Помоги проекту - поделись книгой:
Издательство "ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА" Москва • 1972
Детство — самая светлая пора жизни.
Хожу ли по улицам большого города, рабочего поселка или колхозного селения — всюду вижу, встречаю наших советских ребятишек, юношей, девушек. Бодрые, звонкоголосые, спешат они в школы, ремесленные училища, в институты, техникумы. И кто же не знает, что это шагает самое счастливое поколение, которое будет жить при коммунизме.
Смотрю на это племя молодое, радуюсь и завидую, вспоминая свое детство.
Мне и миллионам моих сверстников, глянувшим на белый свет в начале этого века, пришлось нелегко. Детства-то у нас, пожалуй, и не было.
Царский строй, полицейщина, жизнь при нищенских заработках на капиталистических заводах и фабриках, в помещичьих имениях, у кулаков и купцов бросали трудовой народ в беспросветную нужду, а детей — в «люди», внаймы за кусок хлеба.
О детстве, которого почти не было, я и вспоминаю в этой книге.
Думается, что суровый путь жизни героев повести вызовет у вас, дорогие читатели, не только сочувствие. Мне бы хотелось, чтобы вы поняли, что ваши свобода и счастье — результат долгой борьбы, несказанного напряжения во имя светлого будущего.
Я посвятил эту книгу славному 50-летию Великой Октябрьской социалистической революции.
Каждый писатель всегда немного волшебник. Он может показать, как живут люди на земле, как они будут жить, как жили раньше. Чем сильнее талант писателя, тем ярче будет картина, которую он нарисует перед читателем, тем живее заговорят люди, которых он вызовет к жизни.
Вот открываешь книгу Виктора Ивановича Петрова и словно распахиваешь окно в прошлое, в дореволюционные годы нашей страны. И страница за страницей идет и шумит перед твоими глазами пестрая, странная, полная событий, тревог, маленьких радостей и больших страданий жизнь. Ты, может быть, и не собирался читать эту книгу, ты просто так заглянул в нее. Но пробежал несколько строк и уже не можешь оторваться, уже не можешь расстаться с сероглазым Ромашкой Курбатовым, не можешь оставить его, не узнав до конца о том, как сложится его трудная, а порой трагическая судьба крестьянского мальчика-сироты.
Волга, приволжское село Балаково, город Саратов, степь, выжженная солнцем, убогая деревушка Плахинские Дворики, заброшенная волей помещика на эти бесплодные земли, деревушка, в которой люди никогда не смеются,— все это оживает перед тобой. Ты слышишь голоса окружающих Ромашку людей, видишь его красивую и такую несчастную мать, его могучего дедушку Данилу, его бабаню — человека большого ума и большого сердца, его звонкоголосого друга Акимку, отец которого сидит в тюрьме за «сказки» и, войдя в этот мир голодных и угнетенных людей, видишь, как возникает революция в этой темной, невыносимой жизни, как объединяются отважные борцы за свободу, за светлое будущее, за наш сегодняшний день.
Книга эта достоверна и правдива, она продиктована памятью сердца. Виктор Иванович Петров сам родился и вырос в степи, в селе Ново-Репное, Саратовской губернии, на берегу речки Узени. Отец его был крестьянином. Семья была большая, жили трудно. Чтобы вспахать заволжскую землю, в плуг нужно было впрягать четырех коней или трех верблюдов. А у Петровых была всего только одна лошадь. Поэтому земля у них никогда полностью не обрабатывалась и не могла их прокормить. Сыновей, как только они подрастали, отец отдавал в «люди». Отдали в «люди» и Виктора, его устроили «мальчиком» в магазин купцов Коровиных. А как жилось таким «мальчикам» в «людях», об этом и рассказать трудно. Бесправнее его, пожалуй, не было человека на земле.
Виктор Иванонич Петров родился в 1902 году. Революция его застала подростком. Шестнадцати лет, в 1918 году, когда Советская власть еще только утверждалась в стране, он вступил в комсомол, а в 1919 году был уже избран секретарем волостного комитета комсомола.
«В то время,— рассказывает Виктор Иванович,— в Заволжье полыхало пламя гражданской войны. Купечество, промышленники и кулаки, объединившись с уральским казачеством, восстали против Советской власти. В селах Заволжья были созданы отряды особого назначения. Много раз эти отряды объединяли свои усилия с Чапаевским отрядом, а затем и вливались в него. Ново-Репинский отряд воевал под командованием Чапаева под Уфой, дважды брал Уральск...»
В этом отряде сражался за Советскую власть и комсомолец Виктор Петров.
Комсомольские годы писателя остались жить в его книге «Семиглавый Мар». Тогда подростки вместе со взрослыми сражались за счастье народа. В этом увлекательном повествовании, полном событий неожиданных и ярких, озаренных пламенем борьбы за свободу, встают те бурные времена, когда люди огромным напряжением сил творили революцию.
Книга насыщена правдой жизни — и это понятно: ведь сам Виктор Иванович Петров был участником описываемых событий.
В 1921 году Виктор Иванович вступил в партию и вскоре был избран секретарем волостного комитета.
В это же время он начал писать. Писал очерки для газеты, статьи, зарисовки. Писал не потому, что хотел стать журналистом или писателем. Писал потому, что время и его партийная работа требовали этого. Он сражался за революцию, сражался за утверждение Советской власти, работал на ответственных и очень трудных в то время партийных постах, учился и снова работал... Казалось, и думать некогда было о литературе*
Но истинный талант рано или поздно заявляет о себе. В 1928 году, когда его избрали секретарем райкома партии Усть-Медведицкого района, Виктор Иванович встретил нашего большого писателя—Александра Серафимовича Серафимовича. Под его влиянием Петров написал свой первый рассказ. И с этого времени начался его писательский путь.
Виктор Иванович Петров написал за свою жизнь немало повестей, рассказов и очерков. Его роман «Борьба» очень хвалил А. Серафимович.
В нынешние годы, когда уже сложился его стиль, когда в полную меру красоты зазвучал в его книгах сочный, образный русский язык, Виктор Иванович Петров стал писать книги для детей.
В этом году Виктору Ивановичу исполняется семьдесят лет. И мы ждем от писателя еще многих ярких и правдивых книг.
Я уверена, что вы, юные читатели, не отрываясь прочтете эту тетралогию и потом еще долго-долго будете с сердечным волнением вспоминать героев этой книги и слышать их живые, звонкие голоса.
Днем мы с дедом Агафоном бродим по пыльному берегу Балаковского затона или идем на Волгу. У него через плечо на лямке крапивный мешок. В нем легонький плотницкий топор с отполированным топорищем и пила-ножовка. У меня сумка из холстины. В ней две мочальные чалки, а в руках палка с острым крючком на конце. Мы собираем плавник. Бревна и тяжелые плахи обходим. Не по силам нам... Дед стар, а я мал. Наше дело — щепа, обрезки и обломки досок... Наберем, высушим на солнышке и несем на базар. Продадим, на вырученные деньги купим хлеба, вареной печенки, рубца и направляемся домой.
Вымыв лицо и руки, мы садимся за стол. Едим не торопясь. Затем выходим на улицу и располагаемся возле нашей хибарки на завалинке. Усталые, мы молча любуемся пламенеющим на закате волжским простором, а затем дед задумчиво произносит:
—Сгас денек-то, будто его и не было. Эх, жизнь, жизнь!..— Он тяжко вздыхает и, помолчав, обращается ко мне: — Что ж, Ромаша, пойдем еще хлебушка пожуем да и спать.
Иногда я засыпаю, сидя на завалинке. Тогда дед приподнимает меня, поддерживая ведет в хибарку, помогает взобраться на полати и, укрывая зипуном, ласково приговаривает:
—К вечеру умаешься, к утру расправишься. Детская косточка гудит к силе, стариковская — к могиле. Сон богатыря и с ног валит и на ноги ставит. Во сне человек растет и духом и телом. Себя и горе забывает, пухом летает, с месяцем да звездами в прятки играет.
Будила меня мать. Она появлялась в хибарке ранним утром, нарядная, веселая и крикливая:
—Здравствуйте! Вот и я пришла!
Дед молча окидывал ее с ног до головы суровым взглядом и, отвернувшись, крестился на большую темную икону:
Слава тебе, господи, слава тебе...
Не молись, тятяня! Не поможет. Бог-то бог, да сам не будь плох!..
Весело смеясь, она взмахивала рукой на икону и провор
но принималась снимать с себя широкое, с черным стеклярусом на груди и рукавах бордовое платье. Потом сбрасывала с ног остроносые туфли, швыряла деду зеленую с розовым бантом сумочку и взбиралась ко мне па полати.
— Здравствуй, сынок,— торопливо говорила она, пряча, глаза в темные, густые ресницы, совала мне пряник или конфетку, целовала в маковку и, ткнувшись лицом в подушку, тут же засыпала.
Так было каждое утро. А однажды я сам проснулся, глянул с полатей и удивился. Дед, с всклоченными седыми волосами, неуклюже стоял на коленях перед низенькой чеботарной скамейкой \ на которой едва умещалось деревянное блюдо с водой. На ладони он держал солонку, а в ней, воткнутая в соль, горела тоненькая кривая свечка.
Мотая головой так, что борода морщилась и мялась на груди, дед истово крестился и громко, с надрывом в голосе просил:
—Владычица, богоматерь господа нашего Иисуса Христа! Спаси дочь мою, а твою рабу Катерину.
Он бросил в чашку щепотку соли, перекрестился и вдруг, с силою ударив руками в грудь, воскликнул:
—Царю мой и боже мой! Внемли молитвам моим, укажи путь, уведи от греха!
Затем он пальцами потушил свечку, опираясь руками в пол, поднялся с колен и глянул на меня:
—Проснулся?
—Ты зачем над чашкой молился? — спросил я его, соскальзывая с полатей.— Свечку жег зачем?
Надо, Ромашка, надо...
А почему маманька богова раба?
—Мал ты такие слова понимать. Порасти, разума накопи.
1 Чеботарная скамейка — сапожная или башмачная скамейка для шитья или починки обуви.
Но молчать я не мог. На душе у меня бьую тревожно.
Странная молитва деда испугала меня, а чашка, которую он поднял со скамейки и осторожно поставил на стол, казалось, таила в себе что-то страшное и ненужное в нашей хибарке.
—Вот опрокину чашку! — крикнул я и шагнул к столу.
—Ну, ну... взъершился! Характерный какой... 'Ишь ты, раскричался! — ворчал дед, загораживая собою стол.
А зачем не говоришь?
Скажу. Иди умывайся. Картошек я наварил...
И вот мы сидим за столом. Сдирая кожуру с картофелины, дед неторопливо рассказывает:
—Отец твой, царство ему небесное, человек был эге какой! Ты, Ромашка, в него выходи. В грамоте он смыслил, и всякое ремесло у него в руках огнем горело. И плотник он, и печник... а шорник какой!.. Бывало, наборную упряжь купцам сделает — и-их... любота! И по портняжному делу соображал. Зипун-то, что мы летось продали, он сам шил. А вот Катерина, мать-то...— Дед на мгновение задумался, держа перед собой надкушенную картофелину, и, качнувшись, заговорил медленнее, тише: — В деревне мы жили, на Тамбовщине. Бор-ками село прозывалось. Жили, а коня у нас не было. Плохо без коня-то... Ну, живем, бедуем. Хлебушка до рождества только хватало, а потом лебеду ели. Кроме Катерины, был у меня сын... Андрюшка... Все ничего, а тут пришла голодовка, Андрюшка-то помер и баба моя, Андрюшкина мать, стало быть. Остались мы с Катериной вдвоем.
Куда деваться? Подумал я, подумал, и пошли мы с ней в Тамбов. Кое-как добрались. Христа ради кусочки выпрашивали. Пришли это и начали работу искать. Где она, работа-то, кто знает? На улице ночевали. Вон как пришлось. Под конец господь нас пожалел, определил я Катерину в ресторан посуду мыть. Расторопная она, ловкая!
Приметил это хозяин и поставил ее в официантки. Ну, гостей в ресторане всегда много... Тот гость: «Выпей, красавица», да другой, да третий... Отказать? Нельзя. Хозяин приказывает: «Гостей не обижай, гостям угождай». Вот она, Катерина-то, к винцу и привыкла. Однова вернулась с работы сама не своя и говорит: «Тятенька, пропадает моя жизнь».
Вижу я такое дело и думаю — спасать ее надо. Уехали мы с ней вот сюда, в Балаково. Тут ее твой отец и встретил...
Картофелина давно остыла в моей руке. Первый раз слушаю я такой подробный рассказ о матери и об отце. Слушаю с интересом, но мне почему-то жутко, словно я собрался прыгнуть через канаву, в которой бежит холодная вода.
—Нашел, значит, твой отец Катерину,— продолжал рассказывать дед.— Свадьбу сыграли чин чином, а через год ты народился... Как раз в том году война с японцами пошла и забастовка была. На улицах казаки народ усмиряют, стрельба, а тебя крестить понесли.
Все ничего, как и следует быть. Хорошо живем, радостно... И вот тебе, видим, Катерина куда-то побежит, а вернется навеселе. С год так-то. А затем, Ромашка, она как запила, как запила... Отец твой, бывало, и на колени перед ней встанет: «Катенька, не пей!» Мужик вон какой вышины, а плакал чисто дитя малое. И связывал-то он ее не раз, и бил... Да что ж поделаешь! Водка-то в нее въелась. Не могла она без нее. Не мучайтесь, говорит, со мною, я отравленная. Ну, пила, пила да и дошла до предела. Обдумала утопиться.
В тот момент мы с твоим отцом баржу разгружали. Пришла это Катерина к нам, тебя за рученьку привела. Разговорчивая такая... Мы работаем, она смотрит. Долго ли, коротко ли. Снесли мы, должно, мешков по десять. Глянул я, а^она на краю баржи стоит и безумными глазами на воду уставилась. Толкнул я твоего отца в бок: видишь, мол? Он вскинулся. «Катя!» — кричит. А она, братец ты мой, как махнет с баржи! Отец твой в чем был за ней и кинулся. Ну, и что же? Ее вытащили, откачали, а он так в Волге и остался...— Дед вздохнул.— Вот опять в ресторан служить поступила. Горе...— Обмакнув картофелину в солонку, он кивнул на блюдо с водой.— Заговор я, парень, добыл от пьянства. Сказывают, силу имеет неимоверную. Не поможет — не знаю, что и делать.
Ты от нее уйдешь? — спросил я и заплакал.
Дурак! — отрезал дед.—Как это можно уйти! Что она мне, чужая? Рассудил!
А молился, приговаривал... «Уведи, господи, путь укажи»!
Так то молитва, чудачок,— уговаривал меня дед и внушал:—Угомонись, угомонись-ка. Мужики, слышь, не плачут.
А я все равно плакал: мне было жалко и себя и маманьку. Отца я не помнил, а вот сейчас он вдруг встал передо мной: большой, добрый и ласковый. Казалось, что он протягивает ко мне руки и плачет, как я, от обиды, жалости и бессилия.
Дед придвинулся ко мне, водил по моей спине рукою, растерянно бормотал:
—Замолчи-ка. Чего оно плакать-то зря... Я вот дам ма-маньке водицы наговорной, она, того, и выправится.
Наговорная вода не потребовалась. Мать пришла тихая и печальная. Молча положила перед дедом двадцатипяти
Поделиться книгой: