Павел Первый

В июне 1798 года Его Величество в сопровождении великого князя Александра, великого князя Константина и своей свиты приехал в Москву с новым официальным визитом. Отличным поводом для поездки стал довод о необходимости повысить свой престиж в глазах подданных, который так тешил его самолюбие, а также желание встретиться с молодой девушкой, достигнувшей расцвета своей юности, достоинства которой ему так старался превознести Кутайсов. На этот раз приветственные возгласы при въезде царя в город звучали так громко, что удовлетворенный Павел тем же вечером, прохаживаясь по своему рабочему кабинету, сказал Кутайсову:

«– Как было отрадно моему сердцу! Московский народ любит меня гораздо более, чем петербургский; мне кажется, что там теперь гораздо более боятся, чем меня любят.

– Это нисколько не удивляет меня, Ваше Величество! – поддакивал лукавый фактотум.

– Почему же?

– Не смею объяснить.

– Тогда приказываю тебе это.

– Обещайте мне, государь, никому не передавать этого.

– Обещаю.

– Государь, дело в том, что здесь вас видят таким, какой вы есть действительно, – благим, великодушным, чувствительным; между тем как в Петербурге, если вы оказываете какую-либо милость, то говорят, что это или государыня, или госпожа Нелидова, или Куракины выпросили ее у вас, так что когда вы делаете добро, то это – они, ежели же когда покарают, то это вы покараете!»

Павел нахмурился, поразмышлял и пробормотал:

«– Значит, говорят, что […] я даю управлять собою?

– Так точно, государь, – не колеблясь, отвечал Кутайсов.

– Ну, хорошо же, я покажу, как мною управляют!»[27] – воскликнул император и направился в свой кабинет, чтобы составить несколько карающих указов. Но Кутайсов отговорил его от этого, умоляя не вскрывать нарыв до того, как он созреет.

На следующий день во время торжественного бала, на котором присутствовало высшее московское общество, царь увидел юную Анну Лопухину, образ которой не переставал будоражить его воображение. Младшая дочь княгини Лопухиной на самом деле не была такой уж красавицей, но ее свежий вид и невинность подливали масла в огонь. Очарованная Павлом, она всегда находилась там, где пролегал его путь, когда он проходил из одного зала в другой. Один из членов императорской свиты, заметив уловки молодой девушки, прошептал императору: «Она, Ваше Величество, из-за вас голову потеряла!» Павел расправил грудь, однако уклончиво заметил: «Это же еще совсем дитя!» – «Но, Государь, ей уже скоро шестнадцатый год!» – заметил многозначительным тоном его собеседник. Согласившись с этим аргументом, Павел бросился вперед, навстречу к девушке, сказал ей несколько комплементов и разглядел ее поближе. Она была смущена и малоразговорчива, но ее наивность, застенчивость, ее скромность, смущенное моргание век произвели неизгладимое впечатление на императора, и он в тот же вечер, призвав в союзники Кутайсова, предоставил ему карт-бланш, чтобы «уладить дело» с родителями интересующей его особы. Взволнованная вниманием Его Величества, семья Лопухиных согласилась на секретную сделку, согласно которой ей предстояло в ближайшее время обосноваться в Санкт-Петербурге и получить при этом все причитающиеся ей привилегии и почести.

По завершении этой приятной интермедии в Москве Павел продолжил свое путешествие, направившись с визитом в Казань, чтобы поприсутствовать на нескольких военных парадах в провинции, и затем в конце июня возвратился в столицу. Как он себе представлял, никто, кроме Кутайсова, не был в курсе дел о его совсем недавно возникшей склонности к Анне Лопухиной, однако каждый его жест был замечен и обсуждаем за его спиной, и, конечно, все становилось известно его жене и Екатерине Нелидовой, и, таким образом, он очутился в самом эпицентре любовного противостояния. Кутайсов и Безбородко, с одной стороны, подстрекали его на непристойное воодушевление, царица и Екатерина Нелидова – с другой – предостерегали от этого своими обычными наставлениями, а великие князья также, со своей стороны, опасались за репутацию отца. Осознавая значимость опасности, императрица несколько раз попыталась воздействовать на своего мужа, уверяя его, что после нескольких месяцев отдыха она стала вполне способной принимать его в постели и что, согласно мнению медиков, она даже не утратила возможности рожать ему детей. Уяснив все прелести этой перспективы, Павел возразил, что другие врачи, с которыми он консультировался, сказали обратное и что в этих условиях он вынужден окончательно отказать ей в ее желаниях. Догадываясь, что ее супруг, пользуясь этим предлогом, просто-напросто не желает признаться ей в том, что больше не любит свою жену, императрица в начале июля 1798 года написала С.И. Плещееву, с тем чтобы он помог ей разазобраться в странных недомолвках Павла. В своем письме она утверждала, что царь сказал ей, «что вообще он уже не тот, что прежде, что не чувствует в этом никакой потребности, что физически он уже ни на что не пригоден и что в конце концов он полагает, что в этом отношении он просто парализован». Испытывая некоторую неловкость за человека, раскрывающего свои недостатки перед супругой, которой он некогда обладал, она в то же время воспринимает его саморазоблачения как оскорбление своей женственности. Наконец, для того чтобы пресечь замыслы семьи Лопухиных, императрица, обезумев от досады, пишет угрожающее письмо молодой девушке. Но ее письмо отслеживается и попадает на стол императора. Гнев Павла выразился в том, что 22 июля во время бала, устроенного по случаю юбилея царицы, он не произнес ей ни слова поздравления, а в сторону Екатерины Нелидовой бросал недобрые взгляды. «Бал этот скорее был похож на похороны, и все предсказывали скорую грозу», – писал сенатор Гейкинг в своих «Дневниках».

Эта гроза, которой все наблюдатели опасались, разразилась 25 июля в десять часов вечера. Вызвав своего старшего сына Александра, Павел приказал ему немедленно направиться к матери и объявить ей приказ Его Величества: он запрещает ей отныне в той степени, насколько это возможно, вмешиваться как в личные, так и в политические дела своего супруга. Приученный подчиняться воле отца, Александр на этот раз заупрямился и отказался выполнять это поручение, которое, по его представлению, окончательно подрывает его уважение к отцу. Упорство, с которым он стал защищать благожелательные намерения своей матери, вывело Павла из себя. «Я думал, что я потерял только жену, но теперь я вижу, что у меня также нет сына!» – пробурчал он. Александр напрасно спорил, кричал, протестовал: императора охватила безумная злоба, вне себя от ярости он направился в апартаменты царицы, обошелся с ней грубо и запер на ключ в ее комнате. Это унижение было настолько сильным, что Мария Федоровна не имела больше никакого желания продолжать борьбу против подобного произвола. Находясь в заточении, она подумала про себя, что была совершенно права, родив для России детей, что ее муж вызывает у нее только презрение и отвращение, что она еще будет счастлива, и неважно, что здесь, во дворце, все ее ненавидят. Таким образом, она, в течение долгих трех часов оставаясь в одиночестве, считала, что все уже от нее отвернулись, но в это время по другую сторону запертой двери вдруг стали раздаваться робкие возмущения. Когда царица наконец была освобождена, она увидела свою добрую Екатерину Нелидову, которая, протестуя подобным обращением царя со своей супругой, встала на ее защиту, чтобы противостоять несправедливости императора и устыдить его за проявленную грубость. Нелидова была убеждена, что Мария Федоровна является образцом спокойствия и добродетели, а поскольку Его Величество обошелся с нею столь недостойно, то она на глазах у всей семьи и окружающих направилась в его кабинет и стала осыпать его упреками. Возмущенный подобной наглостью, Павел гневно воскликнул: «Я знаю, что я создаю одних только неблагодарных, но я вооружусь полезным скрепером, и вы первая будете им поражены, уходите вон!»[28] Едва Екатерина Нелидова переступила порог кабинета Его Величества, как тут же эта «платоническая экс-любовница» получила приказ покинуть Санкт-Петербург и не появляться там более никогда. Оставив дворец, она направилась сначала в Эстонию, где пробыла некоторое время у своих друзей в замке Лоде, а затем вернулась навсегда в Смольный монастырь[29].

После отъезда Екатерины Нелидовой при Российском дворе наступила другая эра. 9 сентября 1798 года семья Лопухиных в полном составе прибыла в столицу. Анна Лопухина нанесла свой первый визит в Зимний дворец, приглашенная на обед чиновничьего аппарата. Свидетели этой ее интронизации отметили, что в действительности она не была красавицей, однако живость ее черных глаз, матовая кожа лица, простая грация манер с избытком оправдывали императорский выбор. Оценивая важность своего будущего, родственники по линии Его Величества, клан императрицы, великие князья и великие княгини теперь поглядывали на нее с большим вниманием. В ее распоряжение был выделен загородный дом. Павел всегда находил момент, чтобы навестить ее в течение дня. Зная, что во время балов, на которые она была теперь всегда приглашена, она отдавала предпочтение вальсу, император оставлял за собой исключительное право на этот танец, который еще совсем недавно сам осуждал за чрезмерное сладострастие, для того чтобы быть исполняемым на публике. С другой стороны, по просьбе молодой девушки, которая любила народную одежду, он отменил запрет на ношение «русских платьев» при дворе, так же как некогда предписал «следовать французской моде». Скорее бы уже семья красавицы освоилась с великосветской жизнью на набережной Невы! Теперь уже Павел обладал правом на внимание со стороны той, которая пока даже не являлась его любовницей. Вместе с тем деспот и сам открыл для себя удовольствие время от времени совершать благодеяния, вульгарно называя себя при этом «папашей-пироженым».

Само собой разумеется, знаки внимания, расточаемые Его Величеством этому восхитительному ребенку, который без подстрекания к искушению грехом осветил его жизнь, ранили и Марию Федоровну, и многих других оскорбленных его поведением людей. Ее жизнь при дворе стала не чем иным, как чередой обид: одних преднамеренных, других непроизвольных. Весь этот вертеп вокруг нее возник из-за этой маленькой простушки. Будучи конфиденциальным, водворение «новой фаворитки» тем не менее вызвало соответственно жесткую реорганизацию в вершине государственного айсберга. Один за другим люди, пользующиеся покровительством императрицы, вплоть до ее подруги, очень преданной и очень словоохотливой, впали в немилость и были заменены родственниками Анны Лопухиной. Это было не столько перераспределение административных задач, сколько урегулирование полномочий между соперничающими группами. Князь Петр Лопухин, отец молодой девушки, заменил князя Алексея Куракина на должности генерального прокурора; его брат, верный наперсник Екатерины Нелидовой, был лишен поста вице-канцлера; полковник Нелидов, брат Нелидовой, был разжалован; петербургский генерал-губернатор Буксгевден, муж одной из близких подруг Нелидовой, вынужден был уступить свое место графу Петру Палену, подобострастное отношение которого к Его Величеству доходило до анекдота; генерал-лейтенант Аракчеев и генерал-лейтенант Ростопчин, однажды удаленные от дел, были вновь призваны на службу, тогда как генерал-лейтенант Барятинский, племянник Нелидовой, был отправлен в отставку, а безвестный Виктор Кочубей, племянник Безбородко, заменил Куракина на посту главы Управления иностранными делами. Наконец, 6 сентября Анна Лопухина стала фрейлиной, а ее мать Екатерина Лопухина – придворной дамой.

Эта чехарда на Олимпе империи вызвала лихорадку во всех структурах и произвела перетасовку многих судеб. В дальнейшем эти новые люди, в большинстве своем некомпетентные, участвовали в принятии Павлом его решений, хотя прежде он никогда не нуждался в советчиках и сам решал с холодной головой, как сохранить лицо перед воинственными устремлениями Франции, которые представляли проблему для западных государств. После месячной стагнации армии Французской республики одержали впечатляющие успехи на итальянском полуострове. Короли сардинский и неаполитанский трусливо пасовали перед вторжением полков Бонапарта на их территорию. Но вскоре этот авантюрный генерал покинул континент и вздумал завоевать Египет, а по пути он еще прихватил без боя Мальту. Добившись ее капитуляции, Наполеон прогнал с острова великого магистра Омпеша. Подобное присвоение Мальты было воспринято Павлом как публичное оскорбление. Захвата острова, считал он, можно было бы не допустить, если бы не было предательства. Когда в предшествующий год делегация Мальты посетила Санкт-Петербург, она, взывая к хорошо известной открытости духа императора по отношению к религиозным различиям, предложила ему стать покровителем этой территории и ее ордена мальтийских рыцарей. На этот раз интерес, который Павел всегда демонстрировал по отношению к мистическим организациям, побудил его принять почести, которые ему были предложены. И вот он сдержал свое слово. Как только Бонапарт высадился на остров, а Великий магистр Омпеш сбежал в Санкт-Петербург, Павел принял его не как изгнанника, а как изменника. Этот человек, рассуждал он, должен был оборонять Мальту до последней капли крови, вместо того чтобы капитулировать! Его следовало бы осудить чрезвычайным трибуналом и после разжалования объявить, что вместо него правом на этот высший пост наделен он – Павел I.

Православная церковь России была возмущена тем, что глава Российского государства, который отрицал покровительство Папы Римского, вдруг стал предводителем ордена, признававшего Папу как абсолютного главу. Однако Павел проигнорировал это недовольство. По его мнению, несмотря на то что святой Папа и император России принадлежали к разным церквям, они сообща несли на себе заботы по обеспечению мира и правосудия, а этого должно было бы быть достаточно, чтобы поддерживать между ними равенство и даже расположение. Впрочем, Павел даже высказывал готовность направить свою армию против Бонапарта, если последний вторгнется в Ватикан. Побуждаемый этой высоконравственной мыслью, он принялся за создание антифранцузской коалиции, которая складывалась в необычном составе: Австрия, Англия, Неаполитанское королевство и Турция. С одной стороны, русско-турецкая эскадра под командованием адмирала Ушакова, а с другой – английские корабли, возглавляемые адмиралом Нельсоном, контролировали Средиземное море. Русско-австрийский корпус также готовился выступить в Италию и Швейцарию. Для того чтобы осуществлять руководство этими масштабными наземными наступательными действиями, Павел призвал старого маршала Суворова. Несмотря на свои шестьдесят девять лет и накопившуюся усталость, Суворов согласился выйти из отставки и в январе 1799 года прибыл в Санкт-Петербург. Принимая его во дворце, Павел сказал ему просто: «Я возлагаю на тебя все свои надежды. Ступай спасать королей».

Военный гений Суворова остался неподвластным времени. Ничуть не впечатлившись успехами молодых французских генералов, он с наскока берет крепость Брешиа, разбивает противника на Адде между Миланом и Турином. Его амбиции простираются и на Францию с тем, чтобы проучить «безбожника». Павел его в этом поддерживает издалека и пишет фельдмаршалу: «Во Франции имеется множество здравомыслящих индивидуумов, которые ожидают благоприятного момента, чтобы вооружиться и сбросить невыносимое иго, под которым страдает народ». Но, как всегда, победы вскружили ему голову, и он, забывая о реальности, упивается славными прожектами. А ведь эта реальность является такой явной, такой безотлагательной, что следует по воле или поневоле ей подчиняться. Какой бы ни была храбрость русской армии, но и она не могла обойтись без тылового обеспечения, без благожелательности австрийцев, которым было поручено снабжать ее продовольствием, необходимым снаряжением, а также обеспечить поставку мулов для перемещения военных подразделений. Австрийцы внимательно наблюдали за ходом событий, чтобы выполнять свои обещания. Союзники потребовали, чтобы русские направились прежде всего в Швейцарию. И хотя эта рискованная операция предполагала прохождение через Альпы по Сен-Готардскому перевалу, Суворов с честью выдержал это испытание. Но едва он преодолел естественные препоны, как столкнулся со свежими войсками Массена. Взятый в ловушку, он сумел успешно отбиться от противника и ушел от преследования через горы, уже покрытые снегом. Исчерпав все силы, его полки в конце октября остановились на зимних квартирах в Баварии.

В то время как Суворов еще не отказался от своей идеи готовиться к ведению «освободительной» кампании во Франции, Павел из Санкт-Петербурга приказал возвратить казаков. Его переговоры с союзниками, завидовавшими ему и расходившимися с ним во мнениях, показали, что он напрасно рассчитывал на выполнение обещаний каждого из них. Другие главы государств только и помышляли о том, чтобы захватить как можно больше чужих территорий и укрепить там свое господство. По его утверждению, он был единственным, кто пекся о благе человечества и дополнительно о благе России. Славянский Дон Кихот, он ощущал себя призванным на роль мецената и миротворца. Даже Суворов стал ему теперь казаться слишком увлекшимся военными победами и недостаточно пекшимся о благополучии трудового люда.

К этому неудовольствию морального порядка присовокупились и другие противоречия. Согласно последней информации, которую Павел получал из-за границы, фельдмаршал нарушал его предписания, позволив солдатам, изможденным после продолжительных марш-бросков, ослабить дисциплину, нарушать форму одежды, разрешив им не носить гетры и парики, а также другие вольности, в частности использовать ухоженные кустарниковые насаждения для разведения огня на походных стоянках. Подобные нарушения дисциплины и инструкций Его Величества не могли просто сойти с рук кого бы то ни было. Несмотря на высшее служебное положение старого военачальника, его опала была неминуемой. Сознавая, что воевал напрасно, Суворов с горечью подбивает баланс своих действий по ту сторону границ: «Французы остались хозяевами в Швейцарии. Я вижу себя всеми оставленным […]. Позиция при Цюрихе, кою должны защищать 60 000 австрийцев, оставлена на 20 000 русских, коих не обеспечили продовольствием, вынудив меня возвратиться в Грисон […]. Что мне обещали, ничего не исполнили […]. Я бил французов, но не добил. Париж – мой пункт. Беда Европе»[30].

Как только дело коснулось выполнения принятых договоров, союзники стали требовать вывода русской армии из Италии, а русского флота – из Средиземного моря. Эти дергания совпали с неожиданным решением Бонапарта, который, оставив свою победоносную армию в Египте, с небольшим отрядом вернулся во Францию, взял в свои руки командование Парижским гарнизоном, скинул хрупкую команду Директории и принял титул Первого консула Республики. Поскольку Суворов был обеспокоен этими событиями во Франции, которые могли привести к непредсказуемым последствиям, Павел написал ему: «Во Франции перемена, которой оборота, терпеливо и не изнуряя себя, ожидать должно». Некоторое время спустя Бонапарт через дипломатические каналы дал понять Павлу, что он не намерен окончательно оставлять Мальту англичанам. Внезапно Павел, увлечения которого были также достаточно скоропалительны, как и гнев, задался вопросом: а не окажется ли Первый консул в будущем предсказуемым союзником для России? Преданный всей Европой, царь обвинял других в просчетах, которые он сам же порождал своей непредсказуемостью. В который уж раз он пытался убедить себя в том, что в больших международных торгах, как и при урегулировании мелких внутренних проблем, необходимо полагаться не на подсказки политических специалистов, а только на порыв своего сердца.

Кроме того, что победы российской армии не имели перспектив завтрашнего дня за границей, оставляя императору впечатление неразберихи, появилось и другое неожиданное для него разочарование, омрачившее его настроение. Вот уже на протяжении нескольких месяцев со дня переезда Анны Лопухиной в роскошный особняк в Павловске он ежедневно навещал ее, весело проводя с ней время за разговорами, забавляясь ее веселостью и простодушием. По примеру опыта отношений, которые Павел в недавнем прошлом имел с Екатериной Нелидовой, он не требовал от нее ничего другого, кроме наслаждения общением с ней, ему вполне хватало слышать ее щебетание и видеть ее улыбку. Без сомнения, он надеялся, что правильно воспринимаемое целомудрие доставляет более тонкие и более сильные удовольствия, чем физическая близость. Но однажды вечером, растроганная этим галантным обращением, которое она расценивала как «рыцарское», Анна Лопухина, краснея, призналась ему, что влюбилась в молодого двадцатидвухлетнего князя, полковника суворовской армии, и о том, что этот статный офицер также воздыхает подле нее, вынашивая серьезные намерения. Выслушав эти простодушные откровения, Павел сначала был раздосадован, но в то же время он оценил доверие, проявленное к нему его безгрешной фавориткой, открывшей ему свое сердце. Поскольку это дитя воззвало к его великодушию, он не захотел ее разочаровывать. Великодушно и по-отечески одновременно он пообещал ей устроить ее замужество с князем Гагариным и назначить его адъютантом. Он, конечно, сдержит свое обещание, однако не удержится от того, чтобы не сквитаться с неблагодарной семьей, и в этой связи сместит ее отца, Петра Лопухина, с должности генерального прокурора, на которую он его сам же назначил в начале своего увлечения этой молодой девушкой.

Одобрив планы Анны Лопухиной на супружество и лишив высокого поста ее отца, Павел тем не менее продолжил посещать дом своей фаворитки, ставшей княгиней Гагариной. Он все так же не домогался ее, не требовал проявления к себе особого внимания, и даже поговаривали, что он не изменил манеру своего ухаживания. Некоторые сомневались в этом и утверждали, что в этом странном клубке отношений супруг вежливо закрывал на все глаза. Отведенная ему роль ширмы стоила ему всевозможных преимуществ, принимая которые, он будет неуместно улыбаться. Князь Гагарин и сам не преминул прибегнуть к Павлу, прося у него защиты от прежнего генерального прокурора, преследующего его по доносу некоторых клеветников. Эту черту снисходительности Его Величества отмечает вице-адмирал Шишков, который пишет в своих «Воспоминаниях»: «Мы не могли сказать, что он (император) был человеком глупым или злым по натуре. Причиной опасений была его неожиданная вспыльчивость, которая всегда и затмевала его рассудок, и крылась в его недоверчивости, которая побуждала его прислушиваться ко всякого рода изобличениям […]. Везде казались ему измены, непослушания, неуважения к царскому сану и тому подобные мечты, предававшие его в руки тех, которые были для него опаснее, но хитрее других». Не один ли из этих злонамеренных информаторов сообщил царю, патологическая восприимчивость которого с каждым днем принимала все более остро выраженный характер, о проявлениях со стороны Суворова непослушаний к дисциплинарным уставам и ношению предписанной высокими инстанциями униформы? Во всяком случае, Павел, отреагировав на это, внезапно пригласил старого воина к себе в Санкт-Петербург. Когда последний прибыл в столицу, никто даже не удосужился поехать навстречу и оказать ему почести, которые он несомненно заслужил. 20 марта 1800 года Павел опубликовал рескрипт, согласно которому он лишил генералиссимуса Суворова привилегий «национального героя», которых тот был удостоен в предыдущем году. Эта санкция грянула как гром среди ясного неба. Однако Суворов остался невозмутим. Его снедала другая причина. Его уже более страшила не опала, которой он был подвергнут, а сама смерть, стоявшая у порога. По мнению врачей, его жизнь висела на волоске. Несколько месяцев спустя, 6 мая 1800 года он скончался от болезни, которой заболел во время своей последней кампании. Его Величество не счел необходимым присутствовать на похоронах. Членам императорской семьи оставалось только теряться в догадках относительно мотивов его поведения. Руководствовался ли он доводами, известными только ему одному, или же ему нравилось поражать Россию, не заботясь о губительных последствиях своих экстравагантных поступков? Многие из его подчиненных не простят ему никогда его неблагодарности по отношению к этому выдающемуся слуге своей Отчизны.

Именно в этот период за спиной императора разворачивалась жесткая борьба за влияние на него между различными противостоящими группировками. Друзей царицы, а к ним в том числе относилась и непостоянная Анна Лопухина, потерявшая всякий кредит доверия в глазах Павла, он призвал 25 сентября 1799 года возглавить Коллегию иностранных дел. Это были два человека, каждый из которых жаждал дорваться до власти, а их ежедневное соперничество между собой еще больше подстегивало их на изобличения и стремление подставить друг другу подножку. Первым из упомянутых людей был тридцатисемилетний граф Федор Ростопчин, назначенный придворным и членом Императорского совета; вторым – Никита Петрович Панин, молодой человек, племянник покойного учителя Его Величества. Они оба побуждали императора к продолжению изничтожения «французских цареубийц», тех, кто прежде был якобинцами, раскаявшимися шуанами или свежеиспеченными бонапартистами. Однако после фиаско новой англо-русской коалиции против Франции и капитуляции принца Йоркского перед силами генерала Брюна в голландском Бергене Павел пересмотрел свое суждение. В то время как английские войска были истреблены, австрийцы – вдребезги разбиты, а прусаки были вынуждены занимать выжидательную позицию, он надеялся, что, возможно, у него появится интерес сближения с этой вездесущей и всепобеждающей Францией. Весной 1800 года жест со стороны Бонапарта завершил процесс выяснения недоразумений между двумя странами. В знак доказательства доброй воли Франции Первый консул освободил всех русских военнопленных, захваченных во время последней кампании. Обнадеженный этой инициативой, Павел решил ответить на это, публично разорвав отношения с Бурбонами, право которых он отстаивал до недавних пор. В своей поспешности покончить с интригами эмиграции он дал понять графу Провансу, будущему королю Людовику XVIII, что он правильно поступит, покинув Митаву, где Россия предоставила ему приют, и направясь для воссоединения со своей супругой в Киев. Затем, чтобы подчеркнуть значение этого требования, Павел аннулирует пансион в сумме двухсот тысяч рублей, который был ранее назначен несчастному претенденту на французский трон.

Это внезапное изгнание наследника французского трона возмутило французов, нашедших свое убежище в России. Они совершенно отказывались понимать, как один из Романовых, являвшийся активным поборником законности в Европе, мог так обойтись с главой французской монархии – словно бы со слугой, который провинился, допустив оплошность при обслуживании хозяина. «Должно ли отступаться от всякого понятия чести, когда речь идет о политике?» – с горечью спрашивали себя те, кто заплатил ссылкой за свою привязанность к королю. Русские сами негласно осудили своего царя за это оппортунистическое предательство. Еще вчера они были горды, что являются русскими. Сегодня они испытывали от этого только чувство стыда.

А в это время эмиссары Первого консула вовсю плели в Санкт-Петербурге свою тонкую паутину. Не являлись ли дискуссии иезуита отца Грюбера, рекомендованного императору рыцарями Мальтийского ордена, или завлекающие маневры красивой французской актрисы, мадам Шевалье, любовницы Кутайсова, тем, что побудило Его Величество сделать первый шаг навстречу? В начале сентября 1800 года он пригласил к себе господина де Розенкранца, посла Дании, и внезапно сделал ему ошеломляюще дерзкое заявление. «Российская политика вот уже три года, – сказал ему Павел, – остается неизменной и связана со справедливостью там, где Его Величество полагает ее найти. Долгое время я был того мнения, что справедливость находится на стороне противников Франции, правительство которой угрожало всем державам. Теперь же в этой стране в скором времени водворится король [Бонапарт], если не по имени, то, по крайней мере, по существу, что изменяет положение дела. Я бросил сторонников этой партии, которая и есть австрийская, когда обнаружилось, что справедливость не на ее стороне. То же самое было испытано относительно англичан. И тогда я склонился единственно в сторону справедливости, а не к тому или иному правительству, к той или иной нации, а те, которые иначе судят о моей политике, положительно ошибаются».

Эти быстро усвоенные слова были переданы от одного канцлера другому. Вся Европа была уведомлена о новых предрасположенностях царя. Павлу в это время исполнилось сорок шесть лет. Торжества по случаю чествования его очередной годовщины вызывали у него горькое чувство. Он признавался одному из своих близких: «Каждый вечер я от всего моего сердца благодарю Господа за то, что он еще на день оградил меня от катастроф»[31]. Но если во внешней политике Павел демонстрировал все большее примирение с французскими республиканцами, то в своей империи он еще более ужесточился по отношению к русским. Во вторник 25 сентября, когда в Гатчине проходило театральное представление, он разгневался до покраснения от того, что зрители осмелились аплодировать актерам прежде, чем им был подан дозволяющий знак. В своем детстве он уже испытывал подобное чувство. Но сегодня, когда он предержал всю высшую власть государства, его детский спесивый каприз рисковал перерасти в опасные репрессии. Раздраженный от гнева, он по возвращении во дворец предпринял меры по недопущению в будущем присутствия в театре Гатчины всех лиц, кто не будет наделен специальными приглашениями. А те немногие избранные должны были, согласно принятым указаниям, «во время представлений театральных воздержаться от всяких неблагопристойностей, как то: стучать тростями, топать ногами, шикать, аплодировать одному, когда публика не аплодирует, также аплодировать во всем пении или действии и тем отнимать удовольствие у публики безвременным шумом». И в заключение: «…если и за сим кто-либо осмелится вопреки вышеписанному учинить, тот предан будет, яко ослушник, суду»[32].

На самом деле эти задержанные внутренней полицией нарушители были для Павла только закуской. Являясь Великим Магистром Мальтийского ордена, император вместе с Ростопчиным не мог пережить тяжкое оскорбление, нанесенное ему англичанами, которые декретом от 23 октября 1800 года присвоили себе Мальту, захватив этот остров при помощи британского флота, став там на якорь в портах, принадлежавших России. Их гарнизоны будут захвачены, их капитаны и матросы будут арестованы. Во всяком случае, в России информаторам предписывалось проследить за каждым домом, принадлежавшим англичанам, и как можно более естественным образом прервать оплату долгов выходцам из этой недружественной страны, а также предусматривалось отозвать посла Воронцова, приказав ему покинуть Лондон, и потребовать выдворения из России посла Англии Уитворда.

После изучения плана Ростопчина, который предусматривал ускоренное примирение с Францией с целью объединенной борьбы против английской гегемонии, Павел отмечает на полях документа: «Опробуя план Ваш, желаю, чтобы Вы приступили к исполнению оного. Дай Бог, чтобы по сему было!» Однако, формулируя это благое пожелание, представлял ли он на самом деле, кем был Бог, на которого он так надеялся и просил для себя благословения: православным, католиком, протестантом, франкмасоном или мальтийцем? Эта неопределенность конкретного происхождения веры монарха болезненно воспринималась русских народом, крепко привязанным к православной вере. Павлу же было недосуг обращать внимание на эти пустые церковные сетования. Его отношения с Богом не касались никого, кроме его самого. Он охотно выставлял себя сторонником объединения всех церквей и даже объявил, что в случае нашествия на Ватикан он предоставит прибежище папе Пию VII в одном из католических регионов своей империи. Это заявление неожиданно произвело эффект булыжника, брошенного в лужу. Всплеск негодования придворных, духовенства, дипломатов, крестьян, староверов и даже адептов разных мистических сект дошел до предела. Во всех концах страны ужаснулись и приглушенно вопрошали: неужели царь хочет впустить католического дьявола в святую Русь! Единственная надежда, которая еще теплилась у подданных Павла I, это то, что Его Величество, который так часто менял мнения, пересмотрит, пока еще не совсем поздно, свое намерение.

IX. Одиночество его величества

Подлинное неудовольствие, которое Павел испытывал внутри себя по отношению к своей семье, вызывалось тем, что она своими мыслями, вкусами и предпочтениями была более близка к покойной императрице Екатерине II, чем к нему самому. Он во всем уже обходился без жены, на которую он не мог и не хотел больше полагаться, однако и сыновья также были неспособны его понять. И шла ли речь о непостоянном и загадочном Александре или же о неотесанном и грубом Константине – оба они были в меньшей степени детьми ныне правящего монарха, чем внуками покойной царицы. Павел чувствовал постоянно исходящую от них враждебность ко всему, что бы он ни предпринимал. Они оба грезили своей бабушкой. Неужели же, чтобы добиться их признания, ему самому необходимо исчезнуть из жизни? Пытаясь для себя понять, в чем именно попрекают его хулители, он видел лишь одно: эти ничтожные обвинения сводятся к тому, что он – приверженец прусской модели и склонен к многочисленным наказаниям, которые практиковал опять-таки из-за своей склонности к дисциплине. В России всегда, еще с незапамятных времен, считающийся непогрешимым хозяин мог применить ставшие обычными меры наказания – палки, разжалование или ссылку. Так вот для того чтобы эти наказания были восприняты народом как должное, необходимо было, чтобы они были сообразованы с национальными традициями, тогда как его указы для простого люда имели германский «душок». И Павел был убежден, что все неприятия его действий связаны только с этим. Он искренно полагал, что когда его подданные поймут, что его гнев вовсе не прусский, а что ни на есть русский, то тогда они смиренно склонят свои спины и в конце концов полюбят его. Это убеждение заставляло его продолжать упорствовать, вопреки намекам его окружения. Жена императора с годами совсем утратила право подвергать его малейшей критике, сыновья стали отчужденными, поэтому он мог разговаривать только с молодой Анной. Однако, выйдя недавно замуж, она не держала в голове ничего, кроме женских капризов, и в разговоре часто отвечала ему или советовала как придется, невпопад. В действительности эта кокетка была, в сущности, обыкновенной пустышкой, хотя как женщина все еще оставалась в глазах Его Величества наиболее привлекательной. Услужливость ее мужа также побуждала Павла перейти к более откровенным действиям в своих отношениях с ней. Каждый из участников в этом трио извлекал свою выгоду из толерантности. Исчезая, когда было необходимо, на несколько часов, чтобы оставить свою супругу и императора наедине, князь Гагарин поступал как верноподданный придворный. В необходимый момент ему давали знать об этой прихоти императора. Но если сам муж не имел ничего против этого любовного дележа, то его тесть, князь Лопухин, и вовсе не смущался этим обстоятельством. В порыве гордости он поведал своим близким: «Я должен был уберегать свою дочь тогда, когда она не была замужем; а сейчас, когда она имеет того, кто обязан ее оберегать, это уже их дело, и оно меня не касается». Правда, он так и не уточнил, кого же он все-таки имел в виду, говоря о «защитнике» дочери: своего зятя Гагарина или же своего монарха Павла I.

К тому же царь стал замечать легкомысленность своей возлюбленной, желания, плутни, капризы и благодарности которой были характерны разве что для неразвитой девчонки. Рядом с ней он был и сам склонен совершать необдуманные поступки, как в период своей далекой юности. В первый период своего супружества он думал, что если своим поведением и преступит меру дозволенного, то все равно хотя бы тремя словами оправдается перед той, с кем он связан невидимыми узами в соответствии с церковным таинством; сегодня же влюбленный в любезную особу, которая задевала его чувства, он более не считался ни с кем. Все предохранительные барьеры были устранены, и он мог зайти как угодно далеко, куда только его душа пожелает его занести. Эта свобода выражалась во всевозрастающем безумии при вынесении санкций и повышении в чинах. Любой чиновник, какого бы ранга он ни был, не был уверен, что назавтра останется на своем месте. Каждый день в газетах публиковались листы со списками разжалованных и вновь назначенных лиц. Но торжество счастливчика, получившего кресло, омрачалось тем, что он сразу же должен был позаботиться о своем будущем, на случай если фортуна вдруг отвернется от него. Считая, что он укрепляет положение своих подданных, постоянно реорганизовывая структуру власти империи, Павел, напротив, отягощал тем самым чувство неуверенности в душе каждого из них. На Руси не осталось ничего необратимого, все находилось в переходном состоянии. Так как невозможно было предвидеть нормального хода развития карьеры, каждый спешил, пока он обладал еще императорской индульгенцией, набить свои карманы, запастись провизией на черный день, поиметь свое масло на хлеб и обзавестись полезными связями, не занимаясь ничем остальным.

Самым ловким из тех, кто пользовался милостями Его Величества, был личный брадобрей и сводник Кутайсов. Достигнув вершины своей славы, этот зловещий фигаро, не останавливавшийся ни перед чем, ничтоже сумняшеся, просил у отца фаворитки царя руки его младшей дочери, сестры Анны, для своего родного сына. Из почтения к завидному положению Кутайсова при дворе князь Лопухин не осмелился ответить ему отказом, из-за которого он и сам мог бы попасть под подозрение императора. Он предоставил одну из своих дочерей в качестве любовницы царю и теперь вынужден был отдать другую в качестве супруги сыну человека, который, справедливо или нет, пользовался доверием Его Величества. Что касается возлюбленной Кутайсова мадам Шевалье, то она вовсю щеголяла в своих туалетах и украшениях на всех приемах столицы. Ее особняк был расположен всего в двух шагах от дома Анны Гагариной. Навещая своих любовниц, царь и его экс-лакей приезжали в одном экипаже, запряженном парой лошадей. Никто не осмеливался беспокоить их в течение приятного времяпрепровождения. Создавалось такое впечатление, что любое несчастье обходит стороной лукавого Кутайсова, и даже случись ударить молнии, то и она пощадила бы его. Менее везучий, чем бывший брадобрей, барон Гейкинг подозревался в недобрых намерениях по отношению к Его Величеству, он был исключен им из членов Сената и отправлен в свое имение, графы Румянцев и Вьельгорский, камергер Федор Ростопчин были также отлучены от двора без всяких объяснений. Описывая последние два месяца, проведенные во дворце в атмосфере непоследовательности и доносов, Ростопчин пишет: «Император никому не рассказывает о своих делах; он не страдает, когда ему об этом говорят. Он приказывал и наказывал без всяких комментариев. Необходимо было иметь величайшую осторожность, подходящий момент и благоприятную расположенность с его стороны для того, чтобы поменять его мнение».

Хотя Павел и варьировал в выборе своих жертв, и невозмутимо разрешал применение санкции на предоставление помилования, но все же его идефикс оставалось устранение «якобинского духа». Полностью признав то, что Бонапарт спас Францию от хаоса, подчинив себе сторонников революции, он остался убежденным, что яд анархизма, выделяемый санкюлотами, заразил соседствующие с Францией народы и, возможно, даже Россию. Озабоченный предохранением своей страны от этой проказы, он усиливает запреты на ввоз через границу французской литературы, включая «всякого рода книги» и музыкальные сочинения. Все эти правила в одинаковой степени касались и русской молодежи, обучавшейся за границей, поскольку их неопытные мозги могли быть захламлены опасной агитацией профессионалов подрывной деятельности. В пылу борьбы против международного якобизма царь принимает постановление, запрещающее торговлю трехцветными знаменами, ношение длинных волос и ярких жилеток, которые, по его утверждению, являлись символом объединения всех противников правопорядка.

Вместо того чтобы содействовать обузданию мании монарха своими взвешенными и объективными докладами, префекты полиции, шла ли речь о Архарове или о его преемниках, напротив, постоянно нагнетали в императоре его нервозное состояние, вызывая у него чувство недовольства и тревоги. Послушать их, так недисциплинированность все больше и больше охватывала все слои российского общества, противников монархии было неисчислимое множество, и достаточно будет одной искры, чтобы огонь воспламенил порох. Для того чтобы предохранить себя от подобной вероятности, предлагалось: увеличить количество осведомителей на улицах, проверять корреспонденцию, разместить агентов полиции в салонах, когда там проходят приемы, а также в театрах во время спектаклей. Обязать представителей власти проверять подозрительных лиц, выявляя их повсюду. Страх распространился из дворца в дома горожан, из кабинетов администрации в усадьбы помещиков. Быть русским значило уже быть виноватым. В своих «Воспоминаниях» церемониймейстер граф Федор Головкин писал: «Наша прекрасная столица, по которой мы расхаживали так свободно, как циркулирует по ней воздух, не имевшая ни ворот, ни часовых, ни таможенной стражи, превратилась в огромную тюрьму, куда можно проникнуть только через калитки; во дворце поселился страх, и даже в отсутствие монарха нельзя было пройти мимо, не обнажив голову; красивые и широкие улицы опустели, старые сановники допускаются во дворец для несения службы не иначе, как предъявив в семи местах полицейские пропуска»[33]. Дипломаты, озабоченные, главным образом, тем, чтобы не потерять благосклонности царя, не осмеливались высказывать ему сожаление по поводу некого рода излишних предосторожностей, которые сковали страну, однако в своих отчетах, направляемых в адрес их правительств, они давали понять, что неуравновешенность поведения Его Величества серьезно компрометирует его. Так, Розенкранц, министр Дании, пишет: «Слепой азарт, каприз монарха становится непредсказуемым, и мы подвергаемся самым неприятным вещам». Когда посол Англии в Петербурге вынужден был покинуть Россию, он выразил свое мнение о Павле I совсем недвусмысленно: «Действия императора совершенно не укладываются в установленные правила или принципы; все зависит от его капризов и беспорядочной фантазии, в его сознании не просматривается никакой стабильности»[34]. За несколько лет до этого Крувель, направленный из Франции в Копенгаген, выразился более резко: «Встречаешь здесь черты царя, который выживает из ума».

Между тем, согласно впечатлению княгини Ливен, император, несмотря на его внешнюю грубость, был человеком добрым, простосердечным, веселым; она утверждала, что иногда он снисходительно относился к пристрастию других к развлечениям, а иногда и сам был не прочь присоединиться к группе играющих в жмурки или прятки. В этот момент он становился ребенком, который за игрой забывает все на свете. Он забывал, что в его руках находятся судьбы миллионов людей, и старался на время не вспоминать ни о своем высоком положении, ни о своей величайшей ответственности. Присущая Павлу бессознательность поступков приводила к тому, что он не отличал игру от реальности: отправить неизвестного ему человека в глухую Сибирь воспринималось им так же просто, как оторвать крылья мухе. Эволюционируя от одной возрастной стадии к другой, он, несмотря на прибавление годов, не поменял свою натуру.

В кругах, приближенных к трону, все настойчивее поговаривали о новых религиозных устремлениях Его Величества, который взял курс на сближение с католической церковью, как будто бы лавины ошибочных решений, обескураживающих народ, для императора было недостаточно.

Наблюдатели все чаще и чаще видели во дворце отца Грюбера, прозелитизм которого был хорошо известен. Павел рассчитывал на этого красноречивого и пронырливого иезуита, чтобы побудить нового папу Пия VII вновь подтвердить за Российским императором звание Великого Магистра Мальтийского ордена крестоносцев. По свидетельству некоторых приближенных к царю лиц, он был готов даже поменять веру – лишь бы добиться своей цели. Не прислушался ли царь к мнению посла Королевства обеих Сицилий, принца Серра Каприола, с которым несколько месяцев ранее поддерживал тесные отношения? В ходе этих «задушевных» переговоров он именовал Папу Римского «первым епископом христианства». Однако, когда дипломат удалился из дворца, Павел неожиданно осознал, что отречение от традиционной веры спровоцирует в русском народе хаос, по сравнению с которым Французская революция покажется пустяшной забавой. При чтении документа, который его посетитель просил его подписать, им овладел глубокий страх: «Его Императорское Величество со всей полнотой своих чувств расположено к принятию догм и учений Святой апостольской римско-католической церкви, признанию в качестве истинного главы Церкви папу Пия VII и его преемников и координированной деятельности с Его Святейшеством во благо объединения двух церквей». Каждое слово этой декларации пронизало его так, как если бы она дублировалась сентенцией отлучения, произнесенной против него. Ему казалось, что все колокола России сорвались одновременно на его голову. Ужаснувшись от мысли быть обличенным в конфессиональной измене православию, которому принадлежал, он написал: «Вы хотите сделать из меня отступника!» И для того чтобы закрыть эти мучительные дебаты, он отвечает Серра Каприола, что, как ему представляется, будет лучше создать альянс из двух великих западных Церквей в плане почитания их взаимных традиций, а признание его в качестве Великого Магистра Мальтийского ордена произвести «самым простым политическим образом, с кое-каким, однако, добавлением». Не получив, таким образом, никакого твердого обещания, Серра Каприола уезжает с пустыми руками и считает, что имел дело со свихнувшимся человеком, настроение и воля которого все время противоречат друг другу. Всякий раз в доказательство своей доброй воли в этих сделках Павел писал лично королю обеих Сицилий Фердинанду о том, чтобы тот передал святейшему папе подтверждение его неизменно уважительного предложения принять его у себя с оказанием всех соответствующих его рангу почестей, в случае, если со стороны Франции Риму или Ватикану будет исходить угроза.

Разумеется, содержание этого письма не разглашалось, поскольку у всех во дворце были невоздержанные языки. Утверждали даже, что папа Пий VII, тронутый почтительной покорностью царя, предполагал направиться в Россию для того, чтобы обсудить с ним непосредственно вероятное слияние двух христианских Церквей. Папа в Санкт-Петербурге! А почему же не в Москве, в Третьем Риме, древней колыбели православия! В светских и религиозных кругах кипело негодование, оскорбленная вера готовилась к битве с антихристом. Затем, после того как робкие экуменические попытки Павла не привели к какому-либо результату, вся эта религиозная лихорадка сошла на нет.

Тем не менее экстравагантные поступки Павла I не давали России ни дня покоя. Едва у его подданных появлялась надежда на будущее, как он находил новый предлог, чтобы их растревожить. Так, к концу 1800 года стали поговаривать о неизбежной войне с Англией. Для обеспечения перспективы этого чрезвычайного противостояния царь собирался подписать договор о взаимной помощи с Пруссией, Швецией, Данией. Однако это были договоренности, составленные на достаточно расплывчатых условиях, для того чтобы быть обязательными, и поэтому существовали опасения, что эти документы в случае возникновения конфликта будут недействительны. Поговаривали также, что царь получил одобрение этого рискованного плана у Первого консула, который намеревался высадиться десантом на английские берега. И хотя союзники России находились еще на стадии рассмотрения своих стратегических замыслов, лично сам Павел уже горел желанием перейти к активным действиям. Чтобы побудить Францию совершить задуманное, он направляет к Первому консулу генерала Спренгпортена, доверив ему сверхсекретное предписание. После переговоров с русским эмиссаром Бонапарт написал царю 9 (20) декабря 1800 года (или 30 фримера – третьего месяца республиканского календаря IX года): «Я желаю быстро и бесповоротно увидеть объединение двух наиболее могущественных народов в мире (Россию и Францию). Я в течение года понапрасну пытался предоставить отдых и спокойствие Европе, я не смог в этом преуспеть, там все еще ведутся сражения и, как представляется, без какой-либо логики, по подстрекательству английской политики […]. Когда Англия, Немецкая империя и все остальные силы убедятся, что добрая воля, как руки наших двух великих наций, устремятся к одной цели, их армии потерпят поражение, и нынешнее поколение благословит Ваше Императорское Величество за избавление от ужасов войны и страдания от групп заговорщиков. Если эти чувства разделяются Вашим Императорским Величеством, а лояльность и величие Его характера позволяют мне надеяться на это, то я полагаю, что будет подходящим и достойным, чтобы границы различных государств были урегулированы, что Европа в тот же день знала, что между Францией и Россией подписан мир и взаимные обязательства, которыми они договорились примирить все государства». На это предложение по примирению и сотрудничеству Павел ответил 18 (30) декабря: «Долг тех, кому Господь поручил власть для управления народами, – мыслить и заботиться об их благополучии. Я вам предлагаю с этой целью условиться между нами о средствах избавления и принуждения к тому, что покончит со злом, которое в течение одиннадцати лет порочит всю Европу. Я не говорю и не собираюсь обсуждать ни права, ни разные способы правительствования, кои существуют в наших странах. Попробуем вернуть миру покой и тишину, столь необходимые и так очевидно соответствующие непременным законам Провидения. Я готов вас выслушать и пообщаться с вами […]. Я приглашаю вас восстановить со мной всеобщий мир, который, если мы этого хотим, сможет облегчить нам быть в восторге […]. Да хранит вас Господь». Поручив полномочному представителю России Количеву направиться в Париж и подготовить переговоры с представителями Первого консула, он призвал себя к спокойствию. Но чем дольше переговоры с французами затягивались, тем больше воображение императора распалялось. Вместе или без соглашения с Бонапартом он все-таки намеревался напасть на Англию. Его нетерпение отразилось и на пока еще довольно предварительно выработанном наступательном плане. Он не мог спокойно ни спать, ни есть до тех пор, пока не поставит англичан на колени. В некоторые моменты эйфории он уже представлял себя триумфатором победы России в новом дворце, который только что закончили строить по его приказу и согласно одобренным им проектам в центре Санкт-Петербурга. Это здание было предназначено как для проживания, так и для того, чтобы служить убежищем для императорской семьи на тот случай, если ей будет угрожать опасность нападения со стороны какого-либо государства. С тем, чтобы придать себе большую уверенность в собственной безопасности, император повелел назвать будущую резиденцию именем архангела Михаила, предводителя сил небесных в борьбе с силами зла.

В данный момент олицетворением темных сил, которые угрожали России и ее монарху, был, на взгляд Павла, прежде всего Туманный Альбион. В то время как он испускал вербальные и письменные проклятия в адрес этой сатанинской нации, ответственной за все прегрешения в мире, здравые головы с беспокойством взирали на проявления его фанфаронства. Они почтительно замечали ему, что британский флот в десять раз мощнее русского, что Россия зависит от Англии в связи с поставками большинства импортных товаров и что российское сельское хозяйство, также имеющее широкий экспорт своих товаров, понесет убытки, если английские рынки будут закрыты для нее введенной блокадой. В то время как все духовные надежды императора склонялись к сближению с Римом, все его практические интересы сводились к идее развязать конфликт с Лондоном. Но дело тормозилось в основном из-за финансовых проблем. Напуганные возможностью экономической катастрофы, которая могла обрушиться на помещиков и благоденствующую аристократию из-за внезапного развязывания военных действий, правящие классы стали роптать о том, что царь осудил их на верную погибель.

В горячке своего всемогущества Павел ощущал ненависть тех, кто находился вокруг него. Но вместо того чтобы попытаться избавиться от вызывающих ее причин, он решил, что народ, который без раздумья подчинялся его самым нелепым указам, способен и еще претерпеть лишения ради самой великой славы Отечества и своего монарха. Он просто искусно закамуфлировал свои милитаристские намерения. Не известив гласно о своем плане сокрушить Англию, он выбирает тактику «внезапных» нападений и с этой целью отдает приказ генералу Орлову, атаману казачьего Войска Донского, направиться в Индию, чтобы там неожиданно нанести удар по английским войскам, дислоцированным в самых чувствительных пунктах их системы обороны. «Вам необходимо, – писал он Орлову, – в месячный срок добраться до Оренбурга, а оттуда за три месяца до Индии, и на все отводится четыре месяца. В Индию следуйте прямо, через Бухару и Хиву в места расположения англичан, находящиеся на берегу реки. Войсковые подразделения этих стран слабее ваших, поскольку вы имеете больше артиллерии, которой они не обладают, инициатива также на вашей стороне».

На бумаге завоевание Индии представлялось детской забавой, однако в реальности все осложнилось серьезными проблемами. Снабжение провизией и необходимыми материалами сформированных для похода частей было нерегулярным, санитарные повозки запаздывали к местам дислокации, карты и маршруты дорог были малодостоверными, усталость и лихорадка подтачивали сопротивляемость людей к болезням, азиатские ханы из лимитрофных регионов не видели никакого смысла пускаться в авантюру, которая не сулила им ничего, кроме фиаско. Плохо обеспеченные питанием, плохо экипированные, плохо информированные, изнуренные долгими переходами через степи, полки остановились на берегу Волги, где несколько солдат погибло, утонув в реке, все остальные находились на грани физического истощения задолго до того, как встретиться с неприятелем. В то время как дезорганизованные и деморализованные русские войска разбили привал на подступах к Иргизу для того, чтобы перевести дух, британская эскадра под командованием Паркера и Нельсона взяла курс к побережью России и Дании. Ее задачей было взять Копенгаген в ловушку с моря, а также уничтожить русский флот в Балтийском море, далее захватить Ревель и, возможно, даже Санкт-Петербург.

Несмотря на неотвратимость опасности, которая угрожала падением столицы, императора в этот момент больше всего беспокоили заговоры, которые, как он полагал, замышлялись против его личной персоны. Он больше не чувствовал себя в безопасности под сводами Зимнего дворца и проявлял нетерпение, поскольку работы по строительству нового дворца, который он сооружал в Санкт-Петербурге на берегу Фонтанки, продвигались крайне медленно. Четыре года назад одному из караульных, стоявших на часах перед старым Летним дворцом, заброшенным уже долгое время, в какой-то момент несения караульной службы в сиянии ослепительного света привиделся святой архангел Михаил. Суеверный по своей натуре царь, которому доложили об этом мистическом явлении, тут же приказал снести старое строение, а на этом месте построить новый дворец, посвященный архангелу Михаилу. Павел сам следил за ходом работ, и не проходило и недели, чтобы он не посещал строительную площадку и не отчитывал рабочих, подрядчиков и архитекторов. В январе 1801 года это здание наконец-то возвели. Оно выглядело массивным с величественным порталом из красного мрамора, анфиладой дорических колонн, стенами из темного гранита, заостренной башней с позолоченной крышей, двумя обелисками из мрамора, несколькими достаточно банальными статуями, возвышающимися на верху строения для того, чтобы скрасить фасад. Стиль этого ансамбля являл собой нечто среднее между итальянским барокко и германской тяжеловесной готикой. Подступы ко дворцу были защищены рвом, заполненным водой. Подъезд ко входу осуществлялся через пять подвесных мостов. Интерьеры парадных залов были с избытком украшены позолотой. Картины баталий чередовались со скульптурами, зеркалами и высококачественным гобеленом. Роскошь просматривалась во всем, а вкуса – абсолютно никакого. Это великолепие, поспешно собранное монархом, подчеркивало впечатление холодной торжественности и искусственного величия. Павел и сам не очень-то был очарован своим произведением. Но он торопился переехать в этот новый дворец, даже не дожидаясь, пока там обсохнет штукатурка стен. Влажность на стенах проступала повсюду сквозь негашеную известь, покраску и политуру. Кроме того, камины и печки, отделанные фаянсом, плохо вытягивали дым, ветер задувал сквозь щели окон и в недостаточно плотно прилегающие рамы. Несмотря на предостережения своих близких и врачей, уже 1 февраля 1801 года царь обустроился в своем детище, которое называл «моим убежищем», и на следующий день пригласил туда на бал-маскарад три тысячи гостей, представлявших элиту петербургского общества. Торжества, увы, были также устроены преждевременно. Никто не мог предвидеть того, что в недавно оборудованных помещениях, где стены еще до конца не просохли, под влиянием влажности и тепла, исходящего от толпы, подогретой возлияниями и танцами, свет люстр и канделябров внезапно погаснет. Танцующие пары продолжали кружиться во влажном тумане под звуки ирреальной музыки. По свидетельству очевидцев, этот вечер кошмаров все присутствующие сочли дурным предзнаменованием. Возникло желание поскорей бежать из новой резиденции царя. Некоторые из приглашенных даже высказывали опасения по поводу нездоровых условий Михайловского дворца, которые могли пагубно сказаться на здоровье, и советовали Его Величеству повременить с окончательным переселением. Из всех участников торжества один лишь Павел выказывал свое восхищение. Когда приглашенные оставили его, он с удовлетворением отметил про себя, что еще никогда не чувствовал себя более защищенным, чем за стенами и рвами этой неприступной крепости. Все это он устроил здесь для благополучия себя и своих близких. Просторные апартаменты были отведены и для княгини Анны Гагариной (бывшей Лопухиной), муж которой деликатно согласился, чтобы она отныне жила у своего коронованного любовника. Комната молодой женщины соединялась с рабочим кабинетом Его Величества специальным проходом. Теперь спальня Анны Гагариной находилась над спальней Павла. И стоило ему только захотеть, как он тут же мог овладеть ею, а она, подобно маленькому домашнему животному, хорошо знала привычки своего хозяина. И вот уже на внутренней лестнице слышались ее легкие шаги. Само собой разумеется, и законная супруга не была забыта при распределении помещений. Пусть она и была оставленной мужем, презренной окружением, но все же официально она не была лишена своих привилегий. У нее тоже имелось право на комнату, смежную с комнатой мужа. Важно только, чтобы она без приглашения никогда не переступала порог личных покоев императора. Павел выделил «рабочие апартаменты» Кутайсову, становившемуся по мере продвижения в должности все более активным и влиятельным, чем прежде. Кроме того, Павел, для того чтобы прослыть добрым и благодетелем, вновь призвал на службу графа Аракчеева, всегда относившегося к нему с фанатичной преданностью, но с которым он имел слабость расстаться некоторое время назад из-за допущенных упущений по службе. Аракчеев представлялся Павлу «сторожевым псом», прямым, недалеким, грубым и преданным. Единственно, чего он хотел от императора, так это получить в свое командование полк. В начале своего правления Павел, чтобы выразить ему свое доверие, назначил его комендантом Санкт-Петербурга. Тогда, определяя его на это место, император по секрету разъяснил Аракчееву, что его истинная роль заключается в том, чтобы выявлять конспиративные заговоры против царя. Аракчеев склонил голову в знак согласия. Он уже и так долгое время негласно занимался этим за спиной монарха. Когда они оценивали людей из своего окружения, то выносили лишь одно заключение – опасный или подстрекающий: в России, считали они, невозможно полагаться ни на что и ни на кого.

X. Дорога к пропасти

В течение нескольких месяцев сыновнее почтение и интересы государства вступили в голове Александра в междоусобный конфликт. Ему бы и хотелось всегда одобрять своего отца и каждое его новое решение, но вместе с тем он переживал за Россию и за себя самого. Порой ему казалось, что он повязан по рукам и ногам и предан демону, а то вдруг – что он превышает свои права по престолонаследию, критикуя своего родителя. Хотя великому князю исполнилось двадцать три года, он был уже женат и являлся отцом семейства (в браке с Елизаветой у него родилась дочь Мария, которой на то время было восемнадцать месяцев), Павел не воспринимал его как взрослого человека, а мнение сына не представляло для него никакой ценности. Невзирая на высокое положение Александра, Павел поручал ему второстепенные дела, сделав из него переписчика ненужных документов и порученца по мелким делам, и при этом выговаривал ему за любые мелкие проступки. Находясь в рассерженном состоянии, Павел, не колеблясь и невзирая на присутствие жены Александра, оскорблял его, называя ни к чему не способным и кретином. Павел так же недолюбливал и Елизавету, подозревая, что она обманывает своего простодушного мужа, изменяя ему с польским красавцем Адамом Чарторыйским, который проявлял к ней знаки внимания. У него не вызывало никаких сомнений то, что малышка Мария была плодом любовной связи великой княгини со своим кавалером. Когда крестили ребенка, царь спросил княгиню Ливен, бросив иронический взгляд на своего сына, у которого были голубые глаза и почти золотистые светло-шатеновые волосы: «Сударыня, считаете ли вы, что у блондина мужа и блондинки жены может родиться брюнет ребенок?» Благоразумная княгиня Ливен не растерялась и пролепетала: «Государь, Бог всемогущ!» Но, начиная с этого дня, страх и озлобление по отношению к своему свекру у Елизаветы удвоились. Поведение Павла по отношению к своей жене, а также рождение дочери способствовали более тесному сближению Елизаветы с Александром, которому она жаловалась в связи со своей ситуацией при дворе, представлявшейся ей одновременно и исключительной, и унизительной. Хуля и унижая Александра, император, как она это ощущала, рикошетом задевал и ее женское достоинство. Выведенная из терпения грубостями Павла, она пишет своей матери на французском языке: «День проходит удачно, если имеешь честь не видеть императора. Признаюсь, мама, этот человек мне widerwartig. Мне неприятен даже самый звук его голоса и еще неприятнее его присутствие в обществе, когда любой, кто бы он ни был и что бы он ни сказал, может не угодить Его Величеству и нарваться на грубый окрик. Уверяю вас, все, за исключением нескольких его сторонников, ненавидят его и говорят, что крестьяне начинают роптать. Что уж это за злоупотребления, о которых я вам рассказывала год назад? Сейчас их стало в два раза больше, жестокие расправы совершаются прямо на глазах у императора. Представьте, мама, однажды он приказал избить офицера, ведающего императорской кухней, только за то, что ему не понравилось поданное к обеду мясо; он приказал выбрать самую крепкую кость и тут же при нем избить его. Он посадил под арест невинного человека, а когда мой муж сказал, что виновен другой, ответил: „Не имеет значения – они все заодно“. О, мама, как тяжело смотреть на творящиеся вокруг несправедливости и насилия, видеть стольких несчастных (сколько их уже на его совести?) и притворяться, что уважаешь и почитаешь подобного человека […]. Если я и держусь как самая почтительная невестка, то в душе таю иные чувства. Впрочем, ему безразлично, любят ли его, лишь бы боялись, он сам так и сказал. И эта его воля полностью исполнена: его боятся и ненавидят». Зачастую в голову молодой женщины приходила крамольная мысль подговорить своего мужа, чтобы он восстал против этого тирана, который терроризировал и свой народ, и свою семью. Но в то же время она страшилась репрессий, которые могли бы обрушиться на Александра, если бы он осмелился противостоять отцу. И поэтому, думала она, было бы желательней, чтобы это был какой-нибудь ниспосланный Богом человек, который мог бы собрать и повести за собой массы недовольных. «Никогда еще не представлялось более подходящего случая, – пишет она, – но здесь слишком привыкли к ярму и не попытаются сбросить его. При первом же твердо отданном приказе они делаются тише воды, ниже травы. О, если бы нашелся кто-нибудь, кто бы встал во главе их!»

Эта надежда, смешанная с опасением, негодованием и бессилием, разделялась и группой аристократов, представлявших лучшую часть интеллектуальной России. Если у крестьян, привыкших к дубине, были еще свежи воспоминания о кровавых репрессиях при подавлении пугачевского восстания, учиненных Екатериной II, и поэтому они предпочитали молча страдать и дожидаться лучших дней, то дворянство, офицеры, помещики и высокопоставленные сановники – все они в своих письмах осмеливались осуждать пагубный курс, которым их ведет полусумасшедший царь. «Атмосферу страха, в которой мы живем здесь в Санкт-Петербурге, невозможно описать, – писал Виктор Кочубей своему другу Воронцову. – Все боятся. Правда или нет, но говорят, что все доносы выслушиваются. Крепости переполнены жертвами. Черная тоска овладела всеми». Воронцов в свою очередь пишет молодому Новосильцеву: «Все это так же, как если бы мы – вы и я – были на корабле, капитан которого принадлежал к народу, язык которого мы не понимаем». А мемуарист Вигель отмечал в своих дневниках: «Вдруг мы переброшены в самую глубину Азии и должны трепетать перед восточным владыкой, одетым, однако же, в мундир прусского покроя, с претензиями на новейшую французскую любезность и рыцарский дух средних веков»[35].

Как обычно, в раболепии своего окружения Павел усматривал антипатию, которая побуждала его еще более настаивать на принятии наиболее спорных его намерений. Чем больше его хотели сделать уступчивым по какому-либо вопросу, тем больше он проявлял по нему свою упертость. Когда же ход событий, как выяснялось, подтверждал его неправоту, то его первая реакция состояла не в том, чтобы откорректировать свою политику, а в том, чтобы разогнать сообщников, которые его в это втянули. Он был убежден, что если в России что-то и должно измениться, то только не он, поскольку он уже и есть то непогрешимое совершенство, которое не ошибается, а вот его советники всегда виновны в том, что его мысли неправильно ими интерпретируются. В начале 1801 года он надеялся, что, проведя реорганизацию, наконец-то будет иметь законно установленную, идеальную команду, собранную вокруг своего трона. Наряду с молодым Никитой Паниным, вице-канцлером, блестящим вельможей, к этой группе относился и милейший Федор Ростопчин, первоприсутствующий в Коллегии иностранных дел, который курировал деятельность вице-канцлера и отдавал ему предпочтение в выполнении дипломатических поручений. В нее входили также адмирал Рибас, неаполитанец по происхождению, ставший высокопоставленным русским чиновником, и, конечно же, барон Петр фон дер Пален, родом из Курляндии. Последний сделал свою карьеру, несмотря на опалу, после которой был реабилитирован, повышен в должности и даже сумел добиться симпатии не только Кутайсова, но и самого совершенства и цельности – Его Императорского Величества. Этот энергичный и расчетливый человек, которому был пожалован титул графа и который был награжден орденами Святого Андрея Первозванного и Святого Иоанна Иерусалимского[36], казался знавшим выходы из самых безвыходных ситуаций.

В то время как царь только еще задумал подобрать для своей личной канцелярии доверенное лицо, Пален тут же подсуетился и после тайных переговоров с Никитой Паниным и адмиралом Рибасом нашел в великосветских салонах подходящую кандидатуру на это место – красавицу Ольгу Жеребцову, сестру Платона Зубова, бывшего фаворита Екатерины II. После смерти от тяжелой болезни адмирала Иосифа Рибаса связи Палена, Панина и Зубовых продолжали тайно поддерживаться при встречах с глазу на глаз. Пален советовал Зубову все больше и больше появляться в обществе, поскольку, по его выражению, ветер повернулся и методы политической чистки начинают продумываться. И действительно, какое-то время спустя Никита Панин вынужден был оставить свой пост вице-канцлера, он был отстранен от выполнения поручений Коллегии иностранных дел, а затем без объяснений был отправлен в свое имение.

Оставшись один, без всякой поддержки, Пален понимал, что завтра, возможно, настанет и его очередь освободить место. Тогда-то он и решается организовать заговор, который предусматривал без кровопролития устранить Павла I от власти, в то же время элементарнейшее чувство самосохранения подсказывало ему, что следует отказаться от этого плана. Однако он не был бы самим собой, если бы не хватался за кусок, даже не имея зубов. Пока другие члены заговорщической группы взяли паузу для раздумий или же находились в отдаленном уединении, он должен был, не полагаясь ни на кого, сам, один, собрать их вокруг себя и приложить все старания, чтобы наиболее хитрым способом одурачить Его Величество. Каждый раз, когда ему представлялся благоприятный случай, он, не мешкая, использовал его, чтобы утвердиться в своем решении. Когда его сын, служивший в армии, был арестован за безобидный проступок, то Пален не кинулся сразу же ходатайствовать о его пощаде, а весьма осторожно заявил императору: «Государь, выше справедливое решение пойдет на пользу молодому человеку!» Но это был именно тот тип ответа, который Павел желал бы слышать со стороны всех русских, которых он карал «во их же благо». И Павел, оценивший такое поведение Палена, неожиданно отбросил какие-либо подозрения в отношении лиц, которых он к себе приблизил, несмотря на то что среди них были и те, кто выражал недовольство притеснением прав и самим главным исполнителем монархического абсолютизма. Чтобы вознаградить Палена, он поручил ему управление почтами, Коллегией иностранных дел и возвел в чин генерал-губернатора Санкт-Петербурга. Отныне Пален держал в своих руках бразды правления главными инструментами имперской политики. Используя свои многочисленные привилегии, Пален склоняет Павла продемонстрировать широту его императорского великодушия, пожаловав амнистию всем офицерам, уволенным или сосланным чиновникам за последние четыре года. По его словам, указ подобного характера символизировал бы примирение «православного царя» со своими подданными, каковыми бы ни были их прошлые проступки. Это будет воспринято толпой как эхо благодеяния Христа по отношению к раскаявшимся грешникам. Обольщенный этой мистическо-политической перспективой, Павел тут же издал Указ, предписывающий возвращение на свои места всех, провинившихся за нерадивую службу. Уже на следующий день вереницы «возвращенцев» со всех сторон страны потянулись в столицу. В составе этой необычной миграции имелись представители всяких сословий: роскошные аристократы, восседавшие в каретах, скромные офицеры, ехавшие в простых дорожных колясках, разоренные утратой своих рабочих мест люди, тащившиеся пешком с котомкой на плечах. Видя их, проходивших по городам и селениям, простой народ приходил в изумление от благоразумия императора, который, после того как проявил свою строгость самодержца, продемонстрировал им свою христианскую снисходительность.

Павел дал указания, чтобы большинство из этих пострадавших людей были восстановлены на своих прежних местах в полках и администрациях. Всегда озабоченный тем, чтобы удивить народ своими выдумками, он не учел, что этот способ морального очищения был подсказан ему именно Паленом, который проявил себя умелым подстрекателем. Павел согласился с его предложением потому, что всегда испытывал влечение к абсурдным поступкам, устраивая сюрпризы, иной раз и бессмысленные. В этот момент он радовался, выслушивая доклады Палена, согласно которым вся Россия, взволнованная великодушной милостью, в унисон возносит хвалу своему царю.

В реальности же все обстояло по-другому, и Пален об этом, как и всякий другой, был прекрасно осведомлен. Получив императорское прощение, большинство «возвращенцев» не могли ни приступить к своей прежней деятельности, ни вернуть полностью свою собственность. Тех, кого Павел помиловал, обладали только теоретическими возможностями. Они были реабилитированы, но не обустроены. Далекие от признательности за запоздалое спасение, они добрались до Санкт-Петербурга, проклиная того, кто так жестоко с ними обошелся. Озлобленные годами лишений, они думали только о мщении тому, кто их несправедливо покарал. Первой заботой Палена в этих условиях было установление контакта с наиболее решительно настроенными «возвращенцами», выдвигающими свои требования. Опрашивая их, он убеждался, что был прав, рассчитывая на их поддержку в осуществлении своей акции. Как он это и предвидел, ему удалось сблизиться с теми, кто прошел наказание за свои ошибки. Павел своей амнистией лишь увеличил количество своих недоброжелателей. Терпеливо и коварно Пален готовился использовать их скрытое недовольство. Не раскрывая перед ними всех карт, он только раззадоривал их, напоминая обо всех их обманутых надеждах, разбитых карьерах, и в то же время намекал на возможность осуществления переворота во дворце с тем, чтобы сместить Павла и возвести на трон Александра. В ближайшие себе сообщники в этом деле оздоровления общества он выбрал своего старого товарища, немца по происхождению, Беннигсена. Одна из жертв императорского деспотизма, этот могучий великан с мраморным лицом пользовался репутацией смелого, хладнокровного и тактически ловкого человека. Пален сошелся также с тремя братьями Зубовыми, которые познали свой звездный час еще при правлении Екатерины II и сполна поплатились за постоянное осуждение правящего монарха. Для того чтобы как можно больше усугубить ситуацию вокруг царя, Пален, посоветовавшись с Платоном Зубовым, любовником покойной императрицы, решил просить у Кутайсова руки его дочери. Обольщенный в своем тщеславии выскочка, бывший брадобрей Его Величества уже видел себя соединенным родственными узами, благодаря замужеству своей дочери, с очень знатной семьей последнего фаворита царицы. Чтобы облегчить заключение брачного договора, он заручился одобрением Павла и упросил Его Величество благосклоннее отнестись к роду Зубовых, как только они возвратятся в столицу. По наущению Кутайсова князь Платон Зубов и граф Валерьян Зубов были назначены почетными начальниками двух кадетских корпусов; граф Николай Зубов получил должность обер-шталмейстера и двадцать других льгот.

Занятые возвращением к власти заговорщики, подгоняемые неутомимым Паленом, набирают среди офицеров гвардии всех тех, кто, так или иначе, выражал недовольство императором. В большинстве своем этих заговорщиков не столько беспокоила политика, сколько раздражала прусская дисциплина, которая вменялась им для безоговорочного выполнения. За редким исключением они роптали против самого монарха, да и то на манер крикливых школьников, которые хотели бы поменять своего учителя за то, что он их держит в ежовых рукавицах. Некоторые из них, конечно, имели более конкретные претензии к императору, поскольку были им наказаны физически с применением палок, которыми их били, пропуская сквозь строй солдат. Одними из таковых были грузинский князь Яшвил и кавалергард Бороздин, которые были наказаны и заключены в крепость за то, что слишком часто приглашали на танец госпожу Гагарину, фаворитку императора. В то время как Зубов занимался сбором подобных злопамятных военных, Пален прицеливался еще дальше и подыскивал симпатизирующих заговорщикам среди генералов, служивших в столице. Постепенно он сблизился с командующим Преображенским батальоном генералом Талызиным, с некоторыми офицерами Семеновского полка, с командующим кавалергардом генерал-адъютантом Уваровым и в особенности с двумя братьями Аргамаковыми, младший из которых командовал Преображенским батальоном, а старший выполнял обязанности полкового адъютанта императора и коменданта Михайловского дворца. Остальные офицеры также не преминули сразу же примкнуть к ядру «ожесточенных». Скоро тех, кто составлял тайное объединение, было около пятидесяти человек. В табачном дыму и под звон бокалов с пуншем расточались упреки в адрес недалекого и неблагодарного монарха. Теперь один лишь вопрос стоял на повестке дня: как с ним можно побыстрее покончить?

Для того чтобы убедиться в успехе своего предприятия, Пален считал необходимым получить негласное одобрение наследника. В предшествующий год Никита Панин уже сделал попытку провести с ним предварительный разговор. Чтобы убедить Александра, он успокоил его, заверив, что у его сообщников нет никаких криминальных намерений. Дворцовый бунт, намеченный ими, должен был ограничиться тем, чтобы убедить Павла отказаться от престола в пользу своего старшего сына. В манифесте отречения император должен был объяснить свое решение потребностью в отдыхе из-за скопившейся за долгое время усталости. Однако с первых намеков своего визитера Александр замкнулся в себе, отнесся к высказанному предложению недоверчиво и, сославшись на сыновнюю любовь, отказался от своего участия. Но было ли это его последним словом?

В отсутствие Никиты Панина, еще не возвратившегося из своей ссылки, Пален решил, что когда тот приедет, то должен будет найти способ переломить упрямство великого князя. Его приверженность делу монархии обязывала Панина открыть глаза Александру на ответственность, которую он берет на себя, позволяя отцу продолжать самоубийственную для России политику. К тому же, когда вся царственная семья рискует погибнуть из-за ошибки отца, утратившего здравомыслие, долг старшего сына – воспрепятствовать всеми имеющимися средствами нанесению вреда обществу. От законного наследника больше ничего не требовалось. Пусть он только позволит совершить черную работу верным ему людям. Все пройдет без насилия. В то время как Пален подбирал для разговора с Александром убеждающие аргументы, последовало неожиданное событие, которое во многом облегчило ему его задачу.

Принц Евгений де Вютерберг, племянник императрицы Марии Федоровны, прибыл в Санкт-Петербург с частным визитом. Ему было всего тринадцать лет, однако его уверенность и грация произвели благоприятное впечатление на всех придворных. Царю тоже приглянулся этот молодой человек, и он во всеуслышание заявил: «Знаете, а этот мальчишка покорил меня!» Россказни росли снежным комом, во дворе перешептывались о том, что император так поражен своим очаровательным немецким племянником, что даже замыслил отдать за него замуж свою дочь Екатерину и, более того, решил назначить его своим наследником вместо Александра. Павел, чтобы подавить всякое сопротивление, грозился пойти на все, вплоть до заточения тех членов своей семьи, кто осмелится перечить его воле. То, что представлялось бы невероятным ожидать со стороны других монархов, со стороны этого коронованного сумасброда, управлявшего Россией, не удивляло никого. Даже не удосужившись убедиться в обоснованности этой молвы, Пален спешит передать ее содержание Александру. Это разоблачение возымело настолько действенный эффект, что покорность великого князя отцовской воле была подорвана. Чтобы ускорить его согласие, Пален привел ему пример наследного принца Дании, регент которого после смещения его отца Христиана VII в 1744 году провозгласил его сумасшедшим. Во всяком случае, настаивал Пален, в настоящее время вопрос о посягательстве на жизнь или даже на достоинство Павла I вовсе не ставится. Речь идет только о том, как убедить императора отречься от престола согласно установленным правилам, и об удалении его за пределы столицы в какой-либо из дворцов по его выбору со своей супругой Марией Федоровной, или же с любовницей Анной Гагариной, или с ними обеими. Избавленный от исполняемых им обязанностей монарха, слишком непосильных для его плеч, в своей новой резиденции и прусской атмосфере любимой Гатчины он смог бы восстановиться. В общем, Пален просил у Александра ни во что не вмешиваться и только развязать ему руки. И что бы ни случилось, сын не будет замешан в заговоре против отца. Впервые вопрос был согласован: и один, и другой почувствовали некоторое успокоение совести.

Поскольку Александр пока уходил от прямого ответа, вездесущий и настойчивый Пален запугивал его угрозой внезапного гнева царя, который мог обрушиться не только на самого наследного великого князя, но и на всю семью. Пален утверждал, что из надежных источников знает о том, что Его Величество подписал недавно указ, предписывающий арестовать всех своих близких, если кто-нибудь будет признан виновным в провокационной деятельности. Зайдя дальше, он передал ему слухи о том, что в порыве раздражения против своего окружения император воскликнул: «Еще немного – и я велю снести головы, которые мне являлись дорогими!» Чего же большего нужно было наследному великому князю для того, чтобы решиться закрыть глаза на то, что готовилось совершиться во имя блага России, как это советовали ему истинные друзья? Разве хирург, оперирующий больного со злокачественной опухолью, является преступником? И напротив, не должно ли его подбодрить, чтобы не дрогнула рука, держащая скальпель?