Пронзенное сердце и другие рассказы

Мы уже на две мили ушли в озеро и опередили преследователей на милю – впрочем, мы их видели и ясно слышали их возгласы, – когда неожиданно между нами словно задернули занавес. С северного конца озера надвинулся туман, постепенно закрывая всю его поверхность.

Мы обрадовались, решив, что это нам на пользу; хотя нам пришлось остановиться, то же самое вынуждены были сделать и преследователи. Их восклицания, по-прежнему доносившиеся до нас, свидетельствовали, что они в замешательстве и потеряли направление. Тем не менее они продолжали кричать, и это было нам на руку. Пользуясь их криками как ориентиром, мы снова двинулись, повернувшись к ним спиной.

Теперь мы были на глубоком месте: вода доходила лошадям до бедер; поэтому они издавали меньше шума; только когда какая-нибудь лошадь спотыкалась, слышался всплеск. Но мы не опасались, что эти звуки нас выдадут: их невозможно было расслышать среди криков водных птиц; испуганные появлением незваных гостей, птицы с криками летали у нас над головой. Вскоре преследователи перестали кричать; во всяком случае мы их больше не слышали. Невозможно было сказать, отказались они от преследования и вернулись на берег или молча ощупью пробираются за нами. Мы надеялись на первое.

Их молчание, однако, снова заставило нас остановиться, потому что у нас не было ориентиров для движения. Если поедем вслепую, можем наткнуться на них. Мне нет необходимости говорить вам, что в тумане никто не может идти прямо, даже на суше; а в нашем положении тем более. Поэтому нам пришлось остановиться. Странно выглядел отряд кавалеристов, наполовину погрузившийся в воду!

Так мы простояли почти час. Но вот наши лошади начали беспокоиться. В холодной воде, разгоряченные долгой гонкой, они могли охрометь. Опасаясь этого, мы решили рискнуть и двинулись дальше.

Еще час продолжали мы двигаться вброд, постоянно оглядываясь. Но вот впереди показался в тумане темный предмет; его вид принес нам облегчение. О крайней мере мне: это был Ла Крус – старый крест. Моим товарищам он сообщил, где мы находимся – в самом центре озера. Но мне он подсказал и другое: в какую сторону двигаться дальше. Когда наши гребцы, сняв шляпы и распевая церковные гимны, миновали его, я внимательно разглядел это своеобразное деревянное сооружение и заметил, что он расположен строго с севера на юг; на стороне, обращенной к западу, вырезано изображение девы Марии; именно в эту сторону нам нужно двигаться. Теперь, если мы не собьемся, все будет хорошо.

И мы сумели выбраться; мы растянулись цепочкой так, чтобы видеть друг друга, и двигались, все время обращаясь лицом на запад.

Мы прошли вброд не меньше двенадцати миль, потому что озеро в длину достигает десяти. Но все кончилось благополучно; на рассвете мы выбрались на сушу и услышали колокола городских соборов.

Через час мы проехали через ворота святого Лазаря. Какое зрелище представилось прохожим на улицах города! Мы все, и наши лошади тоже, побелели, словно от инея, и иней этот сверкал бриллиантами! Соленая вода озера оставила на нас, когда мы высохли, толстый слой соли.

Жизнь хароко

Мое внимание постоянно привлекает разница между крестьянами тевтонского и латинского типов. Не знаю, насколько этим вопросом занимались этнографы и вообще занимались ли. Но я наблюдал эту разницу в обоих мирах, и она очень заметна как в Старом, так и в Новом.

Возьмите английского работника, допустим, из Бэкингемшира или Беркшира; поставьте его рядом с испанским крестьянином, например, из Галисии или Каталонии, – какой контраст! Все равно что невзрачный индюк рядом со сверкающим павлином! Как различаются мешкообразный кафтан с его нелепыми украшениями и вышивками и ярко окрашенная одежда Испании – короткий жилет из сукна или бархата, сверкающие пуговицы на груди, веселый шарф, свисающий с пояса на бедро!

Но контраст не сводится к одному костюму. Он заметен также в поведении и манерах, в осанке, походке и жестах. Работник из Бэкингемшира приветствует вас, дернув себя за волосы; в то время как в каждом движении иберийского крестьянина видно изящество рисунков Хогарта.

Было бы любопытно порассуждать о причине этих замечательных различий между тевтонской и латинской грацией. Возможно, это различие скорее умственное, нежели физическое, и имеет социально-политическое происхождение. Но это слишком серьезный вопрос для легкого очерка нравов и обычаев, который вам предлагается.

Однако какова бы ни была причина, результат одинаков по обеим сторонам Атлантического океана. Перемена неба не смягчает разницу между двумя расами, а как будто усиливает ее.

«Бедный белый» из Кентукки, в своем пальто цвета купороса, в грубых башмаках, в смысле элегантности так же далек от крестьянина «гуапо» из Испанской Америки, как одетый в мешковину пахарь из Бэкингемшира отличается от «махо» из Мадрида или Севильи.

Нигде в Испанской Америке грациозность романской расы не проявляется так ярко, как в Мексике; а в Мексике никто не обладает ей в такой степени, как харокос.

Читатель, я предвижу твой вопрос: кто такие харокос?

Попытаюсь ответить, руководствуясь своим опытом жизни среди этих своеобразных людей, когда я провел несколько месяцев в их стране. Прежде чем идти дальше, позвольте объяснить вам, как правильно произносится это слово. Первый согласный – обычное «х», а последний – полумягкое «к»: хароко. В таком случае сам хароко вас поймет.

Хотя я пользовался его гостеприимством и принимал участие в его развлечениях, не могу сказать, почему он так называется. Знаю только, что и сам он называет себя «хароко», и так же называют его горожане.

Более определенно могу судить о месте его обитания, ибо хароко можно встретить не везде в земле Монтесумы. Его истинное местопребывание – тропический пояс, или тиерра калиенте, – который простирается от побережья залива до подножий великих Кордильер. На высокогорных плато и по всей Мексике можно встретить людей, напоминающих хароко по одежде и обычаям; но истинные хароко живут только на жарких равнинах побережья, и обычно в их жилах смешана кровь по крайней мере двух, а часто трех различных рас.

Называть хароко крестьянином кажется мне не совсем правильным. Больше подходит «бедный джентльмен», хотя и это не вполне соответствует характеру хароко. Когда я вспоминаю его красочный костюм: просторный плащ (манья) из синей, алой или фиолетовой ткани; его шляпу с широкими полями и обязательной золотой или серебряной лентой, с шелковым платком, защищающим от солнца шею; шарф из китайского шелка на поясе, брюки, украшенные кружевами и обшитые пуговицами от пояса донизу; его кожаные сапоги с золотыми или серебряными шпорами, звенящими на ногах, – когда я думаю о нем, одетом таким образом, вооруженном длинным, напоминающим меч ножом, который висит у него на поясе, и дробовиком в руках или прикрепленном к седлу – само седло изготовлено из тисненой кожи, с глубоко вделанными украшениями, искусно сделанное и украшенное золотой тканью: оно повязано на лошади так, что этому позавидовал бы араб, когда я вспоминаю хароко таким, каким видел его десятки раз, я не могу думать о нем как о бедном джентльмене. Такое название подсказывает только его скромный дом – простая хижина, или хакал, с прилегающим садом в пол-акра, – и знание, что этим и ограничиваются его владения. Короче, все свое имущество он носит на себе и ездит на нем. Лошадь, богато украшенное седло, великолепный наряд часто представляют собой все богатство хароко.

Но еще не правильней было бы отнести его к крестьянам. И тем не менее он именно один из паисанос (крестьян) тиерра калинте, расположенного в пределах штата Вера Крус.

Правда, есть и гораздо более скромные крестьяне: меднокожие индейцы или черные африканцы; они ниже хароко по положению, хотя в его жилах может течь их кровь. Гордый хароко отвергнет название «крестьянин», как мы его понимаем, и способен пронзить своим мачете всякого, кто так его назовет.

Таков обычно хароко по костюму и характеру. А теперь позвольте рассказать о нем подробней – описать его дом и обычаи, его развлечения и занятия.

Как уже говорилось, дом его – простая хижина, сооруженная из бамбуковых стволов; называется он хакал и обычно располагается в тени огромного амбрового дерева или пальмы коросо. Дом стоит на поляне обычно не больше акра площадью. На этой не очень тщательно обработанной и прополотой земле растут десятка два бананов, такое же количество пальм, может быть, небольшая полоска маиса, немного ямса, дыни, испанский перец и нут.

Если хароко дома, возле хакала обязательно стоит его лошадь, оседланная и взнузданная. Если его нет, снаружи, в тени дерева, сидит жена, ее черные волосы свисают на плечи; она вышивает ему новую манью, чистит маис, из которого готовят тортильи, или очищает бананы – поджаренные на небольшом количестве жира, они составляют главную пищу хароко. А сам хароко в это время присматривает за порученным ему скотом или прогоняет ягуара, охотящегося на этот скот; возможно, он уехал на ежегодное клеймление – херрадеро – в поместье, в котором работает; или на праздник какого-нибудь святого в соседнюю деревню; или, возможно, он занят контрабандой. Все это – его обычные занятия – то одно, то другое, как ему вздумается; но все это обязательно в сочетании с монте – национальной мексиканской игрой, в которую играют испанскими картами; колоду этих карт каждый хароко обязательно держит в кармане!

Он возвращается, веселый, если повезло, мрачный, иногда грубый, если счастье от него отвернулось.

В первом случае он может взять свою харану (нечто среднее между банджо и гитарой) и играть на ней приятные мелодии, импровизируя слова: ибо каждый хароко – нечто вроде современного трубадура или поэта. Во втором – он больше склонен поиграть своим куарто (хлыст без рукояти) по плечам любого, кто его заденет. К сожалению, часто этими несчастными бывают его жена и дети.

Однако, как правило, хароко не отличается дурным характером, он обычно весел и общителен. Он очень гостеприимен и щедр, насколько позволяют обстоятельства; он поделится с гостем, будь это сосед или незнакомец, своей последней тортильей или разделит последний глоток каталонского коньяка или калабаш с вином домашнего приготовления. Такое вино обычно делается из сока пальм.

Еда его разнообразна, но главная ее составляющая часть – индейское зерно, маис. Но маис не раздробляется, превращаясь в муку, как делают тевтонские колонисты в Штатах. Хароко обращается с маисом совсем по-другому. Этот способ распространен у мексиканцев, и они просто заимствовали его из кухни древних ацтеков. Початок чистят, зерно собирают в большой, в форме урны, сосуд из красной глины – он называется олла, – наливают воду и кипятят. Добавляют небольшое количество щелочи: соды или гашеной извести, чтобы лучше проварилось; оллу держат на огне, пока зерна не размягчатся так, что из легко превратить в пасту.

Затем оллу снимают с огня, чтобы содержимое остыло.

Когда нужно садиться есть – и только тогда, – жена хароко с помощью дочери, если таковая есть, или какой-нибудь родственницы женского пола принимается печь хлеб. Для этого необходимо три приспособления, которые можно найти в доме любого мексиканца, в том числе и не у хароко. Во-первых, это метате – камень, которому придана форма стула на ножках; верхняя часть наклонная, так как две ножки короче. Во-вторых, тоже камень круглой цилиндрической формы примерно восемнадцати дюймов в длину, очень похожий на огромный оселок для серпов. В-третьих, простая тарелка из чугуна или ковкой стали – короче, сковорода, только, в отличие от обычных сковород, она не круглая, а квадратная. Разжигают огонь в грубом очаге, сложенном из камней, которые не дают хворосту разлетаться; на огонь ставят эту сковороду. Жена хароко наклоняется к метате, который высоким концом обращен к ее переднику, и берет в обе руки круглый каток. Предварительно правую руку она опустила в оллу и бросила на метате некоторое количество вареного зерна. Катком она давит зерно, превращая его в пасту; каток прокатывается по поверхности метате сверху вниз, в результате в нижнем конце собирается груда размельчённого зерна. Помощница берет в свои маленькие руки немного размельченного зерна – у всех мексиканских девушек руки маленькие, – разминает тесто и очень быстро превращает его в плоскую лепешку, которую бросает на сковородку. Лепешка получается равномерная по толщине, гладкая, как листок бумаги, и круглая. Это и есть тортилья – ежедневный хлеб мексиканцев, который они едят за каждой едой.

И пекут его тоже к каждой еде; хотя зерно варят заранее и держат в олле, сама лепешка должна быть свежеиспеченной.

Когда тесто оказывается в сковородке, приготовление окончено. Зерно уже сварено, необходимо всего несколько секунд, чтобы лепешка потемнела; плоским ножом ее ловко переворачивают на другую сторону; еще две секунды – ее выкладывают на деревянную тарелку, на груду из двух десятков таких же лепешек, и сразу подают на стол – если в доме есть стол.

Пока пекутся тортильи, хозяин дома и другие члены семьи, а также гости уже начинают есть; сигналом к началу еды служит появление первой тортильи; поэтому тем, кто печет хлеб, приходится есть в перерывах или по очереди за вторым столом.

Впрочем, обычно они заканчивают к середине обеда, и тогда тортильи держат в стопке, чтобы они не остывали.

Если тортилью оставить одну хотя бы на несколько минут, качество ее резко ухудшается. Только что снятые с огня, эти лепешки сочны и очень вкусны; впрочем, они достаточно прочны, чтобы их можно было сворачивать в руке и не только есть, но и использовать в качестве ложек! Их разрывают на куски, сворачивают в форме совков и подбирают жаркое; таким образом, импровизированная ложка поедается вместе с содержимым. Мексиканцам приходится так есть, потому что крестьяне Мексики почти не знакомы со столовым ножом, вилкой и ложкой.

Другой распространенный способ употребления тортилий таков: одну сторону лепешки намазывают соусом чили колорадо (красный перец) и поджаренными на небольшом количестве жира помидорами, иногда с кусочками тасахо (вяленого мяса). Так намазывают две тортильи, затем складывают намазанной стороной внутрь, так что получается нечто вроде круглого сэндвича. Это излюбленный способ запасать провизию для небольшого путешествия; я помню как-то раз в разведочной экспедиции в терра калиенте мы захватили большой груз таких тортилий-сэндвичей. Их везли в корзинах на нескольких вьючных мулах; и тщательно завернули в широкие пальмовые листья. Тортильи готовили крестьяне для гверильерос, с которыми мы воевали. Хватило всем разведчикам на хороший обед; впрочем, опасаясь яда, я заставил погонщиков мулов предварительно съесть по сэндвичу.

Остывая, тортильи утрачивают мягкость, они становятся жесткими, сухими и безвкусными, как стружки. К тому же начинает ощущаться неприятный привкус щелочи.

Тем не менее и в таком виде мексиканские солдаты в пути питаются ими: это дешевая пища, и ее удобно нести в ранце. В покинутых лагерях врага я часто видел на траве белые кусочки таких тортилий, как стружки на лесопильне.

Приготовление такого хлеба – а его нужно печь ежедневно, и по три раза каждый день, – составляет главную заботу мексиканских домохозяек. В сущности, это большая часть их работы по дому.

Вдобавок к тортильям, хароко используют еще один вид хлеба – из корня маниоки. Но главное блюдо – все-таки маис.

Питается хароко также бананами, которые жарит на небольшом количестве жира; сладким картофелем, или ямсом; и бесконечным разнообразием тропических фруктов: гуавы, гренадина, авокадо и всего семейства Auranticaceae. Слегка поцарапав почву и бросив семена, харако получает замечательные дыни; с помощью такого же процесса – испанский перец, помидоры и нут. Три дня работы снабжают его овощами на весь год. Неудивительно, что он не любит работу и предпочитает наслаждаться дольче фар ниенте [Сладостное безделье (итал.)].

В силу привычки он становится настоящим рабом такого образа жизни. Когда дует холодный северный ветер, в хакале становится холодно и требуется разжечь огонь, хароко приходится искать дрова. В лесу, на расстоянии в триста ярдов, их в изобилии. Но рубить дрова и нести их домой – для этого нужны слишком большие усилия. Гораздо легче сесть на лошадь, которая почти всегда стоит под седлом, отыскать дерево, сваленное когда-то бурей, обхватить один его конец лассо и притащить к дому.

Он возвращается; бревно тащит лошадь; дерево отвязывают и зажигают с одного конца; оно сгорает постепенно, и его по мере сгорания передвигают, пока не сгорит все; тогда таким же образом доставляется новое.

Примерно так же добывает хароко воду для домашних нужд. У него есть пара глиняных олла, примерно таких же, как та, в которой варится маис. Оллы связаны полоской оленьей шкуры. Хароко подвешивает их, как корзины, по обе стороны седла и едет к ближайшему ручью. Возможно, как и упавшее дерево, этот ручей всего в трехстах ярдах от его дома. Здесь хароко вводит лошадь в воду, пока оллы не наполняются сами собой; затем возвращается домой и оставляет воду у двери; вешает седло на крюк, давая лошади возможность обсохнуть; снова ложится в свой гамак, подвешенный между двумя деревьями; сворачивает бумажную сигарету и, закурив, снова предается сладостному безделью.

Так живет хароко дома.

Вне дома это совсем другой человек. Взгляните на него в саванне, когда он исполняет обязанности пастуха (вакуэро), ибо это его основное занятие. Смотрите, как он гонит стадо! Понаблюдайте, как он вертит над головой лассо и бросает его, захватывая рога какого-нибудь свирепого быка и сбивая его с ног! Заметьте, как энергично он пользуется шпорами! Как искусно владеет лошадью, как уворачивается от бегущего стада и заставляет лошадь встать неподвижно, чтобы противостоять рывкам плененного животного! Заметьте, каким огнем горят его глаза; как в каждом движении каждой мышцы видны энергия и сила; и тогда вы перестанете обвинять хароко в лени.

Посмотрите на него вовремя херрадеро – ежегодного клеймления скота и приручения мустангов. Понаблюдайте, как он подскакивает на спине дикой лошади, на которую никогда не садился человек. С каким искусством, неведомым профессиональным укротителям лошадей Старого света, с какой храбростью подчиняет он себе животное. За двадцать минут он укрощает мустанга, заставляет подчиниться себе!

Именно в таких картинах раскрываются лучшие качества хароко.

Есть и другие сцены, в которых он раскрывает особенности своего характера, – во время «фиесто» и «фанданго».

Если днем он занят скотом, то по вечерам развлекается во время танцев: ибо он известный поклонник Терпсихоры. Место не всегда одно и то же. Сегодня танцы здесь, завтра – там, в маленьких пуэблитас (деревнях), лежащих в пальмовых лесах этой тропической страны; все это в десяти милях в окружности; хотя в таких случаях хароко способен проехать и двадцать миль.

В тиерра калиенте, вблизи Вера Крус, есть два десятка таких деревень: Санта Фе, Вергара, Меделлин, Манантиал, Малибран, Мато-Кордера, Эль Пасо де Зопилотес и тому подобные; в каждой своя фиеста не реже раза в неделю; с обязательными петушиными боями и танцами.

Хароко нужно только выбрать, какой из праздников он посетит, облачиться в свой красочный наряд, сесть верхом и приехать туда.

Будучи холостяком или даже супругом, не очень преданным жене, он совершает такие поездки не реже трех раз в неделю.

Я имел удовольствие присутствовать на одном из таких праздников; описание того, что я увидел, дает хорошее представление о жизни хароко – той ее части, которая связана с развлечениями.

Дело происходило в одной из пуэблитас, расположенной к югу от Вера Крус и живописно раскинувшейся на берегу реки Хамапа. Художник нашел бы достойным кисти почти все, что я увидел: в самой деревне, в небольшой церкви морисканской [Мориски – североафриканские мавры, поселившиеся в Испании] архитектуры; в хижинах, тесно окружающих церковь; в вечнозеленых деревьях, нависающих над хижинами; но больше всего в костюмах людей, прогуливающихся по улице или стоящих на деревенской пласа (площадь). Для постороннего наблюдателя каждый объект, одушевленный и неодушевленный, кажется достойным перенесения на холст.

Был день святого деревни, и, конечно, устраивалась фиеста. Утром в церкви отслужили мессу; после этого состоялась грандиозная религиозная процессия, изображавшая сцены из жизни Спасителя. Затем очередь петушиных боев; причем священник, возглавлявший религиозные церемонии, принимал участие в боях со своим собственным петухом! Рядом играли в карты – как и во всех частях Мексики, играли в монте.

Вечером фейерверк и танцы.

Дневные развлечения не стану описывать. В религиозных церемониях, особенно в сценах из жизни Спасителя, наблюдается причудливое смешение нелепого и искренне религиозного. Игра в карты, бой петухов и фейерверк одинаковы повсюду; но когда дело доходит до танцев – до фанданго, – тут я становлюсь свидетелем сцены, которую стоит описать подробней.

Танцевальный зал частично аль фреско (на свежем воздухе), от ночной росы танцующих защищает только большой навес или павильон на ровных гладких колоннах – стволах пальм коросо; накрыт павильон широкими пальмовыми или банановыми листьями. Вокруг стоят и другие колонны; это стволы пальм, которые поднимаются на высоту до ста футов; их кроны вздымаются над крышей павильона и четко и зубчато вырисовываются на фоне звездного неба. Пространство под навесом ярко освещено. В стебли банана вставлены факелы, а сами стебли привязаны к стволам пальм; факелы ярко горят среди гирлянд ароматных цветов, которыми обвиты колонны.

Такова мизансцена; перейдем к описанию действующих лиц.

С одной стороны, на помосте три или четыре человека, мужчины, с гитарами в руках, играют танцевальную музыку; время от времени они поют под аккомпанемент гитар; это импровизированные песни. На площадке, покрытой травой, танцует два десятка пар; танцуют хоту, сапатадео, болеро или контраданс. Вокруг павильона под открытым небом толпятся зрители; некоторые сидят, другие стоят; третьи возвышаются в седлах лошадей, склоняются со своих богато расшитых седел и в живым интересом наблюдают за танцами.

Сами лошади тоже как будто охвачены возбуждением, они гордо изгибают шеи, нетерпеливо кусают удила и время от времени заглушают музыку своим резким громким ржанием.

В стороне видны другие группы; там разговаривают, прогуливаются, пьют каталонский коньяк или пальмовое вино.

Больше всего мое внимание привлекли костюмы. Я видел их и раньше, но не в таком завершенном виде и не такие красочные. Костюмы не все одинаковые. Они разные, но без той причудливости, которая портит впечатление от костюмированного бала. Я мог бы вообразить, что нахожусь на сцене театра, на которой идет грандиозное представление «независимо от расходов». Но даже оно уступало бы живописности того, чем я был окружен. Женщины в легких полупрозрачных платьях, не скрывающих их великолепных фигур, с черными волосами, в которые вплетены белые восковые цветы апельсина или красные цветы гренадина, сорванные прямо с деревьев; мужчины во всем великолепии своих белых вышитых сорочек, бархатных жакетов и кальсонерос (брюк), с рядами сверкающих пуговиц, с алыми шарфами, в кожаных сапогах со стальными шпорами, украшенными золотом и серебром.

Трудно представить себе, что находишься в окружении крестьян, однако так оно и есть. С полдюжины присутствующих хасенадос, или владельцев земли, одетых в полуевропейские костюмы: белые жилеты и брюки, – кажутся самыми скромными из собравшихся; никто не догадается, что перепоясанные яркими шарфами щеголи, важно расхаживающие перед ними, на самом деле их работники и пастухи. На фанданго различия в классе незаметны.

Внутри продолжаются танцы, снаружи – выпивка; и под действием постоянных возлияний характер хароко, и так не очень хладнокровный, вскоре жарко разгорается. Когда видишь этих смуглых полукровок, когда они стоят в свете факелов, у каждого на поясе длинный нож, глаза полны огнем, в них то выражение любви, то ревности, – невозможно не почувствовать, что в воздухе не только радость, но и электричество опасности.

Не успел я так подумать, когда опасность проявилась в форме ссоры между двумя зрителями, стоявшими недалеко от меня. Этот случай дает мне возможность рассказать о еще одной особенности жизни хароко – наиболее пикантной и распространенной.

Конечно, причиной ссоры была женщина. Красавица бала или одна из красавиц; среди баядер Хамапы многие заслуживали такое название. Но сеньорита Луисита была из самых привлекательных. По правде говоря, это была редкая красавица, хотя с кожей смуглой, как у истинной дочери Монтесумы. По классификации, принятой у испано-американцев, она квинтеронка. В ней достаточно африканской крови, чтобы волосы ее слегка вились, гармонируя с прекрасно развитой фигурой; в глазах ее постоянно горел тот странный свет, который у других вспыхивает только в моменты возбуждения. Это выражение можно увидеть в глазах потомка одновременно негров и испанцев. Как почти всегда, у такой девушки есть примесь индейской крови, которая еще усиливает ее привлекательность. Особенно прекрасны посадка головы и миндалевидный разрез глаз.

Платье не отвлекало внимание от грациозной фигуры. Оно не очень отличалось от платьев других женщин, поскольку такова обычная праздничная одежда крестьянских девушек хароко. Состоит она из нижних юбок двух цветов: алого и желтого, покрытых верхней юбкой из тончайшего муслина, украшенной дорогими кружевами; на ногах у девушки синие сатиновые туфельки, плотно облегающие ее маленькие ступни; верхняя часть тела – в рубашке из тонкого батиста, вышитой на груди, без рукавов, с кружевами на плечах; обнаженные руки с браслетами на запястьях и нитка кумранских [Кумана – приморский город в Венесуэле] жемчужин на шее.

Но самым необычным в наряде этой крестьянской девушки была ее прическа. Принцесса севера, украшенная всеми бриллиантами Бразилии или Голконды, не могла бы сравниться великолепием с такой прической. Истинные драгоценности хароко – это живые светлячки кокуйос. Несколько десятков этих насекомых со вкусом вплетены в черные волосы девушки, размещены в виде звезд, полосок, букетов. На месте их удерживает булавка, проходящая между сегментами тела под грудью, не причиняя насекомому вреда или даже боли. В противном случае блеск больших золотых пятен под крыльями вскоре потускнел бы.

Но напротив, во время танца светлячки как будто все больше возбуждались, начинали светиться все ярче, пока голова девушки хароко не оказалась окруженной ореолом золотого света! Это был триумф лесного ювелирного искусства, намного превосходящий то, что добывают в шахтах и потом обрабатывают в мастерских.

Девушка плыла в медленном грациозном танце, бросая нежные взгляды то на Карлоса, то на Хуана, двоих своих самых горячих поклонников. Неудивительно, что эти двое хароко почувствовали ревность друг к другу, которая могла разрешиться только стычкой.

Наконец дошло и до этого. Какое-то незначительное обстоятельство привело к кульминации: насколько я могу судить, спор по поводу того, кто предложит Луисите стакан каталанского или чичи.

Как бы то ни было, началась ссора, и известие об этом сразу распространилось среди слушателей. Все говорило о том, что дело серьезное и разрешится только пролитием крови.

Менее чем через десять минут все было готово для схватки – дуэли на мачете. Место выбрали то же самое, на котором десять минут назад упражнялись поклонники Терпсихоры. Танцующие отошли в сторону; танец временно прервался для интерлюдии, которая может закончиться смертью! Даже женщины остались посмотреть, и среди них Луисита.

При свете факелов соперники встали в центре расчищенного пространства в шести футах друг от друга. Каждый извлек свое мачете и взял в правую руку; левая рука у обоих казалась распухшей: такое впечатление производил обмотанный вокруг руки серапе, который должен был служить защитой.

Последовала серия выпадов, защит, уходов и других приемов, которые свидетельствовали о постоянной практике в применении этого оружия.

Огонь сверкал в глазах соперников; искры срывались с лезвий их мачете; время от времени при виде искусных парирований или ударов зрители начинали восхищенно восклицать.

Оба бойца были искусны в владении оружием, но Карлос, очевидно, более опытен; и я каждое мгновение ожидал, что он вонзит свой длинный нож в тело противника.

Никто и не думал вмешиваться; казалось, ни у кого нет для этого достаточной власти. Когда хароко собираются для развлечений, среди них нет официальных лиц; и спорщики, такие, как Карлос и Хуан, имеют полную свободу решать свои проблемы друг с другом и с секундантами.

В данном случае победил Карлос. За искусным парированием последовал быстрый удар, и нож Карлоса коснулся плеча противника. Когда Карлос отдернул лезвие, оно было красным; в то же мгновение на батистовой рубашке его противника появилось красное пятно.

Левая рука Хуана безжизненно повисла; и теперь зрители вмешались: дуэль закончилась без смертоубийства одного из противников. Вообще дуэли хароко редко заканчиваются смертью.

Мне было любопытно узнать, как восприняла эту дуэль сеньорита Луисита. Еще через десять минут на том самом месте, где происходила дуэль, девушка снова танцевала на легких ногах, и волосы ее сверкали так же ярко, как и раньше.

В тот раз я имел удовольствие быть партнером красивой поблана (крестьянки) и потому воспользовался возможностью спросить ее, кого бы она хотела видеть победителем.

– Ни уно, ни отро (Ни того, ни другого) – шепотом ответила она; если бы Карлос услышал этот ответ, он мог бы нанести и мне удар мачете.

* * *

Эта сцена из жизни хароко произвела на меня глубокое впечатление; заинтересовала меня и «леди в кокуйос». С этого дня разведывательные экспедиции в окрестностях реки Хамапа стали моим любимым занятием; и я не упускал возможности оказаться там со своим отрядом.

Меня так очаровали эти живописные и – могу добавить – поэтичные люди, что я с удовольствием провел бы среди них остаток жизни.

Но судьба повелела иное; и теперь дома, в цивилизованном мире, я не могу не сравнивать этот мир и простых «дикарей» хароко – и сравнение в пользу последних.

Испытание любви

Случай в Гаване

В прекрасном Гаванском заливе стоит на якоре шлюп; сходство с клиппером, четкий рангоут, стройная оснастка свидетельствуют, что это частная яхта; в то же время паруса, хотя и свернутые, говорят об английской принадлежности судна. В расправленном состоянии они соединяются только с гафелем; будь корабль американским, паруса крепились бы не только к гафелю, но и к гику. Это английская яхта – «Снежинка», порт Коус, остров Уайт.

Белые полированные палубы, начищенный нактоуз и аккуратно свернутые тросы свидетельствуют, что хозяин яхты – подлинный моряк; а обстановка кают говорит об утонченном вкусе, элегантности и богатстве.

Если бы мы заглянули в каюту в то время, к которому относится наш рассказ, то увидели бы в ней двух джентльменов разного возраста. Младшему около тридцати, это высокий красивый молодой человек с военной выправкой и аристократическими чертами лица; кожа его, от природы смуглая, еще больше потемнела от пребывания на солнце и морском воздухе. Будучи военным, он служил в Индии и в других тропических странах, а на этой самой яхте проделал не одно плавание. Он владелец яхты, и зовут его сэр Чарлз Торнтон.

Второй джентльмен по крайней мере на десять лет старше; у него сильная фигура и спокойный, склонный к юмору характер; наружность его выдает возраст, а также роль ментора, которую он и исполняет в данный момент. Это майор Лоуренс, в прошлом сослуживец сэра Чарлза, вышедший в отставку; на борту яхты он гость и спутник ее владельца.

«Снежинка» уже три месяца стоит в Гаванской бухте, и все это время баронет и его друг живут на борту. Сэр Чарлз как истинный яхтсмен не любит жить в отелях и всегда остается на своем корабле. Если не считать экипажа и парусного мастера, на борту больше никого нет; яхта стоит уже гораздо дольше, чем первоначально намечалось; причина задержки – в женщине, в которую баронет безвозвратно влюбился.

Отплытие «Снежинки» задержала мисс Изабель Мейсон, единственная дочь англичанина, гаванского купца, недавно скончавшегося; мать ее – прирожденная кубинка. Вдова приняла сэра Чарлза у себя в доме как соотечественника покойного мужа; сверкающие глаза Изабель нанесли непоправимый ущерб его сердцу. Ущерб, впрочем, был взаимным; красивый яхтсмен произвел не менее благоприятное впечатление на красавицу полу испанку, и они уже обручены.

Именно о ней и говорят джентльмены. Сэр Чарлз доверился майору, надеясь получить от него совет.