Помоги проекту - поделись книгой:
П.А. Кропоткин
Корреспонденции из Сибири
[Предисловие Internet-публикатора]
Под таким названием Кропоткин объединил свои путевые заметки и другие публицистические статьи 1862–1867 гг., составляя библиографический список своих работ. Большая часть этих корреспонденций печаталась в «Современной летописи» — воскресном приложении к «Московским ведомостям», с 1861 г. выходившем отдельным изданием, еще несколько — в газетах «Московские ведомости», «Биржевые ведомости», «Голос», «Санкт-Петербургские ведомости», «Сибирский вестник», журналах «Записки для чтения», «Книжный вестник», «Русский вестник».
Часть корреспонденций была перепечатана в сборнике П. А. Кропоткина «Письма из Восточной Сибири» (Иркутск, 1983) и в виде приложения к «Дневнику» Кропоткина (М., 1992). В обеих этих публикациях есть сокращения, иногда обширные, вызванные как стремлением устранить встречающиеся повторы, так и (в первом сборнике) вмешательством цензуры. Здесь я постарался дать все сибирские корреспонденции, сверив новейшие перепечатки с оригинальными публикациями. (К сожалению, несколько статей я пока не смог разыскать; надеюсь устранить пропуски в самом ближайшем времени.)
Научные статьи, печатавшиеся, как правило, в изданиях Русского Географического общества, в эту подборку не включены, — в том числе и те, которые имеются в библиотеке (см., например, Кропоткин П. А. «Поездка в Окинский караул»).
На пути в Восточную Сибирь
I
Пермь, 6 августа 1862 года.
Через несколько времени после того, как наш пароход повернул из Волги в Каму, стала заметна сильная перемена в характере местности; сперва берега делаются отложе; нет уже резкого разграничения между низовым и нагорным берегом, — холмы подступают то справа, то слева, и только позднее нагорною стороной становится правая. Затем, вместо пашен, отличительной черты волжских берегов от Нижнего до Казани, начинают показываться леса, сперва урывками, вперемешку с лугами, а потом сплошною массою по обеим сторонам реки. До Елабуги они состоят из березы и сосны; но чем далее мы подвигались вверх по замечательно извилистой Каме, тем реже становились береза и сосна; место их заступала ель. Наконец, около Сарапула к самой реке начинают подступать холмы, кончающиеся крутыми, размытыми водою обрывами, ярами, и всплошь поросшие густым ельником: береза попадается изредка, дуба вовсе не видно, — везде ель. Она беспрестанно напоминает вам близость севера и придает оригинальный характер холмам. Издали они имеют вид лохматых шапок: еловый лес никогда не бывает так ровен, как березовый, верх его весь иззубрен остроконечными верхушками отдельных деревьев. По всей окрестности стелется сизый туман, неизменный спутник хвойных лесов, с берега тянет крепким, смоляным запахом.
Изобилие леса выказывается и в прочных избах с тесовыми крышами, и в расточительном употреблении топлива. Например, в Елабуге много занимаются выжиганьем алебастра, и это выжиганье производится самым допотопным образом: накладывают костер из длинного, сухого леса, на него кладут камни и зажигают; такой костер пылает часов семнадцать, и алебастр готов. Вы легко поймете, милостивый государь, сколько тут даром пропадает тепла. Печей же не строят, оттого что и в печи не всякий камень прогорит, а тут чего: наложил, зажег, завтра и готово, — толочь будем. — Да дров много идет. «А печку, поди, тоже строить надо». — Печку построил раз, оно не хитро; а дрова каждый раз надо возить лишние. «Ништо, надо; а все больше кострами жгут». Действительно, печей только две, а костров зажжено было много.
В Сарапуле меня удивило множество сапог на пристани: оказалось, что тут целый город сапожников; действительно, в каждом доме либо выделывают кожи, либо шьют сапоги. Что за причина? Да часто и причины не доищешься; иногда просто, ни с того, ни с сего, какой-нибудь городок прославится чем-нибудь, да так и передается этот промысел из рода в род. Однако тут сыскалась причина: обилие кож и удобство сбыта. Кожи идут из Мензелинска, а козлы из Сибири через Ишим; действительно, товар очень хорош, работа недурна, и сапоги находят себе сбыт на ярмарках, которых здесь много в окрестностях и которые следуют одна за другою: теперь в Нижний, там в Ирбит, в Ишим, а то так и просто сбывают вниз по Волге, в Саратов и далее.
Однако я отклонился от своего рассказа.
Приехав в Пермь, я еще более заметил, как отодвинулся к северу: уже на пароходе видел я, что туда везут арбузы, вишни, крыжовник, даже смородину, даже огурцы… Неужели там ничего не родится? — Огурцы родятся, но их мало, очень дороги (15–20 коп. с. десяток несколько дней тому назад); смородина есть, да дикая, садовой не разводят; у дикой малины только завязи пошли, и теперь, в августе, в Перми есть только одна туземная ягода — земляника… Яблонь не растет, и вообще растительность очень бедная.
Зато, казалось бы, что в городе, находящемся на берегу Камы, следовательно, в прямом сообщении с хлебными губерниями, лежащем на большом сибирском тракте, где число проезжих и провозимых товаров постоянно увеличивается, не должно бы быть дороговизны, а между тем все жалуются на дороговизну: ржаная мука 72–75 к. сер. пуд, говядина теперь 8-10 к. фунт, хлеб 2 к., рыбы и той мало, и та дорога; а под боком такая рыбная река, как Кама, которая даже славится своими стерлядями; квартиры дороги и неудобны. Город должен бы развиваться, а нет[1]. Пермь велика, это правда, и есть в ней много миленьких, по наружности, каменных домов; улицы широки, правильны, с порядочными деревянными тротуарами; но в этом большом городе, на этих прямых улицах вы очень, очень мало встретите народа: сегодня праздник, я изъездил и исходил чуть ли не весь город, а встреченных прохожих, не говорю уж о проезжих, почти могу пересчитать. Торговля идет плохо, и мне говорили, что многие купцы, начинавшие торговать очень удачно, скоро обанкручивались; даже лавок как-то меньше, чем в других городах, и та книжная лавка, на которую г. Завалишин, в «Описании Западной Сибири», указывает как на единственную на огромном пространстве от Казани до Иркутска, существует только на бумаге, — она давно уже закрыта.
Вообще Пермь, после шумного Нижнего, после оживленной Казани, показалась мне очень скучным городом. То же подтверждают и здешние жители, находя ее гораздо скучнее многих окрестных заводов. Затишье!.. и это затишье нарушается подчас только звоном цепей: в Перми, как и в Казани, партии ссыльных останавливаются довольно долго для поверок, расчетов и т. п.; а потому, кроме проходящих партий, часто встречаются здешние арестанты, которые в больших ушатах несут щи для проходящих. Большой ушат наливается полный, и два арестанта с большим трудом несут его; конвойным часто приходится понукать их, что делается очень бесцеремонно. Еще одно зрелище для пермских жителей: часто, чаще, чем где-либо (например, 6 раз в течение июля) с барабанным боем и прочими атрибутами проезжает мимо окон известная колесница с столбом и с привязанным к нему преступником… В Перми это никогда не делается утром, а в 12 часов, в торговый день.
Кончая, милостивый государь, это письмо, я должен извиниться за его беглую краткость, и изъявить надежду, что впредь будет больше материала для писем. Сибирь менее знакома нашим читателям, а Амур интересен и сам по себе.
Современная летопись. — 1862. — № 34. — С. 30–31.
II
Тюмень, 13 августа 1862 г.
Проливной дождь лил, когда я выезжал из Перми, и вот прошло пять дней, а дождь перестает иногда лишь на несколько часов; холодно, сыро, петербургская изморось пробирает до костей. Хлеб везде стоит еще на корню, потому что не дозрел, да и начать уборку невозможно; надежды на хороший урожай лопаются. Хлеб выходит соломой хорош, зерном же очень плох, а как еще удастся собрать?.. И вот, цены, начинавшие было падать, приостановились в понижении. Везде жалуются на необыкновенный холод: когда я был в Перми, максимум температуры достигал только 7 или 8°, а на восточном склоне Урала в одной из деревень говорили мне, что были уже три раза морозы, из которых один, 27 июля, такой, что вода в кадушке замерзла ночью более нежели на палец; конечно, вследствие этого зелень у овощей вся почернела, даже картофель начал гнить. Дожди развели на дорогах такую грязь, что колеса уходят в нее по ступицу… Но позвольте сказать вам несколько слов про дорогу. От Перми до Екатеринбурга она имеет одну интересную особенность: тут не существует официального шоссе, но шоссе образовалось доморощенное и очень порядочное, из галек, которыми изобилуют тамошние реки [2]. Насыпалось оно постепенно обывателями и теперь чинится ими же; при этом в иных местах повинность отправляется натурой; в других мир платит известную сумму, и починка дороги находится в ведении казны. Там, где исправляют, «ладят» сами крестьяне, шоссе прекрасно: гладко, и камня насыпано достаточно; там же, где исправляет казна, просто ехать нельзя: «все зубы повыбьет», как выразился ямщик: насыпаются не галька, а крупные, плоские камни, что делает из шоссе что-то вроде мостовой губернского города.
От Перми дорога все шла по горам: мы переезжали отроги Уральского хребта, которых здесь бесчисленное множество. Вдали по горам виднеются заводы, белая церковь с чугунною решеткой на синеватом фоне сосновых лесов; вокруг нее разбросан чуть ли не целый городок. Аккуратные домики с тесовыми крышами и прямые улицы, вдали доменная печь, массы красноватой руды вокруг нее — вот общая их физиономия. Заводы очень людны: есть иные, где число рабочих доходит до трех тысяч.
Наконец, за Билимбаевским заводом, сквозь туман, показалась синеватою грядой главная цепь Урала. Мы стали подниматься, проехали еще один из множества заводов и взобрались на самый верх хребта. Тут, на высшей точке главной цепи, в нескольких шагах от дороги, стоит окруженный чугунной решеткой сероватый мраморный столб. На одной стороне его вырезано «Европа», на другой «Азия». Я оглянулся в последний раз: сзади виднелись крупные холмы, спутники главной цепи, белые колокольни на горизонте; впереди пологие спуски восточного склона, кругом невообразимые леса…
Мы въехали в Азию, физическую; но административная Европа еще продолжалась. Пермская губерния зашла частью и в Азию, и два ее города, Екатеринбург и Камышлов, лежали еще на нашем пути.
Не скажу вам многого про Екатеринбург, — я пробыл в нем слишком мало, несколько часов. Одно я заметил: Екатеринбург — город живущий и живучий. Он не заглохнет, ему смело можно предсказать хорошую будущность, особенно когда приведется в исполнение сибирская железная дорога, которая, конечно, не минует его. Самое лучшее доказательство значения Екатеринбурга то, что он хотя и не губернский город, а гораздо больше, красивее и богаче многих губернских: в нем жизнь видна на улицах; торговля идет хорошо, жители не жалуются на скуку, напротив, говорят, что живется весело; наконец, образовавшееся тут педагогическое общество свидетельствует, что деятельность в нем не одна промышленная и торговая.
В Екатеринбурге меня, разумеется, осадили резчики и гранильщики всех калибров: иные приносили с собою целые лавки печатей, запонок, пресс-папье из дымчатого топаза, горного хрусталя, яшмы и пр., другие — несколько десятков запонок собственной работы; я постарался отделаться от них и выехал. Но выехал же не на радость!.. Дорога в Тобольской губернии отвратительна. По целым верстам тянутся бревенчатые гати посреди болотистых лесов; лошади вязнут в грязи, экипаж подпрыгивает как мячик. Обыкновенно, чтобы дать понятие о такой гати, говорят: «проведите пальцем по фортепьянным клавишам», я, пожалуй, согласен с этим сравнением, но с оговоркой: «непременно проведите по черным». И это большой сибирский тракт, по которому в год провозят до 200 000 мест чаю!.. Я старался добиться, отчего дорога в таком состоянии, средств, что ли, нет? Но песня по всей Руси одна и та же: крестьяне поклонятся исправнику, он их и распустит, только песочку велит побросать.
Но зато если дорога за Уралом так гадка, то есть и утешительные стороны: чистота на станциях везде необыкновенная; уверяю вас, что полы, которые, большей частью, покрываются ковриками, чище стола подмосковного крестьянина; постройки прочны, аккуратны, щели везде замазаны, и я не видел еще ни одного насекомого, кроме, и то изредка, «резвых» прусаков, как их назвал Тургенев. Посуда подается всегда чистая на чистом подносе, самовар блестит. Везде чистота, трудолюбие и довольство, несмотря на то, что мы теперь находимся в одном из самых бедных округов Тобольской губернии. Пахотной земли здесь около 4 десятин на душу, и видно, что тут дорожат тем, что взрастят: пашни везде огорожены крепким забором, скота в хлебах вы никогда уж не увидите. Хлебопашеством, однако, прокармливаться трудно, и жители уходят на заработки в извозничество; дома ткут ковры в большом количестве, делают колеса и т. п. Ковры находят себе сбыт в Тюмени, откуда расходятся повсюду; они очень хороши, прочны и недороги.
Чем объяснить это довольство на болотистых тюменских равнинах? Главная причина, конечно, предприимчивость и трудолюбие, свойственные всем выходцам, а потом отсутствие крепостного права.
Сегодня я приехал в Тюмень. Она состоит из двух частей, нагорной и нижней, за Турой. В нагорной много церквей, каменные дома; там присутственные места и чиновная аристократия; в нижней мещанские деревянные домишки и везде, как тут, так и там, страшная грязь на улицах; такой нигде, положительно, не приходилось мне встречать. Тюмень с каждым днем становится все важнее и важнее вследствие возникающего здесь сибирского пароходства по Иртышу и Оби до Томска. Число буксирных пароходов постоянно возрастает: в 1860 г. их было всего девять; теперь тринадцать, из которых семь больших, от 80 до 120 сил, один в 50 и пять маленьких от 25 до 35 сил. Теперь строится еще один пароход, который скоро будет спущен. Одного надо пожелать: побольше знания и уменья при постройке, а то, например, пароход Рязанова «Иоанн» вышел так плох, что чуть ли не его самого приходится буксировать. А затем пожелаем устройства пассажирского пароходства. Буксирные пароходы хотя и берут пассажиров, но ходят редко и слишком долго, от 16 до 18 дней от Тюмени до Томска, между тем как на почтовых этот переезд совершается в семь, восемь дней. Впрочем, замечу, что эта мысль уже заявлена здешним купечеством, и, следовательно, надо полагать, скоро приведется в исполнение. Устройство правильного пассажирского сообщения между Тюменью и Томском могло бы заставить проезжих ездить на Тюмень лучше всевозможных предписаний почтового начальства. Надо вам сказать, что проезжающие обыкновенно минуют этот город, сворачивая из Екатеринбурга на Шадринск и потом выезжая на большую дорогу проселками. Это составляет большую экономию в прогонах, так как на тракте вольных почт неизвестно на каком основании назначена неслыханная здесь цена по 3 коп. за лошадь. Проселком платится по 3–4 коп. за тройку; кроме того, дорога на Шадринск прямее. Вот отчего большинство туда и едет. В охранение же выгод содержателя вольных почт почтовое начальство издало запрещение всем едущим в Сибирь по казенной надобности сворачивать с тюменского тракта и заставляет делать крюк и платить дороже. Конечно, это предписание, как и многие другие, не приводится в исполнение, да, кроме того, все купцы, которых проезжает такое множество на Нижегородскую и Ирбитскую ярмарки, всегда ездят на Шадринск. Пассажирские пароходы с недорогою платой, конечно, заставили бы их ездить на Тюмень.
Прежде чем кончить письмо, позвольте сделать еще одна замечание; я хочу подтвердить сказанное г-ном Завалишиным о стремлении здешнего купечества к образованию, так громко заявленном пожертвованиями г-на Шешукова и других на устройство учебных заведений. Это стремление составляет особенность не одного здешнего купечества: из разговоров с людьми низших классов я убедился, что самый бедный мещанин и тот непременно старается выучить своего сына грамоте, и действительно училище в Нижней Тюмени постоянно полно. Наконец, число выписываемых журналов и газет сравнительно очень велико: одного «Сына Отечества» получается в город более 50 экземпляров, не говоря уже о других.
Современная летопись. — 1862. — № 36. — С. 30–31.
III
Томск, 25 августа 1862 г.
Уже из Омска собирался я писать вам, чтобы отдать отчет о тех прекрасных, богатых местах, о той роскошной равнине, которую я проехал между Тюменью и Омском; но пробыв в Омске очень недолго, я не успел этого сделать. Зато теперь, не распространяясь о Томске, расскажу, какое впечатление произвела на меня Сибирь, или, вернее, южные округи Тобольской губернии, Ялуторовский, Ишимский и Омский.
Да, странное впечатление должна производить Сибирь на каждого приезжего, как бы мало он ни был предубежден против нее. С самого детства все мы наслышались про эту страну, как про место ссылки, про какую-то низменную покатость к Ледовитому океану, только на юге плодородную, а то всю покрытую болотами и тундрами, и привыкли представлять ее себе чем-то диким, пустынным… страшным.
Такою, правда, и явила мне себя Сибирь в Тюменском округе. Куда ни оглянитесь, кругом болота, заросшие густою травой да мелким, жиденьким, кривым березняком. На больших пространствах этот березняк посох — его губит избыток воды. Трава поднимается высокая, густая, жесткая; из-за нее не видно воды, которая разве только проглянет в виде отдельных болотных озерков. Казалось бы, перед вами луг, но стоит отойти на три шага от дороги, чтоб окончательно завязнуть в жидкой трясине, выбраться из которой уже нет возможности. Да и дорога-то какая? Нескончаемые гати, покрытые жидкой грязью, с убийственными «сланями» под нею, которые целые десятки верст извиваются по болотам, выбирая менее топкие места. Кругом все глухо. И птицы-то никакой не слышно…
Таков весь Тюменский округ.
Но, проезжая по бесконечным хлебородным степям Тобольской губернии, я с удивлением вглядывался в окружающее и задавал себе вопрос: отчего всем нам знакома только та безотрадная Сибирь с ее дремучей тайгой, непроходимыми тундрами, дикою природой-мачехой, где случайно заброшенный человек из сил бьется, чтобы прожить кое-как, а между тем всем нам там мало знакома та чудная Сибирь с ее богатыми, необозримыми лугами, где наметаны сотни стогов сена, да каких, каждый с порядочную избу, с ее бесконечными пашнями, где рослая пшеница так и гнется под тяжестью огромных колосьев, где чернозем так жирен, что пластами ложится на колесах, а навоз, как вещь бесполезная в хозяйстве, гниет в кучах позади деревни, — эта благодатная страна, где природа — мать и щедро вознаграждает за малейший труд, за малейшую заботливость? Отчего? Или оттого, что мы знаем Сибирь только как страну ссыльных, или оттого, что, по природной беспечности, кто и знает ее, то лишь для себя, а с другими не делится сведениями? Не знаю, не берусь решить, но со своей стороны заявляю только замечательное богатство проеханных мною южных округов Тобольской губернии. Земли самого чудного качества здесь много, слишком много: на целые сотни верст раскинулись Иртышская и Барабинская черноземные степи, где плодородные нивы сменяются густо заросшими лугами, где всякой птице привольно, где около дороги трещат сотни сорок и, распустив хвосты, хлопотливо перелетают с места на место, или утки беззаботно полощутся в озерках и подпускают человека на близкий пистолетный выстрел, да громадные орлы царят на телеграфных столбах и, спугнутые колокольчиками, медленно, кругами улетают в степь.
Конечно, о недостатках земли тут не может быть и помину: крестьянин, распахивающий ежегодно 25 десятин и более (до пятидесяти) — не редкость[3]. Пшеница родится превосходно; во ржи (которой, впрочем, здесь сеют очень мало) редкий колос содержит менее 60 зерен. Понятно, что цены на хлеб должны быть очень низки, и теперь, после трехлетних неурожаев, пуд ржаной муки стоит 35–40 коп., пшеничной 50–70 коп.; но ввиду замечательно хорошего урожая эти цены начинают падать. Огромное количество лугов[4] даст возможность содержать много скота, и молочной пищи всегда вдоволь. В любой, даже бедной избе, вас накормят за бесценок прекрасными щами, жареною говядиной, кашей, пирогами (это не русский ситник без начинки), таньгами (род ватрушек) и
Совокупное влияние всех этих благоприятных условий сделало то, что здешний народ далеко превосходит во всем великорусского крестьянина: сибиряк вежлив, но в нем нет заискивающей услужливости; как он, так и женщина-сибирячка свободно относятся к вам, как равный к равному, без холопских замашек; вы пьете чай, и хозяйка приходит, садится против вас и бесцеремонно вступает в разговор. Сибиряк смотрит бодро, весело, большею частью очень толков, сметлив, удивительно опрятен и любит чистоту в избе; но вместе с тем он хитер, надувает вас, если вы поддаетесь, и много слишком материально относится к жизни; в русском крестьянине больше симпатичности, сочувствия к собрату, больше поэзии, мне кажется. Сибиряк большой щеголь: как мужчины, так и женщины охотно тратятся на наряды: любо глядеть на них, когда они выходят на сенокос в ярких рубахах и платьях или, еще лучше, когда в базарный день приезжают в город на прекрасных лошадях с щегольскою сбруей, в широчайших бархатных шароварах, в поддевках из тонкого сукна. Крестьянки все носят платья немецкого покроя, одеваются очень ярко и пышно, говорят, даже кринолины заходят в деревни.
Зато сибиряк и сознает свое превосходство над русским: крестьянином. О России и «расейских» они отзываются с презрением: слово «расейский» считается даже несколько обидным.
— Вот, м[илостивый] г[осударь], какою явилась мне эта страшная Сибирь: богатейшая страна с прекрасным, не загнанным населением, но страна, для которой слишком мало еще сделано. Ощутительно необходимо увеличение числа школ, учителей, медиков и всяких знающих людей. Не менее необходимо улучшение путей сообщения, а то в дождливое время дороги делаются просто непроходимыми. Впрочем, дело Сибири еще впереди; теперь в ней лишь подготовляются превосходные материалы для будущей жизни.
Вам, может быть, покажется странным, что я ничего не пишу о проеханных мною городах. Писать нечего. Вот физиономия Ялуторовска и Ишима: широкие улицы, на которых лежит густая черная грязь по колено; домики деревянные той же архитектуры, как и в деревнях, несколько церквей и каменных домов — отличие городов от сел. Омск — город, идуший вперед, с признаками жизни на улицах, город военный, центр управления Западною Сибирью. Томск — довольно большой, красивый губернский город, по-видимому оживленный, весь обстраивающийся, и, к счастью, не совсем похожий на русские губернские города; в нем скука, говорят, не заедает обитателей, как, например, в Перми. Больше ничего не пишу, потому что остановился в Томске на самый короткий срок; впереди Амур, на котором скоро (в конце сентября) прекратится пароходство, а до Амура еще около 3000 верст. Тогда пришлось бы спускаться на лодке, осенью, со всевозможными лишениями. Потому я так и спешу.
Современная летопись. — 1862. — № 33. — С. 10–12.
IV
Иркутск, 16 сентября 1862 года
Во время пребывания моего в Томске, куда я ни показывался, везде меня стращали дорогой. «Ну, батюшка, понатерпитесь вы, пока доедете до Мариинска, особенно после бывших дождей», — говорили мне мои знакомые, по большей части из-за карточного стола. «А что, уж очень плохо?» — «Да как же плохо-то не быть? Во-первых, чернозем да болота, а во-вторых, дорог никогда уж не чинят. Вот сколько лет живем, а про починку дорог и не слыхивали».
Все это наводило на не совсем приятные размышления; к тому же небо заволокло, целый день шел дождь, мелкий, осенний, петербургский. Когда я выехал, стало холодать, дождь усиливался и наконец перешел в снег, который повалил такими хлопьями, что засыпал землю более чем на четверть. Всю ночь валил он, и утром мне представилось довольно интересное зрелище: целые леса на громадные пространства были положительно засыпаны; а в то время деревья были еще в листьях; от тяжести навалившегося снега они гнулись и наконец совершенно полегли; только изредка попадались высокие взъерошенные ели и лиственницы. Это происходило 27 августа. Я начинал уже бранить сибирский климат; но оказалось, что такого раннего снега не помнит в Сибири ни один старожил. Неужели и у вас, в Москве, было такое же холодное, дождливое лето, как по всей Западной Сибири? Между тем за Байкалом происходило совершенно противное — невыносимая жара, страшная засуха, так что урожаи плохи, травы мало; на Амуре такое мелководье, что в верховьях его, на Шилке, с трудом проходят лодки, и пароходы стоят в Сретенске, не имея возможности двинуться, а корабли, пришедшие из Америки с товарами, должны были остановиться верстах в четырехстах ниже Сретенска, не имея даже возможности отправить товары вверх на лодках; пароход же «Ингода», силившийся пройти по Шилке, получил две пробоины и чинится в Муравьевской гавани.
Впрочем, если урожай так плох в Забайкалье, то в Западной Сибири он везде великолепен. В Томской губернии снова потянулись на необозримые пространства черноземные пашни, уже установленные длинными рядами крестцов; лишь бы удалось свезти их домой, тогда цены на хлеб, и без того невысокие, еще упадут. Этому особенно радуются переселенцы и поселенцы, которых я обгонял очень много. Кстати, о переселенцах скажу вам, что прежде, когда они только что появились в Томской губернии, их очень не любили, говорили: «вон черти идут». А теперь не нахвалятся: действительно, они сделались кормильцами остальных; большая часть хлеба обрабатывается ими, так как сибиряк вообще несколько склонен к лени, а переселенцы на новом месте принялись за дело очень усердно.
Что до дороги, то предсказания моих томских знакомых вполне оправдались, впрочем, мой спутник, хорошо знакомый с этими местами, не мог надивиться, отчего дорога так поправилась против прежнего. Это, однако, объяснилось, когда мы узнали, что губернатор ездил на какой-то прииск в нескольких десятках верст за Мариинском: дорогу чинили, то есть вырыли по бокам канавки в один фут глубиной и вырытою землею слегка засыпали выбоины.
Но вот показался белый столб, граница Енисейской губернии, следовательно, начало Восточной Сибири, и дорога стала совершенно другою. По всему этому тракту насыпаны галька и дресва. Дресва — это чрезвычайно мелкий камешек, который, насыпанный сверху гальки, оседает после первого дождя и образует очень твердую кору; получается прекрасное гладкое шоссе, требующее очень мало починок; колеса не делают в нем выбоин, как на прочих шоссе, усыпанных битым камнем. Но всего лучше то, как содержится это шоссе обывателями: его мосты, спуски, канавы для отвода воды в горах можно поставить в пример не только начальству Западной Сибири, но и всевозможным инженерам в Европейской России.
Правда, и в Восточной Сибири, между Красноярском и Иркутском, есть около трехсот верст прескверной дороги; но там это сколько-нибудь извиняется тем, что приходится проезжать огромную тайгу с чрезвычайно редким населением и где нет в окрестности ни дресвы, ни гальки.
Не одно шоссе составляет особенность Восточной Сибири. Начались горы, крутые подъемы в версту и более, множество чрезвычайно быстрых рек с чрезвычайно медленными переправами на веслах и, наконец, большая тайга, вся выгоревшая весною, с обугленными великанами лиственницами. Везде недостаток земли[5], где только окажется малейшая возможность распахать клочок земли после лесного пожара, непременно уже копошится крестьянин со своею сохою.
Наконец 5 сентября увидал я быстрые воды Ангары; через несколько времени, на другом ее берегу, засерели и забелели домики и дома Иркутска; мы переехали Ангару при помощи хорошо устроенного самолета (не мешало бы подумать об их устройстве и на других реках) и въехали в город.
Вот и все; вот и все трудности.
Я нарочно так подробно рассказывал вам свой переезд: мне хотелось опровергнуть одно из мнений, укоренившихся в Европейской России. Там все считают этот переезд чем-то особенно ужасным: мне часто случалось слышать от людей, которые знают, что служба в Восточной Сибири имеет много особенностей, делающих ее гораздо интереснее, легче и привлекательнее, чем где-либо, что они охотно перешли бы туда, но «послушайте, говорят, с лишком 5000 верст только до Иркутска!.. Подумайте — 5000 верст!.. Наконец, там с тоски умрешь». На первом шагу два препятствия: длинная дорога и нераздельное с понятием о Сибири представление о странной глуши и скуке. Не решаясь еще говорить о втором, то есть о том, как идет жизнь, я позволю себе сказать несколько слов о первом препятствии.
Летом путь от Москвы до Перми и считать нечего — в неделю вы доберетесь до Перми без малейшей усталости, но до Иркутска остается еще 3800 верст… Однако, во-первых, нужно вспомнить, что срок, даваемый правительством для того, чтобы доехать до места службы в Восточной Сибири, шесть месяцев, позволяет ехать не спеша, даже с большими остановками; а во-вторых, 3800 верст при хорошей сибирской езде не так страшны, как кажутся. Я, несмотря на неблагоприятные обстоятельства — дожди и слякоть, сопровождавшие меня на большей части пути, как вам известно из моих прежних писем, несмотря на то, что употребил более семи суток на ночевки и остановки в городах, проехал это пространство в четыре недели. И я поручусь, что при такой езде дорога никого не утомит: человек удивительно свыкается со всем, следовательно, и с тряскою в экипаже, а пять-шесть ночевок в значительных городах дают возможность вполне отдохнуть после четырех-пяти дней непрерывной езды.
Что до скуки в дороге, то человеку наблюдательному, едущему в первый раз в Сибирь, нечего ее бояться, — на пути представится много интересного.
Словом, я держусь того мнения, что первое препятствие — дорога — только мнимое: этот большой путь разбивается на несколько отдельных переездов, которые, каждый в отдельности, нисколько не утомительны. А жизнь, я полагаю, при известных обстоятельствах, не должна быть скучна в Сибири.
Впрочем, об этом откладываю до следующего письма.
Современная летопись. — 1862. — № 44. — С. 27–28.
Из Восточной Сибири
[I]
Иркутск, 30 сентября 1862 г.
В прошлом письме я обещался поговорить об Иркутске и его жизни; приступаю к исполнению своего обещания.
Иркутск довольно большой город, в котором считается в настоящее время до 28 тыс. жителей, город красивой наружности, с несколькими каменными и другими хорошенькими деревянными домиками[6], со множеством лавок (и несколькими фотографиями), расположенный на берегу Ангары, на большой равнине, обставленной горами. Впрочем, во всем этом нет еще ничего особенно оригинального. Но стоит пробыть в Иркутске два-три дня, чтобы убедиться, что этот город нимало не похож на любой из великорусских губернских городов. А подумав немного, легко убедиться, что иначе и быть не может.
Иркутск — столица самостоятельной части Восточной Сибири, которая в высшей степени своеобразна; своеобразность страны должна была, конечно, означиться и на столице. При растянутости страны, при недостатке хороших людей на мелких местах требуется частая поверка действий чиновников при помощи доверенных людей, посылаемых от высшего начальства. Вот уже причина скопления в Иркутске множества молодых, деятельных людей. Постоянная бродячая их жизнь придает обществу особый колорит; в городе вечный прилив и отлив: стоит выехать из него на два года, чтобы, вернувшись, встретить наполовину новых лиц: тот уехал за Байкал, тот на Амур, а того взяла тоска по своим, уехал в Россию, и всё это заменилось новыми приезжими, которых, особенно в последнее время, стало прибывать очень много.
Далее, Иркутск лежит на перепутье к новой стране, где несколько лет тому назад загорелась сильная деятельность; это сообщило сильный толчок иркутскому обществу, заставило его больше думать, говорить, горячее спорить.
Большое влияние оказали еще на Восточную Сибирь политические ссыльные, в числе которых было довольно много умных людей и из которых иные, имея право возвратиться, остались жить в Сибири. Наконец, и сама отдаленность послужила Иркутску на пользу: отдаленность от патентованных центров тем уже полезна, что дает более простора самобытности. А главное, лишая возможности каждого выписывать себе все нужные вещи из Москвы, как это обыкновенно делается в других менее отдаленных городах, эта отдаленность развила торговлю, которая должна снабжать жителей всем нужным на месте, и действительно, в Иркутске, хотя и за дорогую цену[7], можно достать почти всё, даже всякие мелочные галантерейные вещи.
Вот целый ряд обстоятельств, которые должны были сообщить Иркутску особенный характер.
Чем же он выразился?..
Прежде всего, оживленностью, положительно несвойственною русским губернским городам: оживленностью на улицах, в гостиных, вообще в разговорах. Но мне могут заметить, что это еще не есть особенно оригинальное качество; называл же я сам, например, Казань оживленною. Совершенная правда; но внутри России оживленность является исключительно следствием развитой промышленности или торговли, а потому замечается только в низших классах. Иркутск же не особенно торговый город, и его оживленность есть принадлежность образованного класса.
Далее, во всяком городе[8] вы встретите кружки, но кружки только по состоянию и по общественному положению; в Иркутске, напротив, есть признаки кружков по мнениям. Впрочем, я спешу сделать оговорку, чтобы кто-нибудь, любя воображать себе все в розовом свете, не поспешил сделать заключения, что Иркутск какой-то особенный оазис, где и на положение в обществе, и на состояние совсем не смотрят — подавай только свои убеждения. Я хочу сказать, что в Иркутске смотрят на это менее, чем обыкновенно в России. Мне кажется, он столица, где лица высшего круга менее обыкновенного заражены свойственною им замкнутостью и что хотя и туда пробирается петербургский элемент, который не прочь образовать свой кружок, но столкновение с действительной жизнью, разъезды по голым степям имеют удивительно отрезвляющее влияние.
Те же причины, которые породили благоприятные последствия, дали начало и темным сторонам сибирской жизни. Приезжего, следовательно, остановившегося в гостинице (надобно сказать, что в гостиницах здесь крайний недостаток, их всего две и обе плохи), прежде всего поражает класс загулявшего военного люда, который, к сожалению, довольно многочислен. Разговорившись подчас с такими господами, ежедневно приходившими в гостиницу с утра уже выпивши и тут доканчивавшими задачу своего дня, и доискиваясь причин, заставлявших их пить, я не раз становился в тупик, встречая людей неглупых, говоривших красно и, по-видимому, с убеждением. Но потом всегда оказывалось, что в деле эти люди никуда не годились, ни к какой деятельности не были способны, хотя предметы для деятельности были под рукой; и вот, попав в эту маленькую столицу, эти люди начинали пить и под конец обращались в героев гостиниц, бильярда, карт и водки. В другом месте, быть может, они безвредно коптили бы небо, а тут безлюдье и одиночество заставляют их выкидывать разные штуки. В Сибирь часто едут искать счастья неудавшиеся люди.
Чтобы расстаться с этой темною стороной, я лучше перейду к «умственной жизни» Иркутска.
Здесь получается множество журналов и газет; почти в каждом доме вы найдете что-нибудь. Но, кроме того, существуют еще две библиотеки; казенная, императорская, как ее называют, и частная, просто публичная. Эти две библиотеки представляют довольно интересное явление, а потому я поговорю о них подробнее.
Прихожу в казенную; на столах навалена целая масса новых журналов, до пятидесяти, самых разнообразных: русских, французских, польских, политических, коннозаводских, инженерных и всевозможных специальных; выбор журналов вообще хорош. Однако в комнате никого нет. Я начинаю, конечно, расспрашивать, всегда ли бывает так. «Всегда; в день четыре, пять человек перебывает, не больше; и то все из приезжих; изредка заходят ученики гимназий, духовных училищ». «Теперь библиотека совсем приходит в упадок, — продолжает тот же господин, — подписчиков[9] совсем почти нет, лишь несколько человек». — «Да отчего это?» — «Кто же ее знает». Начинаю расспрашивать в городе. Книги растеряны, узнаю я: прежний библиотекарь много раздал и не собрал; теперь собирают; только многие разъехались; книг вообще мало; вот выписали на 200 руб., так больше года в дороге, и бог знает, когда получатся. Относительно средств — библиотека находится в зависимости от газеты «Амур» и совсем погибает. — «Ну а «Амур» отчего в таком положении?» — «Да не знаю, право. Прежде эта газета хорошо было пошла, а как поступила в казенные руки, сотрудникам стали плохо платить, да и такая чушь началась в газете, что перестали подписываться. Теперь вот лежит в типографии № 46-й уже набранный; только денег нет, не могут выпустить; должно быть, разберут».
Иду в библиотеку частную, г-на Шестунова. Журналов гораздо меньше, читателей гораздо больше, в день всегда пребывает в среднем числом от 20 до 30 человек (отбрасывая, конечно, крайние цифры: они доходят до 8 и до 50). Система абонировки вроде той, которая принята у г-на Сенковского в Петербурге. Большинство подписчиков абонируется на чтение журналов в течение первого месяца со времени их получения в Иркутске. При этом вход в библиотеку для чтения журналов и газет бесплатный. Подписчиков в настоящее время около восьмидесяти, и есть надежда на увеличение этого числа зимою. Их можно разделить на два рода: одни исключительно читают журналы, другие — только беллетристику и отчасти исторические сочинения; в последнее время стали читаться еще популярные книжки по части естественных наук; требование на них довольно сильно. При библиотеке производится и небольшая продажа книг, имеется небольшой запас нот и довольно много детских книг, которые отлично идут с рук (преимущественно книжки ценою до двух, трех рублей, издания Вольфа). Азбуки и книжки Лермонтова, Золотова совсем не имеют сбыта; детей всё больше учат читать по старой методе; оно и покойней, самим учиться не надо.
В библиотеке я встретил несколько человек, которые вели очень оживленный спор о городском устройстве, и потом, когда я ни приходил, всегда заставал очень оживленные разговоры и споры по поводу прочтенного; в казенной библиотеке этого нет, разговоры там не допускаются. Я нахожу это справедливым: при тесном помещении библиотеки (одна читальная комната) подобные споры, конечно, мешают читать; но, с другой стороны, видя, с каким жаром они ведутся, нельзя не поинтересоваться ими; в былое время, когда кипел амурский спор между г-ми Завалишиным и Романовым — спор, имевший свое основание немного поглубже, — тут был род клуба оппозиционной партии; поплатился же за это г-н Шестунов, который должен был продать все книги[10], но дела все-таки не бросил: когда иркутский горизонт прояснился, он снова принялся за старое, снова открыл библиотеку, которая идет очень хорошо. В последнее время к г-ну Шестунову присоединился еще г-н Вагин, через что конечно, увеличится капитал.
Вот еще одно яркое подтверждение старой песни о казне и частных людях, действующих в торговых предприятиях. На казенную библиотеку был ассигнован значительный капитал, г-н Шестунов начал свое дело с 300 рублями; в казенную многие редакции присылают по экземпляру своих журналов безвозмездно, казенная имеет свой журнал, когда-то очень интересный, — и что ж? — сумели затратить капитал, загубить газету, растерять книги, довести и библиотеку и газету до последнего издыхания, а г-н Шестунов борется и с недостатком денег, и с обстоятельствами и все-таки ведет дела свои лучше.
Слышал я, что была в Иркутске еще третья
Принимая в соображение еще небольшую библиотеку (преимущественно из журналов) при собрании да большое количество журналов и газет, получаемых частными лицами, мы получим в результате, что и с этой стороны Иркутск опередил многие города в России.
Занесу в мое письмо еще одно обстоятельство. В последнее время весь Иркутск переполошился: сказали, что верстах в пяти-шести от города горит что-то. «Вулкан», — говорили иные. «Кратер образовался; я был там», — серьезно дополняли другие. Оказалось, что горел слой бурого угля, богатого горными маслами и сернистым железом, а загорелся он от доступа воздуха и сырости, как порешили специалисты. В памяти всех воспоминание о землетрясении 31 декабря прошлого года, а потому слова: вулкан, кратер порядком-таки взволновали умы. Целый день тянулись туда экипажи всех родов и калибров, кавалькады, пешеходы. Придя или приехав, каждый нюхал, смотрел на горячие камни, и в заключение иной закуривал сигарку, приговаривая: «У натурального-то огня закурить» и, самодовольно улыбаясь, оглядывал публику. Через несколько времени явились мальчики продавать папиросы, словом, устроилось гулянье. Действительно, было довольно приятно прокатиться; погода стояла теплая, ясная, и число экипажей доходило в иные дни до двухсот. Это наконец обратило на себя особенное внимание полиции, которая нашла нужным принять какие-нибудь меры, чтобы успокоить жителей, например, командировать горного чиновника исследовать причину пожара и доказать, что она не вулканическая, или же заливать землю и камни водою из речки Ушаковки, тут же протекающей. Впрочем, я завтра уезжаю из Иркутска и потому не знаю, какому средству отдано предпочтение.
Современная летопись. — 1862. — № 49. — С. 25–27.
[II]
Чита 10-го ноября 1862 года.
Поздно вечером выезжал я из Иркутска, и трудно было рассмотреть окрестности, а потому я мало могу сказать вам о характере местности до Байкала; помнится, дорога шла все по небольшим горам, справа светилась Ангара, изредка мелькали деревушки… От Иркутска до Лиственичной станции, где садятся на пароход, чтобы переехать Байкал, — всего 60 верст; но и эти 60 верст составляют немалое препятствие: накануне отправления парохода всегда едет из Иркутска много народа, едет почта часто на семи парах и более, а лошадей положено иметь всего семь пар. Легко понять, каких трудов стоит добраться до Лиственичной, а между тем числа лошадей не увеличивают. Кое-как добрались мы, и на другой день сели на пароход. Пароходы невелики, довольно неуклюжи, и ходят не очень-то скоро. Палуба тесна и вся бывает завалена вещами, экипажами проезжих, товарами. Несмотря на тесноту и неудобство помещения, что особенно ощутительно осенью, когда пароходы ходят через Байкал сутки и более, а прилечь бывает часто негде, несмотря на все это, цена за место на палубе, следовательно, в 3-м классе, очень высока: 4 рубля за 100 верст слишком уже дорого для простолюдина. Вообще здесь слышатся жалобы на пароходство[11]: на бесцеремонное обращение служащих с пассажирами, на неудобство помещения в Прорве, где обыкновенно пристает пароход, и т. д. Прорва находится в 9 верстах от Посольской, — первой почтовой станции на восточном берегу, и едущим из-за Байкала часто приходится довольно долго дожидаться здесь парохода, так как осенью нельзя расчесть времени его прихода на эту сторону, — все зависит от погоды. В Прорве под именем гостиницы слывет изба, разделенная на 4 конуры, и из них две предоставлены пассажирам, которых набирается тут иногда и несколько десятков. Впрочем, все это в порядке вещей, и надо было бы удивиться, если б было иначе…
Мы выехали утром; небольшая зыбь рябила поверхность озера. «Ну, как-то удастся переехать», говорили все, уезжая. Действительно, это вопрос не ничтожный, так как осенью Байкал редко бывает спокоен. Последние два парохода, вышедшие перед нами, порядком покачало, и один из них в течение двух суток не мог пристать к восточному берегу: поднималась буря, и он должен был уходить назад на тот берег в Голоустную[12] прятаться за горы. Самое устройство дна и берегов озера затрудняет пароходство по нем: с западной стороны берегà страшно круты; наибольшая глубина Байкала находится в нескольких стах саженях от берега; затем дно идет постепенно повышаясь, и восточные берега совершенно отлоги, до такой степени, что нет возможности построить пристань, и пароход не подходит ближе 60–70 сажен, и то в самую тихую погоду[13]; а приходится пересаживаться в лодку, которая перевозит и вещи, и экипажи, что, конечно, отнимает не мало времени. Ясно, что в этих обстоятельствах, в бурную погоду, пароход не может пристать, да и лодки не в состоянии к нему подойти. Весною же и осенью бури бывают очень часто и очень сильные; простой народ объясняет их, между прочим, по-своему, говоря, что Байкал сердится зато, что его зовут озером, а не морем. Вследствие бурной погоды пароходы отходят уже не в назначенные дни, и с октября пароходство становится необязательным для лиц, которые его содержат. В это время они преимущественно занимаются перевозкой товаров, а мы, в Чите, страдаем от опаздывания почты, которую всегда ждут, конечно, с нетерпением. Вообще Байкал представляет огромное препятствие сообщениям Иркутска с Забайкальем и Амуром, так как кругоморский, кругобайкальский тракт возможен только для лиц, едущих налегке: часть его приходится проезжать верхом. Хорошая, кругоморская дорога — самая ощутительная потребность, и теперь снова взялись за мысль об устройстве ее. Однако она все-таки не будет готова ранее как года через три.
А пока, мне приходилось переправляться через Байкал, который, вероятно, в благодарность за то, что я все величал его морем, выказал себя с прекрасной стороны. Только легкое волнение — остаток утихшей бури, морщинило поверхность его прозрачных вод; там, на противоположном берегу, отливались розовым цветом снега, залегшие уже на вершинах гор (они залегают там с половины сентября), позади оставались обросшие лесами горы, пересеченные узкими долинами; а в стороны тянулась безбрежная, синеватая даль…
За Байкалом столько же интересна природа страны, сколько и ее разнохарактерное население: вот, например, целая слобода «семейских» раскольников, чистые, прочные постройки, хорошее хозяйство, коренной русский тип, красивые женщины в высоких кичках. «Семейские» — раскольники преимущественно Федосеевского толка; впрочем, за Байкалом есть несколько и других сект: молокан, духоборцев и др. «Семейские» были высланы из западных русских губерний еще во времена Екатерины, и большая часть из них находится теперь за Читой, а тут по дороге живет только небольшое число семей.
Послушайте «семейских»: у всякого одна и та же песня, одна и та же жалоба на закрытие их часовен в прошлое царствование. Сильно на них подействовало это распоряжение, иные старики просто чуть не рехнулись, только и говорят, что про свои часовни, пересыпая слова древне-славянскими речениями. Неужели долго еще будет слышаться та же песнь?..
А вот Кабанск, — огромное село, где чуть ли не на половину Евреев, с их обычаями, костюмами, нравами. А там опять слободка «семейских», а там — бесконечная Братская степь. На 300 верст тянется она; горы раздвигаются, синея только на горизонте и более и более отдаляясь, по мере того как вы углубляетесь в степь. Везде сухая трава, речки пересохли… засуха в нынешнем году была страшная, — сена совсем нет; кругом выжженная гладь и ширь. Степь оживляет только изредка какой-нибудь Бурят, который, в своей крутой, остроконечной шапке, верхом на маленькой лошадке, гонит перед собою корову, или несколько баранов, или мчится с луком и колчаном за спиной, а не то проскачет целая кавалькада с женщинами верхом, которые в роскошных, ярких нарядах, со множеством кораллов на шее, едут куда-то на свадьбу. На станциях суетятся Буряты, болтая на своем гортанном наречии, суетятся, мало подвигая вперед дело; лошади мчат вас по степи, по натуральному шоссе, — грунт так тверд, что и в большие дожди грязь бывает самая незначительная.
Но вот снова горы, — мы переваливаем через Яблоновый хребет, водораздельную линию бассейнов Амура от рек, текущих в Байкал. Тут берет свои начала Ингода с маленькою Читою, и недалеко отсюда, при слиянии этих двух речек, находится областной город
Вот в этой-то котловине лежит Чита. Она до того невелика, что многие рассказывали мне, как въезжая в город, они начинали искать его. Действительно, с первого раза только и видно, что огромное пустое место, — городская площадь, как значится на плане, — слева большой деревянный дом военного губернатора, напротив Войсковое Областное Правление, — одни из очень немногих обитых тесом и окрашенных домов, — да направо длинный тир.
Весь город лежит правее. Но напрасно стали бы вы искать в нем каменного дома, — их нет, или каменной церкви, — есть одна церковь, да и та деревянная, очень темная снаружи и невысокая, так что в глаза не бросится, а нужно отправиться в старый город, чтобы рассмотреть ее из-за домов; двухэтажных домов тоже очень мало, — на руках хватит пальцев, чтобы их пересчитать.
Впрочем, сказать правду, и всех-то домов немного более двух сот.
Поделиться книгой: