзрослевшего ребенка от родителей, – чтобы выйти в жизнь, научиться стоять на собственных ногах, иметь смелость распахнуть свои собственные крылья. Чем более прочным является базовое доверие ребенка, тем более эффективно может осуществляться его развитие. В самом деле, в наши ранние годы мы убеждаемся, что миру можно доверять (хотя впоследствии жизненные удары пробивают в этом убеждении большие или малые бреши). И когда мы уверены в этом, мы имеем смелость начать идти своим путем в жизни.
И в нашей привычной повседневности доверие является фундаментальным условием для множества ежедневных действий и всякого рода изменений. В самом деле, когда мы с утра собираемся встать с постели, мы обычно не задаемся вопросом, смогут ли наши ноги снова нас понести. И когда вечером мы ложимся спать, мы полагаемся на то, что наше сердце продолжит работать, что наш мозг восстановится после дневной усталости, что наша кожа обновится, так что утром мы снова проснемся и встанем готовыми к новому дню.
Такую же значимость имеет наше доверие к природе. Какие бы перипетии ни происходили в нашей частной жизни, мы можем внимательнее вглядеться в окружающий мир – и осознание постоянства природы может принести нам облегчение. Даже если в нас самих всё находится «вверх дном» – в мыслях, чувствах и/или в нашем теле (в большинстве случаев это неразрывно связано), – мы можем увидеть, как неизменно природа идет по своему пути, как она величаво спокойна и стабильна. Мы также можем осознать, что наше собственное маленькое «я» не является единственной ценностью; нас окружает реальный мир, и он несравненно превышает нас. Он невозмутимо продолжает существовать и дальше. Всё настолько больше, чем мы сами; это понимание помогает поместить происходящее в более широкую перспективу, увидеть относительность наших проблем и обрести утешение. Мы являемся частью реального мира, но мы не представляем собой необходимое условие его существования, мы не являемся его определяющим фактором – конечно, к счастью. Нам присуще глубокое доверие к природе: мы рассчитываем на то, что после зимы опять придет весна и что деревья, которые еще недавно зимой казались такими мертвыми, вновь зазеленеют. Мы полагаемся на это, и наше осознанное доверие может ободрять нас. Примечательно, что в голландском и русском языках слово «доверие»/vertrouwen родственно словам «верность», «верный»/trouw. Природа остается такой, какая она есть, верной себе, – независимо от того, что может испытывать каждый из нас. Поэтому созерцание природы наводит на мысль о глубинной основе мироздания, поддерживающей мир в его целостности и всегда остающейся такой, какова она есть. В этом постоянстве есть призыв к доверию.
В более сильной мере все это переживается верующим человеком, который воспринимает окружающий мир как поддерживаемый и хранимый Богом. Бог как первооснова мироздания является первопричиной любого доверия. Эта мысль часто звучит в ветхозаветных книгах мудрости. Творение всецело проникнуто мудростью. Порядок и соразмерность всех вещей являются основой доверия миру – это понимание присутствует уже в первом повествовании о творении мира, Шестодневе (см. первую часть этой книги).
Таким образом, подобные размышления ведут к доверию Богу, Который стоит у истоков творения и безмерно превосходит его. Доверие Богу имеет своей основой Его доброту по отношению к нам. Доверие как бы говорит миру: «Да!» – выражая согласие и подтверждая, что мир направляем Богом к добру. В голландском языке слово «говорить да», «соглашаться»/ be-amen может быть поставлено в связь со словом «аминь»/ amen, происходящим из еврейского языка – оно выражает подтверждение и принятие. Исходное еврейское слово используется также в контексте «приходить к вере». Например, в Библии оно употребляется, когда Авраам «пришел к вере», то есть поверил Богу Яхве в Его двойном обетовании[33], и послушался Его призыва отправиться из своей страны в дальний путь. Авраам сказал Богу «да»/ amen, то есть с верой принял Его слова, «пришел к вере». Словом «да» он также выразил Богу свое согласие последовать Его призыву, то есть доверился Ему. Другими словами, Авраам пришел к вере в доверии. Сходным образом и сегодня люди подтверждают, что они верят, говоря «аминь» – «да, это так», «да будет так». Действительно, люди обращаются к вере именно таким образом: в осознанном выборе они делают шаг и затем подтверждают его. Какими бы ни были наше знание или незнание, решение «верить» фактически является не чем иным, как актом доверия. Вера приводит к доверию, а доверие, углубляясь, разрастается в «вверение» себя.
Слово «вверение» в свою очередь также отсылает к очень глубокой реальности – «вручить», «вверить» самого себя, ослабить контроль, отпустить. «Вверение» себя подразумевает, что ты немного отдаешь себя из своих рук, что ты без осторожных «но» осмеливаешься доверять и осмеливаешься сказать: «Да будет воля Твоя». И это совсем нелегко. Чтобы смочь сделать это в моей собственной жизни, мне потребовался внутренний рост. Доверие всегда было одной из моих излюбленных тем, я написала множество стихотворений и молитв о доверии. Однако «вверение себя» должно было возрасти и до сих пор еще находится в развитии.
В молодые годы мне однажды попалась на глаза известная молитва Шарля де Фуко (1858–1916)[34].
Я сочла ее восхитительной, но она говорила о чем- то столь невероятном для меня, что в какой-то момент мне это даже показалось немного пугающим, «отталкивающим». С небольшими опущениями эта молитва звучит так:
Отец мой,
Я вручаю себя Тебе,
делай со мной всё, что Ты пожелаешь.
Что бы Ты со мной ни сделал,
Я благодарю Тебя.
Я готов ко всему.
Я принимаю всё.
Лишь только б воля Твоя совершалась во мне,
и во всех созданиях Твоих.
Я ничего больше не желаю, Боже мой,
Я отдаю мою душу в Твои руки.
Я отдаю Тебе ее, о мой Бог,
со всей любовью моего сердца,
потому что я люблю Тебя
и потому что во мне есть нужда любви —
нужда дарить себя,
вновь отдавать себя в Твои руки без всякой меры,
с безграничным доверием,
потому что Ты – Отец мой.
Когда я читала эту молитву прежде, я не могла молиться ею с полной искренностью. Во мне всё же возникала сдерживающая реакция «самосохранения»: «Да-да, но не всё, – кто знает, чего Он хочет, кто знает, что это повлечет за собой, кто знает, как далеко это зайдет». Ведь человек всегда стремится держать в руках контроль над своей жизнью, хотя бы частично, и в наше время это представляется особенно важным.
Но со временем я научилась все более и более ценить эту молитву. Безусловное доверие к Богу, которое выражает эта молитва, позволяет увидеть, сколь глубока может быть вера в то, что Бог является бесконечной, непостижимой, неохватной, неизъяснимой, неизреченной Любовью. Если мы верим в это до конца, мы сможем постепенно научиться доверять без всяких сдерживающих «ограничений». И затем, всецело вверяя себя Ему, преодолев страх, мы на самом деле осмелимся сказать: «Делай со мной всё, что Ты захочешь».
Ведь если Бог есть глубокая изобильная Любовь и добро – и это является самой сердцевиной моей веры, которую я, несмотря на всё мое критическое незнание, принимаю целиком и полностью, – если Бог таков, то тогда всё, что исходит от Него, может быть только добром и любовью. Никоим образом речь не может идти о жесткой деспотической воле, действующей по своему произволу, которая налагается на человека как тяжкое бремя. Я помню, как когда-то в подростковом возрасте я боролась с некими навязчивыми мыслями и как мой отец сказал тогда сильные слова, нашедшие отклик в моем сердце: «Всё, что исходит от Бога, возвышает человека, способствует его возрастанию, приносит внутреннюю радость и вдохновение, рождает глубокое умиротворение. Бог не тянет человека вниз. А то, что нас подавляет и сковывает, приводит в тревогу, страх или смятение, – всё это идет не от Бога». Это очень глубокая истина, в которой я с тех пор не раз убеждалась и о которой всегда помню. Более того, эту мысль можно встретить в трудах святого Бенедикта Нурсийского – кстати, он был очень важной вдохновляющей фигурой для моего отца, в честь него я получила свое имя. Святой Бенедикт выражает эту мысль в своем монашеском правиле, и она также проходит красной нитью в его житии, написанном Григорием Великим (540–604 по Р.Х.). Таким образом, человек не должен страшиться Бога – как раз наоборот. Нет нужды ни в каком «сдерживании», ни в каком «контроле». Мы действительно можем с мирным сердцем вверить себя Ему во всецелом доверии. И более того – если смотреть в перспективе любви, то возможно и даже вероятно, что воля Бога и наша собственная воля, в той мере как она обращена к истинной любви, следуют в одном направлении и совпадают.
Обсуждая глубокое доверие, ведущее к полному вверению себя, очень уместно вспомнить образ Бога как «отца». Возможно, Шарль де Фуко, обращаясь к Богу, вдохновлялся примером глубокой связи Иисуса с Богом как Отцом, но также и отталкивался от обобщенного человеческого образа «доброго отца». Если оставить за скобками конкретное убеждение христианской веры, общение с добрым и любящим «земным» отцом может дать такой богатый опыт, который сам по себе способен стать основой для доверия миру. Также и в моей личной вере образ Бога как «отца» был и остается очень значимым. Еще будучи подростком, я сформулировала для себя мысль, которая стала мне очень дорогой: я со всеми своими несовершенствами могу воспринимать себя не иначе, как «самое малое дитя» Бога. Есть столько всего, чем бы я хотела быть и что бы я хотела сделать, но в то же время есть столько факторов, которые сильнее меня и которые я, к сожалению, не могу изменить. Во мне столько «малости», что с чисто рациональной точки зрения я не должна и думать о том, чтобы осмелиться когда-либо приблизиться к Божественному. Но в качестве самого малого дитя я могла видеть в Боге терпеливого отца, отражение которого присутствует в наших человеческих отцах. И именно поэтому я могла без стеснения говорить с Богом, всё Ему доверять, вверять себя Ему, оставаясь при этом просто моим малым «я». Какой же папа не будет терпеливо снисходить к своему лепечущему ребеночку? Иной раз отец может и потерять терпение (в моем случае на то есть все причины), но в конце концов он, несмотря ни на что, заключит в объятия Любви. Разве Бог не поступит так, если Он непредставимо превосходит любого отца в неописуемой Любви? Так я и продолжала беседовать с Ним: Он как внимательный папа, а я как Его младшая доченька.
Кроме того, я убеждена в том, что подобное отношение не подразумевает и не требует идти путем «благочестивого верующего», исполняя все правила и обряды церкви и веры, должным образом «вычитывая» молитвенное правило. Человек может усердно делать все это и считать, что уже заслужил свою «небесную награду». Но в большей степени приблизиться к Богу сможет тот, кто в безыскусной подлинности, будучи просто самим собой со всеми своими «малостями» и несовершенствами, осознает, что он принят Любовью, что он любим безо всяких условий. Любовь Бога является в самом буквальном смысле безусловной, она не зависит ни от чего. Это осознание совершенно невероятно, оно всецело преображает человека. Оно учит человека ощущать, что он надежно укрыт в Боге[35]
Так во мне постепенно возрастало всё большее доверие, направляясь к тому, что буквально означает «вверение» себя. И благодаря этому возрастанию я сегодня, хоть и не находясь в идеальном состоянии духа, однако уже могу сделать молитву Шарля Фуко своей и, почти не робея, осмеливаюсь молиться так: «Что бы Ты ни сделал со мной… я безгранично Тебе доверяю, потому что Ты – Отец мой».
Из этого «вверения» себя в конечном итоге может произрасти нечто парадоксальное. Мне сложно дать название и описать это экзистенциальное состояние, но это своего рода «положительная отрешенность», «положительное безразличие». Я употребила слово «отрешенность» никак не в смысле пассивного отстранения («мне все надоело и на все наплевать») или же пораженчества. Это, скорее, спокойное доверие, порождающее некий внутренний глубокий мир и ведущее к у-миро-творенности. Слово «умиротворенность» заключает в себе слово «мир». Когда человек умиротворен, он способен с ясностью понимать и принимать самого себя, и также принимать и ценить то, что есть здесь и сейчас. Другими словами, я говорю о положительной отрешенности, которая дарует внутренний покой, в особенности в моменты эмоционального напряжения или тревоги. Тогда внутри меня возникает настрой, который можно выразить словами: «Я просто делаю все, что в моих силах. И каков бы ни был результат, как и где бы это ни завершилось, я уже не могу сделать больше». Само слово «отрешенность» выражает эту мысль: отрешиться от чего-то, отпустить это. И кстати, «отрешенность» является достаточно распространенной идеей – ее можно встретить в различных современных духовных направлениях, фокусирующихся на «отпускании», «letting go» по-английски (эта мысль звучит в популярном хите мультфильма студии Дисней «Холодное сердце»/«FROZEN» – Let it go).
Все, что можно услышать об этом, по моему ощущению, фундаментально свидетельствует о той отрешенности, которая предельно осознанно сосредотачивается на самом главном и которая доверяет, что какие бы дороги ни открылись на нашем жизненном пути, если делать выбор в пользу Любви, которая есть Сам Бог, любые выбранные нами дороги будут разворачиваться в Любви и завершатся также в Любви. «Вверение» себя и «отрешенность», так как я их проживаю, не содержат «отпускания» в смысле безвольного признания своего поражения и бегства. Скорее, это есть отпускание в доверии, что в конечном итоге все закончится хорошо. Это означает выпустить из своих рук себя и все то, что ты бережно сохранял с волнением и обеспокоенностью, чтобы доверить это другим рукам, бóльшим твоих. И тебя наполняет вера и надежда, что эти более сильные руки подхватят и понесут тебя и всё, что тебе дорого. Когда я двенадцатилетней девочкой приехала в школу-интернат, на дверях жилых комнат висели таблички с нашими именами и с неким текстом. И на моей двери «случайно» оказался библейский стих из книги пророка Иеремии: «Тебе я вверил дело мое» (Иер. 11:20 и 20:12). Эти слова в определенной степени выражают то, что я имею в виду. С того времени я ношу эти слова в своем сердце – они стали моим девизом на долгие годы… Они вспоминались мне на каждом экзамене, который я сдавала. Библейский стих с этими словами написан на первой странице моей докторской диссертации. И этот стих звучит во мне всякий раз, когда я принимаю решение или обдумываю важный выбор.
В то же время «вверение» себя в глубоком доверии порождает некую «отрешенность» по отношению ко всякого рода человеческим правилам и ритуалам, регламентирующим то, «как» следует совершать молитвы и выражать религиозность. Размышляя о горячих дискуссиях в разных религиях, которые, к сожалению, приносили многим людям боль и горе и даже приводили к насилию и смерти, я иногда думаю: «Если Бог есть всё превосходящая Любовь, то будет ли Он столь скрупулезно занят вопросами, можно употреблять молоко и мясо или нельзя, разрешен ли секс, обязательны ли обрезание или покрывание головы, какие именно надлежит употреблять чаши или подсвечники?» Но даже если не касаться этих внешних вещей, каждая специфическая форма духовности со своими особыми «путями к Богу», а также и каждый церковный ритуал действительно не более чем «пути» к Богу, однако они не являются «законом» Бога и еще менее – «знанием» Бога[36].
В чем же тогда определенность? Вера – это всегда «прыжок» в неизвестное, основывающийся на осознанном выборе; однако в христианской традиции есть единственная определенность, являющаяся глубинной сердцевиной веры, – то, что Бог есть Любовь. В этой определенности объединяется общее свидетельство всех библейских людей и свидетельство уникального Человека Иисуса.
Коснемся немного этой темы. У меня иногда возникает сложность с людьми, заявляющими с некоторой однобокостью, что они верят «в Иисуса». Если посмотреть глубже, Иисус никогда не ставил Себя на место Бога – по крайней мере, судя по тому, что мы знаем о Нем из Евангелий. Иисус не возводил вокруг Себя никакого культа и не занимался самопрославлением, наделяя себя почетным ветхозаветным титулом «Сын Божий», который используется в некоторых новозаветных текстах. В Ветхом Завете именование «сын Божий» обычно применяется к особым людям, которые были избраны и призваны Богом, прошли обряд помазания миром. Но избрание и помазание являются в сущности дарами, «врученными» Богом, и они всегда означают «поручение» – идти по пути Бога и самому быть путем к Богу для других. Иисус всегда был путем к Богу. Иисус учил нас о Нем – и мы, как христиане, верим, что Он делал это совершенно неповторимым образом, пребывая в уникальной связи с Богом. Иисус открывал, Кто есть Бог – непостижимая неизреченная Любовь. В глубоком осознании этого сердцевинная определенность веры может все более и более возрастать, становясь всеохватной, а сама вера преобразуется в полное доверие и безусловное вверение себя.
Я думаю, что это полное доверие направлено не на фиксацию множества «относительных» частностей, но ведет, скорее, к тому, что всегда остается непреходящим, абсолютным и что на самом деле и есть абсолютное.
Глава третья
Где Его можно найти?
1. Красота, мягкость, сострадание и нежность
Если любовь и добро являются абсолютными, высшими, естественно возникает вопрос, где и как они проявлены в нашем мире? И в этой связи я часто думаю о красоте, что же это, собственно, такое. Красота тоже является чем-то высшим, она как гостья из другого мира: в каждом горе, в каждой радости, в каждой бессмысленности, в каждой серости, «красота» может прийти как что-то неожиданное и «добавочное», утешительное; она вдруг обнаруживает себя и вызывает удивление и восхищение, становясь источником положительного.
Красота также является «неопределимой» и «непостижимой». Она приходит как что-то «сверх», «вдобавок» – с точки зрения пользы в красоте нет никакой необходимости. В то же время красота очень уязвима и в высшей степени хрупка. Немалое количество невнимательных людей практически ее не замечают, и также верно, что те, кто жадно ее культивирует и старается как можно больше улучшить, часто теряют ее. Подлинная красота скрывается в простоте. Чем больше и больше деталей добавляется к красоте, тем меньше и меньше она увеличивается. Благое не имеет нужды в «завитушках». Подлинная красота трогает. Она прорастает в тишине и открывает себя неожиданно. И поэтому красота остается неуловимой, ее не получится формально «сконструировать», ее суть ускользает куда-то ввысь. И все же иногда бывает так, что только красота и остается – когда повседневная жизнь разочаровывает, когда великое оказывается иллюзией; когда «знание» обретает проницательность, делает прозрачной суть вещей и превращается в мудрость, вызывающую одинокую боль. В этом экзистенциальном одиночестве красота может стать утешением. В то же время, красота может действовать преображающе: даже среди банальностей и уродства или в боли, огорчении и сломленности осознанное восприятие красоты позволяет увидеть реальность в новом свете.
Однако красоту невозможно увидеть без внимательности; мы должны вглядеться и даже «замереть», чтобы заметить ее. Но когда мы вглядываемся в тишине и спокойствии духа, тогда нам совсем неожиданно может открыться гораздо больше в обыкновенном «здесь и сейчас». Именно так открывается красота, необычайно деликатно. И очень возможно, что именно так открывается и Бог… Хрупкие черты Его присутствия становятся все более и более различимыми, нам просто нужно раскрыть глаза.
И действительно, красоту еще нужно распознать. Она может присутствовать, но остаться незамеченной. Необходимо внимание, направленное на поиск до сих пор незнакомого. Здесь мы возможно затрагиваем ту же тему, которую я раскрывала ранее в связи с размышлениями Кузанца. Николай Кузанский утверждал, что Бога невозможно «познать», но Его можно «узреть» мистическим образом (ср. «созерцание»). Идея о связи красоты и Бога звучит в Библии, например, она ярко выражена в ветхозаветной книге Премудрость Соломона, являющейся греческой по происхождению. В главах 13–15 раскрывается, что через восприятие красоты творения можно прийти к узнаванию Бога.
Примечательно здесь то, что в этой греческой библейской книге красота переживается и осознается не просто через «ви́дение» (horan) и даже не через обыкновенное «разглядывание» (blepein), но через «зрение» ее очами всего нашего существа (theorein). Аналогично тому, как мы говорили при обсуждении вопроса о знании Бога, в книге Премудрости Соломона речь идет именно о глубоком созерцании, но не о все схватывающем знании («знать» – gnoein, а «созерцать» – theorein, от которого происходит существительное theosis). И примечательно, что «знание» (gnoein) является результатом стадии «поиска» (dzetein), а «созерцание» (theorein) является плодом «обретения» (heuriskein).
Чтобы прийти к подлинной встрече с Богом, по всей видимости, нужно обладать определенной способностью к восприятию сокрытого, таинственного; согласно моему ощущению, такая способность может развиться через восприимчивость к красоте. Однако для этого, безусловно, нужны особая внимательность и умение находиться «здесь и сейчас». И тут я возвращаюсь к идее «присутствия»: присутствия у себя и в себе, присутствия в окружающем, а также осознанного присутствия перед Богом в той реальности, что нас превосходит, – и тем самым в присутствии Бога.
Тем не менее такое объяснение вызывает новый вопрос. Субъективна ли красота? Если это так, тогда для каждого человека она своя. А если мы связываем Бога с красотой, не подразумевает ли это, что Он также может быть для каждого человека разным? Возможно, так и есть. Но стоит ли считать это проблемой? Ведь подлинная встреча человека с Богом происходит в определенный момент, в определенной обстановке – в своеобразной точке пересечения, в которой Бог, неся утешение, конкретным образом явил Себя человеку, оставаясь при этом неизменно «пребывающим» и превосходящим все конкретное.
И здесь я хочу сделать еще один маленький шаг вперед. Красота в повседневной реальности является в той же степени «необязательной» и «дополнительной», как сострадание и мягкость – в наших отношениях. Мягкость и сострадание в великодушии склоняются над «малостью» и, невзирая на обстоятельства, продолжают нести ее, заботиться, прощать, помогать ей расти… Но есть жесткие люди, желающие возвыситься над другими, убедить всех в своем превосходстве и показать каждому свою праведность; однако в глубине души они могут быть совсем в себе не уверены, а их праведность расчетлива и мелочна, и безостановочные беспокойные усилия продемонстрировать всем то, чем они не являются, приводят к такому же результату, как и беготня по кругу. Показывать себя в выгодном свете за счет принижения других является проявлением не величия, а малодушия. Неслучайно «малодушие» также и в буквальном значении является противоположностью «великодушию». Именно тот, кто спокойно принимает себя, кто знает свои сильные и свои слабые стороны и уверен, что они покрыты Любовью, тот может с великодушием и состраданием делиться этой полной любви защищенностью и в «сверхрациональной» мягкости поддерживать и вдохновлять других. Вот в чем конкретно выражается «высшее».
Сострадание и мягкость родственны еще одному особому качеству, которое я достаточно недавно начала глубоко ценить, – это «нежность». Но не в ее слащавой версии, которая, возможно, сразу же представилась вашему воображению. Нежность не является слабым чувством, напротив, в ней есть сила и мощь. Нежность – это своего рода «любящая любовь», проявляющаяся в мягкости, деликатной внимательности, восприимчивой заботе о других. Быть нежным – это гораздо больше, чем «отдавать». Быть нежным – это гораздо больше, чем «заботиться о ком-то». Нежность как бы подает любви кислород, воодушевляя любовь во всех ее формах. Нежность ведет к сердечности, заботе, душевности, пониманию, ласковой приветливости, кротости и состраданию. Есть одна песня о нежности, которая меня очень трогает – это «Нежность» («La tendresse») Бурвиля[37]. В ней говорится, что люди могут утратить множество качеств, однако именно утрата нежности окажется самой горестной, лишающей человечество перспектив на будущее. Бурвиль заканчивает песню молитвой, проникновенной мольбой к Богу ниспослать поток нежности в сердца людей, чтобы таким образом любовь смогла выжить. Конечно, мое описание песни остается очень блеклым – советую вам просто послушать ее…
И наконец: красота является трансцендентной в том смысле, что она ведет к чему-то высшему, превосходящему ее. В том же смысле сострадание, мягкость и нежность также трансцендентны: они превосходят «маленькую» реальность «маленьких» людей и выходят за пределы сферы «нейтрального», «рационального» и «расчетливого». И возможно, потому они и служат путеводителем, своего рода компасом, указывающим путь к Богу. По меньшей мере, я так это чувствую; это мой искренний и действительно такой уязвимый ответ. И я выражаю его в собственном стихотворении, написанном несколько лет назад, и с радостью делюсь им с вами.
Если когда-нибудь
все значимое в мире
окажется пустым тщеславием,
тогда
не останется ничего важного —
только красота.
Если когда-нибудь
все знания мира
превратятся в прозрение, тогда
от знаний не останется совсем ничего —
только одиночество.
А если прозрение
превратится в мудрость —
тогда
сможет ли нежность сердца
смягчить нашу боль,
а сострадание – утешить?
2. Бог в людях или через людей?
Поскольку я столь часто обращалась к мысли, что Бог является непостижимым, «большим», чем мы, превосходящим все категории нашего обычного мышления, читатель может задаться вопросом: а возможно ли тогда вообще «найти» Бога? Если искать Бога как Любовь, то найти Его будет возможно, и, по моему мнению, Он окажется менее чуждым миру, чем рассказывается в возвышенных теориях о духовности. Чтобы прийти к Богу, далеко не всегда требуется долго идти по длинному запутанному пути. Мы можем встретить Бога в нашей действительности и в людях вокруг нас.
В этом контексте вспоминается известное мнение, согласно которому Бог находится «внутри человека», или же в глубочайшей сердцевине нашего существа, которая традиционно именуется «душой». Собственно говоря, это очень древняя мысль: к примеру, гностические течения II века по Р.Х. считали, что в человеке присутствует «искра» света. Однако я бы не стала утверждать подобное столь прямолинейно, в терминах «неразрывного соединения», и с подобными представлениями я не согласна. Если Бог является запредельной Любовью, то Он есть «Другой», Он превышает нас, Он отличается от нас, Он в полной мере «отдельный от нас». Это означает, что Бог не может «совпасть» с человеком, даже с самой прекрасной человеческой любовью. Также это не может означать, что человеку присуща «божественность» хотя бы в какой-то части. Но при этом не исключается то, что человек может встретить Бога в самом себе, в глубине своего существа и своего сознания, или может быть в отношениях с Богом (см., что я писала выше о «пустоте» и «созерцании»). Однако Бог только тогда может стать видимым, найденным или встреченным в людях, когда Он Сам этого хочет, – именно по этой причине, а не в силу общности природы человека и Бога. Скажем так: Бог действительно может прийти и обитать в людях. Но мне кажется, что это происходит не внутри людей как таковых, а, скорее, в исходящих от них любви, добре и положительности.
Именно это подразумевается в известном христианском учении об «обитании Святого Духа в человеке». Бог не находится в человеке – Он приходит присутствовать в людях; и именно потому, что Он есть превосходящая любовь, определяющей становится направленность человека на добро – именно в этой направленности Бог помогает людям превосходить их человеческие пределы. Поэтому я всегда считала, что глубокая основополагающая направленность на любовь и добро есть не то, что может быть осуществлено «словами», но то, что по преимуществу осуществляется «делами».
3. Что нужно делать
Выраженное выше мнение можно найти слишком современным или даже обосновывающим свободу действий. Тем не менее в действительности этот взгляд стоит в преемственной связи с очень древней традицией библейского образа мысли и образа действий. Если вы откроете ветхозаветные книги мудрости, и в особенности книгу Иисуса сына Сирахова, вы увидите там много рассуждений о высокой ценности «праведной» жизни в «страхе пред Богом» – то есть в «благоговении пред Богом, уважении Бога». Читая описание подобного образа жизни, можно заметить, что в них не самое большое значение придается продолжительной и интенсивной молитве, совершаемой либо в удалении от людей, либо нет. Гораздо больше внимания уделяется созерцанию величия и гармонии творения, часть которого составляет человек; изумляясь пред творением, праведник встречает «Премудрость Всевышнего» и сам также обретает мудрость. Внутри этой главной линии ветхозаветные книги мудрости более всего говорят о следующих значимых вещах, осуществляемых во внутренней связи с Богом и в присутствии пред Богом / присутствии Бога: о каждодневных практических усилиях и деятельной помощи ближним, о заботе и внимании к детям и к окружающим людям, а также о жизни, посвященной служению ближним в смирении и скромности.
Много позже книги Нового Завета продолжили развивать эти тенденции. Когда апостол Павел в Послании к Галатам утверждает, что жизнь, вдохновленная Святым Духом, выражается в «любви, радости, мире, долготерпении, благости, верности, кротости и воздержании» (Гал. 5:22–23), он фактически опирается на вполне конкретные направления мысли ветхозаветных книг мудрости. Например, подобное написано в книге Премудрости Иисуса сына Сирахова: «…премудрость и знание есть страх пред Господом, и благоугождение Ему – вера и кротость» (Сир. 1:27)[38]. Очень похожий смысл содержится в известном гимне любви в главе 13 Первого послания Коринфянам. Там апостол Павел говорит, что в любви нет ни громких заявлений о своей правоте, ни жесткой силы, манипулирующей другими; в ней нет никакой неправды, превозношения, презрения. В любви более всего присутствуют терпение, дружелюбие, мягкость, истина, сострадание, вера и надежда. Любовь дает смысл всему, что есть в нас. Мы можем обрести мудрость, всяческие ценные качества, даже стяжать необычайные сверхъестественные дарования – но если они не возникли в любви и не поставлены на служение любви, они являются лишь праздными, пустыми словами.
Другими словами, это «плоды» Духа, которые Бог взращивает в верующем человеке. И здесь я имею в виду не абстрактного и неопределяемого Бога, но, скорее, «Духа Божьего», Святого Духа, который может обитать в людях и преображать их. Наверное, в этой связи я должна снова упомянуть об «эволюции» моей веры и моего восприятия веры. Поскольку ранее я уже раскрывала свое понимание Отца и Сына, в этом контексте также будет уместно добавить нечто о Духе. Если вы читали мою книгу внимательно, вы наверняка заметили, что Святой Дух уже упоминался неоднократно. Однако, когда я была ребенком и подростком, в учении о Святой Троице именно Дух казался мне чем-то очень далеким. Да, я могла представить Бога как Отца, Иисус был очень конкретен. Но Дух Святой – этого я никак не могла понять… Однако с течением времени, и прежде всего благодаря процессу критического осмысления, приведшему меня к вышеописанному критическому незнанию, именно Дух стал для меня очень значимым и важным. Мне кажется, что непостижимый Бог становится более всего «присутствующим», то есть являет Себя, в том, что я называю Духом Божиим. Это – глубокая ориентированность на любовь и положительное и также все то, чем человек наполняется, «обратившись внутрь себя» и прожив глубокую Встречу, и затем несет «вовне». Действительно, всё это – плоды Духа, как говорил апостол Павел. В этом смысле «Дух Божий», присутствующий и действующий в людях, это в первую очередь не то, что мы выражаем словами, но то, что могут заметить в нас другие, что приносит осязаемые плоды в реальности каждого дня. Отсюда и происходит название второй части этой книги – приносить плод, достигающий неба.
4. Что действительно важно
И если это так, то Бога на самом деле можно найти – особенно как Любовь, найти без длинного запутанного пути – но, однако же, не без усилия. Вы встретите Бога во всем добром, любовном, заботливом, мягком, скромном и смиренном, служащем людям, нежном и кротком, что происходит каждый день. И здесь достаточно много пересечений с тем, о чем я размышляла, говоря о красоте, мягкости, сострадании и нежности как путях к Богу. Поэтому действительно важным является то, что «божественная», превосходящая людей Любовь в то же время живет в людях и благодаря людям, осуществляется человеческими руками и ногами… Я имею в виду конкретные действия, выражающие все перечисленные выше качества, и в гораздо меньшей степени – возвышенные догматические теории и детально разработанные церковные учения. Очень легко рассуждать и проповедовать о «помощи ближнему» и «служении» в тех обстоятельствах, когда можно просто придвинуться к накрытому столу, не задумываясь, что было нужно закупать продукты, все распаковывать, готовить и убирать, и при этом заботиться о новых чистых простынях на кроватях, нежно смазывать маленькие ранки – в символическом и в буквальном смысле. Все эти вещи сами по себе являются незначительными по сравнению со всеохватывающим «смыслом жизни» и грандиозными, далеко идущими замыслами, однако все они ценны и значимы тем, что наполняют смыслом каждый день. И более того, все эти кажущиеся «мелочи» необходимы – без них «высший смысл» просто не сможет существовать.
Возможно, сказанное мною выше соотносится с тем отношением к жизни, о котором говорится в ветхозаветной литературе мудрости и в котором важную роль играет образ любящего Бога, присутствующего в людях и действующего через людей. Библейская мудрость направлена на проживание «благословенного» Богом состояния в реальности каждого дня. Другими словами, библейская мудрость стремится помочь человеку обрести полноту жизни «здесь и сейчас». В этом контексте благословение Бога соотносится с удовлетворенной счастливой жизнью, которая не причиняет вреда ближним и приносит добрые «плоды». Благословением Бога может быть названо всё то, что дарует людям подлинную радость на самом глубинном уровне и ведет к «плодоносности» – всесторонней реализации их внутреннего потенциала. Также это по своей сути родственно понятию «мир», причем именно в расширенном, библейском значении еврейского слова «мир» – «шалом»: гармония внутри человека, мир с ближними и мир с Богом.
И в этом контексте мне кажется более уместным говорить о «ценности», а не о «значении», памятуя о тех коннотациях, которые приобрел последний термин. Кажется, что с точки зрения величественных, всеохватывающих проектов далеко не все имеет значение. Однако многие вещи имеют «ценность» сами по себе. Жить обычной искренней жизнью в моменте «здесь и сейчас», спокойно проживать всевозможные простые вещи – например, заботиться о ребенке и в прямом смысле обучать его всему, беседовать с людьми, оказывающимися на твоем пути и ободрять их, помогать другим в разрешении маленьких и больших проблем, уделить кому-то время, несмотря на плотный график, поставить украшение на стол в гостиной, просто потому, что пришла осень… Согласитесь, все эти дела почти ничего не значат для «великого будущего». Тем не менее в моменте «здесь и сейчас», – а ведь это единственное время, в котором мы живем, – названные мной «малости» наполняют жизнь радостью и ценностью.
И вполне возможно, что это и есть подлинное «служение», «диакония»[39]. Обычная будничная жизнь с чередой малых и больших забот и ежедневных попечений слишком часто представляется банальной. Однако если подумать, вся наша жизнь происходит именно в «буднях». А все остальное возможно только благодаря им…
Лишены ли эти «малости» значения? Может быть. Однако они кажутся полными ценности. Прислушиваясь к библейским текстам, мы можем набраться смелости продолжить подобные размышления. Если мы признаем, что все эти вещи имеют ценность, мы можем утверждать, что они обретают «значение» в единой перспективе, объединяющей их всех в «значимость» и поддерживающей эту значимость – в единой перспективе, называемой Любовь. Любовь – это тот самый всеохватный «горизонт», который особо четко обрисовывают и Ветхий и Новый Завет, когда они называют любовь к Богу и любовь к ближнему[40] в равной степени высшими и центральными заповедями. Или возможно, что эта двуединая «высшая» заповедь представляет собой не что иное, как осуществление того, что провозглашает апостол Иоанн: «Бог есть Любовь» (1 Ин. 4:8). Вероятно, именно это и является единственно важным.
5. На что можно надеяться
Как было сказано выше, Бога можно встретить в людях только тогда, когда Любовь осуществляется в жизни человека, но, на мой взгляд, еще очень важно, чтобы усилия были искренними, шли из глубины души. Другими словами, не ради «награды на небесах», не ради заслуг в исполнении «религиозного долга», предписанного Церковью или традицией. Напротив, мы должны проживать жизнь в направленности к добру и Любви уже потому, что такой способ жизни сам по себе прекрасен и наполнен смыслом. Даже если было бы неопровержимо доказано, что Бога нет и «жизни после смерти» не существует, я бы сознательно выбрала именно такой способ жизни, потому что считаю его самым лучшим и самым глубоким.
То же самое справедливо по отношению к желанию встретиться с Богом. Почему мы хотим познать Бога, описать Его, охватить, встретить, услышать Его? По той или иной конкретной причине? Чтобы попросить у Него то, чего нам давно хочется? Или в большей мере для того, чтобы нам стать частью преисполненного движением и силы потока Любви и нежности, который может наполнить нашу жизнь до самой глубины? Если говорить о поиске Бога ради Него Самого, то сам «поиск» не обязательно должен пониматься в прямом смысле, например, как поиск ответов на сложные интеллектуальные и духовные вопросы. Если искать Бога, прилагая усилия в конкретных жизненных обстоятельствах, то вместе с «нахождением» Бога будет обретена полнота жизни и одновременно понимание относительности вещей, казавшихся важными – именно потому, что проясняются вещи по-настоящему важные.
И в этой связи вспоминается вопрос, актуальный для всех религий, – на что же мы впоследствии можем надеяться? Продолжится ли наша жизнь в «ином мире»? Мой ответ – мы ничего об этом не знаем. Да, очень просто. Прекрасно разработанные теории, которые сформировали для нас картину загробного мира со всеми его возможными разновидностями и деталями, являются в первую очередь творением самих людей. Помогли ли эти выразительные картины людям прожить их жизнь во всей возможной полноте? Думаю, в этом можно сомневаться. Скорее, здесь проявляется фундаментальный, глубокий экзистенциальный страх – страх перед абсолютной неизвестностью. Так что в контексте критического незнания мне кажется, что больше спокойствия принесет простое принятие того факта, что мы совершенно ничего не знаем о том, что после нашей смерти случится с нашим «я». В этом вопросе у нас нет абсолютно никакого «знания».
Однако, если во всем моем изложении красной нитью проходит мысль о том, что Бог прежде всего является неизреченной Любовью – в том числе и за пределами всех наших знаний и попыток понять, – то это, я думаю, означает, что у нас действительно есть надежда. Ведь если Бог как безграничная Любовь проникает столь глубоко и далеко, может ли такая всеобъемлющая Любовь допустить, чтобы что-то хорошее пропало без следа? Неужели не будет какого-либо продолжения всего того, что в нашей жизни было от Любви и добра, и возможно, продолжения глубоко личностным образом. Опять же это нельзя назвать «знанием» – это действительно надежда в доверии Ему. Для меня это просто. Если я как мама наших собственных детей ничего бы так не желала, как удалить из их жизни всякое зло и всякий страх, не захочет ли этого Бог для каждого из нас как Своих детей – Он, являющийся несравненно большей, глубочайшей и непредставимой Любовью? Если Бог является Отцом, в Своей любви превосходящим всякую человеческую отцовскую любовь, то как же Он не будет желать самого лучшего для каждого из Своих детей? И каким бы ни было это «лучшее», пусть оно свершится. В этом вопросе я вновь обращаюсь к глубокой реальности «вверения» себя в вере. «Что бы Ты ни сделал со мной…»
6. Откуда черпать силы
Чтобы быть способным жить в таком доверии, держать свой путь в направлении к безусловной любви, конечно же, нужны силы. Необходим покой духа, чтобы учиться проводить различия между тем, что важно, что менее важно и что вовсе не важно, чтобы делать выбор «за» и «против», чтобы каждый раз начинать заново, невзирая на все свои падения и свои недостатки, невзирая на недостатки других. Тем самым доверие к Богу предполагает, по моему ощущению, глубокое осознание и опыт Любви, с которой человек вступает в отношения с Богом, и ощущение экзистенциальной защищенности, когда человек чувствует себя окутанным Любовью, буквально «несомым» ею. В этой внутренней «защищенности» человек может черпать силы, чтобы затем излучать Любовь вовне.
Молитва для меня гораздо в меньшей степени связана с ритуалами, великолепными богослужениями, музыкальными церемониями и длинными молитвенными правилами. Одинаковые службы в похожих церковных зданиях уводят меня от главной цели молитвы и лично для меня, скорее, затрудняют встречу с Богом. Молитва для меня в первую очередь связана с ежедневной жизнью – именно там она становится «реальной». Молитва помогает мне в подлинности, целостности и смирении осуществлять жизнь, наполненную Любовью и внимательной нежностью, красотой, мягкостью и состраданием. Все принимаемые мной малые и большие решения каждого дня я стараюсь встраивать в эту перспективу и направлять именно к этой цели.
Внутреннюю силу для этого я нахожу в моментах «обращения внутрь», в осознании укрывающей меня «защищенности». Я разными способами вписываю эти моменты в насыщенный распорядок жизни моей семьи с тремя детьми, учитывая также высокие требования моей профессии и профессии моего супруга. Можно сказать, мои молитвенные моменты происходят как намеренно и регулярно, так и от случая к случаю.
Намеренно и достаточно регулярно я прихожу к тому, что было описано выше, – я «присутствую» во мне самой и пред Богом и нахожусь в «присутствии» Бога. Другими словами, благодаря внимательному присутствию я пребываю в глубинном средоточии моего существа, перед Богом и «в присутствии» Бога, отпуская все, и через обращение внутрь себя и созерцание я обретаю внутренний мир. Я выделяю для этого специальное время, но точно так же это может происходить «между делом» в течение дня: когда я жду в очереди к окошечку на почте, когда стою в пробке, когда долгое собрание начинает наскучивать или же когда я просто иду с одной своей лекции на другую, проходя через городской парк… Важно, что «осознанность» и «присутствие» пред Богом и присутствие Бога происходят во мне не только в специально выделенные моменты молитвы. Это осознание я также стараюсь сохранять, занимаясь конкретными ежедневными делами. Другими словами, я стараюсь жить, ощущая присутствие любящего Бога и чувствуя себя частичкой Его великого мироздания.
Поделиться книгой: