Помоги проекту - поделись книгой:
Голос у деда заботливый, добрый, не как наяву. Хайна совсем осмелела. Кивнула, с силами собралась, в ложе свое руками уперлась, села. Осмотрелась. Место незнакомое, такого она в замке не помнит. Вместо каменной кладки – монолитная базальтовая стена, темный сводчатый потолок весь шероховатый и бугристый, словно и не жилой это дом, а пещера вроде той, в которой бабуры живут. Только у бабуров пещера огромная, в глубину горы уходящая, а эта – маленькая, будто игрушечная. И уютная. Здесь очаг, в котором отплясывают веселые рыжие язычки пламени, и всякие красивые блестящие штучки на плоской гранитной глыбе, отполированной до стеклянной гладкости. Полы и каменные кресла покрыты шкурами… Священный оакс! Это же шкуры сайлахов! Теперь Хайна поняла, куда ее принесли. В парадные покои лорда. А ложем ей служил сундук! Тот самый диковинный ящик, сработанный якобы из цельного куска огромного дерева и набитый несметными сокровищами, о котором часто шептались дети. Хайна до сих пор не верила в его существование. И сейчас не верит. Это всего-навсего сон.
– Хайна, этот господин – с Плоскогорья. Он приехал специально за тобой. Хочешь ли ты поехать с ним?
Ну вот, последние сомнения исчезли! Только утром она мечтала увидеть Плоскогорье. Увидеть хоть одним глазком, а потом умереть счастливой. И добрые духи, зная, что ее желанию исполниться не суждено, сжалились над бедняжкой и подарили ей напоследок чудесное сновидение, где сбываются все мечты, даже те, о которых она не подозревала. Разве могло ей прийти в голову, что лорд – сам лорд! – поинтересуется когда-нибудь, чего она хочет, назовет ее по имени?.. Да она понятия не имела, что он это имя знает, что помнит о ее существовании!
Хайна осторожно повернула голову и посмотрела туда, куда указала рука деда. В темном углу, куда не доходил свет от очага, сидел в кресле незнакомец, увидев которого Хайна едва не прыснула. Он был невероятно, ну просто до невозможности смешон. Весь пухлый и мягкий, точно не до конца надутый бабурий пузырь, завернутый в нелепое одеяние из ярких разноцветных лоскутов; лицо нежно-розовое, как у младенца, только огромного, и на этом мягоньком розовом лице – четыре маленькие мохнатые полоски. Две, как положено, над глазами, а две другие – чуть подлиннее и потолще первых – над верхней губой и на самой кромке подбородка. Нагорн улыбался, показывая в улыбке зубы, которые поразили Хайну более всего остального. Крепкие, крупные и, по всей видимости, здоровые, они имели совершенно немыслимый цвет. Из-за недостатка освещения Хайна не могла бы сказать наверняка, но ей показалось, что они отливают золотом!
– Ну что, поедешь со мной, милая?
Голос у гостя приятный, певучий, и Хайна подумала, что, несмотря на свой придурковатый вид, он, наверное, умный и добрый. Да и каким еще мог быть волшебник, пожелавший увезти ее в сказочную страну Аины?
– Да, господин!
И вот они едут уже полдюжины дней, а сон не кончается, становится все более диковинным, причудливым, захватывающим. Хайна и представить себе не могла, что духи сновидений такие выдумщики! Случалось ей прежде видеть занятные сны, но занятным было действо, фон же разнообразием не отличался. Горы, замок, камни и трава, стены и домашняя утварь, привычные звери и птицы, родичи и Аина… Знакомые до мелочей картинки, только фрагменты перепутаны. Иногда перепутаны смешно, иногда – непонятно, иногда – страшно. Но детали всегда одни и те же. А нынче…
Нынче Хайна почти ничего не узнает. Взять хотя бы повозку. В настоящем мире повозки напоминают большое корыто, поставленное на колеса. А в этом сне повозка похожа на домик. Домик очень странный, разукрашенный, с мягкими тонкими стенками и потолком, но вполне настоящий. И от дождя укрывает, и от ветра. С двумя игрушечными комнатками, в каждой из которых – мягкое удобное ложе, подушки для сидения, низкая скамеечка со светильником в окружении флаконов с благовониями. В домике даже кухонька есть с утварью и крохотной жаровней – мелким медным тазиком на трех гнутых ножках. Только засыпают в жаровню не угли, а непонятные белые с блестками осколки, и горят эти осколки не красными, а холодными голубыми огоньками. Холодными только на вид, а на самом деле – невиданно горячими. Если поставить на жаровню медную решетку, а на нее – чаник с водой, закипит вода вмиг, оглянуться не успеешь.
Тянут повозку-домик не мохнатые низкорослые илшиги, а огромные, еле-еле на цыпочках до морды дотянешься, могучие айраны, неторопливые и важные, как сами горные лорды. Править ими – одно удовольствие. За илшигами нужен глаз да глаз: на минутку возница отвлечется, и повозка уже в придорожных колючках валяется, а мохнатые пакостники разбежались по кустам пастись. Айранам же возница вроде и не к чему. Крикнешь им: «Пошли!» – и они знай себе бредут, никуда не сворачивая. Час, другой, третий… Могут идти весь день без перерыва на отдых и еду, пока не прокричит возница: «Стой!». Послушные звери, спокойные. С такими и ребенок управится.
И это очень здорово, что айраны умные и покладистые! Иначе лежать бы их хозяину и Хайне где-нибудь на придорожных камнях среди обломков повозки. Потому как если Хайна что-нибудь понимает, то в спутники ей достался господин на редкость неуклюжий. За что ни возьмется – все у него не так выходит. Хочет светильник зажечь – раз сто огнивом вхолостую щелкает. Хочет чаник с кипятком с жаровни снять – обязательно либо обожжется паром, либо чаник перевернет и огонь зальет. Хочет торбу с зерном айрану на морду надеть – сыплется зерно на камни на радость окрестным птицам.
Чем больше Хайна за нагорном наблюдает, тем больше у нее появляется сомнений относительно здравости его рассудка. Нет-нет, да и покажется ей, что первое впечатление о нем (какой смешной и придурковатый!) было верным. И одевается нелепо, и делает все так, будто задался целью посмешить Хайну, и вопросы задает невозможно глупые. «Что же ты все молчишь, да молчишь?», «Какую еду ты любишь?», «Чем же вы в такой глуши себя развлекаете?».
В общем, самых простых вещей не разумеет, хуже младенца. Младенец еще ходить не научился, а уже знает: разговаривать в присутствии взрослых нельзя – разве что взрослый тебя о чем-то спрашивает. А вопрос о еде – что можно придумать бессмысленнее? Еда – это силы, здоровье, жизнь. Разве можно какую-то еду
А некоторых вопросов спутника Хайна просто не понимает. Будет ли она
Но она же не виновата, что он такие вопросы задает! Либо смешные, либо непонятные, либо опасные. Последние – хуже всего. Когда вопрос нелепый или непонятный, Хайна свое молчание объяснить может. Догадался бы нагорн поинтересоваться, почему она не отвечает, – Хайна бы все ему выложила. А что говорить, если он спрашивает, как она выжила одна в горах? Что ела? Где укрывалась от непогоды? Как спасалась от хищников и ядовитых тварей? Не скажешь ведь, что не понимаешь, о чем речь. И не отмахнешься – мол, вопрос бессмысленный. А правду сказать никак нельзя. Если Хайна за свою жизнь и усвоила что-нибудь твердо, так это правило Аины: никогда не рассказывай о себе то, чего не знают другие.
Пока Хайна была несмышленышем, Аина о правилах ничего не говорила, просто предупреждала: «Если расскажешь кому-нибудь, что мы с тобой ели личей (или разводили костер, укрывались от дождя в пещере, или собирали люань), нам будет очень-очень-очень плохо. Что именно будет плохого, малышка не понимала, но послушно помалкивала, хотя порой ужасно хотелось похвастаться перед другими детьми своими приключениями. Жизнь в горах трудна и однообразна, и потому дети сгорнов обожают слушать истории, в которых происходит хоть что-то выходящее за тесные рамки их безрадостных будней. Те, кто умеют такие истории рассказать, пользуются необыкновенным почетом, им стараются угодить, ищут их общества, им внимают, даже если они рассуждают о какой-нибудь чепухе. Если бы Хайна могла поделиться с другими малышами своими переживаниями, открытиями и опытом, обретенным в горных походах с Аиной, дети ходили бы за девочкой по пятам и смотрели ей в рот, невзирая на ее уродство и неодобрительные взгляды взрослых. И однажды Хайна спросила Аину (ее-то можно было расспрашивать, ничего не опасаясь):
– Почему? Почему нельзя никому рассказывать о нас с тобой, о том, что мы делаем, когда остаемся вдвоем?
Они тогда поднимались в гору. Аина так долго молчала, что девочка уже перестала надеяться на ответ. Но вот они вышли на поляну, Аина сняла с себя плащ, расстелила на валуне, усадила Хайну, села напротив и заговорила, серьезно глядя на девочку:
– Я хотела объяснить тебе все, когда ты подрастешь, но знаю по себе, как трудно дождаться этого никому не ведомого дня и часа. Ты умная девочка и, будем надеяться, сумеешь понять то, что я тебе скажу. А если не сумеешь или поймешь не все, то по крайней мере запомнишь мои слова. Придет срок, и они обретут смысл. Ну, слушай.
Человек появляется на свет вместе со своими желаниями. Одни желания связаны с жизненными нуждами и бывают у всех. Любое живое существо время от времени хочет пить, есть, согреться, поспать или просто отдохнуть. Другие желания не имеют прямого отношения к поддержанию жизни в теле, но тоже понятны и знакомы каждому человеку. Все мы хотим нравиться, хотим, чтобы нас замечали, ценили, одобряли, чтобы с нами считались и тому подобное. Бывают желания, свойственные одним людям и не свойственные другим. Одни хотят непременно настоять на своем, другим это не важно; одни хотят во всем быть главными, другие, наоборот, не любят ответственности. И наконец, у человека бывают совсем особенные, только ему присущие желания. Например, построить гигантского оакса и улететь на нем на Плоскогорье.
– Как у меня? – спросила Хайна, признав свою идею.
– Я о твоем желании и говорю. Сомневаюсь, что на свете найдется другой ребенок с подобными фантазиями. О взрослых вообще речи нет. Но вернемся к твоему вопросу. Хотя подожди, я пропустила одну важную мысль. Запомни: чем больше желаний у человека исполняется, тем более ценным и важным он себя считает, тем труднее им управлять и командовать, тем более он свободен. Особенно если научился исполнять свои желания сам. Такой человек ни от кого не зависит, никому не подчиняется и делает только то, что считает нужным.
– Вот здо-орово! – мечтательно протянула Хайна.
– Да. Но, к сожалению, в нашем мире такого человека не потерпят. Представь себе, что будет, если я, например, откажусь стричь сайлахов.
Хайна представила и ужаснулась.
– Дед тебя убьет!
– Верно. Убьет и возьмет новую стригунью, послушную. А как добиться, чтобы она была послушна? Следить, чтобы не выполнялись никакие ее желания, кроме самых необходимых для жизни, да и те удовлетворять не до конца. Думаешь, почему нас кормят впроголодь, одевают во что придется, почему в доме вечно плохо натоплено? Потому что постоянное изнурительное существование на самой кромке между жизнью и смертью превращает человека в безвольную и бессмысленную скотину. Только такие люди и устраивают горных Лордов.
Наш хозяин понимает, что я другая, и крепко меня не любит. Но он думает, будто я целиком и полностью завишу от него и никогда не решусь ему перечить. А если решусь, он оставит меня голодной, прогонит от очага или выгонит на несколько дней из дома, и я быстренько раскаюсь. Но если ему станет известно, что я могу прокормить, согреть и защитить себя сама, он меня уничтожит. В противном случае его замучают опасения, не научу ли я других родичей всему, что умею, и не откажемся ли мы разом ему повиноваться. Понимаешь теперь, почему никому нельзя рассказывать о нашей походной жизни?
– Да. Дед узнает, что мы едим личей, разводим костер и убьет нас, чтобы мы никого этому не научили.
Аина вздохнула.
– Ну, примерно так. А вообще запомни: чем меньше о тебе знают, тем в большей ты безопасности. Поэтому рассказывать о себе можно только то, о чем известно многим. Обо всем остальном лучше молчи. Обещаешь?
Хайна пообещала. И ни разу не нарушила обещания. Вот и теперь молчит, хотя понимает, что нагорн скорее всего принимает ее молчание за глупость. Или даже за грубость. Неловко Хайне, не хочет она смешного господина огорчать, но слово есть слово.
Правда, иногда приходит в голову соблазнительная мысль: а может, обещание, данное наяву, во сне недействительно? И вообще: Аина ведь говорила тогда о сгорнах. На нагорнов правило наверняка не распространяется. Годы, проведенные на Плоскогорье, были для Аины самыми счастливыми; не могла она думать, что там тоже убивают людей, не похожих на безвольную скотину. И спутник Хайны, кажется, очень добрый. Ни разу на нее не накричал, не ударил, улыбается, кормит вдосталь и вкусно. А Хайна так устала хранить свои тайны! Так хочется ей рассказать кому-нибудь об Аине, о ее смерти, о том, какой она была умной и доброй, об их жизни вдвоем… Может, ну его, слово?
Но всякий раз, когда Хайна собирается ответить пухлому господину, слова почему-то застревают у нее в горле. Ну не идут, и все! Может быть, потому, что не вполне уверена Хайна в доброте нагорна. Да, кормит, да, не кричит, да, улыбается, но иногда улыбается так странно… Словно думает о человеке, которого сильно не любит, и представляет, как сотворит с ним что-то ужасно мерзкое. А иногда нагорн начинает неразборчиво бормотать себе под нос что-то сердитое. Тогда улыбка исчезает, и лицо делается таким противным! А еще бывает, что у него на лице появляется непонятное выражение – так смотрят на любопытную, но неприятную диковину. Это случается, когда дядечка наблюдает за Хайной и думает, будто она этого не замечает.
В общем, не все так просто с этим нагорном. Хотя Хайне очень хочется верить в его доброту. Может, у нагорнов просто другие лица? Другое выражение глаз, другие улыбки? Или ее дядечка просто устал от дороги, соскучился по дому, оттого и сердится время от времени.
Чем дольше они ехали, тем сильнее склонялась Хайна к последней догадке. Конечно, устал и соскучился! В последние дни только и говорит, что о Плоскогорье. Какие там красоты, какие удобства, как все здорово устроено. Домом своим хвастается,
И вот наконец дорога перестала катиться под уклон, выровнялась. Стало быть, доехали они до Плоскогорья. Тут ее спутник совсем развеселился – с утра напевает, болтает без умолку:
– Ну, еще два дня пути, а там и
Хайна половину из того, что он говорит, не понимает, но все равно смеется: приятно видеть, как радуется хороший человек.
Вот и первые домишки показались, да такие занятные! Снаружи плетеные, как корзинки, а в просветах между прутьями камни видны. Зачем нужны корзинки, если стена каменная – непонятно. И еще одна странность: почти у каждого дома сложен из камней совсем маленький домик, высотой Хайне по грудь, с круглыми стенками и без крыши. Для кого или для чего они построены?
Пока Хайна разглядывала странные сооружения, впереди на дороге показались два черных всадника на красивых гнедых скакунах. Заметив их, нагорн забеспокоился: круглое лицо нахмурилось, смешные брови сошлись к переносице.
– Быстро туда! – шепнул он девочке, поднимая стенку своего разукрашенного домика. – Прячься!
Хайна послушно нырнула внутрь, но прятаться не стала. Нашла в стенке дырочку и прилипла к ней глазом. Нагорн остановил айранов, слез с сиденья возницы и пошел всадникам навстречу. Когда те подъехали к дядечке, он уже отошел от фургона саженей на пятьдесят, так что слышать их Хайна не могла.
Кони остановились на обочине, один из всадников спешился и приблизился к спутнику Хайны. К счастью, они встали, повернувшись к повозке боком, и девочка могла наблюдать за их лицами. Лицо всадника было спокойным, может быть, чуточку насмешливым. Догадаться по нему, о чем идет разговор, было невозможно. Зато лицо спутника Хайны кричало о его чувствах. Возмущение, оскорбленное достоинство, разочарование, ярость и желание убить всадника на месте – вот сколько всего Хайна увидела на его лице.
Разговор продолжался минут двадцать. Потом ее спутник в сердцах сломал хлыст, резко повернулся и пошел к повозке. Грузно взобрался на место возницы, откинул стенку домика и объявил:
– Не будет никакой столицы и никакого дворца! Мы едем в захудалый городишко в двух верстах отсюда и останавливаемся на скотном дворе, который хозяева почему-то величают постоялым. И все по милости этой наглой дряни!
Глава 7
Убеждая повелителя, что среди вестниц и целительниц будет легко найти приемную мать для девочки-сгорнийки, Алмель немного покривила душой. Чуть-чуть, самую малость. В целом все сказанное ею – чистая правда: эти женщины действительно щедры сердцем, лишены племенных и сословных предрассудков, как правило, очень чадолюбивы, но при этом редко имеют возможность родить собственного ребенка. Все так. Но в одном отношении нагорнийские ведьмы, или ведуньи, как они сами себя называют, ничем не отличаются от остальных женщин Гор. Любую женщину, как бы страстно ни желала она стать матерью, вряд ли обрадует мысль, что у нее будет ребенок-уродец, недужный и бездарный.
Причем отсутствие Даров пугает ведуний не меньше, чем уродство и недужность. В глазах обычных нагорнов с их врожденной неспособностью к магии сгорнийские Дары – невеликая ценность. Было бы у ребенка здоровье, да голова не совсем пустая, да руки умные – уж как-нибудь он и без Даров в этой жизни местечко найдет. Много ли радости приносят эти Дары голодранцам-сгорнам? Но для целительниц и вестниц – жалкой горстки отщепенок, умудрившихся сохранить скромные колдовские навыки, Дар – это смысл существования, единственная защита и способ заработать на кусок хлеба.
И Алмель понимала это лучше кого бы то ни было. Дочь вестницы, она по злой прихоти судьбы не унаследовала материнского Дара. И хотя ее никогда не попрекали, хотя она знала, что любима, в детстве ее не покидало смутное ощущение своей неправильности. Существо достаточно чуткое, Алмель подозревала, что ее бесталанность – источник постоянного огорчения матери. Позже это подозрение подтвердилось. Когда девочке исполнилось двенадцать, у нее появилась младшая сестра. Три года спустя, когда у малышки обнаружились признаки Дара, мать изменилась до неузнаваемости: помолодела, похорошела, повеселела, распрямилась – как будто сбросила с плеч тяжелый груз, долгие годы отнимавший ее силы и пригибавший к земле.
Короче говоря, Алмель отдавала себе отчет в том, что найти дом для несчастной сироты будет непросто. Даже очень непросто, учитывая, что при отсутствии Дара у девочки необычная внешность и врожденная болезнь, которая, по убеждению сгорнов, ведет к ранней смерти. Такой букет кого угодно отпугнет. Правда, намерение владыки щедро вознаградить приемную мать несколько увеличивало шансы, но не слишком. Худородные жители Плоскогорья, и ведьмы в особенности, не очень-то доверяли щедрым посулам господ.
А главный козырь, как это ни соблазнительно, разыграть нельзя. Кармал намерен во что бы то ни стало сохранить свою безумную догадку в тайне. Да Алмель не очень-то в нее и верила. Разве можно полагаться на достоверность легенды почти полуторатысячелетней давности? Придавать такое большое значение чисто внешнему сходству девочки с героиней легенды? Тем более что сходство это довольно сомнительно. Во-первых, неизвестно, видел ли автор древней легенды Белую Деву своими глазами или ее описание – плод его буйного воображения. Во-вторых, за столько лет это описание могло претерпеть существенные искажения. И в-третьих, представление о внешности девочки Кармал получил со слов своего соглядатая, подслушавшего чужой разговор. Где уверенность, что ни соглядатай, ни собеседники не исказили действительность?
В общем, слишком много тут неоправданных допущений. Кармал в душе мальчишка, он верит во все, во что хочет верить. Например, в их с Алмель родство душ. Почему-то он свято убежден, что Алмель думает так же и хочет того же, что и он. Ему и в голову не приходит, что она заинтересовалась его замыслом просто потому, что пожалела обреченную девочку. И ей совершенно безразлично, проснется ли со временем в маленькой сгорнийке магический Дар такой силы, что Верховные лорды сгорнов в сравнении с ней покажутся скромными провинциальными знахарями.
Алмель хочет всего-навсего, чтобы несчастный ребенок окончил свои дни в тепле и уюте, зная, что ему сочувствуют, его любят, что по нему будут горевать. Именно это желание двигало ею, когда она упрашивала повелителя не селить девочку во дворце и доверить ей, Алмели, поиски приемной матери. Именно по этой причине Алмель, не зная отдыха, восемь дней рыскала сначала по столице, а потом и по другим городам и весям Плоскогорья, отметая одну кандидатуру за другой.
Из шестнадцати бездетных целительниц и девяти вестниц согласие взять хворое дитя сгорнов на воспитание дали только пятеро. И только одна ведунья, пожилая целительница Лана, согласилась безо всяких условий и оговорок – в память о погибшей приемной дочери-сгорнийке. Но Лана стара, и, хотя целительницы живут долго, Алмель сомневалась, что у женщины столь почтенного возраста хватит сил выходить и вырастить недужную восьмилетнюю девочку. Четыре же остальные ведуньи не решились дать окончательный ответ, пожелав прежде взглянуть на девочку. Алмели идея смотрин не нравилась. Как должна чувствовать себя девочка, которую возят из дома в дом, показывая хозяйкам, точно товар? Особенно если хозяйки, увидев ее, начнут сокрушенно качать головой. Нельзя допустить, чтобы дитя, и без того горько обиженное судьбой, пережило подобное унижение. С другой стороны, трудно отказать будущей приемной матери в праве заранее познакомиться с ребенком, с которым она собирается связать жизнь.
Алмель долго ломала голову над этой, казалось, неразрешимой задачей, но нашла-таки компромисс и убедила всех четырех женщин его принять. Каждая из них рассказала, какие черты в характере приемной дочери считает желательными, а какие – категорически неприемлемыми. Теперь Алмели предстояло самой увидеться с девочкой и решить, отвечает ли маленькая сирота ожиданиям кого-то из четырех ведуний.
У Алмели оставалось совсем немного времени, чтобы перехватить первого советника, пока он не въехал во Вьюдаг – первый крупный город на пути от Западных Гор к столице. (Кармал боялся, что Омри не удержится и при первой же возможности остановится вместе с девочкой в самой роскошной гостинице, которая попадется ему по дороге, после чего по городу поползут неизбежные и крайне нежелательные слухи.) Но прежде нужно было сделать еще одно важное дело: разыскать двух-трех молоденьких служанок, сравнительно недавно проданных лордом Хедригом в какой-нибудь богатый дом на Плоскогорье и расспросить их о законах и обычаях рода. Без подробных сведений такого характера разговор с девочкой мог бы и не получиться.
Поиски, переговоры с хозяевами сгорниек, усилия, затраченные на то, чтобы завоевать расположение и разговорить настороженных дикарок, заняли больше времени, чем Алмель рассчитывала. Поэтому последние два дня она и ее слуга-телохранитель (тайный агент и доверенное лицо владыки) почти не покидали седел. Загнали и себя, и коней, но все равно едва не опоздали – разноцветный купеческий шарабан уже въехал в предместье Вьюдага.
Ох, как взбесился Соф Омри, когда Алмель передала ему приказ повелителя: свернуть с главной дороги, добраться до ближайшей деревушки, снять две комнаты на местном постоялом дворе, а потом передать ей ребенка и ждать дальнейших распоряжений! По всей видимости, небывалый всплеск вельможного гнева объясняется подозрением советника (вполне, надо сказать, справедливым), что владыка об этом приказе знать не знает и ведать не ведает, – сама же наглая девка его и сочинила. Хотя не исключено, что Омри взбесился просто от одного вида Алмели. Первый советник владыки Плоскогорья возглавлял список тех, кто люто и практически открыто ненавидел любимую наложницу государя.
Алмель платила ему взаимностью. Ее всегда удивляло, почему Кармал так отличает Софа Омри. Повелитель не только отдал этому злобному ублюдку самую высокую должность при дворе, но и часто облекал советника высочайшим доверием, поручая весьма деликатные и важные дела. И если насчет должности объяснение существовало: Соф – единокровный брат владыки и к тому же на фоне других родственников выделяется наличием хоть каких-то мозгов, – то причуда, побуждающая Кармала прибегать к услугам этого подлого, мелочного, мстительного существа, выглядела непонятной блажью. Ладно бы еще владыку окружали одни враги или недоумки, так нет: на него работала целая армия доверенных людей куда умнее и приятнее Софа Омри. Как-то раз Алмель не удержалась и попросила у Кармала объяснить, в чем тут дело.
– Это верно! Наш славный Соф Омри не отличается добротой и великодушием, – рассмеялся владыка. – Замучил он тебя своей злобой, милое дитя? А ты не обращай на него внимания. Несчастный бастард никак не может простить миру, что его мать оказалась недостаточно благородной, чтобы отец дал ей статус жены. Казалось бы, мелочь, а какой трагедией для Омри обернулась! Теперь не видать бедняге трона, как своих ушей. Вот он и ненавидит всех подряд. А ты для него вообще – нож, вращаемый в ране. Плевок в физиономию, величайшее личное оскорбление. Отверженная, безродная, нищая, более того –
И хотя Кармал так и не объяснил, почему предпочитает обращаться к Омри, когда может прибегнуть к услугам своих агентов – надежных, способных людей, не раз проверенных в деле, Алмель услышала и увидела достаточно, чтобы сделать собственные выводы. Кармалу, точно озорному мальчишке, просто нравилось дразнить озлобленного старшего братца.
Открытие не обрадовало Алмель. Чутье подсказывало ей, что Соф Омри при всей своей трусости совсем не безобиден. Да, страх перед вездесущим лордом Региусом пока удерживает первого советника от враждебных действий. Но никому не известно, на что способен человек, доведенный до крайности. И кто поручится, что не существует способа обмануть лорда Региуса? Или склонить к предательству.
Однако вести с повелителем разговоры на эту тему любимая наложница не стала. Убеди она Кармала в том, что он играет с огнем, сидящий в повелителе мальчишка, чего доброго, совсем распоясается. Пугать Кармала опасностью – все равно, что угрожать илшигу морковкой. Поэтому Алмель оставила свои опасения при себе и старалась с тех пор не попадаться первому советнику на глаза. А если избежать встречи не удавалась, вела себя очень сдержанно, аккуратно, стараясь не раздувать пламя его ненависти.
Только вот заметных плодов ее усилия не приносили. Всякий раз при встрече с ней Соф Омри вел себя так, будто вот-вот взорвется от ярости. И с каждым разом Алмель все больше сомневалась, что страх перед лордом Региусом способен справиться с таким накалом страстей. Уже случалось, что первый советник в отсутствие владыки позволял себе грязно оскорбить наложницу. И возможно, недалек тот день, когда он сорвется и пустит в ход кулаки.
Сегодня, например, Соф Омри лишь чудом удержался от того, чтобы не броситься на Алмель. Возможно, и бросился бы, если бы ее телохранитель, учуявший, к чему дело идет, не привлек к себе внимание советника, прикрикнув на коня. В итоге пострадал только хлыст. Но Алмель не испытывала облегчения. Пока она не решит, куда пристроить девочку, и не избавится от общества Омри, отправив его во дворец, расслабиться нельзя ни на минуту.
Только бы девочка не оказалась слишком больной, пугающе страшной или безнадежно глупой! Подъезжая к шарабану, Алмель заметила детский силуэт, нырнувший с козел под полотнище фургона, но не сумела разглядеть лица. И теперь с тревогой ожидала встречи. Две мили, которые им пришлось тащиться следом за неторопливыми айранами, показались ей бесконечными.
Но вот фургон въехал на единственную улицу неприметной деревушки и остановился перед единственным двухэтажным строением. Первый советник, брезгливо поджав губы и подобрав полы одежды, слез с козел и, высоко поднимая ноги, начал шествие к «парадному» входу. Когда он одолел половину пути, на крыльцо выскочил хозяин постоялого двора и, поклонившись, побежал гостю навстречу. После недолгих переговоров хозяин крикнул мальчонку, торчавшего в дверях, тот вихрем сбегал туда-обратно, и гостю был с поклоном вручен здоровенный ключ. Соф Омри вернулся к шарабану и повел айранов за угол дома. Всадники, наблюдавшие за ним с расстояния сотни саженей, тронули коней и двинулись следом.
Когда Алмель и ее спутник поднялись по шаткой и скрипучей деревянной лестнице на второй этаж, Соф Омри стоял на площадке перед двумя закрытыми дверями. При виде Алмель его, как всегда, перекосило. Молча кивнув ей на одну из дверей, он так же без слов открыл другую и скрылся за ней. Алмель жестом велела слуге остаться на площадке, толкнула указанную дверь и вошла в комнату.
Девочка, сидевшая на низкой кровати, прикрытой шкурой неведомого зверя, вскочила. Алмель не смогла удержать вздох облегчения. Маленькая сгорнийка казалась невозможно бледной, очень худенькой, почти прозрачной, но ничего пугающего и тем более отвратительного в ее облике не было. Белые, как снег, волосы выглядели даже красиво. Бесцветные и потому совсем незаметные волоски бровей и ресниц, конечно, придавали лицу некоторую странность, но эта беда легко поправима с помощью краски. Наверное, только к этим совершенно прозрачным глазам будет трудно привыкнуть, но и это не обязательно. Если окажется, что с девочкой легко поладить, приемная мать скорее всего через неделю забудет, что обычно глаза выглядят иначе.
Алмель шагнула вперед и провела рукой по голове, освобождая волосы от даншила – традиционного головного убора конных воинов. Девочка распахнула глаза и, кажется, ахнула.
– Здравствуй. Меня зовут Алмель. Я хочу поговорить с тобой, как с равной. Можешь задавать мне любые вопросы, которые пожелаешь, можешь о чем угодно просить, можешь говорить обо всем, о чем посчитаешь нужным, или молчать, если тебе так больше нравится. Обещаю, что не обижусь на тебя и не причиню тебе зла. Как мне тебя называть, дитя?
Девочка молчала. И, как казалось Алмели, смотрела на нее с недоверием. Наверное, решила, что ей больше нравится молчать. Что ж, значит нужно говорить самой. Возможно, характер девочки проявится в ее реакции на рассказ. Алмель задумалась, соображая, с чего лучше начать. И тут раздался тихий голос, почти шелест:
– Хайна. Зовите меня Хайной, прекрасная госпожа.
Глава 8
Бесконечный сон Хайны становился таким невыносимо прекрасным, что она испугалась. Откуда-то из глубин памяти всплыла полузабытая картинка: Аина крепко прижимает ее, совсем еще маленькую, к груди. Лицо, ступни и ладони горят, как в огне, тело сотрясается и съеживается в сплошной ком боли от долгого изнурительного приступа кашля. Когда приступ кончается, у Хайны не остается сил даже дышать. Дыхание похоже на мелкие всхлипы засыпающего младенца, измученного долгим плачем. Того и гляди затихнет совсем.
– Аина, я умру? – из последних сил шелестит девочка.
– Может быть, радость моя. Но ты не бойся, это совсем не страшно. Ты заснешь и увидишь такой прекрасный сон, что просто не захочешь просыпаться.
«Мне страшно! Я не хочу!» – кричит Хайна глазами, потому что губы уже не могут выговаривать слова. Но Аина понимает ее и без слов.
– Этот сон приходит только к тем, кто его ждет. Если ты не хочешь его, значит, не умрешь.
Хайна не хотела. Прекрасный сон не пришел, и она не умерла. Но это тогда, давно. А теперь – вот он! Такой увлекательный, такой захватывающий, такой чудесный и добрый, что мысль о возможном пробуждении под скалой у пещеры бабуров отзывается болью в груди. Не хочет Хайна просыпаться, ну совсем не хочет! Стало быть, она умирает?
Это открытие обрушило на нее лавину разных страхов, и на секунду ее обуял гнев. Нет! Не надо! Не хочу! И тут же ехидный тоненький голосок спросил ее откуда-то изнутри: «Лучше очнуться на холоднющих камнях с голодной резью в брюхе? Царапая руки и ноги в кровь, ползти ко входу в пещеру? Задыхаться от вони, замирать при малейшем звуке от ужаса (не бабур ли идет?), обламывать ногти, отдирая от стен скользкие раковины личей?»
Хайне смешно. Вот уж действительно удовольствие! Она не безумна, чтобы ради
Черный всадник, обратившийся в немыслимой красоты девушку, уж точно не может оказаться ни глупым, ни нелепым, ни злым. Как и полагается доброму волшебнику, он – нет, она! – понимает все. Например, что ребенку нужно разрешение, чтобы о чем-то спросить взрослого. Что маленькие девочки могут смутиться или растеряться, но это быстро пройдет, если позволить им помолчать, когда захочется. Что завоевать доверие незнакомого человека проще, если назвать ему свое имя.
Какое красивое имя – Алмель! И как невыразимо хороша его обладательница! Хайна и не знала, что волосы бывают такими черными! И при этом – такими блестящими. А брови! Тонкие, крутые, изогнутые, как птичье крыло… А черные ресницы, почти достающие до бровей! Но главное, конечно, глаза – одновременно и черные, и вроде бы мерцающие, подсвеченные изнутри. Дед, лорд Хедриг, носит на пальце драгоценный перстень с похожим камнем. Этот камень всегда завораживал Хайну своей таинственной красотой. Но по сравнению с глазами волшебницы он кажется неинтересной стекляшкой. Хотя бы потому, что в его мерцании даже при желании не уловишь понимания, сочувствия и теплоты, которыми лучатся глаза Алмели.
Она совсем – ну, нисколечко! – не рассердилась, когда Хайна, завороженная чудесным превращением всадника в красавицу, не сразу откликнулась на ее доброжелательное обращение. Жестом предложила девочке сесть на удивительную скамью – огромную, с мягким и упругим сиденьем, с блестящими столбиками по углам, с диковинными блестящими шарами, венчающими столбики, – а потом просто спокойно стояла и ждала, пока девочка справится с оторопью и сможет говорить. А когда Хайне удалось наконец разлепить губы и назвать себя, Алмель не стала брать нить разговора в свои руки по праву старшей, не начала задавать вопросы или излагать то, о чем считала нужным поставить девочку в известность. Нет, добрая волшебница действительно хотела говорить на равных и первым делом поинтересовалась, не хочет ли Хайна о чем-нибудь спросить или что-нибудь сказать ей.
Хайна хотела, очень хотела. Вопросов, накопившихся за время путешествия, было так много, что они мешались в голове, путались друг с другом и застревали на выходе, точно илшиги, столпившиеся в воротах. И получилось так, что Хайна, наверное, минуты две или три сидела с открытым ртом и молчала, чувствуя себя ужасно глупой и несчастной. Правда, Алмель по-прежнему не проявляла признаков раздражения, взгляд ее оставался ласковым и понимающим, но сколько же можно испытывать ее терпение? Наконец девочка кое-как исхитрилась вытолкнуть наружу первый попавшийся вопрос – наверное, самый глупый, какой только можно было придумать:
– Что значит скучать по кому-то, милостивая госпожа?
Если вопрос и удивил или насмешил волшебницу, то она этого никак не показала – ответила серьезно и толково, стараясь выбирать понятные слова:
– У каждого из нас обычно есть кто-то, кто нам нравится, с кем нам хорошо, кого мы любим. Часто это наши родные или просто дорогие нам люди, иногда – зверь или птица, а иногда даже – вещь или место, к которым мы особенно привязаны. Если приходится расставаться с ними, нам становится грустно, мы тоскуем, порой плачем и хотим поскорее вернуться. Это и называется скучать. Я, например, часто скучаю по маме и младшей сестре, по нашим птицам-жданкам, по дому. У тебя там, в горах, наверное, тоже остался друг, которого тебе будет не хватать?
От этого объяснения, простого и понятного, от участливого вопроса, прозвучавшего под конец, Хайна ощутила такое стеснение в груди, что снова не смогла говорить. Чувства переполняли маленькое сердце и били через край. Восхищение волшебницей, ее красотой, манерами, чуткостью. Благодарность к ней – за бережное отношение, за неподдельный интерес к такому неловкому, непривлекательному и невежественному существу, за готовность отвечать на вопросы подробно и обстоятельно, за умение объяснять так, что не нужно ничего уточнять и переспрашивать, даже если слышишь какое-то слово впервые. (Хайна до сих пор не знала слова «друг», но легко угадала его значение.) Обида и боль – от понимания, что в целом мире нет человека, который стал бы
В конце концов страх, что Алмели сейчас надоест ждать и она уйдет, помогли Хайне собраться и ответить:
– Раньше была Аина. Больше у меня никого нет… – И она, к своему ужасу, расплакалась.
Но Алмель – несравненная, непостижимая, невозможно добрая волшебница Алмель – даже теперь не выказала ни отвращения, ни неприязни. Напротив, она шагнула к Хайне, присела на корточки, так что их глаза оказались на одном уровне и попросила:
– Расскажи о ней.
И тут Хайну точно прорвало. Слова и слезы, так долго удерживаемые внутри, мешаясь и мешая друг другу, хлынули наружу потоками. Впервые девочка говорила об Аине не таясь. О том, какой она была необыкновенной – смелой, умной, доброй, ни на кого не похожей. О том, как они уходили в горы и подолгу, иной раз по две луны кряду, жили там вдвоем. О том, что Аина никогда не сердилась, не кричала, не запрещала болтать и задавать вопросы. О долгих вечерах у костра, когда Аина брала ее, Хайну, на руки и рассказывала девочке дивные истории. О трудных днях, когда Хайну одолевала хворь и Аина заворачивала ее в кокон из бесценной сайлаховой шерсти, укладывала в какой-нибудь неприметной пещерке, а сама собирала целебные травы и люань, готовила настои и питательные отвары, шептала над больной чудные присказки, укачивала на руках…
Алмель вдруг стремительно встала. Если бы Хайна не была так увлечена рассказом, ее наверняка поразила бы перемена, произошедшая с девушкой. Мягкий спокойный свет, которым мерцали черные глаза, сменился возбужденным блеском, смуглые скулы расцветились темно-розовыми пятнами, длинные, красиво вырезанные губы напряглись и собрались в узел. Но Хайна пребывала в плену собственных воспоминаний и ничего вокруг не замечала.
Она рассказывала о необыкновенной ловкости и находчивости Аины, умевшей справиться почти с любой бедой: отыскать среди голых камней пищу и укрытие от непогоды; развести костер, не имея ничего, кроме пары невзрачных камушков и пучка подмокшей соломы; вскипятить на этом костре воду в плоской раковине лича и приготовить целебный отвар, помогающий хоть от ушибов, хоть от укусов, хоть от мозолей…
– А еще она умела разговаривать со зверями. Правда! Все думали, что она приносит в дом много шерсти, потому что Дар позволяет ей незаметно подкрадываться к спящим сайлахам. Я тоже сначала так думала и очень боялась, что сайлахов что-нибудь случайно разбудит – ветер, упавший камень, птичья тень, – а Аина не успеет убежать. Я слышала от других родичей, что рано или поздно это случается с любой стригуньей, даже с самой одаренной, и тут ничего не поделаешь. Поэтому, когда Аина уходила на их поляну, я сжималась в комок, боялась пошевелиться, так мне было страшно, вдруг она не вернется. Один раз ее не было очень долго. Я расплакалась и плакала так сильно, что вся опухла. А потом Аина вернулась, увидела мое лицо и спросила, что стряслось. Я не хотела рассказывать, потому что, если говорить о смерти вслух, можно ее накликать, но Аина обо всем догадалась сама. И сказала мне, что сайлахи никогда ее не тронут, потому что она не обкрадывает их спящих, оставляя только голую шкуру, которая почти не защищает от холода, а договаривается с ними. Оказывается, сайлахи не любят, если шерсть отрастает слишком длинной, потому что тогда она сваливается и цепляется за всякие острые выступы, в ней застревают колючки и мелкие палочки с камушками, а это неудобно, иногда даже больно. Аина объяснила им, что собирается ухаживать за их шкурами, подстригать, вычесывать колтуны и всякую гадость, и они очень обрадовались. Позволили ей приходить к ним когда угодно. Она говорила, что они перекатываются по земле, подставляя ей то спину, то бока, то живот, и при этом ворчат от удовольствия. А еще…
Тут Алмель не выдержала.
Поделиться книгой: