Помоги проекту - поделись книгой:
Госпожа Флобер со служанкой Жюли занимается домом, малышка плачет, описав пеленки, а Гюстав, склонившись над книгами, путешествует в другом веке и боится того мгновения, когда нужно будет оторваться от него, чтобы оказаться лицом к лицу с реальной жизнью.
Глава VIII
Луиза Коле
В конце июля 1846 года Флобер едет в Париж, чтобы заказать Прадье бюст Каролины.[101] В мастерской скульптора обычная вечеринка. Молодые люди и их подружки курят, пьют, играют в домино и разговаривают. Взгляд едва вошедшего Флобера останавливается на полной красивой женщине. Он, отдававший до сих пор предпочтение брюнеткам, покорен этой пепельной блондинкой, ее прямым взглядом и пышной грудью рожавшей женщины. Угадав его замешательство, Прадье представляет его незнакомке: «Вот молодой человек, которому вы могли бы давать литературные советы».
Ей тридцать шесть, ему – двадцать пять лет. Ее зовут Луиза Коле. Она гордится тем, что является известной поэтессой, талант которой признан, ведет свободный образ жизни и имеет множество любовных связей. Луиза Ревуаль, родившаяся 15 сентября 1810 года в Экс-ан-Провансе, где ее отец был директором почт, в юном возрасте проявила блестящие поэтические способности, и вскоре ее стали чествовать в провинциальных салонах как «музу департамента». В 1836 году она выходит замуж за флейтиста Ипполита Коле, и чета обосновывается в Париже, где музыкант получает звание профессора консерватории. Там она без стеснения обхаживает известных писателей – Шатобриана, Сент-Бева, Беранже, – с тем чтобы получить предисловия к сборникам своих стихотворений, поддержку издателей, субсидии, покровительство в литературных премиях. В 1838 году она знакомится с Виктором Кузеном, философом, и становится его любовницей. Будучи министром народного образования, он станет содействовать присуждению ей правительственных пособий. Она родит от него дочь. 30 мая 1839 года Французская академия присуждает очаровательной интриганке премию за поэму
Когда Флобер знакомится с ней, она еще замужем за Ипполитом Коле и находится на содержании Виктора Кузена, дочь которого воспитывает. О ее беспорядочной жизни знают все. Однако она пренебрегает общественным мнением. Ее женская смелость покоряет нелюдима из Круассе. Выбравшись из своей провинциальной дыры, он смотрит с волнением неофита на это совершенное создание, которое на одном дыхании пишет стихи и очень выгодно использует свое тело. На следующий после их первой встречи день, которая состоялась в мастерской скульптора 29 июля 1846 года, он посещает Луизу Коле у нее дома и в экипаже везет в Булонский лес. Через два дня после второй прогулки она соглашается поехать с ним в его гостиницу, где безумствует в любовных играх. Он потрясен до мозга костей. Не внушает ли ему ее распущенность страх? Как бы там ни было, он не может позволить себе остаться долее рядом с ней. Он должен думать о матери, которую оставил в Круассе одну с маленькой Каролиной. Сыновний долг служит предлогом для того, чтобы обратиться в бегство. Луиза плачет, видя, как он уезжает. Он клянется вскоре вернуться.
Как он и предполагал, заплаканная мать ждет его на вокзале. Она так переживала в его отсутствие! Он утешает ее и тотчас мысленно возвращается к Луизе. «Двенадцать часов назад мы были рядом, – пишет он ей. – Вчера в тот же самый час я держал тебя в своих объятиях… ты помнишь? Как это было давно! Ночь сейчас жаркая и томная; я слышу, как под моим окном на ветру шумит большое тюльпанное дерево, а когда поднимаю голову, вижу луну, отражающуюся в реке. Твои туфельки стоят передо мной, я пишу и смотрю на них. Один, закрывшись, я еще раз рассмотрел все, что ты мне подарила… Мне не хочется писать тебе на моей почтовой бумаге – она обрамлена черной полосой, – чтобы ничто печальное не переходило от меня к тебе! Я хочу доставлять тебе только радость и подарить безмятежное счастье, чтобы отплатить хоть немного за ту любовь, которую ты так щедро дарила мне… Ах! А две наши чудесные прогулки в экипаже, они были так прекрасны! Вторая особенно при свете молний! Я вспоминаю цвет деревьев, освещенных фонарями, и покачивание рессор; мы были одни, счастливы, я рассматривал твое лицо в ночи, я видел его, несмотря на темноту, – тебя всю озаряли глаза».[103]
Несмотря на охватившее его сентиментальное вдохновение, он не собирался тотчас вернуться в Париж: он не может решиться вызвать еще раз неудовольствие матери, которая так нуждается в нем. Она ревностно держит его под своим башмаком. Рядом с ней он погружается в тепло домашнего очага, в котором вырос, в котором работает. Луизе не следует вторгаться на эту территорию. Тем не менее он не перестает думать о ней с желанием, с сожалением. «Я вижу тебя лежащей на моей постели, волосы твои рассыпались по подушке, глаза затуманены страстью, ты бледна и, сложив руки, шепчешь мне безумные слова». К состоянию чрезвычайного возбуждения примешивается беспокойство. Что, если она неверно поняла причины его последней физической слабости рядом с ней? «Я, наверное, жалкий любовник, а! Знаешь, то, что произошло с тобой, не случалось со мной никогда! (последние три дня я был разбит и натянут, как скрипичная струна). Если бы я был самолюбивым человеком – а я старался им быть рядом с тобой, – я был бы жестоко задет. Я боялся, что ты станешь делать нелепые предположения. Другая на месте тебя решила бы, что я ее оскорбил, посчитала бы, что я холоден, разочарован, изношен. Я признателен тебе за неожиданное понимание, ведь для меня самого это было неожиданной неудачей».[104] Однако она требует, чтобы он немедленно приехал в Париж, он увиливает: «Я разбит, опустошен, как после продолжительной оргии, мне так скучно, я так одинок… Не могу ни читать, ни думать, ни писать. Из-за твоей любви я стал печальным. Думаю, что и ты страдаешь и, наверное, еще будешь страдать из-за меня. Лучше было бы для нас обоих никогда не знать друг друга. Однако твоя мысль держит меня, не позволяя забыть тебя ни на минуту».[105] Она не понимает его сомнений и оскорблена холодностью своего любовника, в то время как сама сгорает от любви. Чтобы доказать значительность жертвы, на которую пошла, отдавшись ему, она отсылает ему письма своего признанного покровителя Виктора Кузена. Его это не шокирует. «С тех пор, как мы признались, что любим друг друга, ты спрашиваешь, почему я не говорю: „навсегда“, – пишет он. – Потому, что предвижу будущее. Мне кажется, что тебя ждет несчастье…
Ты думаешь, что будешь любить меня всегда, дитя. „Всегда“ – какое дерзкое слово в человеческих устах». И великодушно обещает: «В этом месяце я приеду повидаться с тобой. И останусь на целый день. Всего лишь через две недели – даже через двенадцать дней – я буду твоим». Только пусть не просит его изменить характер или образ жизни: «Ты просишь меня, скажем, писать тебе каждый день, а если я не сделаю этого, станешь упрекать меня. Так вот, мысль о том, что каждое утро ты хочешь получать от меня письмо, будет мне мешать его писать.[106] Позволь мне любить тебя так, как я умею, как я привык, „по-моему“, как ты говоришь. Не принуждай меня ни к чему, и я сделаю все».[107]
Несмотря на эти объяснения, она не может понять, почему в двадцать пять лет ему нужен предлог для того, чтобы уехать из дома. «Моя мать не может жить без меня, – убеждает он ее. – Не успеваю я отъехать, как она начинает переживать. А из-за того, что она страдает, я волнуюсь не меньше, чем она. То, что для других ничто, для меня значит много. Я не могу не обращать внимания на людей, которые с печальным выражением лица и глазами, полными слез, просят меня. Я слаб, как ребенок, и уступаю, потому что не люблю упреков, просьб, вздохов».[108] Поскольку Луиза продолжает настаивать, надеясь приехать к нему в Круассе, он с возмущением разубеждает ее: «К чему мечтать о подобных глупостях? Это невозможно.
