Брусчатка

Младший политрук с двумя кубарями на петлицах срывавшимся голосом торопливо скомандовал отделению, выстроившемуся в одну шеренгу напротив Сережи, метрах в тридцати от него:

— Готовьсь!

Солдаты взяли на изготовку. Лязгнули затворы. В вспомнил я две строки из стихотворения Уткина:

„Зачем им дюжины стволов? И одного вполне довольно.“

А политрук закричал:

— Целься! Пли!

Раздался залп. Сережа упал на свежий чистый снег, мягкий как перина. Упал, не подогнув колени, навзничь, на спину. Только с одного бока слегка подтекло. Мертвыми, широко раскрытыми глазами он продолжал смотреть на небо, которое в этот солнечный мартовский день, было такого же цвета, как и его глаза.

Комиссар скомандовал: — Полк! Разойдись!

Два каких-то незнакомых мне солдата положили Сережу на носилки и почти бегом потащили в сторону медсанбата, скорее всего в помещение, приспособленное под морг, куда клали наших убитых в бою и самоубийц.

Когда его уносили, я почему-то вспомнил ту монашку из монастыря, которую под простыней положили в машину санитары „Скорой помощи“.

„Дезертира“, в которой описана лишь небольшая часть из того, что довелось увидеть и пережить во время службы в оккупационных частях Красной армии, я написал летом 1988 года, когда находился на излечении в одной из московских больниц. Поправившись и выписавшись домой, я давал „Дезертира“ в редакции нескольких московских журналов, хотя и знал по собственному горькому опыту в „Огоньке“ и „Московских новостях“, что политическая цензура продолжает существовать. Все-таки времена переменились, и я рассчитывал, что, по крайней мере, с этой стороны препятствий для публикации не будет. Я сильно ошибся. В редакциях всех московских журналов, в которые я предлагал рукопись, и о сюжете ее и о том, как написана, отзывались вполне одобрительно, но печатать отказывались даже не скрывая, что делают это по цензурно-политическим соображениям. Тогда я послал рукопись в Латвию (тогда еще Латвийскую ССР), в Ригу, в редакцию журнала „Даугава“, который я очень любил и подписчиком которого состоял уже несколько лет. Через некоторое время главный редактор „Даугавы“ Владлен Дозорцев сообщил мне, что рукопись принята к печати, и она была действительно опубликована, и при том лишь с незначительными купюрами, в номере 1 этого журнала за 1990 год. Откликов было много и не только из России, Латвии, Литвы, но и из других стран. Например, в номере 7 той же „Даугавы“ за 1990 год было опубликовано письмо „Прочитав "Дезертира““ из Польши. Особенный интерес эта документальная повесть вызвала, естественно, в Литве, где отрывки из нее были опубликованы в переводе на литовский язык, передавались по радио.

Да и на дом я получил немало писем — откликов на публикацию повести. Но вот пришло письмо из г. Каменец-Подольска совершенно необычное. Письмо датировано 28 мая 1990 года. Привожу его целиком:

"Уважаемый товарищ Фёдоров!

Я прочитал в журнале «Даугава» номер 1 за 1990 год Ваш рассказ "Дезертир".

В своем рассказе Вы упоминаете мою фамилию Латер Ефим. Я тот самый Латер, только Семен Ефимович, который служил вместе с Вами. Я многое забыл и хочу вспомнить некоторые подробности. Было ли это в городе Паневежисе (Литва)? Мы там служили в 1-й учебной роте. (По-моему, 185 стрелковая дивизия). Помню, что вместе с вами служили товарищи из Москвы, среди них был и рядовой тов. Надточеев.

После службы в г. Паневежесе нашу часть перевели в г. Себеж Калининской области, где нас и застала война. Помню хорошо командира полка тов. Маслова, бывал у него на квартире и занимался с ним немецким языком. Помню также, что он знал китайский язык.

Несколько слов о себе. Прошел всю войну, был тяжело Ранен и в 1945 году демобилизовался в звании капитана. Все эти годы живу и работаю в г. Каменец-Подольске, сейчас персональный пенсионер, но еще работаю директором Каменец-Подольского дома отдыха Хмельницкого облпотребсоюза.

Если, есть у Вас возможность, прошу — напишите, как служилась у Вас судьба? Кто остался жив из наших, сослуживцев и имеете ли с ними связь? Бываете ли в наших краях?

Милости просим на нашу прекрасную Подолию, буду очень рад встретить Вас.

С уважением С. Латер."

Признаюсь, письмо это я воспринял буквально "…как громы медные, как голос Господа в пустыне".

Я немедленно ответил Семену. Объяснил, почему в «Дезертире» я изменил его имя и что имя это прекрасно помню. Кое-что уточнил. Рассказал о судьбах наших товарищей-однополчан после первого страшного удара немцев в самом начале войны и потом о тех судьбах, которые были мне известны, о своей собственной жизни, работе археолога и писателя, спросил, читал ли он еще что-нибудь из моих повестей и рассказов. Просил передать привет живущему и работающему в Каменец-Подольске моему доброму приятелю — археологу профессору И.Винокуру. Попросил написать поподробнее о его жизни.

В ответ получил письмо, которое также привожу полностью:

"Дорогой Георгий Борисович!

С большой радостью и волнением получил твое письмо. Сколько лет прошло и казалось, что все это давно прошло и забыто, а вдруг такое событие.

Какая у тебя хорошая память и как все правдиво написано.

Особенно меня взволновал рассказ «Брусчатка». Аналогичный случай я увидел в г. Дунаевцы нашей области, когда я приехал после войны.

Надгробные камни из еврейского кладбища были выложены на тротуаре возле райкома партии.

Кроме как словом «варварство» иначе не назовешь.

С большим интересом прочитал "Басманную больницу".

Во всех твоих рассказах чувствуется большая любовь к людям, интернационализм и знание жизни.

Я, как твой друг, а сейчас и твой читатель, могу только сказать большое спасибо за такую любовь к людям, правдивость и самое главное — человечность.

Как сейчас многим этого не хватает!

Не раз я задумываюсь, неужели это все еще долго будет?

Где выход? Что нужно делать, чтобы наше общество стало другим?

Не понятно многое из того, что сейчас делается.

В личной жизни хорошего мало. Жена очень больна — лейкемия. Внук — парень 17 лет — более года болеет (рак средостения), лежал в Москве в онкологии, в Киеве, и никаких результатов. Ездил с ним недавно в Болгарию. Там в городе Пловдиве есть профессор Ходжаев, писали в газетах, что он лечит такие болезни. Тоже никаких результатов. Лечат такие болезни в США. Нужно 250–300 тыс. долларов.

Вот такие дела. Ну, а наша медицина? (На высоком уровне, к тому же бесплатная). Но нужно крепиться. По той поговорке: "А куда денешься?"

На службе никаких изменений нет. Пока работаю. (Вернее, пока не "предлагают").

Передал от тебя Винокуру привет и самые лучшие пожелания. Он тебя сердечно приветствует и был очень рад, что мы с тобой однополчане и знаем друг друга. Кстати, ему вчера исполнилось 60 лет.

Бот собственно, все мои новости. Пиши как твое здоровье, Марианны Григорьевны? Где работает сын, есть ли внуки?

Передай большой привет и наилучшие пожелания твоей супруге, сыну. Был бы очень рад познакомиться с ними.

Крепко обнимаю. Семен. 27.VI. 1990 г."

Вот такие дела, дорогой читатель. События, описанные в «Дезертире», происходили в 1940–1941 годах. Прошло более 50 лет — целая жизнь. Я ничего не знал о судьбе моего друга Семы Латера, как и о судьбах большинства моих однополчан. Честно говоря, думал, что он погиб, как и многие в самые первые и особенно страшные для нашего полка дни и недели войны.

И вот такие письма — можно сказать через всю жизнь. Подарок судьбы… А чья оценка моих рассказов и повестей может быть для меня дороже?

Я долго думал над ответом на второе письмо Семы. Увы, так и не смог помочь ему с внуком, да и с ответом на мучающие его вопросы. Они ведь и меня мучают…

Держись, Сема. Держись, хотя бы и из самых последних сил, друг! Помнишь, как бывало…

Конечно, очень важны были для меня мнения о Дезертире" литовцев — как моих друзей, в том числе сотрудников возглавленной мной первой послевоенной литовской археологической экспедиции (один из эпизодов этой экспедиции я описал в "Дезертире"), так и вовсе незнакомых. Из писем последних приведу начало письма научного сотрудника Шауляйского музея «Аушра» Дангираса Малюлиса:

"Шауляй, 1990.06.91.

Уважаемый Георгий Борисович,

Прочитал, в журнале «Даугава» (в номере 1) Ваши воспоминания под названием «Дезертир» — большое спасибо Вам за Ваши воспоминания, за ту правду, которую Вы раскрыли."

А письма-отзывы литовских друзей, в том числе товарищей по экспедиции, и сейчас продолжают согревать душу…

Но вот наступил страшный день 13 января 1991 года. С ужасом узнали мы, русские интеллигенты, об убийствах безоружных литовцев в Вильнюсе. В тот же день я обратился через свободную радиостанцию "Эхо Москвы" к солдатам и офицерам Советской армии в Литве. Позже это «Обращение» передала и радиостанция «Свобода». Кроме того его перевели на литовский язык и распространили в Литве.

Вот его текст:

"Обращение.

Солдаты и офицеры Советской армии, посланные в Литву для наведения «порядка», для насилия и убийств, на позор и бесчестье.

Я обращаюсь к вам, я, Федоров Георгий Борисович, бывший солдат 667-го стрелкового полка 185 стрелковой дивизии, в 1940–1941 годах принимавшей участие в оккупации Литвы.

Перед переходом границы наши политруки внушали нам, что мы увидим в Литве все ужасы капиталистического рабства, нищее крестьянство, нещадно эксплуатируемых, шатающихся от голода рабочих и жиреющую за их счет кучку богачей.

Мы увидели цветущую, изобильную страну, хутора, и села, полные плодов земных, города со множеством магазинов, ломящихся от всевозможных продуктов и промтоваров, по таким низким ценам, которые и не снились нам в России. Рабочий получал в Литве почти в 10 раз большую зарплату, чем у нас, если брать сопоставимые цены.

Наши власти — преступники и проходимцы всех мастей — разграбили Литву. Многие священники были расстреляны, десятки тысяч ни в чем не повинных людей — арестованы, обречены на то, чтобы гнить в тюрьмах и концлагерях. Палачи, которые тогда, словно в насмешку, назывались сотрудниками народного комиссариата внутренних дел, принесшие неисчислимые беды самой России, особенно зверствовали в трех захваченных, до того процветавших прибалтийских государствах, в частности, в Литве. А мы, солдаты тогда еще Красной армии, своими штыками прикрывали этот разгул грабежей, насилия, убийств, издевательски называвшихся якобы проявлением воли литовского народа.

Тяжкий грех лежит на нас на всех — солдатах оккупационной армии, осуществившей в 1940 году захват Литвы, Латвии и Эстонии. Тяжкий грех лежит и на мне лично. С тех пор неустанным покаянием, всеми доступными мне средствами, пытаюсь я искупить или хотя бы уменьшить мою вину.

Теперь, спустя полвека, части той же армии, только ставшей называться Советской, снова посланы в Литву, чтобы пролить море крови и слез ни в чем не повинных людей. Нет для этого никаких законных оснований и быть не может. Не верьте тем вашим командирам, которые утверждают обратное — никому, начиная с министра обороны Язова. Это единственный в истории маршал, получивший свою Маршальскую звезду за убийство беззащитных девушек (в Тбилиси). Может быть теперь он мечтает о Получении звания генералиссимуса за то, что приказал расстреливать и давить танками жителей Вильнюса.

Все выдвигаемые нашими, хозяевами предлоги для вооруженного вмешательства в дела литовского народа — лживы. Даже якобы необходимость защиты русских в Литве. Я много раз бывал, в Литве в разные годы, но уже как писатель и археолог, и ни разу не встречал ничего, кроме самого сердечного гостеприимства. А права русских — их никто не ущемлял в независимой Литве до нашей оккупации, никто не будет ущемлять и в Литве, вновь обретшей свою независимость. Придется только соблюдать законы Литовской республики. Представьте себе, что вы с большой семьей живете в собственном доме. Вдруг приходят вооруженные люди, убивают или угоняют неизвестно куда часть членов вашей семьи и на их место поселяют чужих вам людей. Что же, вы от этого потеряли права на ваш дом, на тот распорядок, который вы в нем установили? Нет, конечно, нет…

Не думайте, что вас ждет в Литве увеселительная прогулка. В 1940–1941 годах, в ответ на массовые репрессии, значительная часть литовцев восстала. Разыгрались кровавые стычки. Наш полк, например, еще до начала войны с немцами понес тяжелые потери. Так будет и сейчас. Литовцы никогда не забывают слова своего великого поэта Майрониса:

"Литва моя, отчизна, край любимый, Под синим небом на земле твоей В курганах, средь лесов непроходимых Хранишь ты прах своих богатырей."

Солдаты оккупационной Советской армии 1991 года в Литве! Послушайте товарища по оружию и по несчастью — солдата оккупационной Красной армии 1940–1941 годов в Литве. Если вы не хотите покрыть себя вечным позором и невинной кровью, если вы не хотите, чтобы потом всю жизнь вас мучила совесть, как она мучает меня, — отверните ваши штыки, дула и жерла.

Не мешайте литовскому народу восстанавливать свое независимое государство. Не только литовцы, но и ваши матери будут тогда вас благословлять.

Георгий Федоров

13 января 1991 г.

Москва"

В Москве это «Обращение» было опубликовано во втором выпуске за 1991 год очень хорошего журнала «Странник», правда с некоторыми мне непонятными со мною несогласованными купюрами. Однако мне неоднократно сообщали, что «Обращение» в полном виде и своевременно дошло до адресатов и свою роль сыграло. Если это так, то и слава Богу.

Во всяком случае Литва восстановила свою, попранную Сталиным в 1940 году, независимость, причем сделала это наиболее цивилизованным путем, как будто вернула независимость одна из колоний бывшей Британской империи, а не сатрапия кровавого коммунистического режима.

Еще остались в Литве советские оккупационные войска, еще не решено много экономических, социальных, национальных и других проблем, но главное уже сделано.

В добрый час, свободная Литва! Счастья тебе! Над тобой занимается заря нового утра. Лабас ритас, Лиетува мано! Лаймас, бривибас Лиетува!

Как мечтаю я удостоиться чести и еще успеть побывать гостем на твоей земле.

Татьяна Пасек

— Что же мне все-таки напоминает его шея? — вот уже минут пять старался сообразить я, уставившись на заместителя директора нашего Института археологии Евгения Игнатьевича Крутшова. И вдруг меня озарило: увеличенную до неприличия конфету "Раковая шейка" (тогда повсюду в Москве продавались такие конфеты). Ну, конечно же, — такая же темно-красная, толстая, перепоясанная тугими темными обручами морщин. Вот только начинена она была отнюдь не шоколадом. Это, однако, дела не меняло. Наконец-то я сообразил и довольно улыбнулся этому. Тут же раздался возмущенный голос Крутшова:

— Мало того, что Вы нас совершенно не слушаете, Вы еще позволяете себе и усмехаться нашим словам!

— В этом обвинении концы с концами не сходятся. Если я, как Вы выразились, усмехаюсь Вашим словам, то выходит, что я Вас слушаю, а если не слушаю, то получается, что вовсе не по поводу Ваших слов усмехаюсь.

— Видите ли, Георгий Борисович, — осторожно и как бы даже застенчиво промямлил наш директор, член-корреспондент Академии Наук СССР Александр Дмитриевич Удальцов, нерешительно пощипывая седую бородку-эспаньолку и глядя на меня небесно-голубыми глазами, — мы с вами не на семинаре по диалектическому материализму. Мы собрались по совсем другому делу. Давайте его и решать.

— Это вы собрались, — уточнил я, — я никуда не собирался. Просто вы меня вызвали, а я только ответил на обвинение, выдвинутое Вашим заместителем. Кроме того, элементарная логика никогда не помешает. Это еще Гегель писал. Что же касается дела, то вот уже час, как я не могу понять, в чем его суть.

Удальцов уставился на меня, и я в который ’уже раз удивился тому, как такие ясные глаза могут быть у этого доносчика, хитрого и глубоко бездарного человека. Кстати, после его смерти именем его была названа одна из магистральных улиц в престижном юго-западном районе Москвы. Правда, еще при его жизни, в Академии была широко известна эпиграмма:

Ах, друзья, в конце концов, Кто такое Удальцов? Не пора ли кончить всуе Говорить об этом… члене-корреспонденте Академии Наук СССР?

Впрочем, автор эпиграммы поплатился за нее шестью годами концлагеря и так бы и сгинул там, если бы не смерть великого вождя всех народов, нашего незакатного солнца…

— Как это Вы не можете понять, в чем дело? — пытаясь взять рассудительно-миролюбивый тон, сказал секретарь нашего партбюро Петр Дмитриевич Либеров, невысокий и далеко не молодой человек с каким-то стертым лицом, — дирекция института и партбюро просят Вас уговорить Рабиновича — Вашего, друга еще с университетских времен, а ныне начальника Московской экспедиции нашего Института, добровольно подать заявление об уходе с работы по собственному желанию. Что же здесь такого непонятного? — с тупым удивлением спросил он, — Что мы уже больше часа с Вами бьемся и никак втолковать не можем?

— Все непонятно, — напуская на себя еще большую тупость, чем Либеров, что, впрочем, давалось мне без всякого труда, когда я (всегда не по своей воле) попадал в этот кабинет, — вот именно, что все непонятно. Почему я должен просить Михаила Григорьевич это сделать? Он что — плохо работает? Наоборот. Уж как вы его хотели скомпрометировать. Специально для проверки работы его экспедиции создали комиссию в основном из людей к нему недоброжелательных. Для видимости объективности включили туда и меня. Председателем назначили "истинно русского патриота", как любит выражаться Крупнов, профессора Алексея Петровича Смирнова. И что же? Комиссия, перед которой была тайно поставлена задача скомпрометировать Рабиновича, прежде всего благодаря глубокой порядочности Алексея Петровича, дала блестящий отзыв о его работе. Почему же институт должен лишиться такого сотрудника?

— Скажите, Георгий Борисович, — не отвечая на мой вопрос, сладенько спросил директор, — а откуда Вам известно, что перед комиссией была поставлена именно такая задача?

— Подзабыл, — глядя ему прямо в глаза и чувствуя поднимающуюся ярость, ответил я.

Секретарь партбюро безнадежно махнул рукой и пробормотал:

— Вы всегда недооценивали значение политического фактора и сути стратегии нашей партии.

— Ну, почему же, — успокаивающе усмехнулся я, — очень даже оценивал, именно поэтому…