Третья древняя, или И один в поле…

А он видел всё и чувствовал себя великодушным и гордым, он буквально упивался своим благородным поступком и купался в лучах её веселья и радости. Он был почти уверен, что отныне «Стелла» считает его самым близким — после матери, конечно — человеком, и вербовку её (пока на личной основе) можно считать делом техники. Сердце его стучало в учащённом, но стабильном ритме. Всё идёт по плану и складывается как нельзя лучше. Подспудно возникла мысль о том, что он, кажется, немного влюблён в своего будущего агента.

За кофе «Стелла» неожиданно сообщила ему одну историю, которая неприятно задела его и вызвала в глубине души невольное чувство неприязни.

— А вы знаете, Рольф, мне пришлось как-то выступить в роли Маты Хари? — разоткровенничалась она.

— Маты Хари? Каким же образом? — насторожился он.

— Очень просто. Меня попросил муж об одном одолжении — я была тогда совсем глупенькой девчонкой и сразу не поняла, что всё это значило. А кроме того, мне тогда казалось, что я немножко любила Магнуса… Одним словом, мне нужно было сыграть роль приманки для одного английского дипломата, который приехал к нам на переговоры. Магнус пригласил его домой, и англичанин сразу положил на меня глаз и начал отчаянно ухаживать. Вы меня слушаете?

— Да, да, конечно. — Он отвернулся к окну и невидящим взором уставился на витрину табачного магазина напротив.

— А мне кажется, что вы где-то витаете в облаках. Итак, Рольф попросил меня уединиться с ним в отдельной комнате, а сам, под предлогом неожиданного вызова на работу, спрятался поблизости. Я подсыпала англичанину в вино снотворное, а подоспевший Магнус со своим подчинённым взяли у него из портфеля какие-то важные документы и пересняли их. Когда англичанин проснулся, всё уже было сделано. Он ничего не заподозрил, мы ему сказали, что он проспал два или три часа, по истечении которых Магнус якобы вернулся домой. Всё.

Увидев, что он молчит и никак не реагирует, она поспешила добавить:

— Я очень об этом сожалею, Рольф. Если бы Магнус предложил мне сделать то же самое сейчас, я бы послала его ко всем чертям.

— Ну, нет, почему же, — пытался он возразить ей, но она горячо перебила:

— Нет, правда, Рольф, мне стыдно за тот поступок.

— Я вам охотно верю. А что за документы были в портфеле у англичанина?

— Я точно не знаю. Магнус говорил, что в них содержалась позиция англичан на каких-то переговорах с Советской Россией, и министерству Магнуса было важно узнать её, чтобы скорректировать позицию нашего правительства на этих переговорах.

— А что вы знаете о России? — неожиданно спросил он её.

— Очень мало. Это огромная страна, в которой много снега и суровые морозы. Там правят диктаторы во главе с большевиками. У русских очень интересная литература, музыка и балет. Читала Толстого, Достоевского и немного Чехова. Люблю музыку Чайковского. Это, пожалуй, всё. Да, мой папа был в плену и как-то рассказывал мне о добрых русских людях.

— А что вы думаете о русской политике?

— Не знаю. Магнус говорил, что русские хотят экспортировать свою революцию к нам на Запад и свергнуть демократию, но я ему слабо верю. Ведь они, кажется, выступают за мир и мирное сосуществование. Зачем им новые земли, если своей хватает на всех? Я так думаю. Правильно?

— Думаю, да.

— А вообще политика меня интересует. Не с точки зрения участия в ней, а просто мне интересно знать, что происходит в других странах. Я охотно читаю газеты, но подозреваю, что журналисты бывают иногда слишком пристрастны.

— Это на самом деле так, — подтвердил он. — Я постараюсь помочь вам разобраться кое в чём, если не возражаете.

— Правда? — обрадовалась она. — Я с нетерпением жду этого момента, чтобы подпасть под ваше политическое влияние! — И она звонко расхохоталась.

Они засиделись в кафе, и сразу после ленча он пошёл провожать её домой.

Они добрались пешком до автобусной станции и остановились, чтобы подождать следующий автобус за город.

— Мне так не хочется с вами расставаться, — призналась она.

— И мне тоже, — ответил он и привлёк её к себе.

Она не сопротивлялась, и тогда он нагнулся и поцеловал её прямо в губы. Она ответила ему, и прошло несколько секунд, прежде чем они отпрянули друг от друга.

— Наверное, этого не надо было этого делать, — прошептала она и побежала к автобусу.

Она вскочила на ступеньки автобуса, обернулась и помахала ему рукой. Издалека ему показалось, что она плачет.

— До завтра, — крикнул он ей вслед.

На следующий день они стали любовниками.

После работы он пригласил её к себе домой, и как только он захлопнул за собой дверь, она прильнула к нему, а он подхватил её на руки и отнёс в постель.

Потом некоторое время они лежали молча, тесно прижавшись друг к другу разгоряченными телами, пока желание вновь не захватило их, и они в ненасытном стремлении жадно набросились друг на друга. Только когда они совсем изнемогли от любви, она, бессильно откинувшись на подушку, произнесла:

— Ты знаешь, милый, у меня ещё такого не было.

Он наклонился над ней и стал целовать её в ложбинку между двумя упругими девичьими грудями, а она гладила его по голове, закрыв глаза, и слегка постанывала. Ему тоже никогда не было так хорошо, и он сказал ей об этом.

— А у тебя много было до меня женщин? — поинтересовалась она.

— Нет, не очень.

— А ты у меня второй. Нет, теперь первый, — поправилась она и счастливо засмеялась.

После этого они встречались у него дома почти каждый день.

Уже в первый же вечер перед ним всплыл образ Ольги, но он постарался отогнать его обратно в тайники забвения, понимая, что совсем от него избавиться будет невозможно и рано или поздно он опять возникнет. Но пусть это случится позже, а сейчас об этом лучше не думать.

Кристина вообще не испытывала никаких угрызений совести, потому что поняла, что полюбила в первый раз, полюбила по-настоящему и безотчётно, целиком отдалась этому чувству.

— У меня такое впечатление, как будто я знаю тебя всю свою жизнь, — призналась она ему как-то, собираясь после бурно проведенного вечера домой.

Другой раз, прощаясь с ним, она задала ему прямой вопрос в лоб:

— А почему ты мне не предлагаешь переехать к тебе? Я люблю тебя и больше не хочу жить в одном доме с мужем и притворяться.

К такому развитию событий он не был готов и замешкался с ответом:

— Милая Тина, я тоже люблю тебя, но… но есть некоторые обстоятельства, которые…

— Ты не свободен! — закричала она.

— Давай поговорим с тобой об этом в другой раз.

Она недоверчиво взглянула от него, но больше не произнесла ни слова.

…Теперь-то он понимает, что пелена забвения, которую он создал вокруг себя по прибытии в Москву, высокий забор, которым он думал отгородиться от Тины, явилась следствием его вины перед Ольгой. Ему было стыдно перед женой, какие бы аргументы и доводы, вытекающие из его служебного задания, он ни выставлял в своё оправдание. Он чувствовал свою вину перед сыном, перед самоотверженными, отчаянными усилиями, которые Ольга предпринимала для сохранения семьи и дома в его отсутствие.

Он вспомнил о первой — после возвращения — ночи с женой, и краска стыда и раскаяния залила его лицо. Опустошённый недавней разлукой с Тиной, смятый, как старый носовой платок, первым разговором с начальством, измотанный перелётами и переездами, он не мог и подумать о какой бы то ни было близости с Ольгой и притворился уснувшим. Он долго не спал и, несмотря на неудачно выбранное положение, не шевелился до тех пор, пока не онемела рука. Он знал, что Ольга тоже не спала и тоже притворялась, лёжа рядом с закрытыми глазами. Он помнит, что она не выдержала первой и привстала, чтобы заглянуть в его лицо. Их выручило то, что он вдруг почувствовал, как на плечо упали две или три горячие слезинки, ненароком скатившиеся из её глаз. Тогда он «проснулся», вскрикнул: «Оля! Что с тобой, милая?» и они наконец-то соединились.

На утро он решил сделать всё, что от него зависело, чтобы Ольга ни в чём не чувствовала себя ущемлённой в жизни, и это в какой-то мере ему удалось. Возможно, они тихо и мирно прожили бы с ней остаток дней и были бы даже по-своему счастливы, как бывают счастливы тысячи подобных супружеских пар. Но Ольга ушла, и старое опять поднялось наверх, завладело его мыслями и вернуло в то далёкое и счастливое время.

А с Тиной, несмотря ни на что, он был тогда счастлив. Просто он понял, что к ней надо относиться как к светлой странице своего прошлого, которого не вернёшь, даже если очень захочешь, а потому лучше не бередить душу и предать всё забвению. Жить-то надо было настоящим.

Это, конечно, не было оправданием, а всего лишь объяснением.

Интересно, как выглядела тогда Ольга?

Надо найти её старые фотографии. Алёшке тогда как раз было два или три года.

Он полез в комод и стал рыться в ящиках, переворачивая стопки каких-то папок с бумагами, коробочки, шкатулки, мотки ниток, разноцветные лоскутки, пока не извлёк то, что искал: старый в синем сафьяновом переплёте альбом с фотографиями.

Он уселся за кухонный стол и начал перелистывать толстые посеревшие от времени листы. Везде попадались снимки сына, но самой матери почему-то не было. Вероятно, некому было сфотографировать. Вот на этом снимке он изображён вместе с ней, он был сделан накануне его отъезда в ту командировку. У Ольги напряжённое лицо и тревожный взгляд. Она пытается улыбнуться, но это ей плохо удаётся. Сам он серьёзно и сосредоточенно смотрит в объектив, словно пытаясь заглянуть в будущее. Левой рукой он обнимает Ольгу за талию, но единого целого на снимке они не составляют. Сейчас это хорошо видно.

Зазвенел телефон, и он неохотно отложил альбом в сторону.

— Алло! Я вас слушаю.

— Иван Алексеевич? — спросил незнакомый женский голос.

— Да, это я.

— Это Эльвира Харитоновна, «Марта».

— Да, я слушаю вас, Эльвира Харитоновна. — Что этой мымре вдруг от него понадобилось?

— Мне надо с вами встретиться.

— А по какому вопросу?

— Это касается вас. Я расскажу вам при встрече.

— Хорошо. Где и когда?

— Можно я приеду к вам?

— Конечно, конечно. — Он продиктовал ей свой адрес.

— Перед выездом я вам позвоню, — сказала «Марта» и положила трубку.

Звонок чрезвычайно взволновал его, потому что он сразу подумал, что позвонившая намеревается сообщить ему нечто важное о Тине. По всяким пустякам эта дама звонить не будет. Он даже вообразил, что «Марта» во время разговора была явно взволнована. Впрочем, он слишком плохо знал её, чтобы делать какие бы то ни было выводы, а по телефону ему могло показаться что угодно.

Но «Марта» так и не позвонила ему ни в этот день, ни на следующий — она вообще пропала куда-то, потому что дома её не было — во всяком случае, на его телефонные звонки никто не отвечал. Зато вечером позвонил Дубровин и спросил, как он себя чувствует. Он ответил, что у него всё нормально. Тогда Глеб поинтересовался, когда он возвращается на дачу. Он сказал, что пока не знает. Они поговорили о том — о сём, а в общем — ни о чём, после чего Дубровин попрощался и положил трубку. Сразу он как-то не зацикливался на этих звонках; мелькнула ненароком мысль о странном звонке «Марты», о пустых расспросах Дубровина, но она тут же пропала, перебитая другими, более важными для него в этот момент.

Копаясь в старых бумагах в поисках альбома с фотографиями, он обратил внимание на пачку конвертов, туго перевязанных красной ленточкой. Она сразу привлекла его внимание, но вспомнил он о ней лишь на следующий день. Эпизод с внезапным звонком «Марты» отступил в тень, делать в Москве было уже нечего, и он уже подумывал о том, чтоб возвратиться на дачу.

Проходя мимо комода, он увидел, что из закрытого им накануне ящика торчит какая-то бумажка. Он приоткрыл на ходу ящик, засунул бумажку внутрь и задвинул его, но рука так и осталась приклеенной к холодной латуни ручки. Да, да, конечно он собирался посмотреть тот пакет с красной ленточкой. чтобы посмотреть, что в нём могло быть. По неведомым ему причинам ему представилось, что в старых потёртых на сгибах конвертах содержалось нечто интересное и важное об Ольге или об их прошлом. Он выдвинул ящик, достал пакет и развязал узелок, завязанный ещё рукой живой жены.

Ленточкой были связаны с десяток писем, исполненных незнакомым мужским почерком на машинописной глянцевой бумаге формата А-4, на которой обычно печатались деловые письма высокого начальства. Он развернул одно из них, лежащее сверху, и начал читать. Чтение сначала повергло его в шок.

«Дорогая, любимая моя! Солнышко моё единственное!

Ты не представляешь, как я скучаю без тебя и жду не дождусь, когда представится новая возможность встретиться с тобой. Но говорить об этом сейчас совершенно не реально — я только что уехал из Москвы, поэтому рассчитывать на то, чтобы мы были вместе, в ближайшем будущем не приходится.

Оленька, свет мой ясный! Я в большом долгу перед тобой. Я понимаю, что поломал тебе жизнь, что одинокая молодая красивая женщина — совершенно не нормальное явление при живом муже, но я прошу тебя, любимая, набраться ещё немного терпения. Вот закончу эту командировку и брошу всё к черту, останусь дома. Будем в месте растить Алёшку, ходить в кино и театр и вообще жить нормальной жизнью.

Я крепко целую тебя и обнимаю. Писать некогда — человек, который доставит тебе это письмо не в оригинале, торопит меня. Я очень и очень тебя люблю. Твой Иван».

— Что за чертовщина! — вырвалось у него вслух. — Я никогда не писал таких… таких жарких писем Ольге.

Он раскрыл следующий листок бумаги, следующий — все они были написаны той же твёрдой рукой на той же бумаге и без всяких дат. Единственное, чем они отличались друг от друга по внешнему виду, был цвет шариковой пасты: то это был чёрный, то фиолетовый, а то и зелёный. Все они дышали неподдельным теплом, нежностью и искренней заботой. Это было именно то, чего обычно не хватало ему, когда приходилось писать письма жене. На первом месте при отправлении почты в Москву всегда были оперативные отчёты и информация, а на личные письма (при условии, что была ещё оказия в Москву) времени никогда не хватало. Поэтому его послания к Ольге, составленные в спешке, были скупы на эмоции и походили на бесплатные приложения к оперативным отчётам.

Краска стыда залила его побледневшее до того лицо. Каким же сухарём выглядел он перед Ольгой и даже в глазах Центра, что понадобилось вмешательство какого-то опера, курирующего его работу, чтобы подсластить жене горькую пилюлю одиночества! Потому что ему стало ясно, что сделать это мог только представитель Центра, пожалевший Ольгу да заодно и его. Опять ложь во спасение. Очевидно, у Ольги всё было не так уж гладко, как она рассказывала при свиданиях с ним. Вспомнил, как она отмахивалась от его вопросов и говорила: «Давай оставим это. Главное, что ты вернулся».

Он попытался представить, как жена отвечает на ехидный вопрос любопытной соседки: «Где же твой разлюбезный муженёк, Олюшка?», как запинается, выдавая официальную легенду о том, что муж де находится в ответственной командировке на станции «Северный полюс-5», и на душе стало гадко и тошно.

Кто же писал письма? За время трёх «длинных» командировок у него сменилось четыре куратора, некоторых он уже забыл, больше всех с ним занимался Дубровин. Неужели он способен на это? Интересно, осталось ли у него хоть что-то написанное Глебом, чтобы сравнить его почерк с почерком «любящего мужа»?

Он кинулся искать в ящиках комода хоть какой-нибудь клочок бумаги, написанный Дубровиным, но ничего похожего не попадалось. Да и вряд ли у него что-то подобное в доме хранилось. Общаться-то они общались, а вот письмами там или записками никогда не обменивались. А всё, что записывалось или передавалось, всё без исключения, носило гриф секретности, а значит, либо приобщалось к делу, либо уничтожалось путём сожжения. Вот жизнь: столько пережито вместе, столько оперативных и просто человеческих соприкосновений, а умрёшь — не останется ни одного материального свидетельства об этом!

Он снова перечитал письма «оттуда» и пришёл к окончательному мнению, что их автором был Глеб. Он вспомнил, что Дубровин как-то очень уважительно относился к Ольге, оказывал ей всяческие знаки внимания, когда в редких случаях приходил к ним домой, в шутку, а может быть, и всерьёз хвалил её в присутствии мужа:

— Ну, Вано, тебе повезло! Жена у тебя — золото!

Уж не влюблён ли был Глеб в Ольгу? Вполне возможно. Если он полюбил своего агента, то почему куратор не мог полюбить жену нелегала?

Впрочем, какое это имеет теперь значение!

Он сначала хотел позвонить Дубровину и учинить ему форменный допрос, но потом раздумал. Какой смысл выяснять всё это? Главное-то он и без этого знает. Главное, оказывается, всегда было рядом. Оно сидело в нём и только до поры до времени не давало о себе знать. А теперь вот вылезло.

Он бесцельно ходил по квартире и корил себя за бездушие и черствость по отношению к жене, потом подошел к окну и выглянул во двор. В грязной песочнице, словно воробьи, копошилась детвора, оставшаяся на лето в городе; под кустом бузины, за круглым столом, выброшенным за ненадобностью из чьей-то квартиры, сидели «дятлы» — доминошники; на скамейках у подъездов нахохлившимися воронами сидели одетые в чёрное грузные пенсионерки. А он стоял и смотрел сквозь эту столично-деревенскую картину, вглядываясь в возникший над крышей соседнего дома образ Тины.

— … Я подумала. Я согласна.

Тина, словно сейчас, стоит перед ним и кусает от обиды губы, еле сдерживая слёзы.

Накануне, не дожидаясь формального согласия Москвы, он решил пойти ва-банк и под соответствующей легендой рассказать ей о своей заинтересованности в получении политической информации. Это был риск, но не очень большой — в случае неудачи можно было всегда отойти на запасные, заранее подготовленные позиции. К тому же он был на сто процентов уверен, что Тина его не предаст, даже если и откажется от сотрудничества. Всё получилось не так и значительно проще. Мужские комбинации с женщинами не всегда проходят по плану.

— Тина, ты помнишь, рассказывала мне о… — начал он было нащупывать опорную точку в важном разговоре, но Тина прервала его и сама закончила фразу:

— …о том, как муж заставлял меня шпионить.

— Да, об этом. Как ты об этом догадалась?

Тина не отвечала и, судя по всему, отвечать не собиралась. Она смотрела на него широко распахнутыми глазами и ждала. Неопределённая улыбка играла на её губах.

— Так вот… Что бы ты сказала, если об этом самом попросил бы тебя я?

— Ты? Зачем тебе это?