Все вокруг завтра же будут знать об этом; и глупые сплетни не закончатся никогда».[109] Она задета и иронизирует: «Значит, ты под присмотром, как юная девица!» Не смущаясь, он продолжает держать ее на расстоянии. По его просьбе она должна отправлять свои письма Максиму Дюкану, который перешлет их ему в другом конверте. Он прилетает к ней в Париж внезапно, как порыв ветра. Короткая страсть – и он уезжает, чтобы не волновать мать. Луиза упрекает его за поспешность, с которой он оставляет ее. Он в сотый раз оправдывается: «Как могу я остаться? Что бы ты сделала на моем месте? Ты все время говоришь о том, что тебе тяжело; я верю этому, ибо видел тому доказательства. Но я вижу еще одного страдающего человека, того, который рядом со мной,[110] только он никогда не жалуется и даже улыбается; рядом с ним твои переживания, более чем преувеличенные, всегда будут всего лишь уколом по сравнению с ожогом, конвульсией – рядом с агонией. Вот тиски, в которых я нахожусь. Две женщины, которых я люблю больше всего на свете, набросили на мое сердце с двух сторон удила, за которые держат меня, и тянут каждая в свою сторону, используя то любовь, а то страдание… Не знаю больше, что сказать тебе, я не знаю, что делать. Когда разговариваю с тобой, боюсь обидеть, а когда касаюсь – причинить боль. Ты помнишь мои грубые ласки, как сильны были мои руки, ты почти дрожала! Я заставил тебя несколько раз вскрикнуть. Ну же! Будь умницей, девочка, не огорчайся по пустякам!.. Я люблю так, как умею любить, больше или меньше, чем ты? Кто знает. Но я люблю тебя, верь; и когда ты упрекаешь меня за то, что я делал ради простых женщин то же, может быть, что делаю ради тебя, клянусь, я не делал этого
Вдали от Луизы он мечтает о ней с наслаждением, рассматривая ее туфельки или портрет-гравюру, обрамленную в черное дерево, которую она прислала ему с Максимом Дюканом. Может быть, он любит ее больше издалека? Когда ее нет рядом, чтобы ранить его обидными словами, он растроган, дает волю воображению, он витает в облаках. Потом вдруг спускается на землю. Ибо все более и более требовательная Луиза желает иметь от него ребенка. Сама лишь мысль об этом парализует его от страха и почти что отвращения. Он строго выговаривает ей за эту идею фикс: «Ты находишь удовольствие в высшем эгоизме своей любви, в мысли о ребенке, который может родиться. Ты хочешь его, признайся; ты надеешься на то, что он станет еще одной узой, которая сможет связать нас; для тебя он – своего рода контракт, который соединит в одну две наши судьбы. Боже правый! Только потому, что это ты, я не стану сердиться на тебя, милая, за это желание, которое абсолютно несовместимо с моим представлением о счастье. Я, давший себе клятву не привязывать чью-либо жизнь к моей, дам жизнь другому… От одной только этой мысли у меня холодеет спина; и если для того, чтобы помешать ему родиться, нужно будет выйти из игры – Сена рядом, я брошусь туда, не мешкая, с 36-килограммовым грузом на ногах».[112]
Она возмущена эгоизмом мужчины, который говорит, что любит ее. Она досадует и оскорбляет его в письме. Он пишет в ответ: «Гнев, боже правый! Злобность и непристойные слова, сальности. Что все это значит? Неужели ты любишь споры, упреки и все эти жестокие ежедневные перебранки, которые превращают жизнь в настоящий ад?.. Неужели ты любишь меня, если думаешь, что я стану все это переносить?»[113] Она упрямо и ласково продолжает настаивать на том, чтобы видеться с ним чаще. Он в конце концов уступает и предлагает ей встретиться в Манте, на полпути между Парижем и Руаном, в гостинице Гран Серф. Однако намерен вернуться домой в тот же вечер, чтобы не волновать мать: «Вся вторая половина дня будет нашей… Ты довольна мной? Ты этого хотела? Видишь, как только я могу встретиться с тобой, то при любом удобном случае бросаюсь к тебе, как голодный пес».[114] Однако она не рада, а возмущена тем, что он уделяет ей так мало времени, и отчитывает его: «А я-то надеялась, что ты приедешь поцеловать меня за идею, которая пришла в голову относительно нашего путешествия в Мант!.. И что же? Ты заранее предупреждаешь меня о том, что останешься ненадолго…»[115] В конце концов она принимает его план, он намечает путь: «Садись на поезд, который отправится из Парижа в девять утра. Я в то же время выеду из Руана».[116]
Их встречи после разлук так радостны, так горячи, что вместо того, чтобы расстаться вечером, как условились, они проводят в гостинице ночь. Флобер, не предупредивший мать, увидев ее на следующий день, чувствует себя провинившимся ребенком. Речи не может быть о том, чтобы он признался, что у него есть любовница! Он наспех сочиняет какое-то извинение своему опозданию. «Я придумал историю, в которую мать поверила, – пишет он Луизе, – но бедная женщина вчера очень волновалась. Она пришла в одиннадцать вечера на вокзал; она не спала всю ночь и переживала. Сегодня утром я встретил ее на перроне, она была очень встревожена. Она ни разу не упрекнула меня, но ее лицо было самым большим упреком». И утверждает как любовник, сознающий свои подвиги: «Знаешь, это был самый прекрасный наш день! Мы любили друг друга еще лучше; это было неслыханное наслаждение… Я горд тем, что ты сказала, будто никогда не испытывала подобного счастья. Твоя страсть вдохновляла меня. А я, я понравился тебе? Скажи мне это; мне будет приятно… Прежде чем лечь спать, я хочу, как и обещал, послать тебе еще один поцелуй, слабое эхо тех, которыми вчера в тот же час я страстно покрывал твои плечи, когда ты кричала мне: „Укуси меня! Укуси меня!“ Помнишь?»[117] Она, в свою очередь, прославляет их союз в безумных стихах и посылает их ему:
Он потрясен и смеется тому, что его сравнивают с быком: «Я произвожу впечатление печального быка, не так ли? и следующее словосочетание –
К следующему посланию он относится более снисходительно:
Забыв обо всем, он говорит, что очарован лирикой этих скверных стишков: «Вот это волнующая поэзия, которая может расшевелить и камни, тем более меня. Скоро мы снова будем, правда, призывать друг друга удовлетворяться… Прощай. Кусаю тысячу раз твой розовый ротик».[121]
В начале их связи его время от времени охлаждает тревога. Луиза недомогает, задерживаются месячные: не беременна ли она? Это будет такая катастрофа, что при одной только мысли о ней он прячется в свою раковину. Однако вскоре успокаивается. Ликует: «Поскольку события повернулись так, как я того хотел, тем лучше! тем лучше, значит, одним несчастным на земле меньше. Одной жертвой скуки, порока или преступления, несчастья, вне всякого сомнения, меньше. Мое безвестное имя угаснет вместе со мной, и мир продолжит свой путь так же, как если бы я оставил ему знаменитость… О! я страстно целую тебя! Я взволнован, я плачу».[122] В другой раз он с тревогой спрашивает Луизу, желая узнать, «отплыли ли Англичане».[123] И при положительном ответе с облегчением вздыхает. Опасность отодвигается на месяц. Несмотря на его нежелание, Луиза продолжает мечтать о возможном материнстве. От союза двух таких исключительных людей, каковыми являются она и Флобер, должен, думает она, родиться только гений. Она уверена, что, поставленный перед свершившимся фактом, он смягчится. Однако чем дальше, тем больше он устает от проявлений ураганной страсти. Все разделяет этих людей, которые находят согласие только в постели. Она сентиментальна – он угрюм и скептичен; она жаждет неистовых бурь – он мирной пристани; для нее любовь важнее всего на свете – он относится к ней как к приятному развлечению после творческой работы; она хотела бы видеть его каждый день – он упрямо защищает свое одиночество, свою независимость. Похоже, что даже если бы рядом с ним не было матери, он придумал бы предлог для того, чтобы не встречать слишком часто свою любовницу. Даже представление Луизы о карьере писателя абсолютно противоположно убеждениям Флобера. Для нее литература – лишь средство для того, чтобы снискать славу. Привлеченная мишурой успеха, она требует, чтобы и он приложил все усилия для того, чтобы «достичь» его. Он протестует против подобного салонного и коммерческого понимания литературы. «Слава! слава! Но что такое слава! – пишет он ей. – Ничто. Это внешнее признание того удовольствия, которое доставляет нам искусство… Впрочем, я всегда видел, как ты примешиваешь к искусству уйму разных вещей, патриотизм, любовь. Бог знает что! Уйму вещей, которые абсолютно чужды ему, как я думаю, и которые вместо того, чтобы возвышать, кажется мне, принижают его. Вот одна из пропастей, которая разделяет нас. И ты мне открыла ее, ты мне ее показала».[124]
Во время одной из встреч он уступает ее просьбе и читает несколько страничек своей рукописи
Эгоистичная, обидчивая и назойливая, Луиза одинаково ревностно относится к прошлому Флобера. Он неосмотрительно рассказал ей об Элади Фуко. Она сердится на него за то, что он любил эту женщину до нее. В каждом письме она жалуется, что не получает больше от своего любовника тех знаков внимания и нежности, которых заслуживает. То упрекает его за то, что не поцеловал ее, уходя; то отчитывает за то, что забыл о дне ее рождения; то обвиняет в том, что спал с мадам Прадье. Задыхаясь от этой любовной требовательности, он отчаянно защищается. «Если, несмотря на любовь, которая удерживает тебя рядом с моей печальной особой, я доставляю тебе неприятности, оставь меня, – отвечает он ей. – Если же чувствуешь, что это невозможно, то принимай меня таким, каков я есть. Я сделал тебе глупый подарок, навязав знакомство с собой. Я вышел из того возраста, когда любят так, как хотелось бы тебе. Не знаю, почему я уступил на этот раз; ты привязала к себе меня, человека, который избегает всего, что привязывает… Любое проявление жизни претит мне; все, что увлекает меня, чему я отдаюсь целиком, – меня пугает… Во мне самом, в самом тайнике души живет глубокая
Разумеется, Луиза, которой предложили разорвать столь мучительные узы, отказывается. Впрочем, он и сам по-настоящему не думает о разрыве. Для каждого из них эти эпистолярные разрывы и примирения – своего рода игра. Они бередят свои раны на расстоянии, разыгрывают друг перед другом спектакль великой любви, которая достойна остаться в анналах века. Однако чем больше разгорается Луиза, тем более отдаляется он. Если поначалу он был горд тем, что внушил подобную страсть, то сегодня заявляет, что измучился жить в состоянии постоянного напряжения. Эта женщина любит его чрезмерно. И она излишне увлечена драмами. Их встречи в Париже или в Манте становятся все более редкими и все более короткими. Занимаются любовью и в то же время оскорбляют друг друга. После чего целую неделю пишут письма, чтобы попытаться объясниться, оправдаться. Флобер понимает, что рискует потерять самого себя среди этих упреков, этих уколов, этих желчных намеков. «Зачем ты захотела вторгнуться в жизнь, которая мне самому не принадлежала, и изменить сложившийся ход вещей только по прихоти своей любви? – пишет он ей. – Я страдал, видя твои бесполезные усилия, твое желание поколебать ту скалу, которая окровавливает руки, когда они к ней прикасаются».[128] И неожиданно взрывается от возмущения: «Я не в состоянии продолжать долее переписку, которая становится эпилептической. Измените тон, ради всего святого! Что я вам (теперь это уже
В самом деле, ему, интроверту по характеру, нужна была бы любовница-мать, снисходительная, неприметная, ласковая, а он выбрал тигрицу. Теперь он не может ни обойтись, ни избавиться от нее. Чтобы подготовить достойный конец этой связи, он пишет ей реже. Однако она продолжает преследовать его.
Тогда он теряет самообладание: «Ты просишь, чтобы я прислал тебе хотя бы последнее прощальное слово. Что ж, от всего сердца посылаю тебе самое искреннее и самое нежное благословение, какое только можно ниспослать человеку. Я знаю, что ты все делала ради меня и будешь еще делать, что твоя любовь достойна ангела; я в отчаянии оттого, что не смог на нее ответить. Только я ли в этом виноват? разве я виноват?.. Я больше всего на свете люблю мир и покой, а в тебе находил всегда лишь волнение, бури, слезы или злобу». Он упрекает ее за то, что как-то долго сердилась на него из-за пустяка; то оскорбляла однажды прилюдно на вокзале, то «дулась» на него во время обеда с Максимом Дюканом. «Все беды произошли из-за простой ошибки. Ты ошиблась, приняв меня, в таком случае нужно было измениться. Но можно ли измениться? Твои представления о морали, родине, преданности, твои литературные вкусы – все это было несовместимо с моими представлениями, моими вкусами… Ты сама захотела высечь из камня кровь. Ты выщербила камень и окровавила себе пальцы. Ты хотела научить паралитика ходить, он же во весь свой рост упал на тебя, от этого его еще сильнее парализовало… Прощай, представь, что я отправился в дальнее путешествие. Прощай еще раз, желаю тебе встретить более достойного; чтобы найти его, я поехал бы за ним для тебя на край света».[130]
К тревогам, которые приносит ему вспыльчивая Луиза, прибавляются семейные: Эмиль Амар, отец Каролины, сходит с ума. «Амар поехал в Англию, где, думаю, должен остаться на год, – пишет Флобер Эрнесту Шевалье. – Голова этого бедняги, в парусах которой оказалось больше ветра, чем он мог вынести, совершенно расстроена».[131] В самом деле, есть ли на этом свете здоровые люди? Флобер не уверен, что в его голове царит равновесие. Что касается Луизы, то она не знает иного состояния, нежели тщетное беспокойство, болезненная подозрительность, грубая бранчливость, глупая ревность и романтические фантазии.
В апреле 1847 года Флоберу представляется случай вырваться из когтей этой вздорной особы. Максим Дюкан предлагает ему совершить пешком путешествие по Бретани «в тяжелых башмаках, с рюкзаком за спиной». Мадам Флобер беспокоится, узнав о предстоящей длительной поездке. Однако здоровье Флобера в полном порядке. Врачи, у которых он консультировался, считают даже, что спорт и смена обстановки пойдут ему на пользу. Мать свыклась с этой мыслью и помогает ему, вздыхая, собраться в дорогу. Она доверяет Максиму Дюкану. Он присмотрит за сыном. Прежде чем отправиться в эту юношескую эскападу, Флобер пишет Луизе: «Время будет идти, ты привыкнешь к мысли о том, что меня больше нет. Острые воспоминания обо мне сотрутся, изгладятся в памяти, и в твоем сердце останутся, может быть, лишь неясные, нежные воспоминания, похожие на воспоминания о былой мечте, которую продолжают лелеять, несмотря на то, что она нереальна. И когда ты забудешь меня, я вернусь, я стану лучше, может быть, а ты – мудрее… Прощай, прощай. Если богу будет угодно, он подарит тебе счастье, которого ты не нашла во мне. Что можно выпить из пустого стакана?»[132]
Самый удобный маршрут в Бретань через Париж. В этом случае Флобер мог бы в последний раз встретиться с Луизой. Он не желает встречи и отправляет ей «последнее» письмо: «Ты хочешь знать, люблю ли я тебя… Скажу без обиняков, желая искренне покончить с этим… Это слишком важный для меня вопрос, для того чтобы ответить на него однозначно: да или нет. Для меня любовь не может и не должна быть на первом плане в жизни. Она должна лежать в тайнике. Кроме нее, в душе есть нечто другое, что, кажется мне, лежит ближе к свету, ближе к солнцу. Если для тебя любовь – главное блюдо в жизни, скажу – нет. Если специя – да… Если это письмо ранит тебя, если в нем удар, которого ты ждала, то, кажется, он не слишком груб… Вини, впрочем, только себя самое. Ты на коленях просила, чтобы я тебя оскорбил. Ну нет, оставляю тебе добрые воспоминания».[133]
Таким образом, 1 мая 1847 года, не оттолкнув окончательно эту гневную женщину, а лишь чувствуя, что переложил груз на другое плечо, он садится на поезд, идущий в Блуа, в компании с Максимом Дюканом, чтобы «поехать подышать полной грудью среди вереска и дрока или у волн на широких песчаных берегах…»[134]
Глава IX
Путешествия и планы путешествий
Два приятеля тоже задумали написать вместе книгу, которая расскажет о перипетиях их путешествий. Максим Дюкан будет писать четные, Флобер – нечетные главы. У каждого в кармане дневник, чтобы по горячим следам отмечать впечатления. Их одежда – «шляпа серого фетра; специально заказанный у Лузье посох; пара тяжелых ботинок (белой кожи, подбитых гвоздями из зубов крокодила);
Флобер чувствует себя прекрасно и не жалеет о том, что отправился в это путешествие. Дружеское согласие с Максимом Дюканом доставляет радость после безумных сцен, которые устраивала Луиза. Они посещают замки Луары: Блуа, Шамбор, Амбуаз, Шенонсо… Но в Туре с Флобером случается нервный припадок. Доктор, вызванный немедленно, приписывает «в больших дозах сульфат хинина». Больной выздоравливает, и путешествие продолжается. Добираются до Бретани. Проклиная Луизу, Флобер в каждом пункте ждет от нее письма. И пишет ей 17 мая из Нанта: «Вы упрямо не желаете сообщать мне свои новости и жить ради меня, точно умерли. Что ж, буду спрашивать вас сам. Что вы делаете и как поживаете?.. Право, Луиза, оставайтесь такой же доброй, как и прежде, не презирайте меня. Я этого не заслуживаю. Не забывайте меня совсем, ведь я думаю о вас часто, каждый день… Если мы снова увидимся (при условии, что вы захотите этого), я не изменюсь, я останусь прежним со всеми хорошими и плохими чертами характера. Если это письмо снова останется без ответа, значит, мы расстались, и надолго, как будто один из нас уехал в Индию, а другой в Америку…» Она отвечает ему так, как считает нужным, – очень холодно. Тогда 11 июня из Кемпера он продолжает настойчиво просить в письме: «
В Бресте, куда молодые люди приходят пешком с «грудью нараспашку, в развевающейся на ветру рубашке, платке, повязанном по бедрам, и с рюкзаком на плече, их встречают госпожа Флобер и Каролина. Беспокойная мать, госпожа Флобер, не могла дождаться встречи с сыном. „Бедная женщина не может без меня жить, она приехала (как, впрочем, договаривались) на встречу в Брест, – пишет Флобер Эрнесту Шевалье, – и конец пути мы проделали, как и предполагали, вместе в экипажах, встречаясь и расставаясь, когда хотели“».[136] В Сен-Мало Флобер волнуется, думая о семидесятидевятилетнем Шатобриане, который является для него примером человека, преуспевшего в литературе и жизни. Он идет посмотреть на могилу, которую писатель приготовил себе при жизни на острове Гран-Бэ у моря. «Дорогая подруга, посылаю тебе цветок, который вчера в час заката сорвал на могиле Шатобриана, – пишет он Луизе. – Море было прекрасным, розовел закат, дул ласковый ветерок… Могила великого человека на скале, до нее долетают брызги волн. Он будет спать под их шум, в одиночестве, неподалеку от дома, где родился. Все время, что я был в Сен-Мало, я думал только о нем».[137]
29 июля – памятный день первой встречи с Луизой. В череде событий путешествия он забывает об этой дате. Луиза пишет ему, упрекая в том, что не послал ей цветы, как это сделал бы на его месте любой другой внимательный мужчина. «Опять слезы, упреки и, что уж самое странное, – брань, – пишет он ей в ответ. – Вы считаете, что 29 июля я
В следующих письмах тон одного и другого смягчается. Путешествие продолжается. Иногда пешком, по непроходимым дорогам, иногда в экипаже, запряженном лошадьми. Оно продлится три месяца. Три месяца под солнцем и дождем, в пыли, в грязи, три месяца здоровой усталости и ярких впечатлений. Госпожа Флобер и Каролина вернулись между тем в Круассе. Поскольку в городе свирепствует «детская болезнь», они уехали в Ла Буйе, который находится в восемнадцати километрах от Руана. Флобер приезжает туда к ним в конце августа. Луиза не расстается с мыслью встретиться с ним в деревне, он возражает, как и прежде, и пытается разубедить ее: «Вам не следует думать о поездке. В деревушке на берегу моря всего лишь дюжина домиков. Здесь нет места, где можно было бы встретиться. Немного терпения, дорогая моя; я думаю этой зимой провести в Париже пару недель».[139]
По возвращении в Круассе в сентябре с матерью и племянницей он мечтает опять уехать оттуда. На этот раз на Восток: «Так вот! если бы вы только знали, как мне хочется, мне просто необходимо собрать вещи и уехать подальше, в какую-нибудь страну, языка которой я не знаю, подальше от всего того, что меня окружает, от всего, что угнетает меня! Думаю, что никогда – уверен в этом – не смогу увидеть Китай, что никогда не буду спать под мерный шаг верблюдов и никогда, наверное, не увижу в лесах огоньки глаз тигра, затаившегося в бамбуковых зарослях!»[140]
Тем временем он делает описание своего путешествия в Бретань и Нормандию. Его беспокоит здоровье. «С моими нервами дела обстоят не лучше, – пишет он Луизе. – Жду сильного приступа со дня на день… На остальное мне на… как сказал бы Фидий». И некоторое время спустя продолжает: «Неделю назад у меня был приступ, после которого я чувствую себя разбитым и раздраженным… Мы (Максим Дюкан и я) занимаемся сейчас описанием нашего путешествия. И хотя эта работа не требует ни особого эстетства в передаче впечатлений, ни предварительного осмысления целого, я настолько отвык от пера и так досадую, особенно на самого себя, что хлопот у меня с этим делом немало. Я похож на человека, у которого хороший слух, но который фальшиво играет на скрипке; пальцы его отказываются точно воспроизводить звук, который он представляет. Из глаз горе-музыканта льются слезы, и смычок падает из рук».[141] И ей же: «Ты просишь написать о нашей совместной работе с Максом. Знай, что я от нее едва держусь на ногах. Стиль – та вещь, которую я особенно близко принимаю к сердцу, – держит в страшном напряжении нервы. Я мучаюсь от досады, переживаю. Временами даже болею от этого, по ночам меня трясет лихорадка… Что за странная мания проводить жизнь, истязая себя поиском слов, и целыми днями потеть, закругляя периоды!»[142]
Никогда еще Флобер не старался так, работая над содержанием и звучанием фразы. Здесь он в первый раз проявляет себя строгим ремесленником, обрабатывающим слова. Удивительно контрастируют главы, написанные Максимом Дюканом, с правильными безличными предложениями и главы, написанные Флобером, исполненные эмоций, красок жизни. Страницы, посвященные Комбуру, могиле Шатобриана, бойне в Кемпере-Корентене, равно как и другие, превосходны. Однако ни один, ни другой автор не собираются предавать огласке свои тексты. «Что касается их публикации, то и думать об этом нечего, – помечает Флобер. – Единственным нашим читателем мог бы стать королевский прокурор – и то по причине некоторых мыслей, которые могли бы ему не понравиться».[143]
По возвращении в уединение в Круассе его ждет радостное событие: возобновляется дружба с товарищем по коллежу Луи Буйе, который когда-то был интерном в руанской больнице, но оставил медицину и основал маленькую школу для детей, отстающих в развитии. Луи Буйе живет бедно, он увлечен литературой, относит себя к сторонникам «искусства ради искусства». Он сочиняет стихи, которые Флобер считает превосходными. Однако этот скромный, стеснительный и непритязательный человек не верит в свой талант. Он работает по восемь часов в день со слабыми детьми, зарабатывая на жизнь, и конец недели проводит в Круассе. Флобер не расстается с ним.
Старый дом на берегу Сены с приходом Луи Буйе оживает. Спорят, смеются. Это поддерживает настроение Гюстава, которому все реже и реже хочется поехать в Париж. Тем более что Луиза опять начинает унижать его, называя его представителем клана
Говоря о своем презрительном отношении к политике, он не может тем не менее не интересоваться событиями, которые происходят в стране в последние недели 1847 года. Оппозиция не дает покоя правительству Луи-Филиппа, организуя в городах Франции собрания протеста. 25 декабря вместе с Луи Буйе и Максимом Дюканом Флобер присутствует на одной из таких манифестаций в большом зале, украшенном трехцветными флагами, в предместье Руана. Несмотря на враждебное отношение к королю, его возмущает заурядность речей, которые произносятся с трибун. «Я все еще нахожусь под впечатлением – смешным и в то же время жалким, – которое произвело на меня это зрелище, – пишет он Луизе. – Я был холоден, и в то же время меня тошнило от отвращения к патриотическому энтузиазму, который вызывали слова: „кормило государства, бездна, в которую мы низвергаемся, честь нашего знамени, сень наших стягов, братство народов“ – и прочие пошлости в том же роде».[145] Однако, судя по всему, эти призывы вдохновят революцию. 23 февраля 1848 года Флобер и Луи Буйе приезжают в Париж, чтобы принять участие в манифестациях, объявленных в газетах. Встречаются с Максимом Дюканом и Луи де Кормененом. На следующий день оказываются свидетелями беспорядков в столице. Увлеченные поначалу всеобщим смятением, они, оказавшись в самом центре событий, вступают в Национальную гвардию, и Гюставу с охотничьим ружьем в руках какое-то время кажется, что он участвует в республиканской акции. Зажатый в толпе, он видит развевающийся на баррикаде красный флаг, оратора, сраженного пулей, офицеров Национальной гвардии, которые пытаются внедриться между войском и народом, зарево пожара над городом. Крики людей: «Долой Гизо!» Захваченные толпой, Флобер и его друзья проникают в Тюильри и потрясены разграблением дворца. Затем идут к городской ратуше. Смешавшись с людьми, собравшимися на площади, они присутствуют при провозглашении республики. Эти картины всеобщего безумия останутся в памяти Флобера навсегда. Оказавшись в центре бури, он уже смутно представляет себе, как однажды, может быть, опишет ее. Все, что он видит, все, что переживает сейчас, кажется ему достойным описания. Однако за событиями, стремительно следующими одно за другим, разумом уследить невозможно. Отречение короля, провозглашение временного правительства, банковский кризис, создание революционных клубов, манифестации и контрманифестации в больших городах, попытка совершения государственного переворота «красными»…
Вернувшись в Круассе, Флобер издали смотрит на этот хаос осознанно и беспристрастно, с высокомерной насмешкой. «Что ж! Все это очень занимательно! – пишет он Луизе. – На эти озадаченные лица весело смотреть! Я искренно наслаждаюсь, глядя на потерпевших крах честолюбцев. Не знаю, окажется ли новая форма правления и создаваемое ею социальное положение благоприятным для Искусства. Это еще вопрос. Быть более буржуазным или более ничтожным уже нельзя. А более глупым – неужто возможно?»[146] Он считает, что на самые серьезные события необходимо смотреть с точки зрения художника. Не столь важно, что рушится мир, главное, что это подвластно таланту писателя. Строчки из письма, приведенные выше, – ответ на послание Луизы, в котором она как бы между делом сообщает, что беременна. От кого? Явно не от мужа, «официального», как она сама его называет, не от Виктора Кузена, не от Флобера, с которым не виделась несколько месяцев. В самом деле, преследуя Гюстава упреками, она не отказывает себе в других любовниках.[147] Отец явно один из них. «К чему все ваши предисловия перед тем, как объявить мне
Он гораздо более глубоко переживает в это время тяжелую болезнь Альфреда Ле Пуатвена. Считают, что причиной необратимого упадка сил стала его беспутная жизнь. По словам врачей, он безнадежен. А ему только тридцать два года. Флобер, которому двадцать семь, считает себя «таким же старым», как и он. Он спешит повидаться с другом в Невиль-Шам-д’Уазель. 3 апреля 1848 года Альфред ушел из жизни. «Альфред умер в понедельник, в полночь, – пишет он Максиму Дюкану. – Я похоронил его вчера и вернулся. Я провел две ночи у его тела (последнюю ночь целиком), я одевал его, я в последний раз его поцеловал и видел, как забивали гроб. Я был там два дня… два длинных дня. Сидя у его тела, я читал
Время написания этого письма – 10 апреля 1848 года. На следующий день Флобер в первый раз стоит на посту, будучи солдатом Национальной гвардии. За два дня до этого он участвовал в параде в честь посадки дерева Свободы. Церемония, проходившая в сопровождении патриотических песен, громких политических речей и воззвания кюре, прославлявшего «христианскую республику»,[150] показалась ему нелепой. Хотелось бы поскорее забыть эту велеречивую суету. Центр его жизни не в Париже, а в Круассе. Между тем Руан тоже «шумит». Вдохновленные парижскими событиями, восстали сорок тысяч рабочих, которые требуют сокращения рабочего дня и увеличения заработной платы. Но безуспешно. Провинция оказывается мудрее столицы. На всеобщих выборах победу одерживают умеренные. Прокурор Сенар, возглавивший список победивших в Руане, призывает армию для того, чтобы разобрать баррикады. Среди восставших около тридцати жертв. Июньский мятеж в Париже повлек за собой массовые аресты. Председателем Совета становится Кавеньяк, который пришел на смену исполнительной Комиссии, отправленной в отставку. Порядок восстановлен. Флобера возмущает и жестокость репрессий, и ярость мятежа. Он не революционер и не консерватор. С равным негодованием он относится и к бунтарям – левым и к правым квакерам. Возобновляются нервные приступы. Он беспокоится за будущее племянницы Каролины. У Эмиля Амара, который вернулся из Англии, все более явно проявляются признаки умственного расстройства. Он становится опасным, заявляет о своем желании стать комедиантом, тратит за месяц тридцать тысяч франков и требует отдать ему дочь. Перепуганная госпожа Флобер прячется с ребенком у друзей в Форж-Ле-Зо. Поместить Амара в психиатрическую лечебницу не удается. В конце концов по решению суда Каролина на время остается у бабушки. «Я от этого сойду с ума, – пишет Флобер Эрнесту Шевалье, – сойду с ума от горя. Если через несколько дней он (Эмиль Амар) не уедет в путешествие (что он собирается сделать) и если мы будем вынуждены, когда ему вздумается, принимать его, то мы сбежим в Ножан».[151]
Между тем Максима Дюкана, раненного в икру во время июньского восстания в Париже, Кавеньяк награждает орденом Почетного легиона. Этот, думает Флобер, проберется, как рыба между рифами, к самым высоким официальным отличиям. Что ж, хорошо, если это доставляет ему радость! Что касается его, то, оказавшись снова в заточении в Круассе, он начинает писать
Вкалывая, как «десять негров», над
На следующий день Максим Дюкан приезжает в Круассе, где встречает Луи Буйле, который тоже предупрежден о событии. Флоберу необходимо услышать их искреннее мнение, чтобы знать, следует ли ему публиковать это произведение, которым он сам доволен. Чтение продолжается четыре дня по восемь часов каждый. С полудня до четырех часов и с восьми часов до полуночи. Максим Дюкан и Луи Буйе обещают ничего не говорить во время чтения и высказать мнение в конце. Прежде чем начать, Флобер предупреждает, потрясая объемом рукописи (пятьсот страниц): «Если вы не будете кричать от восторга, вас уже ничем не пронять!» Однако с первых страниц Максим Дюкан и Луи Буйе удрученно посматривают друг на друга. Этот монотонный текст, в котором лирических отступлений больше, нежели действия, кажется им неинтересным. Язык красив, намерения честолюбивы, а результат – удручающий. Видения святого Антония не удались. Неужели Флобер работал почти три года над этим огромным произведением! После каждого чтения госпожа Флобер спрашивает у друзей, что они думают о сочинении ее сына. Они смущаются, избегая ответа. Наконец собираются для того, чтобы высказать мнение. Флобер, закончив чтение последних страниц, спрашивает: «Скажите перед нами всеми искренне, что вы думаете?» Отвечают прямо и безжалостно: «Это нужно бросить в огонь и забыть навсегда». Флобер вздрагивает как от удара, вскрикивает. Из его сердца только что вырвали книгу. Он неуверенно пытается возражать, защищая свое произведение. Однако судьи безжалостны. Редкие страницы выдерживают их критику. Они советуют другу забыть о романтизме и выбрать будничный сюжет, такой, как сюжет
Максим Дюкан ошибся, назвав имя Делоне в
Глава Х
Восток
Если Флобер – неисправимый мечтатель, то практического ума Максима Дюкана достанет на двоих. Чтобы беспрепятственно путешествовать, он добивается того, что каждый из них получает от правительства задание. Дюкан будет проводить научные исследования и фотосъемки на Востоке для министерства внутренних дел, в то время как Флоберу министерство сельского хозяйства и торговли поручило собирать сведения в портах и местах остановок караванов. Разумеется, задание, хотя и порученное им в высших кругах, не будет оплачено. Максим Дюкан намерен сдержать слово, отправляя исчерпывающую документацию о посещаемых странах; Флобер не собирается давать какие-либо отчеты в органы опеки.
22 октября 1849 года Флобер уезжает из Круассе, привозит в Ножан мать, где она будет жить у друзей, и, устроив ее, возвращается в Париж. Их расставание мучительно. Они не могут оторваться друг от друга. В который раз Флобер чувствует, что виноват перед этой несчастной женщиной. «Моя мать сидела в кресле напротив камина, – напишет он. – Я гладил ее руки и разговаривал с ней, я поцеловал ее в лоб, бросился к двери, схватил в столовой шляпу и выбежал из комнаты. Как она ужасно закричала, когда я закрыл дверь гостиной! Показалось, что я уже слышал этот крик в момент смерти отца, когда она взяла его за руку».[160]
Встреча со священником и четырьмя монахинями на вокзале в Ножане показалась ему дурным предзнаменованием. Когда он садится в парижский поезд, то оказывается в купе один и дает волю нервам – рыдает в носовой платок. На каждой остановке возвращается желание спрыгнуть на перрон и вернуться к матери. Такой доброй, такой нежной, такой заботливой! Она, не раздумывая, дала ему двадцать семь тысяч пятьсот франков для того, чтобы он мог осуществить свою мечту увидеть Восток. Она с самого детства рядом с ним: защищает, кормит, балует. И в благодарность он бежит от нее. Можно подумать, что она в тягость ему. На вокзале Монтеро его охватывают угрызения совести, и, желая забыться, он выпивает четыре стаканчика рома. В Париже с трудом добирается до квартиры Максима Дюкана и впадает в еще большее отчаяние, не застав своего друга дома. Максим Дюкан, который вернулся домой поздно вечером, находит Флобера на полу рядом с камином. Думая, что тот спит, подходит к нему, наклоняется и слышит сдавленные рыдания: «Я никогда больше не увижу свою мать! – говорит, волнуясь, Флобер. – Я никогда больше не увижу свою родину; это слишком длительное путешествие и слишком далекое; это искушение судьбы; настоящее безумие; зачем уезжать?»[161] Растерявшись оттого, что друг в последнюю минуту струсил, Максим Дюкан трясет его и наконец успокаивает. Несколько дней подряд они прощаются с друзьями и в последний вечер ужинают с Теофилем Готье, Луи Буйе и Луи де Кормененом в зеленой гостиной «Трех провансальских братьев» на Пале Рояль. Говорят о литературе, искусстве, археологии; и Флобер в этой шумной и сердечной атмосфере забывает о своих дурных предчувствиях.
На следующий день, 29 октября 1849 года, он пишет матери: «Все готово, мы уезжаем. Нам сопутствует прекрасная погода. Я скорее весел, нежели грустен, скорее безмятежен, нежели серьезен. Сияет солнце, сердце мое исполнено надежд». В тот же день друзья садятся в дилижанс – поезда на юг еще не ходят, – предвкушая необычное приключение. Из Лиона Флобер посылает своей «дорогой бедной старушке» – так он называет ее нежно – еще одно письмо: «Мне кажется, что мы не виделись десять лет».[162] Отныне он будет заставлять себя писать ей почти каждый день, как когда-то Луизе Коле. Ему почему-то кажется, что он не сможет вернуть долг, который чувствует за собой по отношению к матери. В Марселе его охватывают воспоминания об Элади Фуко – он идет к гостинице, где когда-то впервые испытал минуты счастья в объятиях женщины. Гостиница закрыта. На улице мелькают безразличные лица прохожих. Он начинает сомневаться в том, что Элади была в его жизни.
В воскресенье 4 ноября в восемь часов грузятся на пакетбот
Друзья наносят официальный визит Сулейману Паше, «самому могущественному человеку Египта», вслед за ним Артин-Бею, министру иностранных дел, который принимает их с восточным гостеприимством, предлагает помощь – повозку и лошадей для продолжения путешествия. Они участвуют в охотничьих вылазках, фланируют по улицам, делают покупки на базарах, осматривают мечети, заходят в турецкие бани, откуда выбираются едва живыми от жары.
В Каире Флобер и Максим Дюкан переодеваются в восточные одежды. «Ваш покорный слуга облачился в широкую нубийскую рубаху из белого хлопка с украшениями в виде кисточек, покрой которой невозможно описать, – пишет он Луи Буйе. – Мой шеф побрился наголо, оставив лишь одну прядь волос на затылке (за нее Магомет
Наконец добираются до пирамид. «Здесь и начинается настоящая пустыня, – рассказывает Флобер. – Я не мог справиться с собой – я пустил лошадь во весь опор, Максим Дюкан припустил вслед за мной; я добрался до лап сфинкса. При виде этого… у меня на мгновение закружилась голова, а мой компаньон стал белее бумаги, на которой я пишу. На закате сфинкс и три совершенно розовые пирамиды, казалось, таяли в солнечном свете; древний монстр смотрел на нас ужасающим неподвижным взором».[166] Первый раз ставят палатку и ужинают. На следующее утро совершают восхождение на пирамиду Хеопса, осматривают внутреннюю часть легендарного памятника – обители летучих мышей, – покои короля, покои королевы… Флобер потрясен дыханием времен. Разве можно мечтать о современном романе рядом с этими великими загадочными древностями? Как бы там ни было, он рад тому, что достиг вида настоящего путешественника: «Солнце решилось наконец-то вычернить мне кожу. Она почти достигла цвета античной бронзы (это мне нравится); я толстею (это меня огорчает); борода у меня растет, точно американская саванна».[167] Он с равным интересом изучает памятники и местных жителей. Брату Ашилю пишет о том, как его удивляют женщины, которые не стесняются, открывая грудь, и закрывают лицо: «В деревне, например, видя, что вы подходите к ним, они поднимают край одежды, чтобы закрыть лицо, и открывают грудь, то есть все тело от подбородка до пупка. Ох и насмотрелся же я этих сись! Насмотрелся! Насмотрелся! Заметь, у египтянок грудь удлиненная, наподобие вымени, она совсем не возбуждает. А вот что возбуждает, так это, например, верблюды, пересекающие базары, мечети с фонтанами, улицы, заполненные людьми в одеждах разных стран, кафе, тонущие в табачном дыму, и публичные площади, которые оглашаются криками скоморохов и шутов. Есть во всем этом… или скорее от всего этого веет неким подобием ада, который завладевает вами, источая особые чары, которые завораживают вас».[168]
На всякий случай он делает заметки: «Это может мне где-нибудь очень пригодиться». Любопытство побуждает его добиваться встречи с епископом православных коптов, который принимает его «зело вежливо». «Принесли кофе, и я тотчас принялся задавать ему вопросы относительно Троицы, Святой Девы, Евангелия, Евхаристии. Все мои былые познания о
Через два месяца, проведенных в Каире, Флобер и его компаньон решают подняться вверх по Нилу на судне – легкой двухпарусной лодке с корпусом, выкрашенным в голубой цвет. «Нил совершенно гладкий, будто река масляная, – пишет Флобер матери. – Слева – весь арабский хребет, который вечером становится фиолетово-лазурным. Справа – равнины, потом пустыня».[171] Однако этот грандиозный вид не мешает ему мечтать о Франции. Временами, пресытившись красочностью пейзажей, он скучает по мирному уединению в Круассе. «Там далеко на спокойной, не античной реке у меня есть белый домик с закрытыми ставнями. Я сейчас далеко от тех мест, где в холодном тумане дрожат обнаженные тополя, где на холодных берегах теснятся глыбы льда, ломающегося на реке. Там в стойлах стоят коровы, циновки висят на шпалерах, в серое небо медленно поднимается дымок из труб на фермах. Я на время расстался с длинной липовой террасой в стиле Людовика XIV, где летом гуляю в белом халате. Через полтора месяца уже набухнут почки. Ветки покроются красными бутонами, потом распустятся первоцветы – желтые, зеленые, розовые, разноцветные… Милые мои первоцветы, рассыпьте свои семена, чтобы следующей весной я смог снова увидеть вас».[172]
В Эсне друзья идут к знаменитой куртизанке Кучук Ханем. Она в это время выходит из ванны. На ее черных волосах, заплетенных в тонкие косы, феска. Куртизанка одета в розовые с напуском шаровары, над грудью у нее вуаль из прозрачного газа. «Это царственная чертовка, грудастая, мясистая, с красивыми ноздрями, огромными глазами и великолепными коленками. Во время танца на животе у нее образовывались складки», – помечает Флобер. От нее исходит запах сладкого терпентина. Умастив руки гостей розовым маслом, она увлекает их в свои покои. Там исполняет для них «танец пчелы», который Флоберу кажется очень эротичным. У музыкантов, чтобы не отвлекались, завязаны глаза. Некоторое время спустя Флобер и Максим Дюкан вернутся к куртизанке и проведут с ней ночь. Праздник длится с шести до половины одиннадцатого, «в антрактах все целуются». Наконец Флобер занимается с Кучук Ханем любовью на ложе «из пальмовых веток». «Я целовал ее взасос, – пишет он. – Тело ее покрылось потом, она устала от танца, озябла. Я накрыл ее своей меховой венгеркой, и она заснула, держа мои руки в своих руках. Что до меня – то я не сомкнул глаз. Я всю ночь витал в сказочных мечтах… Рассматривая это красивое создание, которое крепко спало, положив голову на мою руку, я думал о своих ночах в парижском борделе, на меня нахлынули старинные воспоминания… В три часа я поднялся, чтобы выйти по нужде на улицу; сияли звезды. Небо было светлым и очень высоким».[173]
Рано утром друзья ушли от куртизанки. Флобер горд тем, что «из пяти раз ему удались три». И помечает с сожалением: «Я был бы вне себя от гордости, если бы, уходя, был уверен в том, что запомнился ей, что она будет думать обо мне лучше, чем о других, что я остался в ее сердце».[174]
В течение нескольких месяцев Флобер и Максим Дюкан плавают по Нилу, развлекаются, стреляют пеликанов, журавлей и крокодилов. «Разлегшись на диванах и покуривая кальян, мы мирно жили, наблюдая за проплывающими мимо берегами, а когда показывались развалины, наш раис останавливал лодку», – напишет Флобер. Дюкан старательно фотографирует все, что находит замечательным. У Флобера, который в меру сил помогает ему, черные от серебряного нитрата пальцы – он работает со сверхчувствительными пластинками. Оба загорели и обросли бородами. Флобер располнел. 11 марта достигают первого водопада, 22-го – следующего. Выше река несудоходна. Поворачивают обратно. Флобер пишет матери: «С этого времени мы будем незаметно приближаться друг к другу… Мне иногда очень хочется увидеть тебя. Вечером, прежде чем заснуть, я думаю о тебе; и каждое утро, как только просыпаюсь, ты – первое, что приходит мне в голову… Я вижу, как ты, подперев, как обычно, подбородок рукой, мечтаешь и грустишь».[175]
И еще: «Ты, наверное, сейчас плачешь, рассматривая карту, которая представляется тебе безбрежной пустыней, в которой затерялся твой сын. Не печалься, я скоро вернусь. Не болей, ведь только сильное желание заставляет жить. Я уехал почти полгода назад, через полгода я вернусь. Скорее всего это будет в следующем январе или феврале».[176]
По возвращении в Каир 27 июня после посещения грота Соломона путешественники решают пересечь пустыню на верблюдах. В пути разгорается ссора. Разбиваются обе бутылки с питьевой водой, которую взяли в дорогу. Путники изнемогают от жажды. Флобер шутки ради вспоминает парижское лимонное мороженое «У Тортони». Дюкан взрывается и грубо одергивает его. Два дня не разговаривают. К счастью, через день добираются до Нила. Речная вода кажется самым восхитительным напитком. Напившись, они мирятся.
В начале июля путешественники возвращаются в Александрию, в конце месяца – они в Бейруте. Затем короткими переходами на лошадях добираются до Иерусалима. «Иерусалим – оссуарий, окруженный стенами, – пишет Флобер Луи Буйе. – Все здесь гниет, на улицах дохлые собаки, в церквах – мессы. Огромное количество дерьма и всюду развалины. Польский еврей в кожаном лисьем чепце пробирается в тишине вдоль полуразвалившихся стен, в тени которых караульный турок-солдат курит, перебирая мусульманские четки. Армяне проклинают греков, которых ненавидят латиняне, изгоняющие коптов. Все это скорее грустно, чем смешно».[177] Тем не менее он думает о Христе и представляет, как тот в своем голубом хитоне взбирается на Масличную гору. По его вискам струится пот. Во время посещения Гроба Господня Флобер возмущен коммерческой эксплуатацией религии. «Сделали все, что можно, чтобы превратить святые места в посмешище. Настоящая проституция: лицемерие, алчность, фальсификация и цинизм, а на святость наплевать».[178] Он потрясен, увидев на стене святой гробницы большой портрет Луи-Филиппа, и между тем его трогает то, что греческий священник дарит ему освященную розу: «Я подумал о верующих душах, которым подобный подарок и в таком месте доставил бы удовольствие, и насколько мне все это было безразлично».[179] Посещают также Вифлеем, Назарет, Дамаск, Триполи…
По возращении в Бейрут Флобер понимает, судя по симптомам, что заразился сифилисом. «Вообрази себе, старина, что в Бейруте я подцепил семь язв, которые зажили и остались две, потом они слились в одну, – пишет он Луи Буйе. – Я тщательно лечусь. Подозреваю, что этот подарок преподнесла мне одна маронитка, однако это могла быть и маленькая турчанка. То ли турчанка, то ли христианка, которая из двух? Тема для размышления! Вот одна из сторон восточного вопроса, о которой не подозревает
Он беспокоится, думая о том, чтобы сократить путешествие. Сначала предполагали пересечь Сирийскую пустыню и через Багдад добраться до Каспийского моря. Теперь этот план кажется ему неосуществимым. Кроме того, на непроходимых дорогах полно разбойников и на исходе деньги. Госпожа Флобер умоляет сына вернуться как можно скорее. Она скучает без него и не может больше ждать. Их самих рядом с этой роскошью охватывает чувство ностальгии и угрызения совести: «Если бы ты знала, как хорошо я представляю себе твои ожидания писем. Я вижу сад… дом… тебя, склонившуюся у окна… Я слышу стук щеколды ворот, когда приходит почтальон, и догадываюсь, как ты переживаешь, если писем нет!»[181]
Из Бейрута отплывают на Родос. Прибыв туда, оказываются в карантине – на острове эпидемия холеры. Выходят из лазарета и отплывают в Смирну, затем в Константинополь. 12 ноября добираются до этого города, который кажется Флоберу «огромным, как человечество». Здесь он узнает о смерти Бальзака. «Когда умирает человек, которым восхищаются, всегда грустно, – пишет он Луи Буйе. – Надеялся со временем познакомиться с ним и заслужить его любовь. Да, это был сильный человек, который сумел глубоко понять свое время. Он так хорошо изучил женщин, но, едва женившись, умер».[182]
В честь путешественников мать Бодлера и его отчим, генерал Опик, посол Франции при дворе султана, устраивают обед. Во время разговора Дюкан намекает на возрастающую известность Шарля Бодлера в Париже. Эта ремарка воспринята холодно. Однако в конце обеда мадам Опик отводит Дюкана в сторону и тихо спрашивает: «Вы и в самом деле думаете, что тот молодой поэт, о котором вы говорили, талантлив?»
Тем временем мадам Флобер приняла решение: она не может дождаться встречи с сыном и собирается приехать в Италию сама. Она пишет об этом Гюставу, сообщая одновременно о женитьбе его друга Эрнеста Шевалье. Она хотела, чтобы и ее сын устроил свою жизнь, женился. Ему только что исполнилось двадцать девять лет. Не самый ли подходящий возраст для того, чтобы создать семью? Флобер иронизирует в ответ: «Когда свадьба? – ты спрашиваешь это меня, узнав о женитьбе Эрнеста Шевалье? Когда? Никогда, надеюсь. Настолько, насколько человек в состоянии ответить на вопрос о том, чем он станет заниматься в будущем, я сейчас могу ответить на этот вопрос отрицательно. Общение с миром, в котором я потерся в течение этих четырнадцати месяцев, все больше заставляет меня думать о том, как бы закрыться в свою раковину… Думаю, что мой ответ прозвучит не слишком самонадеянно. Однако, если ты хочешь услышать начистоту, скажу: „Я слишком стар, чтобы измениться. Я вышел из возраста“. Когда ты жил всю жизнь так, как я, жизнью исключительно внутренней, заполненной беспокойным анализом, сдержанными порывами; когда ты то горел желаниями, то усмирял их; когда провел свою молодость, упражняясь в управлении своей душой так, как всадник управляет лошадью… Так вот, хочу я сказать, если ты не сломал себе шею с самого начала, то есть шанс не сломать ее и впредь. Я тоже определился в своей жизни в том смысле, что нашел свою золотую середину, свой центр тяжести… Вступить в брак – значит, изменить самому себе. Это пугает меня… Молодчина Эрнест! Он таки женился, имеет положение и по-прежнему подвизается в суде! Какой союз буржуа и господина! Он станет лучше, чем прежде, защищать закон, семью и собственность! Впрочем, он всегда твердо стоял на ногах. И тоже увлекался искусством… Теперь, я уверен, он там мечет громы и молнии против социалистических доктрин… Будучи судьей, он станет реакционером, как супруг – окажется рогоносцем, и, проводя, таким образом, жизнь между своей бабой, детьми и „прелестями“ своего ремесла, он как раз и станет тем самым малым, который пройдет все, что будто бы положено человеку. Уф! Поговорим о чем-нибудь другом».[183]
По прибытии в Афины он возвращается к теме, которая не перестает его волновать, и пишет на этот раз Луи Буйе: «Будем надеяться, что, несмотря на твои предсказания, итальянское путешествие не подтолкнет меня к узам Гименея. Ты знаешь семью, где в мягкой атмосфере воспитывается та юная особа, которая должна стать моей супругой? Мадам Гюстав Флобер! Неужели это возможно? Нет, я не такой тривиальный!»[184] Он, как повелось, посещает дома терпимости и занимается любовью с проститутками. Однако отказывается спать с шестнадцатилетней красавицей, которая хочет прежде осмотреть его фаллос, чтобы убедиться, что он не болен. «А так как у основания головки у меня еще было уплотнение и я боялся, что она его заметит, то вспылил и спрыгнул с кровати, крикнув, что она меня обидела».[185] Тем не менее он говорит, что находится в олимпийском настроении.
«Что за люди эти греки! Какие художники! Парфенон – одно из самых волнующих впечатлений в моей жизни. Что бы ни говорили. Искусство – то, к чему нужно стремиться в жизни. Пусть будут счастливы буржуа, я не завидую их тучному блаженству».[186]
В начале 1851 года они отправляются на Пелопоннес, он пишет матери, что их встреча недалека, и предупреждает, что она увидит, как он сильно изменился. Из-за болезни выпало много волос; он растолстел, отпустил бороду. Однако с приездом в Неаполь обещает побриться. «Прошло два года, я неузнаваемо изменился… Ты увидишь, что я не вырос, но потучнел. Когда смотрю на себя в зеркало, кажется, мне будет тяжело возвращаться домой».[187]
Наконец друзья перебираются из Греции на юг Италии. В Неаполе Флобер сдерживает слово, жертвует бородой. «Бедная моя борода! которую я мыл в Ниле, в которую задувал ветер пустыни и которая так долго пахла дымом томпака. Под ней я нашел
Оказавшись во власти воспоминаний об Элизе Шлезингер, он впадает в ярость, когда, спускаясь с паперти церкви Сен-Польор-ле-Мюр, вдруг видит женщину в красной кофточке, которая идет за руку со служанкой. Чернобровая незнакомка очень красива и свежа. «Меня, как гром средь ясного неба, охватила злоба. Мне захотелось броситься на нее, как тигру, я был ослеплен». Он помечает далее: «Белки ее глаз были особенными. Казалось, будто она пробуждается, приходит из другого мира, а между тем она была спокойна, спокойна! Ее зрачок, черный, блестящий, почти рельефный – настолько он был четким – смотрел безмятежно… Подбородок мягкий, уголки губ немного опущены, над губой – голубоватая тень, в целом лицо округлое… Я не увижу ее больше!»[191]
Он неожиданно понимает, что эта случайная прохожая являет его женский идеал. Жгучая брюнетка с черными глазами, легкой тенью над губой. Элиза Шлезингер и в то же время Элади Фуко! Любитель путан потрясен небесным видением. Привычный антагонизм между грубыми плотскими желаниями и неземными устремлениями души. То же балансирование между низменным и возвышенным, между дном и озарением, между реальностью и мечтой. Жаль, что эта женщина не ему предназначена! Он не узнает даже ее имени. Их дороги, едва сойдясь, навсегда разошлись. Флобер удручен: «Мне тотчас захотелось попросить у отца ее руки».
Через несколько дней он встретится с матерью, которая, как условились, приехала в Рим. Она постарела, похудела, страдает фурункулезом из-за «дурной крови» – конечно, болезни, приключившейся с ней в отсутствие сына. Но теперь она может с облегчением вздохнуть. Он здесь, рядом с ней, загорелый, веселый, сильный. Он, конечно, растолстел, у него выпало много волос, глаза на круглом лице кажутся маленькими. Не столь важно. Она нашла его. И больше не отпустит. Вместе посещают Флоренцию и Венецию. За путешествием с другом следует путешествие с матерью. Максим Дюкан оставляет их вдвоем и возвращается в Париж. Впрочем, отношения между мужчинами в последние недели их путешествия на Восток охладели. Живя бок о бок, они лучше узнали друг друга. Дюкан видит во Флобере лишь пылкого и бестолкового дилетанта. Флобер открыл в Дюкане карьериста, для которого литература – единственное средство выбиться в люди. Братское взаимопонимание на грани разрыва. К счастью, рядом с Гюставом мадам Флобер. Она заменила потерянного друга.
В июне 1851 года тандем «мать и сын» приезжает в Круассе. Прошел двадцать один месяц со времени его отъезда. Гюстав счастлив, вернувшись в зеленеющую деревню, к тихой реке, текущей под его окнами, в свой рабочий кабинет, к своим книгам. Он уезжал, мечтая открыть романтический Восток, Восток Байрона или Гюго, а возвращается оттуда потрясенный грубой и жестокой реальностью. Он не может забыть грязь и блеск, бедность и кричащую роскошь, которые соседствуют друг с другом. По сути, в этом безумном путешествии его интересовали больше лица, нежели пейзажи, и люди, а не памятники. Его все больше и больше интересует человек. Безнадежное сострадание и печаль переполняют его сердце перед ничтожеством жизни. Он делится этими мыслями в письме к Луизе Коле. Он совсем не думал о ней во время путешествия. Однако, вернувшись во Францию, само собой разумеется, возвращается к своим эпистолярным привычкам. Посердившись, Луиза отвечает ему. Она даже осмеливается приехать в Круассе, чтобы встретиться с ним. Какая назойливость! Он отказывается принять ее. Но затем она появляется перед оградой сада сама. Луиза с трудом узнает его. «Что касается его, то он показался мне очень странным в своем китайском одеянии, – пишет она. – Широкие штаны, блуза из индийской ткани, галстук желтого шелка, затканный золотыми и серебряными нитями, длинные ниспадающие усы. Его волосы поредели, на лбу появились морщинки, а ведь ему было только тридцать лет. В его глазах не было прежнего блеска».
Он обращается свысока к смутившейся женщине: «Чего вы хотите от меня, мадам?» – «Мне нужно поговорить с вами», – отвечает она. «Здесь это невозможно». – «Что ж, гоните меня. Значит, вы считаете, что мой визит оскорбит вашу мать?» – «Отнюдь, но здесь нельзя». Наконец она сообщает ему, что остановилась в гостинице
Расставшись с Луизой, Флобер пишет ей: «Должно быть, накануне в Руане я показался вам очень холодным. Но я не хотел быть холодным. Хорошим – да. Нежным – нет. Я был бы лицемером, если бы утверждал обратное, оскорбив тем самым ваше искреннее сердце… Я люблю ваше общество, когда вы
Итак, Луиза на крючке. Если она хочет сохранить Гюстава, нужно принять вновь прежний modus vivendi.[194] В Круассе приезжать нельзя. Лишь короткие встречи в Париже. И переписка. В который раз мадам Флобер одержала победу. Сын предпочитает ее любовнице. Он вернулся к своим домашним тапочкам и никогда не позволит самозванке нарушить покой Круассе. На самом деле ему в жизни нужны две женщины. Одна – чтобы лелеять, нежить, обожать его; другая – чтобы развлекать время от времени бесполезными любовными утехами.
Сегодня ему кажется, что он преодолел важный этап своего жизненного пути. Приближается тридцатилетие. Несмотря на злосчастный сифилис и лечение ртутью, от которой выпадают волосы, он прекрасно владеет своим пером. Правда, он еще ничего не опубликовал, лишь две маленькие вещицы, которые поместили «Колибри», когда ему было пятнадцать лет. И тем не менее – чрезмерная ли гордость или же загадочное предвидение – он чувствует, что достоин звания писателя больше, чем большинство тех, кто опирается на стопу книг со своими именами, выведенными крупным шрифтом на обложке.
Глава XI
«Госпожа Бовари»
В сентябре Флобер сделал выбор относительно сюжета нового романа: это будет история женщины, нарушившей супружескую верность. Он пишет Луизе Коле: «Я начал вчера вечером мой роман. Предвижу теперь трудности стиля, они пугают меня. Не такое простое дело – быть простым. Боюсь впасть в Поль де Кока или сделать нечто вроде шатобрианизированного Бальзака».[195] И помечает на рукописи, что начал работу в день Святого Гюстава – в свои именины, 19 сентября 1851 года. Написав несколько строчек, он должен прерваться – едет с матерью и племянницей в Лондон, чтобы нанять английскую гувернантку для Каролины, которой теперь пять с половиной лет. По случаю осматривают международную выставку и навещают Генриетту Коллье.
По возвращении в Круассе Флобер вновь принимается за дело с чувством того, что впрягается в тяжелую нудную умственную работу. Обратившись к современному банальному реалистическому сюжету, он сожалеет, что это не роскошные фантазии его
Несмотря на отвращение к сочинению этой «трезвой книги», он заставляет себя следовать строгому расписанию, в котором работе отведено значительное место. Его кабинет становится для него одновременно и убежищем от натиска жизни, и камерой пыток, из которой он не желает бежать. Он проводит там часы восторга, страданий и маниакального упорства. Он любит эту просторную комнату, освещенную пятью окнами, три из которых выходят в сад и два – на реку. Свою библиотеку с витыми деревянными колонками и полками, до отказа набитыми книгами. Портреты друзей. Кресло с высокой спинкой, диван для послеобеденного отдыха и мечтаний и стол из дуба, на котором разбросаны листки, с чернильницей в виде жабы и набором гусиных перьев – хозяин дома не признает стальных перьев и промокашек, которые годятся только для банковских служащих. Из произведений искусства – мраморный бюст сестры Каролины, выполненный некогда Прадье по посмертной маске, и будда. На полу – шкура медведя. За стенами – тишина. Жизнь в Круассе вращается вокруг этого большого избалованного ребенка, старение которого мадам Флобер не желает замечать. Все в доме должно молчать до десяти утра, поскольку Флобер, писавший допоздна, никогда не встает раньше. Разговаривают тихо, ходят на цыпочках, маленькую Каролину просят не играть в шумные игры и не смеяться громко, чтобы не беспокоить сон дяди. Наконец он громко звонит слуге, который приносит ему почту, газеты, ставит на стол стакан свежей воды, подает набитую табаком трубку, открывает ставни. Выкурив первую трубку и прочитав несколько писем, он стучит в перегородку – зовет мать. Она давно поджидает этого сигнала. Прибегает и садится у его изголовья, чтобы, как всегда, ласково поболтать утром. Она потеряла мужа, дочь, женила старшего сына и живет теперь только ради своего дорогого Гюстава. В одиннадцать часов он встает, делает утренний туалет и плотно завтракает. Рядом с ним за столом сидят мать, дядя Парен, Каролина и ее воспитательница, Жюльетта Эрбер. Блюда обильны. Флобер с аппетитом ест. После завтрака делает сто шагов на террасе под липами, чтобы переварить пищу. Во время этой прогулки он размышляет над своим романом и смотрит, как по Сене проходят суда. Затем дает урок племяннице. Гувернантка преподает девочке только английский язык. Он оставил себе историю и географию. И чрезвычайно серьезно исполняет роль учителя. Покончив с этим, до семи вечера читает. За ужином снова собирается вся семья. После того как убирают со стола, мать и сын вновь уединяются, чтобы поговорить по душам. В девять или десять часов мадам Флобер идет наконец спать. Только теперь он может предаться болезненной страсти писать. Все вокруг спит. Ночь хранит его. Времени не существует. Он – один в мире со своими героями из
Уверенный в том, что у него на долгие месяцы достанет работы, он не радуется даже, получив экземпляры
Однако и читатели, и критика хорошо приняли
Политические потрясения лишь усугубляют его высокомерное желание держаться поодаль от мира. Он безразлично относится к тому, что Францией будет править король-президент, который вскоре станет императором. Он слишком занят своей
К счастью, Луи Буйе, который еще не уехал из Руана в Париж, приезжает к нему в воскресенье в Круассе и поддерживает его в труде озаренного каторжника. Флобер читает ему то, что написал в течение недели. Вместе тщательно разбирают текст, строка за строкой. Впечатление Луи скорее благоприятное. После его отъезда Флобер будто немного воспрянул духом. Настоящую поддержку он находит и у Луизы. Она, кажется, со временем успокоилась. Он же не изменил своего взгляда на любовь, которую испытывает к ней. «За вас, которая любит меня, словно дерево ветер, – пишет он ей, – за вас, к кому в моем сердце живет глубокое и нежное чувство, волнующее и признательное, чувство, которое не умрет никогда; за тебя, дорогая женщина, которой я причинил столько горя, а мне хотелось бы дарить тебе только радость».[209] И еще: «Да, я люблю тебя, моя бедная Луиза. Мне хочется, чтобы твоя жизнь была светлой и легкой, усыпанной розами, радостной. Я люблю твое красивое, доброе, искреннее лицо, пожатие твоей руки, ощущение твоей кожи под моими губами. Если я суров с тобой, то, поверь, причина тому – печали, нервное напряжение и страшная апатия, которые мучат меня или целиком овладевают мною».[210]
Когда он устает жить отшельником, он едет в Париж повидаться с ней; останавливается в отеле, занимается с ней любовью и уезжает, успокоившись. Год назад она стала вдовой и теперь еще более свободна в своем выборе. У нее, впрочем, есть другие любовники помимо Флобера, и она не скрывает этого. А он отнюдь не ревнует. Такая позиция позволяет, на его взгляд, избежать опасности стать собственником. Он находит удобной жизнь вдали и отдельно от Луизы. Случается даже, что он – противник мещанских условностей – посылает скромные подарки своей любовнице: пресс-папье, флакончик сандалового масла, египетское колечко… Вернувшись в свою дыру, он перебирает в памяти счастливые мгновения, которые пережил с ней, однако никогда не торопится повторить свой подвиг. Воспоминаний, которые живут в нем, достаточно для того, чтобы вдохновлять его несколько недель: «Восемь дней назад в этот час я уходил от тебя, сгорая от любви. Как бежит время! Да, мы были счастливы, моя дорогая, дорогая подруга, я обожаю тебя».[211]
Уверяя ее в своих чувствах, он не перестает повторять, что никогда ни одна женщина не заставит его забыть о работе. «Едва подумаю о тебе, как мной овладевает чувство нежности, – вновь пишет он ей. – Мои путешествия в Париж (а езжу я туда только из-за тебя) – словно оазисы в жизни, куда я прихожу напиться и стряхнуть на твои колени пыль своих трудов… Я не вижусь с тобой часто из-за целомудрия и из-за того, что эти встречи слишком волнуют меня. Наберись терпения, я стану твоим через какое-то время и надолго. Через год-полтора я сниму квартиру в Париже. Буду ездить туда чаще и в течение года стану проводить несколько месяцев кряду».[212]
Время от времени, как и раньше, он боится, как бы она не забеременела. Когда же решатся отплыть эти проклятые «Англичане»? При одной мысли о нежеланном потомстве он приходит в ярость: «Я очень волнуюсь за твоих Англичан, хотя мне упрекать себя, впрочем, не в чем (ты же меня упрекаешь всегда). У меня – сын! О нет, нет. Лучше околею в канаве под колесами омнибуса. Сама мысль о том, что я кому-то дам жизнь, заставляет выть в душе от адской злобы».[213] Но, к счастью, всякий раз это лишь ложная тревога. И каждый раз, узнав «хорошую новость», он ликует от радости: «Боже сохрани от соития, которое я никогда не повторяю из-за подобного страха…
Максим Дюкан напрасно настаивает на том, чтобы он наконец вышел на литературную сцену. Флобер отвечает ему высокомерной, гневной диатрибой: «Ты, похоже, видишь во мне какой-то тик или порок, который чернит меня в твоих глазах. Мое отношение к этим вещам определилось давно. Скажу тебе лишь, что все эти слова вроде:
Получив это письмо, Максим Дюкан возмущенно отвечает, что не понимает подобных
Отправив другу эти гневные страницы, он оправдывается перед Луизой: «Я хороший ребенок до поры до времени, до определенной черты (черты моей свободы), которую лучше не переходить. А так как он (Максим Дюкан) захотел вторгнуться на мою самую личную территорию, то я задвинул его подальше, в угол… Я – варвар, оттого-то у меня слабые мускулы, нервная апатия, зеленые глаза и высокий рост; однако по той же причине я не лишен вдохновения, упорства, раздражительности. У всех нас – нормандцев – есть немножечко сидра в крови, терпкого, постоянно бродящего напитка, который иногда выбивает пробку». Принявшись за анализ своего характера, он продолжает с очевидным удовлетворением: «Если в любовных отношениях я такой сдержанный человек, то только потому, что окунулся в высший разврат очень рано для моего возраста и осознанно, чтобы все изведать. Найдется немного женщин, которых я не раздевал с головы до пят. Я обрабатывал тело как художник и знаю его. Я берусь писать самые трезвые книги во время гона. Что касается любви, то это тема размышления всей моей жизни. То, что я недодал чистому искусству, самой профессии, осталось ей; и сердце, которое я изучал, было моим. Сколько раз я чувствовал в лучшие свои мгновения холод скальпеля, который входил в мою плоть!
В то время как он пишет ей это письмо, Луиза Коле флиртует с Альфредом де Мюссе. Но однажды вечером поэт, пьяный по обыкновению, пытается соблазнить ее в фиакре. Она отталкивает его, открывает дверцу и выскакивает на ходу из экипажа, поранив колено. Сцена происходит на площади Согласия. Негодующая, оскорбленная Луиза возвращается, прихрамывая, домой и пишет Флоберу, чтобы рассказать о своем злоключении. Он предостерегал ее от увлечения «сиром Мюссе». Но на этот раз, вопреки свойственной ему бесстрастности, ревнует: «Мне хочется убить его… Я бы с удовольствием поколотил его палкой… Ах! Так хочется, чтобы он вернулся и чтобы ты при мне и тридцати свидетелях выкинула его за дверь… Если он тебе снова напишет, ответь ему
Дело Мюссе быстро забывается посреди творческих мук. Настоящая любовница Флобера не Луиза Коле, а Эмма Бовари. Для продолжения работы над романом он 18 июля едет на выставку в местечко Гранд Курон. Возвращается больной от усталости, скуки и отвращения к этой «нелепой деревенской церемонии». Однако на лету схвачены тысячи деталей, которые послужат ему для композиции главы. Работа продвигается медленно. «Хорошая фраза в прозе должна быть подобна
Догадываясь, что он раздавлен работой, она зовет его в Париж или в Мант, однако он упрямо отказывается, раздражаясь: «Не повторяй больше, что хочешь меня, не говори мне того, из-за чего я страдаю. Почему?.. потому что иначе не могу работать… Неужто ты думаешь, что и я не хочу тебя, что не скучаю от такой длительной разлуки? Но поверь наконец, что трехдневная поездка будет стоить мне двух потерянных недель, что мне нужны будут невероятные усилия для того, чтобы сосредоточиться; я избрал этот раздражающий тебя образ жизни, лишь исходя из неоспоримого и долгого опыта».[223] Тем не менее в начале ноября 1852 года он, забыв обо всем, приглашает Луизу встретиться в Манте. Свидание после долгой разлуки не столь горячо: «Твоя бедная
Понимая, что потерял целых шесть дней, Флобер возвращается в свой вертеп, где его поджидает Эмма Бовари. И работа, словно болезнь, которая живет внутри, вновь завладевает им. Она доставляет ему огромное наслаждение. Когда он сравнивает свое стремление к совершенной психологии и стилю с псевдонепринужденностью какого-то Максима Дюкана, то говорит себе, что у них совершенно разные представления о литературе, что они занимаются разным ремеслом. Последний роман друга
11 декабря 1852 года он рассказывает о своей тревоге Луизе: «От каждого движения (в буквальном смысле), которое я делал, в черепе прыгали мозги, я вынужден был лечь спать в одиннадцать часов. Меня лихорадило, я был без сил. В голову пришла суеверная мысль. Завтра мне исполняется тридцать один год. Значит, мне предстоит перешагнуть тот фатальный год тридцатилетия, который является определяющим в жизни человека. Это возраст, когда обрисовывают будущее, определяются во взглядах, женятся, выбирают профессию». Несмотря на сомнения, он горд тем, что остается свободным: «Вид и мускулы еще молодые, и если лоб полысел, то перо, кажется, не потеряло ни одного волоска… Все мое тело любит тебя, и когда я смотрю на себя обнаженного, кажется даже, что жажду тебя каждой клеточкой кожи». Во время работы напряжение его ума таково, что он вскрикивает от ужаса, когда мать вдруг входит в его кабинет: «Сердце долго колотилось, я успокоился лишь через четверть часа. Вот насколько я поглощен, когда пишу. От неожиданности показалось, что в сердце вошел острый кинжал. Трудно, однако, наше ремесло!»[226] Воссоздавая то возвышенное, то низменное, он сравнивает свой роман с «варевом» и помечает: «Верю, что моя
Поделиться книгой: