Пронзенное сердце и другие рассказы

– Добрые люди, солдаты Линкольна! Не обращайте внимания на слова старухи! Она просто болтает. Берегитесь этого масса Баркера: он убьет вас, если сможет.

Поймав наконец то, что ловила, она выбросила это воображаемое нечто на землю; потом наполнила чашку и с улыбкой протянула мне.

Итак, у нас есть один тайный друг. Я сразу понял, что «масса Баркер» – это лейтенант; старуха считает его опасным человеком; я знал, что к ее предостережению нельзя относиться легкомысленно. И решил действовать осторожно и зря не рисковать. Однако дал себе слово, что при малейшей возможности нужно попытаться сбежать, как бы рискованно это ни было.

Я поймал взгляд Тоттена и понял, что он думает о том же. Смотрел он бесстрашно. У меня есть товарищ, на которого можно рассчитывать.

Примерно в час дня мы снова двинулись – начали пологий спуск в долину Шенандоа. Но не доезжая реки капитан с большей часть солдат свернул в сторону; они поехали по тропе вдоль ручья; с нами остались лейтенант и шестеро рядовых.

Лошади осторожно спускались, и я умудрился отъехать подальше от цепочки мятежников. У нас с Тоттеном появилась возможность обменяться несколькими словами, которые не услышат ни наши товарищи, ни конфедераты.

– Тоттен, – сказал я, – вам, наверно, не хочется отправляться в тюрьму Либби [Тюрьма конфедератов для офицеров-северян в г. Ричмонде представляла собой переоборудованный склад табачных изделий фирмы «Либби энд Сон», без отопления и вентиляции]?

– Будь я проклят! – ответил он; такова была его обычная форма согласия. – Я скорее соглашусь на пулю. Готов рискнуть, лишь бы не отправляться туда.

– Боюсь, этот молодой мятежник не даст нам возможности уйти.

– Не думаю. Он, наверно, такого о нас плохого мнения, что считает, будто мы ни на что не решимся. Будь я проклят! Если бы мне удалось ударить его по башке, он увидел бы звезды! Заметили, как он на нас смотрит, как разговаривает с нами? Словно мы собаки.

– Сержант, вы можете растянуть лодыжку во время следующего привала? Скоро они будут менять лошадей. Я слышал, как один из них сказал об этом. Если мне придется ждать вас и перевязывать вам ногу…

Но закончить мне не удалось. Подъехал лейтенант и с тех пор держался рядом с нами.

Спустившись с холма, мы выехали на поляну. На ней стояла ферма. Большое бревенчатое здание с двумя крыльями; двор между ними был под крышей; одно из крыльев имело жилой вид; второе без окон, только один вход со двора.

Во дворе нам приказали спешиться. После того как мы привязали лошадей к длинной жерди, нас повели на задний двор; он находился на несколько футов ниже поверхности. Мы с Тоттеном шли рядом; и как раз, когда добрались до ступенек, ведущих на этот задний двор, сержант запнулся, попытался остановить падение, но безуспешно, и тяжело упал. Двое мятежников, шедшие перед нами с ружьями в руках, услышав шум, повернулись. Увидев лежащего в пыли сержанта, они рассмеялись; казалось, зрелище доставляет им много веселья.

Тоттен упал с такой силой и так естественно, что я подумал, не ранен ли он на самом деле. И уверился в этом, когда он попытался встать, но со стоном опустился и воскликнул:

– Капитан, я сильно растянул лодыжку!

Теперь подошел лейтенант и грубо спросил, в чем причина шума. Получив ответ, он приказал отвести нас в маленькую конюшню в углу двора. Я попросил разрешения оставить Тоттена во дворе и мне самому остаться с ним, чтобы поливать его ногу холодной водой и проверить, сможет ли он ходить, прежде чем мы двинемся дальше.

– Можешь лечить его и в конюшне! – с улыбкой ответил этот волчонок.

– Но, лейтенант, здесь удобней, – самым мирным тоном сказал я. – Тут вода под рукой.

– Уберите этих двоих! – приказал он, показывая на рядовых: Хилла и Гэри. – Лошадей отведите на старое поле; четверо получат свежих лошадей и должны быть готовы ехать со мной.

Хилла и Гэри увели в конюшню и закрыли там; у входа поставили двух часовых.

Я с большим трудом дотащил Тоттена до веранды дома и устроил под большим деревом; он прислонился спиной к стволу и смог сидеть. Затем, используя ладони как ковши, я принялся поливать ногу сержанта холодной водой.

Один из часовых оставался у дверей конюшни, в которой находились Хилл и Гэри, второй подошел к нам. Это был худой, но сильный солдат с настороженным выражением маленьких зеленых глаз.

Я с радостью заметил, что конфедераты сняли с лошадей седла, провели животных по узкой тропе и отпустили на большое огороженное поле.

Вернувшись, четверо конфедератов зашли во вторую конюшню, больше по размерам. Немного погодя они снова вышли; каждый вел по лошади. Этих лошадей они привязали перед домом.

Все эти лошади были оседланы и взнузданы; через открытую дверь конюшни я видел, что она пуста. Эти четыре лошади – единственные запасные у конфедератов.

В каждое из крыльев дома можно было заходить через расположенную в середине дверь. Дверь из тяжелого дуба открывается внутрь, ее можно закрыть снаружи на крепкий засов; вдобавок у каждой двери был прочный металлический брус.

Вскоре после того как я подвел Тоттена к веранде, я заметил, что дверь оставлена полуоткрытой; лейтенант тоже вошел внутрь и сел.

Мне было видно, что происходит внутри. В углу лежала большая груда очищенной кукурузы; на скамье у окна ружья и пистолеты тех, кто отправился с лошадьми. Снаружи на пороге лежит тяжелый висячий замок от этой двери.

Оседлав лошадей, четверо солдат сели на ступеньке. Через несколько минут двое из них снова встали и ушли в кладовую; там они начали протирать свои револьверы.

Потом еще один ушел внутрь и улегся на груде зерна. Четвертый оставался на пороге, он чинил порванную упряжь. Вскоре он тоже встал, вошел в дом, и я слышал, как он просит шило. Сердце у меня забилось быстрее, на лице появилась краска: у меня возник план бегства.

Хотя я слышал, как колотится у меня сердце, ударяя о ребра, словно молотом, чувствовал я себя спокойным и сосредоточенным, как никогда в жизни. Я знал, что каждое мгновение уменьшает шансы на успех. В любой момент лейтенант конфедератов может приказать выступать.

Солдат, чинивший упряжь, снова вышел и подошел к лошади.

Застегнув починенную упряжь, он направился прямо в кладовую. Подошел к товарищам и сел рядом с ними.

Я посмотрел на Тоттена и потом негромко спросил караульного, нет ли здесь капустного листа, чтобы перевязать поврежденную лодыжку.

– Капустный лист? – переспросил тот. – Какого дьявола! Откуда здесь капуста?

– Вон там! – Я показал на угол поля, где заметил несколько огородных грядок.

– О! – ответил он со смехом. – Если считаете, что они подойдут, можете воспользоваться.

– Спасибо, сэр, – сказал Тоттен. – Не хотите ли табаку?

И сержант достал из кармана плитку жевательного табаку, которая, к счастью, у него оказалась.

Мятежник подошел и с готовностью взял табак; сунув его в рот, снова отошел.

Как и хотел Тоттен, при этом караульный оказался на несколько футов ближе к нам.

– Наверно, табак получше капустного листа, – с улыбкой сказал солдат.

– Не для нас, – ответил Тоттен, посмотрев на меня. Если бы солдат заметил этот взгляд и сумел бы разгадать его, это могло нам помешать.

– Рюб! – позвал караульный второго стражника, который сидел в пятидесяти шагах от нас, у самого огорода. – Принеси головку зелени: янки хочет перевязать ею ногу.

Рюбен прислонил свое длинное ружье к бревну, на котором сидел, медленно встал и направился к «зелени».

Я взглянул на Тоттена. Он подобрал под себя ноги и энергично растирал одной рукой лодыжку. Наш часовой, разговаривая со вторым, полу отвернулся от нас; конец его ружья упирался в ногу в десяти футах от сержанта. Я был рядом с Тоттеном, но чуть в стороне, и хорошо видел конфедерата. Я понял, что сержант готов; он внимательно наблюдал за мной.

Второй часовой добрался до грядки и наклонился, чтобы сорвать «зелень». Наступило время действий: я поднял правую руку.

С быстротой рыси Тоттен бросился на ничего не подозревающего часового. Одновременно я взбежал по ступенькам, закрыл тяжелую дверь и запер ее на засов – прежде чем внутри кто-нибудь успел пошевелить рукой или ногой.

Я успел вовремя. Когда я ставил на место железный стержень, мятежники изнутри навалились на дверь, испуская громкие проклятия.

Но засов оказался прочным, он не поддавался их усилиям; и я смог навесить замок и закрыть его. Сделав это, я спрыгнул с крыльца и побежал к оставленному вторым часовым ружью.

Все это время Тоттен и первый часовой продолжали бороться. Бросившись к противнику, Тоттен ухватил его за ноги, одновременно схватил ружье и свалил часового. Я знал, что мало кто сравнится с сержантом в физической силе; удовлетворенный тем, что он побеждает противника, я оставил его кончать дело.

Владелец ружья, пришедший в себя, тоже бежал к нему; при этом он громко кричал и все еще держал в руке головку капусты. К счастью я бежал быстрей и оказался у бревна первым; но, когда я наклонился, чтобы схватить ружье, мятежник яростно набросился на меня. Одной рукой ухватив ложе, он второй сильно ударил меня по лицу. Но я успел прочно схватиться за ствол; напрягая все силы, я завладел оружием, заставив солдата опуститься на колени. Прежде чем он смог оправиться, я нанес ему сокрушительный удар ложем по голове, и он упал на землю.

Потребовалось несколько секунд, чтобы добежать до маленькой конюшни и выпустить наших товарищей. Затем мы все побежали к сержанту, который продолжал сражаться с часовым.

Тоттен схватил противника за горло; он, несомненно, задушил бы его, конфедерат оказался очень силен и держал сержанта за запястья.

Наше прибытие положило конец схватке; часовой, видя, что нас много и что к его голове приставлено ружье, воскликнул:

– Сдаюсь!

Пока все это происходило, оставшиеся в кладовой делали отчаянные усилия, чтобы вырваться. Но дубовая дверь оказалась прочной, засовы крепкие, и мы видели, что конфедератам потребуется еще немало времени, чтобы освободиться.

Прежде чем они сумели это сделать, мы все скакали на свежих лошадях.

Можно было не опасаться преследования со стороны тех, кто остался в бревенчатом доме. У них уставшие лошади, мы намного опередили их, и они не смогут нас догнать.

Судьба оказалась к нам благосклонна. Скача с головокружительной скоростью, мы не встретили ни души, пока в нескольких милях от того места, где были захвачены, не увидели большой отряд нашей кавалерии. Можно было больше ничего не опасаться.

Когда я вернулся в свою часть, мне пришлось объяснять, откуда у меня под глазом фонарь, полученный по другую сторону Шенандоа.

Двенадцать миль вброд

Приключение в Мексиканской долине

– Итак, вы участвовали во второй мексиканской кампании?

Этот вопрос я задал полковнику Уорину Калхуну, офицеру, с которым я служил во время экспедиции Скотта в Мексику в 1846-48 годах. С тех пор мы не встречались, хотя я слышал, что он принимал участие во Втором Восстании – конечно, на стороне Юга, потому что сам был южанином, – а когда оно потерпело поражение, поступил на службу к императору Максимилиану. Я пригласил его спокойно провести со мной Рождество, и мы сидели за обеденным столом вдвоем: женщины ушли.

– Да, – слегка печально ответил он, – и это было не очень удачно. Жалею, что я так сделал. Видите, что я получил от этого – вернее, потерял. – И он с мрачной улыбкой взглянул на свой пустой левый рукав.

– Да, старина. Вижу, и мне жаль. Но как это произошло?

– О, обычная история. Огнестрельная рана, пуля раздробила кость, пришлось ампутировать руку.

– Но где вас ранило? Расскажите все.

– Ну, о самой ране особенно рассказывать нечего. Но мне кое-что пришло в голову. Вам стоит послушать. Представьте себе брод длиной в двенадцать миль!

– Вы меня заинтересовали. Продолжайте!

– Так вот. Но чтобы было понятно, я должен начать с самого начала. То есть как обстояли дела в имперской мексиканской армии.

– Мне это тоже интересно. Но сначала наполните заново свой стакан.

Полковник послушался и продолжил свой рассказ.

– После того как с Джефферсоном Дэвисом и остальными сэсэшами было покончено, я понял, что территория дяди Сэма не очень благоприятна для пребывания конфедерата, и потому направился в Мексику [Сэсэш – прозвище южанина в годы Гражданской воны в США; Джефферсон Дэвис – президент Конфедеративных Штатов Америки, союза южных штатов во время Гражданской войны]. Со мной отправился молодой англичанин по имени Блаунт. Во время войны я командовал частью из Южной Каролины, а он служил в ней капитаном. Как вы знаете, большинство южан встало в Мексике на сторону Максимилиана; и большинство англичан из аристократов – тоже. Блаунт был из числа таких англичан. Мы совсем недолго пробыли в Мексике, как поняли, что ошибались; и я часто думаю, что заслужил наказание за то, что отдал свою саблю на защиту такого неправедного и греховного дела. Наказание даже легче, чем я заслуживаю.

Ну так вот. Мы с Блаунтом привезли в Мексику рекомендательные письма к «императору». Они нам помогли и позволили получить должности в императорской армии. Впрочем, в званиях нас не повысили, совсем напротив: я был назначен капитаном, а Блаунт – первым лейтенантом. Так что нас не повысили, а понизили; впрочем, это нас не особенно интересовало.

Хуже всего были рядовые, которыми нам пришлось командовать. Назвать их солдатами значит опозорить это слово; и их лошади – отряд был кавалерийский – вполне соответствовали хозяевам: маленькие косматые мустанги, большинство Россинанты в миниатюре. Когда мы с Блаунтом впервые увидели их на площадке для маневров, то едва не рассмеялись. Контраст между ними и нашей прежней частью «кавалеристов в сером» был так велик, что заставлял смеяться над нелепостью. Отряд оказался сбродом, в котором встречались представители всех национальностей. То, что осталось, после того как Луи Наполеон струсил и улизнул из Мексики. Бедный Макс! Я говорю бедный, потому что его стоит пожалеть. Каковы бы ни были его амбиции, он желал добра мексиканскому народу; и никого не обманывали так подло, как Базен его. Ясный случай лисы и козла отпущения: роль лисы сыграл француз, а роль козла – австриец. Потому что, уводя свои войска – не неторопливо и упорядоченно, а поспешно, кружным путем через Оризаву, – Базен все время слал покинутому нерешительному императору подбадривающие сообщения, чтобы самому уйти беспрепятственно, пока он со своими приближенными не оказался в безопасности на кораблях [Максимилиан – эрцгерцог австрийский, которого Наполеон III уговорил принять корону Мексики. Максимилиан оказался не в состоянии вести борьбу со своим противником президентом Мексики Хуаресом. Преданный своим главнокомандующим французским генералом Базеном, он был расстрелян в 1867 году].

А теперь, – продолжал Калхун, отпив вина из стакана – после такого военно-политического отступления ему потребовалось смочить горло, – вернемся ко мне и молодому англичанину. Мы вместе присутствовали при фиаско империи, и история у нас одинаковая. Вместе со сбродом, называвшим меня «капитан», а Блауна – «тенант» – большинство наших солдат оказались мексиканцами и испанцами, – мы должны были занять пост на Теотихуакане. Прошел слух, что «хуаристы» угрожают горному проходу в Отумбе со стороны Тлакскаллы. Уход французских войск вызвал у мексиканцев прилив надежды; поведение французов перед уходом – а вели они себя не как солдаты, а как бандиты, – еще больше усилило гнев против захватчиков. Во многом это объясняется позорным указом, продиктованным Базеном и подписанным императором; говорят, он подписал его недобровольно, и этому вполне можно поверить. Согласно этому указу несколько тысяч невинных людей были преданы военно-полевому суду и после этого немедленно казнены. Это убийство так разгневало мексиканцев, что самые робкие из них превратились в отважных львов и свирепых тигров.

Я совсем недолго пробыл в Теотихуакане, когда понял все это; понял и то, что защитить нашу позицию с помощью имевшихся в моем распоряжении сил невозможно. Будь я предоставлен самому себе, я бы немедленно покинул эту позицию и занял более удобную в Тескоко. Однако я не мог принимать решения; мной командовал тупоголовый австрийский майор, который и не подозревал об опасности. Он даже считал нас в такой безопасности, что вместе со всем отрядом отправился в безрассудную ночную вылазку к древним пирамидам. Там мы попали в засаду, и врагов было втрое или вчетверо больше, чем нас. К своему стыду должен сказать, что мы сопротивлялись очень слабо; по крайней мере мои солдаты тут же побросали ружья и разбежались. Мы с Блаунтом, вторым лейтенантом ирландцем Макуином и десятью-двенадцатью лучшими солдатами попытались отбиваться; но остальные нас покинули, нас вполне могли проткнуть копьями, и нам тоже пришлось бежать. Впрочем, случай не тот, ради которого стоит пожертвовать жизнь. Что касается меня самого, то я достаточно потерял в этой стычке и вышел из нее с безжизненно свисающей рукой.

Последовало беспорядочное отступление в Теотихуакан. Но здесь мы не остановились; задержались всего на минуту, чтобы прихватить свои самые ценные вещи; потом снова бегство к Тескоко; первым бежал храбрый австрийский майор со своими солдатами в белых мундирах. Я со своими двумя лейтенантами и остатком отряда остался позади; с каждой минутой мы отставали все больше. Макуин был ранен тяжелее меня, ему копье пробило бедро, и он с трудом держался в седле. Оставить его означало обречь на верную смерть, может, и на пытки. Тогда действовал закон «зуб за зуб», и никто не проявлял милосердия. Ни Блаунт, ни я не могли решиться оставить товарища и потому решили держаться рядом с ним, пока есть возможность. Это было нелегко: утомительно и тревожно; каждую минуту мы ожидали появления преследователей.

Я так никогда и не узнал, почему нас не начали преследовать немедленно. Вероятно, потому что у врага были в основном пехотинцы, и их задержал грабеж оставленного нами добра в Теотихуакане. Во всяком случае мы беспрепятственно достигли Тескоко вместе с раненым товарищем. Но какое разочарование! Не только наш майор со своими быстрыми всадниками уже исчез из города – его оставил весь императорский гарнизон. Эвакуация произошла час назад по приказу из штаба, и курьер, посланный к нам в Теотихуакан, встретился с отступавшими беломундирниками и повернул назад вместе с ними.

Для нас положение не стало бы хуже, если бы не Макуин. Мы тоже могли бы продолжать отступление к столице, но с ним это было невозможно. Он больше не мог ехать верхом и вообще не мог передвигаться. Он потерял очень много крови, и рана причиняла ему ужасную боль. Не было другого выхода, кроме как оставить его в Тескоко, и мы его оставили; но в месте, которое давало ему возможность сохранить жизнь, если рана не окажется смертельной. Он был католиком, и один из городских священников, добросердечный старик приходский пастор, пообещал спрятать его и заботиться о нем, насколько сможет.

Все это заняло немало времени. Но как только мы устроили товарища, Блаунт, я и наши подчиненные – всего нас было теперь около двадцати человек – снова сели в седла и продолжили отступление. Теперь раненый нас не сдерживал, и мы могли перейти на галоп; взошедшая луна позволяла хорошо разглядеть дорогу. Большое озеро лежало справа от нас; мы смотрели на его гладкую, словно скатерть, поверхность и хотели бы оказаться на его противоположном берегу, где расположен город Мехико.

Мы в неплохом настроении – насколько оно может быть неплохим у отступающих солдат – миновали старый мост через Рио де Коатепек и по дефиле Корро дель Чималхуакан приближались к деревушке Сан Антонио; отступление всегда бесславно; к тому же у нас было несколько раненых. Но Большая Национальная дорога теперь была всего в лиге от нас, мы уже почти ее видели; а когда доберемся до нее, можно будет считать, что все опасности остались позади: мы знали, что ее патрулируют сильные отряды императорской кавалерии. Успокаиваемые такими мыслями, мы замедлили скорость: наши лошади уже сильно устали. И вдруг белая пыльная дорога перед нами потемнела, на ней показалось темное пятно; при лунном свете мы увидели, что это всадники; блеск оружия свидетельствовал, что перед нами солдаты. Они двигались из Сан Антонио, и по мере того как они выезжали из-за домов, мы увидели, что их не меньше двух сотен.

При виде приближающейся колонны мы натянули поводья и остановились; пытались установить, кто перед нами; может, это патруль, на который мы надеялись. Вы лучше представите себя наши чувства, чем я смогу описать: неподвижный ночной воздух донес до нас возглас: «Мира! Уна патрида де лос инвасорес! (Смотрите! Отряд захватчиков!)»; за ним последовали восклицания: «Анда-аделянте! Вива Хуарес! Вива ля република! (Быстрее вперед! Да здравствует Хуарес! Да здравствует республика!)». Последовавший стук копыт говорил, что всадники перешли на галоп.

Этого было достаточно; мы повернули лошадей к Тескоко. Но даже если бы мы благополучно добрались, надеяться там было не на что. К этому времени наши преследователи, как ни медленно они передвигаются, уже достигли Тескоко, и мы окажемся между двумя группами противника. Да и скакать нам пришлось недолго: когда мы снова оказались в виду моста через Коатепек, то увидели, что он занят еще одним отрядом всадников; они тоже кричали: «Вива Хуарес! Вива ла република!»

Невозможно было усомниться в том, кто это: те самые, кто недавно нанес нам поражение.

Мне нет надобности объяснять вам, в каком ужасном положении мы оказались. Каждый из отрядов в десять раз превосходил нас по численности, и, если мы попытаемся остановиться или пробиться в любом направлении, это верная смерть для всех нас. Сдаться в плен – то же самое: их мстительные крики говорили, что нам нечего ждать милосердия.

Была слабая надежда уйти вверх по течению ручья. Мы уже собрались направиться туда, когда услышали крики: третий отряд подходил со стороны Коатепека – по той самой дороге, по которой мы собрались уходить. Оставался только один путь – по берегу ручья у подножия Чималхуака. Ручей впадает в озеро, он протекает по полуострову, и, если нам повезет, мы могли бы переправиться через него и выйти на национальную дорогу, с другой стороны. Выбора у нас не было; не раздумывая, мы оставили дорогу и двинулись по полоске ровной земли между озером и горой. Поверхность была твердая, устойчивая, и луна позволила нам двигаться галопом. Но те же самые обстоятельства благоприятствовали и нашим преследователям, и теперь все зависело о того, чьи лошади крепче и дольше выдержат.

Так я считал; однако вскоре понял, что ошибаюсь. Мы достигли конца полуострова и уже поворачивали, как вдруг! – снова перед нами всадники, и они направляются к нам. Преследователи разгадали наши намерения и послали отряд мимо Сан Августина нам наперехват.

Мы оказались в ловушке; казалось, все кончено. Все так считали, и я тоже; похоже, жить нам оставалось не больше десяти минут. Но так казалось только с полминуты. У меня появилась мысль – отличная мысль, обещавшая спасение. Так и получилось, иначе я не смог бы вам об этом рассказывать. Этой мыслью я обязан вам, друг мой.

– Обязаны мне! О чем вы, Калхун?

– Может, вы помните, что когда-то предложили покататься в лодке по озеру Тескоко и настояли на том, чтобы я сопровождал вас?

– Помню не только свое предложение, но и то, как мы его осуществили.

– Тогда вы должны помнить, что, когда мы остановились у Креста посреди озера, один из наших богадорес (гребцов), которые отталкивались шестом, рассказал, что в озере нет места, где глубина достигает шести футов; по больше части она всего три фута.

– Я помню его слова; помню, и как они меня удивили.

– Я тоже вспомнил их, вспомнил с радостью, видя, что противники приближаются к нам с обеих сторон. Это воспоминание было подобно спасательному кругу, брошенному с неба тонущему: все же нужны усилия, чтобы добраться до этого круга. Но я решил предпринять эти усилия; шпорами заставил лошадь вступить в воду, криком призывая остальных последовать моему примеру.

Мне кажется, они вначале решили, что я лишился рассудка; и неудивительно. Хотя луна светила ясно, противоположный берег не был виден; не видно было суши и слева и справа. Я словно приглашал товарищей вслед за собой ехать верхом по океану. По-прежнему сомневаясь в моем рассудке, они какое-то время колебались – все, за исключением молодого англичанина Блаунта. Он повел лошадь вслед за мной с возгласом: «Я с вами, капитан! Мы выплывем или утонем!» Колебание остальных кончилось: крики преследователей были слышны совсем близко. Все устремились за нами.

Первые полмили вода оставалась мелкой, как молоко в чашке, и мы продвигались почти так же быстро, как по суше; шли добрым галопом. Брызги взметались над головами, и в лунном свете казалось, что мы едем под потоком сверкающих жемчужин. Оглянувшись, мы увидели, что преследователи остановились на берегу. Но ненадолго: вскоре и они вступили в воду. Мы слышали их удивленные восклицания; они подбадривали друг друга возгласами: «Анда, анда! Муэран лос инвасорес! (Вперед, вперед! Смерть захватчикам!)

Снова казалось, что все решают силы и выносливость лошадей. Я вспомнил рассказ гребца о том, что дно озера везде твердое; та часть, которую мы миновали, подтверждала это. Поэтому, когда вода достигла подпруг и поднялась даже выше, я не испытывал страха в этом отношении; мои подчиненные, с которыми я поделился своими знаниями, – тоже. Они больше не считали меня сумасшедшим.