Клуб бессмертных

Надо отдать ему должное: старик держался все семь лет осады. Он изо всех сил делал вид, что прекрасно осведомлен о тонкостях боевых действий (еще одна ложь – Гомер был сугубо гражданской штафиркой). Он старательно что-то черкал в своем журнале. Вожди (по-нынешнему – генералы) были довольны. Но, к сожалению, на самом деле Гомер не мог различить в суете схваток и столкновений ровным счетом ничего. Поэтому он… нет, даже не выдумывал… а просто домысливал. Например, во время схватки Ахиллеса с Гектором вокруг драчунов поднялось столько пыли, что и хорошо видящий человек ни черта бы не разобрал. Что уж говорить о Гомере. Поэтому бедолага приплел в схватку и богов. То есть Гомер вписывал в журнал то, что ему казалось, а не то, что он видел.

Еще бы. Ведь он не мог видеть.

Тем не менее все были довольны, глядя, как Гомер сидит по вечерам у своей палатки, что-то карябая на пергаменте. Летописец наших войск – с гордостью говорили о нем вожди. Особенно любил Гомера Ахиллес.

– Ты уж напиши про то, как я сегодня отдубасил этих долбаных троянцев, старик, – просил он, посмеиваясь. И отправлялся пить вино.

Сам Гомер никогда не расспрашивал Ахиллеса о том, что происходило в гуще сражения. Ведь Гомеру платили деньги за то, чтобы он сам это видел.

И потом, интервью как жанр тогда еще не вошло в моду.

В общем, довольно долго и довольно удачно Гомер записывал события у Трои – творец решил конкретную задачу, поставленную перед ним самим бытием: он просто-напросто выжил. Семь лет питания и постоянного жалованья. А потом все кончилось, и как это обычно бывает, кончилось внезапно. Я узнала об этом, когда проснулась и побрела к миске, куда для бойцовых собак греки сваливали всякую всячину, оставшуюся после их вечерних попоек. У палатки Гомера наблюдалась какая-то возня. Я подбежала поближе и залегла под чьим-то плащом, надеясь не упустить ничего интересного. Ахиллес бился в истерике, крича:

– Какой Зевс? Какая Афина? Это я, я сам, лично, своими руками, забил этого несчастного троянца! Неужели ты, старик, думаешь, что я плачу тебе деньги для того, чтобы ты выдумывал сказки?! Нет, я плачу тебе за то, чтобы ты честно записывал все здесь происходящее! Стало быть, вот уже седьмой год я плачу тебе ни за что!

Ахиллес, как и все древние греки, был человеком крайне скупым. Деньги, уплаченные им Гомеру, приводили героя в отчаяние. Ведь на это золото можно было бы купить как минимум табун лошадей. Или дюжину женщин. Или пить на них лет семь, что, собственно, Гомер и делал.

Монотонно причитая, Ахиллес, больше в эти мгновения похожий на бабу, чем на легендарного героя, несильно бил Гомера по лицу. Старик недоуменно хлопал глазами, старательно прикрываясь. Видел он – повторюсь в который раз – очень плохо, поэтому все попытки защитить лицо от ударов, сыпавшихся и справа и слева, были неудачными. Да-да, Ахиллес просто-напросто надавал Гомеру зуботычин. Воины, окружившие старика и героя плотным кольцом, смеялись.

– Не я ли тебе, Ахиллес, говорил, – крикнул какой-то пожилой копьеносец, – что толку от этих поэтов в войске нет?

Хоть Гомер и занимал скромную должность летописца маленького городка Энелаиды (откуда его и взяли с собой воины), все знали, что в молодости старик баловался стишками. Ахиллес взвыл, бросил Гомера на землю, подобрал свиток и начал, подрагивая ноздрями, громко читать:

– «Так вопиял он, моляся; и внял Аполлон сребролукий, – руки героя задрожали, он все громче читал, – быстро с Олимпа вершин устремился, пышущий гневом, лук за плечами неся и колчан, отовсюду закрытый; громко крылатые стрелы, биясь за плечами, звучали, в шествии гневного бога: он шествовал, ночи подобный. Сев наконец пред судами, пернатую быструю мечет, звон поразительный издал серебряный лук стреловержца. В самом начале на месков напал он и псов празднобродных; после постиг и народ, смертоносными стрелами; частые трупов костры непрестанно пылали по стану…»

Воины гоготали. Вынуждена признать: Гомер и в самом деле нафантазировал. В этой стычке, которую описал слепец так красиво, все было не так. Бог Аполлон в ней никакого участия не принимал. Просто стрелки Ахиллеса – ровно сто пятьдесят откормленных и хорошо обученных бойцов, – умело маневрируя, так засыпали стрелами троянцев, что локальная стычка была выиграна. И приписывать этот успех Аполлону – с точки зрения людей, выигравших сражение, – означало просто-напросто украсть у них победу. Тем более победу в глазах потомков, которые будут читать этот текст. В этом воины были солидарны с Ахиллесом.

Ахиллес не желал видеть ничего в летописи осады Трои о богах, чувственных переживаниях и прочем, как он выразился, дерьме. Ему нужна была точная хроника. Ее он мог бы затем, в доказательство своих полководческих талантов, предъявить очередному нанимателю. Да, конечно, Ахиллес сражался за деньги.

Ахиллес почитал еще немного, затем снова побил Гомера, велел солдатам обобрать летописца и объявил, что увольняет слепого. Гомер к вечеру того дня и в самом деле стал слепым: от волнений и побоев остатки зрения ему отказали.

– Мой господин, – униженно просил Гомер Ахиллеса, который остался в памяти людей лишь благодаря ему, Гомеру, – не соблаговолите ли вы вернуть мне хотя бы те жалкие остатки бумаги, которые вы взяли у меня. Ведь для вас они никакой ценности не представляют…

Ахиллес ничего не отдал. Он поступил так из мести. Ведь бумагу можно было продать и жить на эти деньги около года. Ахиллес не хотел, чтобы Гомер жил еще год. А на рукопись ему было плевать.

Текст «Илиады» для героя «Илиады» никакой ценности не представлял.

Текст «Илиады» не представлял никакой ценности и для Гомера.

Просто он, как и предполагал Ахиллес, намеревался продать пергамент. Стереть запись (ту самую «Илиаду») с него, а потом продать его другим, более удачливым хроникерам. Но Ахиллес был зол. Он не отдал Гомеру «Илиаду» и тем самым спас одно из величайших произведений мировой литературы. Конечно, он и не думал ничего спасать. Он сунул свиток в свои вещи и забыл.

Гомера взяли с собой на корабль воины, отплывавшие домой за подкреплением. Штормом их отнесло к берегам Италии. Там они, потеряв всякую надежду вернуться домой, высадили Гомера на пустынное побережье и отплыли. Еды слепому солдаты не оставили. Им самим не хватало. На счастье, Гомеру подвернулась я. И мы побрели с ним по дорогам Италии, зарабатывая на хлеб всякими россказнями. Получалось не очень хорошо. Пришлось брать вопросы обеспечения нас питанием в свои лапы.

Я научилась ходить на задних лапах, гавкать три раза, когда следовало отвечать «да», и два раза, когда – «нет».

Говорящая собака? Нет, это чересчур. Гомер был по горло сыт чудесами. Я старалась не бередить его ран. Ровно тридцать лет длились наши скитания. Гомер все просил смерти, но никак не мог получить ее. Бедняга не понимал, что человек не умирает, пока не выполнит свое предначертание. Его предначертание состояло в том, чтобы написать еще и «Одиссею». На исходе тридцатого года – когда жить Гомеру оставалось всего ничего, около шести месяцев, – мы увидели у побережья корабль. Греческий! От радости я залаяла так громко, что Гомер понял: где-то поблизости соотечественники.

Они и впрямь оказались греками. Приплыли сюда, чтобы обменять немного зерна на волчьи шкуры, которые добывали в огромных количествах племена, позже основавшие Рим. И первое, что сказал один из торговцев, когда увидел нас:

– Граждане, взгляните на слепца с собакой! Ну вылитый Гомер!

Граждане – все они оказались афинянами – посмеялись. Точно, до чего же ты, нищий, похож на Гомера. Каково же было их удивление, когда Гомер сказал им, что он и в самом деле Гомер.

– Неужели ты не умер, величайший из поэтов? – спросил торговец маслом.

И рассказал Гомеру обо всем, что последовало после его изгнания.

Все было как обычно. После того как Ахиллеса под Троей все-таки убили, кто-то из мародеров, опоздавший к разделу имущества покойного, удовольствовался сумкой, в которой лежала «Илиада». Солдат не мог соскоблить записи так, чтобы не изувечить пергамент. Ведь тогда бы он ничего не заработал. Поэтому солдат продал пергамент с текстом «Илиады» за полцены пергамента, который был бы чистым и потому стоил бы дороже. Кто-то из переписчиков, купивших пергамент, прочитал текст и начал его тиражировать.

За пятнадцать лет Гомер стал заслуженным артистом Древней Греции.

Величайшим из величайших. Поэтом века и, как оказалось, последующих тысячелетий. О нем стали слагать легенды, его именем клялись поэты, о нем мечтали женщины, его бюсты наводнили Аттику. В общем, он стал очень популярен, мой слепец. Более того, мужланы, которые радостно гоготали, наблюдая, как Ахиллес избивал Гомера за выдумки и бредни про богов, по возвращении на родные острова стали говорить: так оно и было! Этот Гомер прав! Вот молодчина! Мы сами, сами видели!

– Популярность пришла слишком поздно, – сказал Гомер.

Он сказал это с горечью. Купцы, окружившие его, верили Гомеру, когда тот сказал им, что является Гомером. Ведь Гомер, которому они поверили, читал любые строки, какие ни попросишь, из «Илиады» Гомера. Поэт, цитирующий сам себя. Для них это было в диковинку. Купцы накормили Гомера и, что очень важно для слепца, лет десять не пившего вина, напоили его. Глядя, как поэт подрыгивает ногой в такт пошловатой флейте, я чувствовала легкую грусть. Понимала, что скоро мы расстанемся. Мой удел – сопровождать одиночек.

Ведь одиночество для людей это ад, а я – сторожевая собака Ада, и мое имя Цербер.

Я глядела на пьяного Гомера и тосковала. Неужели к этому он стремился, мой слепец? Пьяные лица греков, глядевших на слепца с восхищением и обожанием, ничуть не отличались от тех рож, что окружали его в момент избиения Ахиллесом. Те же блестящие глаза, те же красные рты, та же винная вонь из пастей. Я начинаю ненавидеть людей, когда их становится много. Кто-то из греков спошлил и к Гомеру стал ластиться юнга. Старец обхватил юношу за ляжку и гнусно зачмокал дрожащими губами. Корабль потряс взрыв хохота. Я спрыгнула в воду и поплыла к берегу. Как тридцать лет назад. Только на этот раз на берегу было пусто.

Позже я узнала, чем все закончилось для Гомера. Он вернулся в Грецию с купцами и прожил еще полгода в замке Одиссея. Тот, как я уже говорила, трусливо бежавший с поля боя под Троей, был вынужден прятаться в течение тех самых тридцати лет. Как и Гомер. Только Одиссей прятался добровольно. Ему было бы стыдно объявляться на родине до официального окончания Троянской войны.

Одиссей приютил Гомера – само собой, не из жалости или из уважения к гению, – и старик умер на Итаке. Зачем это понадобилось Одиссею? Все просто. Царь прекрасно понимал, что в глазах современников он уже не реабилитируется. Никто, естественно, не поверил его россказням о сиренах, Аиде, островах Цирцеи и Калипсо. Я же говорила: греки были удивительно практичным народом. Да, они поклонялись богам, но между делом. И конечно, никакими человеческими чертами они богов не наделяли. Это дело рук поэтов. Их, кстати, возненавидели философы.

– Поэты, – говорил Платон значительно позже описанных мной событий, – подорвали уважение к естественному порядку вещей, сочинив сказки о якобы человеческих страстях Зевса и прочих богов.

Само собой, Платон в Зевса не верил. В отличие от естественного порядка вещей. Что-что, а вот это Платон уважал. Зевс, в отличие от Платона, верил в себя. Но и в естественный порядок вещей – тоже. Поэтому Платон прожил долгую и счастливую жизнь.

Стало быть, за шесть месяцев пребывания на Итаке Гомер сочинил «Одиссею». Причем я хочу отметить условия, в которых он творил это второе в своей жизни великое произведение. Да, второе.

Юношеские стихи, конечно, не в счет.

«Одиссея» писалась совсем не так, как «Илиада».

Неизвестный Гомер творил «Илиаду» наспех, толком не понимая, что у него получится. От него требовали хроники. Он ее, в своем понимании хроники, и создал. Гомер до конца не понял, что сотворил шедевр. Это объяснили ему люди.

«Одиссею» творил популярный и известный Гомер.

Величайший поэт. Он работал уже на публику. Гомер писал «Илиаду» в спешке, сидя на земле, в свете уходящего дня. «Одиссею» писали, собственно, писцы. Гомер лишь диктовал. Тоже наспех, но уже понимая, что творит литературу, творит для последующих поколений. Одиссей сказал ему об этом, а Гомер был слишком наивен, чтобы не верить тому, что ему говорят. То была простоя сделка. Кров и пища в обмен на произведение.

– Но мы, Одиссей, – сказал как-то Гомер, – идем против истины, когда пишем о сирене. Ведь ты сам признаешь, что никогда не встречал ее.

– О мудрый, из чьих уст льется мед слов, – как обычно, грубо польстил Одиссей, – не важно, что писать, важно – о чем. Важно – как ты это делаешь, величайший.

Гомер остался доволен. Он совершил ошибку. «Илиаду» писал Гомер-реалист. Человек, на самом деле видевший (пусть это ему и казалось, но он же этого не знал) то, о чем пишет. Пусть то, что он видел, не соответствовало тому, что видели другие. Событий «Одиссеи» Гомер не видел, и они ему даже не казались.

Он их выдумывал.

Гомер ступил с единственной возможной для писателя (это я вам как Цербер говорю) тропы мистического реализма и стал банальным сочинителем сказок. «Илиада» превзошла «Одиссею». Это тем более странно, что «Илиада» была написана раньше. Гомер никогда ничего больше не создал. Он умер. Никогда не говорите гению, что он гений. Иначе он будет стараться быть гением, а это уже невозможно.

На этом, кажется, все. Насколько я знаю, Гомер никогда не вспоминал обо мне. Люди неблагодарны. Великие поэты не исключение.

…Гомер приснился мне в то утро, когда я увидела, наконец, Прометеуса. Он, невысокий, коренастый молдаванин, с необыкновенно грязным рюкзаком некогда оранжевого цвета, поднимался вверх по дороге к Лаку Рошу. Я попробовала встать. Все-таки Прометеус направлялся к Аиду, а я, как порядочный Цербер, обязана встречать там людей.

Едва встав – от утреннего тумана у меня отсырело в костях, – я нехотя гавкнула и спустилась к ручью. Прометей смотрел на меня, недоуменно подняв брови. Выглядела я и в самом деле ужасно. Совсем не похожа на Цербера. Старая, облезлая сука с выпавшими зубами, пятнистая там, где шерсть еще не окончательно поседела.

Да еще эта проклятая икота! Это все корм. Сухой корм для собак, которым потчует меня циклоп.

Я много раз просила его не покупать этих проклятых сухарей, в которые производители добавляют наркотической дури. Но он, насмотревшись телевизионной рекламы, вбил себе в голову – собаки обожают корм «Чаппи». Обожают, и все тут. Поэтому с 2002 года мне покупают только сухой собачий корм. Не сказала бы, что это привело меня в восторг. Ведь первые восемь тысяч лет своей жизни я, как и всякий друг человека (вы нам и в самом деле нравитесь), питалась нормальной собачьей едой. Мясо, овощи, злаки, хлеб, в общем все, что только можно съесть. Да, мы, как и люди, всеядные. И соображаем так же быстро, как вы. Интересно только, почему именно вам удалось взобраться на вершину этой самой эволюции?

Может быть потому, что вы придумали сухой корм для собак раньше, чем мы придумали его для людей?

Давайте-ка я сразу внесу ясность: этот корм, после того как полакаешь воды, разбухает в животе. Поэтому ничего больше есть не хочется. Вы просто экономите на нас. В этом все дело. Остальное – радость, восторг, и якобы куски бекона – выдумка создателей рекламных роликов. Ей верят лишь дураки.

Циклоп и есть дурак. Безграмотный румынский крестьянин – сирота, получивший свое имя в роддоме от остроумного врача. Этот одноглазый старик вот уже сорок лет пасет овец. А я, на этот раз овчарка, помогаю ему. Надо отметить, что Циклопу удалось разбогатеть, и к тому времени, как я увидела Прометеуса, мой хозяин был владельцем уже двухсот овец.

Наконец я переборола изжогу и подобралась к Прометеусу поближе. Ручей шумел так сильно, что мне пришлось приподнять уши.

– Хорошая собака, – он погладил меня, и мне стало легко, как с Гомером, – а где у нас тут место будущей работы? Все овец сторожишь? Ну, сторожи.

И пошел вверх по дороге. Я потрусила с ним. Прометеус развел руки, показывая, что у него с собой нет ничего съестного. Я не отставала. Через час мы были на площадке у входа в замок Дракулы. Я, как и подобает Церберу, встала перед Прометеусом и оскалила пасть. Прометеус склонил голову и снова взглянул на меня. Если бы я прожила тысяч на пять лет меньше, то непременно удивилась бы необычайному сходству Прометеуса с Гомером. Одни черты.

Высокий, очень высокий лоб, блестящие, глубоко посаженные глаза, чуть кривой нос, тяжелая нижняя губа, сросшиеся брови. И волосы – курчавые. Казалось, Прометеуса слепил тот же скульптор, что изготовил бюст Гомера. Но я-то знаю, что все они, эти герои, похожи. Более того, они находятся в непосредственной родственной связи друг с другом. Все благодаря суккубам.

Передо мной стоял прямой потомок Гомера.

И он должен был меня обмануть, чтобы я пропустила его в Аид. Такие уж у нас, бессмертных, правила. Гомер с этой задачей непременно бы справился. Не знаю как, но он бы меня обманул. Был в нем, несмотря на все удары судьбы, этакий эллинский задор. Жадность познания мира людьми, еще не изведавшими этот мир. Но глаза Прометеуса, хоть и блестели, были тусклы. Он даже не пытался меня обмануть – просто стоял, опустив плечи, и ждал, когда я отойду в сторону. Я поняла, что он устал и не хочет ничего придумывать. Он утратил жажду познания, утратил стремление блеснуть умом и коварством, утратил желание быть. Какой-нибудь Одиссей лет так десять тысяч назад непременно бы что-то учудил. Бросил бы мне в пасть клейкую массу, подсунул питье с сонным раствором, отвлек бы, а потом рассказывал бы об этом на пиру, смеясь и бахвалясь. Этот – Прометеус – ничего не хотел. Он просто ждал. Я отошла и потащилась вниз, не оглядываясь. Он был последний герой, виденный мной. Мне было очень горько, я спускалась от замка к долине и жалобно скулила. Было понятно: мир близится к полной гибели.

Даже герои устали.

Муха:

Подумаешь, лапки! Если бы это было худшим, что про нас придумали, я бы не переживала. Но кто-то из них – и сдается мне, то был Аристотель, – придумал еще и версию того, как мы, мухи, появляемся на свет.

– Они рождаются из грязи, – сказал он ученикам, отмахнувшись от меня, – и сейчас я вам это докажу.

Дальнейший ход его рассуждений настолько прост, что я даже не процитирую, а просто перескажу. Есть мухи и есть грязь. Мухи появляются в грязи, следовательно, они и рождаются в грязи. Именно в этой последовательности. Ведь грязь появляется и там, где мух нет. Следовательно, грязь – первопричина. И так далее, и тому подобное.

– Учитель, – кто-то из молодых людей рассмеялся, – эта муха так стремится к тебе, будто понимает, о чем ты говоришь.

– Анаксагор, – нахмурился Аристотель, – ты нарушаешь два правила. Во-первых, у животных, даже у мух, нет души. Поэтому они не могут стремиться к чему-либо. Во-вторых, ты смеешься, а зубоскальство не пристало молодому человеку, желающему познать философию.

Анаксагор заткнулся. Вот так всегда.

К счастью, этот достойный во всех отношениях юноша понял, что ему следует заняться математикой, а не философией. Потому через три года после этого разговора он ушел из школы Аристотеля и стал великим геометром. Великим философом он никогда бы и ни за что не стал. Анаксагор был слишком умен для этого.

Мы, мухи, тоже не увлекаемся философией. Нам нужно подлететь и, жужжа, рассмотреть предмет обсуждения. Если этого предмета нет – то есть он является чем-то абстрактным и неосязаемым, – то мы об этом не разговариваем.

Нет, мы вовсе не считаем, будто то, чего нельзя потрогать и чего нельзя увидеть, понюхать или попробовать, не существует. Мы просто считаем, что споры об этом том, чего нет, не имеют смысла. У нас, мух, заведено так. Каждый видит и представляет то, чего нет, таким, каким он хочет себе это представить. Мухи никогда не спорят о совести или форме Бога, о природе грозы или происхождении мира. И вовсе не потому, что у них не хватает мозгов об этом спорить. Напротив.

Им хватает мозгов об этом не спорить.

И это выгодно отличает нас от людей. В том числе и от Аристотеля, который пытается определить то, что есть (количество лапок мухи) методом, применимым лишь к тому, чего нет (форме Бога, к примеру). Меня это, честно говоря, бесит. И Аристотель бесит. Не понимаю, за что вы почитаете его? Почему объявили его великим философом? Он же часто ошибался. Более того, он почти всегда оказывался неправ! Он ошибся с определением человека, он накуролесил в «Поэтике», он ни черта не понял в природе власти, о которой так любил рассуждать. Все его доводы, выводы и даже предпосылки были изначально ложны в лучшем случае, а в худшем – извращены им самим же. Хотя, кажется, мое отчаяние наиграно. Я прекрасно понимаю, за что вы считаете Аристотеля великим философом. Примерно за то же, за что почитал себя великим философом сам Аристотель.

Просто он был одним из первых, кто провозгласил себя таким.

Они пошли по дорожке между кустарниками, а я полетела следом. Не знаю, что на меня нашло: и слушать противно, и дослушать хочется. Я кружилась над его лысиной и все ждала, когда он ляпнет очередную глупость о мухах. Не прогадала: Аристотель как раз заговорил о лапках. Кто-то из учеников, расхрабрившись после остроты Анаксагора, решил ущипнуть учителя. Спросил, какое значение будут иметь для него на практике отстраненные философские познания.

– Попробую доказать тебе необходимость философии, – принял вызов Аристотель. – С ее помощью можно узнать все, что ты пожелаешь узнать.

– Например, форму Бога? – спросил Лексий.

– Нет, – отмахнулся Аристотель, – какое практическое значение будет иметь для тебя знание о том, какова форма божества? К тому же форма Бога безупречно определена еще моим учителем Платоном. У божества – форма шара. Но зачем тебе это знать? Разве это пригодится тебе в торговле кожей?

Ученики дружно рассмеялись, и на этот раз Аристотель их не одернул. Еще бы, смеялись-то они не над ним. Лексий покраснел – он и вправду был сыном богатого торговца кожей, который отправил сына в школу Аристотеля набираться знаний. Аристотель презирал всех, кто не принадлежал к аристократии. При этом он не гнушался их денег.

– К примеру, – предложил Аристотель, вдоволь насладившись унижением Лексия за его же, Лексия, деньги, – мы можем попробовать с помощью простейшей логики познать такую чисто прикладную и практическую вещь, как… ну, например, количество лапок у мухи.

Ученики вновь рассмеялись. Аристотель, улыбаясь, сорвал травинку. Лексий сам был не рад, что напросился. Я в ярости зажужжала и попыталась пикировать на голову философа, но меня отгонял полой плаща какой-то ученик.

– Ну, сколько же?! – кричала я. – Давай же, сморозь глупость! Двадцать? Сто? Четырнадцать, а может, одна? Да заткнись же ты, наконец! Схвати же меня и посчитай эти несчастные лапки! Надутый греческий индюк! Торгаш, дающий в ссуду свою никчемную философию! И потом, о какой мухе ты говоришь? Нас – более восьмидесяти тысяч видов! О каком из них ты рассуждаешь?!

Разумеется, они меня не слышали. Нас никогда не слышат – за исключением тех случаев, когда мы просто жужжим. Тогда нас пытаются прихлопнуть полотенцем.

– Две ножки нужны ей, – покусывал травинку Аристотель, – по бокам, чтобы иметь опору. Две спереди, чтобы она не заваливалась вперед. И две сзади, чтобы не опрокидываться. Итого… шесть.

Го-ссс-поди, ну и что с того, что он оказался прав?!

Пандора:

У меня есть орден. Настоящий. Орден Штефана Великого. Я, стало быть, орденоносец. И, конечно, вручал мне орден не сам Штефан Великий. Он, к сожалению, на момент получения мной ордена давно уже умер. Поэтому награду к моему пиджаку приколол первый президент Молдавии, Мирча Снегур.

Наша семья из Дубоссар. Этот городок на Днестре в 1992 году был маленьким плацдармом. Дубоссарский плацдарм. Звучит.

И сама я, и мой муж были сторонниками объединения Молдавии с Румынией. Знай об этом румыны, они бы призадумались. Но румыны продолжали есть свой отвратительный фасолевый суп в ресторанах, пить одну «колу» и пятьдесят грамм коньяка за вечер в баре, ходить на футбол, влюбляться, курить, посещать театры, читать книги, отбивать чужих жен, заканчивать школы и поступать в институты…

В общем, они делали все то, чем занимается остальная часть человечества, особо не задумываясь, зачем они это делают. Даже не подозревая, что где-то в Дубоссарах я и мой муж Анатолий стали партизанами. Почему партизанами, неясно даже нам по сию пору. Мы не пускали поездов под откос и не стреляли в людей.

Все, что мы делали, – агитировали людей за объединение с Румынией. Я до сих пор не вижу в этом ничего плохого. Мы носили брошюры и агитационные материалы по домам горожан и не любили казаков. Я их до сих пор не люблю. Их вообще мало кто любит, даже сами приднестровцы. Приезжие казаки, увешанные дедовскими орденами и вооруженные «калашниковыми» и шашками, выточенными из рессор, отбирали у народа вино. Видимо, во имя равновесия правобережные комбатанты также отбирали вино у народа, и потому их не любили так же, как и казаков. Но во всяком случае, комбатанты были родом из Молдавии и, следовательно, имели на наше вино хоть какое-то право. В общем, в Дубоссарах в 1992 году, когда в Молдавии разразилась гражданская война, было довольно страшно.

Иногда я вспоминаю ту короткую и странную войну, пытаясь понять, на что она похожа. Нет, конечно, ничего общего с войнами между Арменией и Азербайджаном, Абхазией и Грузией у нашей войны не было. У нас не было национальных столкновений, мы исповедуем одну религию, и первыми погибшими приднестровцами стали молдаване, а первым убитым молдавским полицейским – русский. Да, кто-то, как мы с мужем, например, были сторонниками объединения с Румынией (и остаемся ими до сих пор), а кто-то, наши соседи к примеру, хотели объединения с Россией. В любом случае это не повод для той странной необъяснимой резни, которая произошла в 1992 году. Причину я вижу только в одном.

На всех нас напало безумие.

Я все чаще склоняюсь к мысли, что это все из-за ящика. Так и быть, расскажу. Анатолий приехал в Дубоссары в 1984 году. У него не было кисти левой руки и голова поседела. Он служил в Афганистане. Я ждала его с ребенком: перед тем как уйти в армию, он женился на мне. Анатолий, слава Богу, не мучился после войны: ему никогда не снились горы и нападения на караваны. К счастью, он не запил. Я до сих пор помню те семь дней, что мы провели в постели после его возвращения. Мы выходили только в туалет и на кухню – поесть. Единственное, что он сказал мне о войне:

– Сувениров я не привез. Это дурная примета, что-то брать с собой. Возьмешь вещь – потом обязательно убьют. Вот я и не брал.