Павел Первый

11 июля, после полугодовых празднеств, поздравлений, приветствий, Ее Величество возвратилась в столицу. Она оставила за собой волну молвы о вероятной кампании против Турции, которая на этот раз требовала выведения русских полков из Грузии, а также права контроля за русскими кораблями при их выходе в Черное море. В ответ императрица подписывает 7 сентября манифест об объявлении войны Оттоманской Порте. Павел тут же загорелся своими воинственными планами и попросил разрешения пойти добровольцем в армию. Екатерина отказала. Но Павел упорствовал. Он был настолько уверен, что она в конце концов уступит, что 4 января 1788 года составляет завещательное письмо, предназначенное Марии Федоровне: «Любезная жена моя! Богу угодно было на свет меня произвесть для того состояния, которого хотя и не достиг, но тем не менее во всю жизнь свою тщился сделаться достойным […]. О, великие обязательства возложены на нас! […]. Тебе самой известно, сколь тебя любил […]. Ты мне была первою отрадою и подавала лучшие советы […]. Старайся о благе всех и каждого. […]. Детей воспитай в страхе Божии […]. Старайся о учении их наукам, потребным к их званию […]. Прости, мой друг, помни меня, но не плачь обо мне. Твой всегда верный муж и друг ПАВЕЛ». Другое завещательное письмо, датированное тем же числом, было посвящено детям: «Любезные дети мои! Достиг я того часа, в который угодно Всевышнему положить предел моей жизни. Иду отдать отчет всех дел своих строгому судии, но праведному и милосердному […], вы теперь обязаны перед Престолом Всевышнего посвящением жизни вашей Отечеству заслуживать и за меня, и за себя […]. Помните оба, что вы посланы от Всевышнего народу […] и для его блага […]. Вы получите сию мою волю, когда вы возмужаете. Когда Бог окончит жизнь Бабки вашей, когда тебе, старшему, вступить по ней […]. Будьте счастливы счастием земли вашей и спокойствием души вашей […]. Ваш навсегда благосклонный ПАВЕЛ». Он также составил план реформ, предшествуя его фразой «На случай…». В этом конфиденциальном документе он рекомендует для благополучия России сконцентрировать все могущество в руках царя, адаптировать некоторые законы к новым условиям, разделить общество на дворянство, духовенство, «среднего состояния» и крестьянство. Оказывать содействие большему отбору в армию и флот и их развитию, что будет гарантировать укрепление величия и прочность империи. Ничего нового в том, что он писал, кроме пожелания, особо выраженного великим князем, ознакомить со своей политической мыслью будущие поколения, не было. Поскольку он продолжал упорствовать в своем стремлении отправиться на войну с турками, где рисковал сложить голову на полях сражений, он и посчитал необходимым определить в своем последнем волеизъявлении черное и белое. Немного погодя, для того чтобы отговорить его от этого безумного намерения, у царицы появляется новый веский аргумент: великая княгиня в очередной раз забеременела. И с его стороны было бы совершенно бесчувственно покинуть ее, перед тем как она родит. Раздраженный этим замечанием, Павел отвечает, что всегда находится «какой-нибудь предлог для того, чтобы его задержать». На что императрица, также рассердившись не на шутку, заявила, что дискуссия отныне закрыта и что ее советы расцениваются как «приказы, не подлежащие никакому обсуждению». Лишенный спеси, Павел вновь втянул голову в плечи.

10 мая 1788 года Мария Федоровна разродилась четвертой дочерью, которую назвали Екатериной в честь ее знаменитой бабушки. Роженица, наконец, освободилась, и ее муж тоже: уже ничего более не мешало ему присоединиться к армии. Между тем, именно в это время король Швеции также решил усилить свои военные диспозиции. С этой стороны также запахло порохом. Великий князь неожиданно меняет свои намерения. Войну против турок он предпочел теперь войне против шведов. 30 июня Екатерина объявила войну стране Густава III, полки которого пересекли российскую границу. Из особой благосклонности в этот раз Павлу было разрешено примкнуть к графу Валентину Мусину-Пушкину, который принял командование войсками в этом секторе. Едва прибыв на место, Павел сопровождает Мусина-Пушкина, выехавшего на рекогносцировку ближайших вражеских линий. Передовой отряд шведов открыл по ним огонь. Две лошади под казаками, находившимися в сопровождении, были убиты. Вылазка завершилась без потерь и крови, а Павел был горд оттого, что ему пришлось соприкоснуться со смертью, и написал: «Теперь я окрещен!» Однако впоследствии шведы почти не проявили особого настроя продолжать свое вторжение в Россию. Убедившись, что наступление противника окончательно отбито, Павел возвратился в Гатчину, где его поджидало многочисленное семейство. Комментируя эту короткую военную стычку, императрица пишет Потемкину: «Шведы оставили Гекфорс; на нашей территории со стороны Финляндии не осталось никого. Их флот блокирован нашим в Свеаборге. Великий князь вернулся сегодня». Некоторые злонамеренные умы посмеивались по углам, поговаривая, что в качестве компенсации за проявленную наследным князем браваду царица пожалует ему крест Святого Георгия. Но они обманулись в своем злопыхательстве. Екатерина не стала отличать своего сына какой-либо почетной наградой. Она была далека от этого, и, более того, поговаривали, что, посмеиваясь над воинственными амбициями великого князя, она предложила в шутку учредить награду «Неудачник, или Несчастный вояка». Образ этого героя Екатерина изобразила в комической пьесе на французском языке. Это был простак-парень, который захотел поиграть в войну, изображая из себя рубаку, и в результате стал посмешищем для других глупцов. Эта небольшая пьеска была поставлена 31 января 1789 года в Эрмитаже в присутствии многочисленной публики, окружавшей великого князя и великую княгиню. Высказывались опасения, что во время спектакля может произойти семейный инцидент, но Павел не заметил аналогии между своим собственным приключением и театральным сюжетом. Несмотря на фарс, устроенный с тем, чтобы посмеяться над ним, он сделал вид, что не видит в этом злого умысла. Секретарь Екатерины Александр Храповицкий написал по этому поводу в своих «Воспоминаниях»: «К семи часам в присутствии царевича играли „Несчастного храбреца“ – рассказ о военных приготовлениях против короля Швеции […]. Все присутствующие позабавились, смеялись и хлопали в ладоши […]. Успех был грандиозный. Великий князь много смеялся и попросил еще раз посмотреть эту пьесу. Новая постановка состоялась 5 февраля». Каждый знал, что этот фарс обязан своим появлением таланту императрицы. Однако в программе фамилия автора не указывалась.

Среди публики, которая присутствовала вечером 31 января 1789 года на спектакле «Несчастный храбрец», находился новый фаворит императрицы Платон Зубов, который в ублажениях Ее Величества заменил Мамонова. Ему исполнилось двадцать два года, он имел розовый цвет лица, гибкий ум и сексуальный опыт. Но Екатерина не удовлетворялась только обладанием его красотой. Развращенная до мозга костей, она хотела видеть в нем столько же образованности, сколько и мужской потенции. Этот последний каприз своей стареющей матери вызывал у Павла всплеск сострадания и презрения. Он не одобрял ее увлечений молодыми, щедро оплачиваемыми жеребцами. И лишь молча сдерживал свое возмущение для того, чтобы приберечь его на будущее. Он больше не протестовал, когда Екатерина арестовала Александра Радищева, обвиненного за описание в книге «Путешествие из Петербурга в Москву» крайней бедности народа и порочности крепостничества. Оценивая это произведение, в своем письме Храповицкому Екатерина писала: «Тут рассевание французской заразы: отвращение от начальства». Осужденный 13 июля Радищев был приговорен к смертной казни, однако императрица его помиловала и согласилась на пожизненную ссылку в Сибирь.

В самом ли деле задумывался Павел о том, как вразумить тех, кто проповедует либерализм, снисходительность, любовь к обездоленным, в то время как во Франции восставший народ, не удовлетворенный взятием Бастилии, принудил короля и его семью покинуть Версаль и уехать в Париж? Кажется, в первый раз Екатерина и ее сын были единодушны по вопросу политики: если Россия хочет пресечь анархизм, подобный французскому, то ей необходимо сильное государство и покорный народ. На следующий год король Людовик XVI и Мария-Антуанетта, измученные нахождением в заточении у черни, переодевшись, попытались бежать через границу с фальшивыми документами, но были схвачены и заключены в Варен; было выявлено, что королева имела при себе фальшивый паспорт на имя некой мадам Корфф, дочери купца из Санкт-Петербурга. Посол России стал подозреваться в том, что приложил руку к этому печальному дезертирству королевской семьи. Екатерина сожалела, не по причине тактической смены официального посланника России, а потому, что плохо подготовленный побег провалился. Напуганные беспорядками в своей стране, некоторые французские эмигранты бежали в Санкт-Петербург и в Москву. И если осмотрительная Екатерина уклонялась вступать в коалицию с теми, кто желал бы использовать армию для восстановления монархии, то великий князь открыто призывал уничтожить революционную гидру. Его враждебное отношение к «красной каналье» было настолько жестким, что он даже не счел необходимым сдержаться, чтобы не задеть нового представителя Парижа мсье Женэ во время приема дипломатического корпуса, устроенного его матерью. В присутствии изумленных придворных он без всякой предосторожности дерзко произнес: «Это трудный момент для монархов. Если они не договорятся серьезно между собой о высылке из своих государств всех французов, которые будут подчинены новым законам, продиктованным Национальной ассамблеей, то я не ручаюсь, что через два года вся Европа не будет приведена в расстройство». Хотя Екатерина обычно раздражалась вмешательством сына в дела Короны, в этот раз она была вынуждена признать, что сказанное им вслух было тем, что она думала про себя. В ожидании выпровождения Женэ из России в Санкт-Петербурге ограничивались к нему холодным отношением и продолжали судачить с нарастающим гневом о действиях горстки сумасбродов в Париже, которые осмелились лишить Людовика XVI его королевских привилегий.

5 октября 1791 года по дороге в Молдавию в размышлениях о неясных перспективах будущего монархии в Европе Екатерина узнала о смерти того, кто всегда и повсюду был рядом с ней, приносил совет, преданность, любовь и победу. Не стало больше Потемкина, которого она просила начать переговоры о мире с Турцией в Яссе. Это известие настолько потрясло ее, что она потеряла сознание, и пришлось сделать кровопускание, чтобы привести ее в сознание. Лишенная этого ниспосланного ей провидением человека, она утратила решительность, почувствовала себя на краю пропасти и доверилась своему секретарю Храповицкому: «Как можно мне Потемкина заменить: он был настоящий дворянин, умный человек, его нельзя было купить. Все будет не то […]! Да и все теперь, как улитки, станут высовывать головы». Затем, схватив перо, она написала своему «козлу отпущения», дорогому Гримму, который понимал все с полуслова: «Ужасный удар дубины обрушился на мою голову […]. Я в такой печали, что вы даже не можете себе вообразить […]. Это был человек государственного уровня, в смысле совета и исполнения. Он был привязан ко мне страстно и усердно, был бранящимся и сердитым, когда считал, что можно было бы сделать лучше».

Все вокруг нее высказывали ей сочувствие, разделяющее ее огромное горе, однако ее фаворит Платон Зубов ликовал. Павел также был доволен. Его «главный притеснитель» сошел со сцены. Империя теперь последует за ним. Мир с Турцией подписан, русские полки проучили наглых польских мятежников, а уставшая императрица, не имеющая ничего, кроме моральной поддержки притворщика и интригана Платона Зубова, опустила плечи под тяжестью забот и лет. Она все чаще и чаще серьезно задумывалась о подготовке своего преемника. К тому же перемена настроения ее сына усложнила с недавних пор управление ее семейным хозяйством. Постоянные информаторы Ее Величества сообщали ей о том, что великая княгиня, поначалу очень милостиво расположенная к Екатерине Нелидовой, теперь плохо переносит присутствие этой молодой особы в близком кругу супружеской четы. Между супругами участились разногласия. Слухи о них просочились даже за границу; в Париже «Ле Монитёр универсель» в одном из своих номеров от 24 апреля 1792 года опубликовал язвительную статью на сюжет о малой драме во дворце. Рассказывая о великом князе Павле, опекаемом деспотичной матерью, журналист поведал: «Русский великий князь шествует по стезе своего несчастного отца, и если сердце великой княгини не будет преисполнено добродетелями, Павлу суждена участь Петра Третьего […]. Не удивляйтесь, если однажды из России придет сообщение о перевороте. Я давно замечал многие признаки революции: они в сердце самого великого князя. Он не скрывает своей раздражительности, оскорблен своей униженностью; он в ссоре со своей матерью императрицей; он даже дерзает ей угрожать […]. Кстати, знаете ли вы о его любовнице – девице Нелидовой […]». Иногда в России, как и за границей, возникали таинственные персоны, которые, как утверждали свидетели, были не столько хороши собой, сколько нравились живостью своего разума и смелостью взглядов. Негодуя на эти пересуды, которые подрывали уважение к царскому трону, Екатерина беседует с сыном по поводу его истинных отношений с Катериной Нелидовой. Павел отвечает ей письмом: «Что касается моих связей с госпожой Нелидовой, то я Вам клянусь Высшим Судией, перед которым мы все должны будем предстать, что мы предстанем перед ним оба с совестью, свободной от укоризны. То, что нас объединяет, это святая дружба и нежность, но невинная и чистая». Так же, как и Павел, раздосадованная слухами, которые выставляли ее как низкую интриганку и настраивали против великой княгини, которую она искренне любила, Катерина Нелидова умоляет Ее Величество поверить ей на слово и позволить покинуть дворец, чтобы уйти в монастырь. Павел находился в отчаянии от перспективы расставания, которое означало бы торжество некоторых злых языков над человеком, не имевшим никакой вины. Но число злопыхателей только множилось, и намеки на несчастья великокняжеской четы становились настолько явными, что 8 июля 1792 года Федор Ростопчин, приближенный к великому князю, писал С.Р. Воронцову в Лондон: «Считается, что она (Катерина Нелидова) хочет распалить страсть великого князя и еще больше воспламенить его». Как бы то ни было, но когда Нелидова настойчиво добивается позволения удалиться из двора «столь же жалкой и столь же чистой, какой в него вступила», императрица отказывает ей в освобождении от фрейлинских обязанностей. Согласно разумению Ее Величества, которая была сведущей в сердечных и постельных делах, необходимо, чтобы молодая женщина оставалась подле великого князя, потому, что так они оба утверждали свою кристальную невиновность и что очевидно, он нуждается в ней для того, чтобы быть счастливым. Лучший ответ на эти гнусные сплетни дала Мария Федоровна, которая в воскресенье 11 июля 1792 года родила пятую дочь, великую княгиню Ольгу. Она дала убедительное доказательство того, что вовсе не была обманутой супругой и что ее муж не оставлял своего супружеского ложа. Само собой разумеется, что в отличие от мальчиков, которые воспитывались под крылом у императрицы, Ольга, как и другие девочки, осталась на попечении матери.

Отвлекшись от перипетий этой альковной истории, в Петербурге уже говорили об ужасных событиях, происходивших во Франции. В Санкт-Петербурге стало известно, что Людовик XVI и Мария-Антуанетта арестованы, что на улицах Парижа льется кровь, что тюрьмы забиты аристократами, что низвергают статуи прежних королей и что народ, безусловно, не удовлетворится только низвержением изображений монархов. Шушукались также, что оба сына Павла, отвергая жестокость французских революционеров, к новым идеям, тем не менее, относятся не враждебно. Перед этой опасностью дикого либерализма императрица пожалела, что доверила воспитание своего любимого внука добросовестному Лагарпу, который не сумел защитить своего ученика от опасности излишнего великодушия в применении великих принципов. А ведь Александру через несколько месяцев исполнялось пятнадцать лет. Момент подходящий, надеялась Екатерина, чтобы женить его на молодой девушке (на немке, естественно!) и тем самым постепенно готовить его к императорской судьбе. Только как же его убедить в том, что со дня на день он должен будет отобрать корону у своего отца? В таком роде заговоров, в которых интересы превалируют над правом, нежность и беспринципность женщины могут помочь склонить упрямство мужчины, который не видит дальше кончика своего носа. Взяв быка за рога, императрица приглашает в Санкт-Петербург тринадцатилетнюю принцессу Баденскую Луизу-Августу, о которой говорили, что она уже вполне сформировалась. Чтобы заранее не настраивать своего внука, императрица не сказала ему об истинных намерениях приглашения молодой девушки. Поглощенная установкой этой любовной ловушки, Екатерина пишет Гримму: «Тур, который я разыгрываю, будет дьявольским, ибо этим я введу его в искушение». И она все рассчитала верно. Оказавшись в присутствии молодой девушки, которая была ему предназначена, Александр сразу же был очарован ее лучистым чистосердечием и благородными манерами. От глаз Екатерины не ускользнули эти первые симптомы любви, и 14 августа 1792 года она уже заявляет Гримму, что дело сделано: «Мой Александр женится, а затем будет коронован – церемониально, торжественно, празднично».

Екатерина не советуется по этому вопросу ни с Павлом, ни с Марией Федоровной, она даже не сочла необходимым сказать им о приготовлениях к этой скороспелой свадьбе. Однако Павел, всегда обращавший пристальное внимание на сотни мелочей и сотни других второстепенных признаков, стал подозревать, что в этот раз за его спиной снова затеваются какие-то маневры по отдалению его от трона и передаче его в пользу старшего сына. Поставленный перед трагической дилеммой, он не знал, как поступить: то ли как законный наследник со скандалом отстаивать свои права, то ли как отец пожелать успеха грабительскому плану, задуманному его же собственной матерью. Что же угодно от него: чтобы он «предпочел сам» или же «пожертвовал собой»? И как узнать, как поступить, что было бы пользой для России при разрешении этого семейного соперничества? Разве не сам Бог определил порядок передачи короны по наследию от отца сыну? Не будет ли изменение порядка наследования, установленного вековой традицией, нарушением воли Всевышнего? Чтобы помочь самому себе разобраться в этом сложном вопросе, он обратился к изучению Библии, толкований богословов и философов. Но чем больше он старается внести для себя ясность по данному вопросу, тем больше погрязает в нерешительности. Павел настойчиво заверял своего постоянного корреспондента, барона Остена Сакена, что разочаровался в политике, что думает только о несчастии, постигнувшем его страну, его семью, находящиеся под гнетом эгоизма его матери, и возмущался всем тем, что она задумывала, и всем тем, что она предпринимала. В этот раз он упрекал ее в том, что она медлит ударить кулаком своей армии, приняв участие в кампании, которая могла бы повергнуть французскую революцию и вернуть на трон Людовика XVI, захваченного разбойниками. Его протесты, его жестикуляция были как глас вопиющего в пустыне. Екатерина же писала Гримму: «Я утверждаю, что достаточно будет захватить две или три лачуги во Франции, а все остальное рухнет само собой… Не понадобится и двадцати тысяч казаков, чтобы устроить зеленый ковер от Страсбурга до Парижа…» Однако она воздержалась направить казаков воевать с ордами французских санкюлотов. По декрету от 4 декабря 1792 года на всей французской территории была провозглашена Первая республика. 15 декабря Монбельяр, фамильная колыбель Марии Федоровны, была аннексирована новым режимом. Все близкие родственники великой княгини эмигрировали, чтобы избавиться от красного болота. Перед опасностью этого проклятия, которое распространялось каждый день по земле, Павлу очень хотелось, чтобы его собственность в Гатчине представляла собой самое надежное убежище, способное противостоять европейскому распаду, и если бы мать позволила ему действовать, то он возглавил бы крестовый поход против врагов монархии, порядка и религии. Но Екатерина и в самом деле раз и навсегда повязала его по рукам шелковой веревкой. Он же, все еще мечтая стать предводителем, по крайней мере в душе, не признавал себя заложником. В начале января 1793 года оба двора, «большой» в Санкт-Петербурге и «малый» в Гатчине, содрогнулись от ужасной новости, неожиданно долетевшей из Парижа: Людовик XVI был обезглавлен на гильотине после проведения там показательного процесса. Узнав об этом омерзительном событии, Павел поспешил возложить ответственность за происшедшее на свою мать. Если бы она заранее вмешалась, оказав силовое давление, за что он всегда ратовал, то Людовик XVI был бы сейчас жив и смог бы вернуть свою корону. Екатерина же пренебрегла своей обязанностью проявить монархическую солидарность. Безусловно, она корила себя, болезненно переживая по поводу этой интернациональной катастрофы; она даже занемогла, уединилась в своих покоях, жалуясь на мигрень, и объявила по двору траур на шесть недель. Но зло уже совершилось. Чтобы искупить его, она предлагает свою моральную и денежную помощь графу д'Артуа, внуку Людовика XVI, бежавшему из Франции для того, чтобы найти себе убежище в России. Императрица повелела обращаться с ним как с «королевским генерал-лейтенантом» и рекомендовала своему послу в Лондоне открыть для этого знатного эмигранта банковский счет, фактически предназначенный для финансирования контрреволюции. И все же она с облегчением вздохнула, когда 26 апреля граф д'Артуа отбыл из России в Англию.

Разочарованная Екатерина больше не хотела думать ни о чем другом, как о женитьбе своего дорогого Александра, и о том, как лучше обеспечить передачу Российского трона внуку без возведения на него своего сына. 28 сентября 1793 года в церкви Зимнего дворца урожденная принцесса Луиза-Мария-Августа Баденская приняла православие под именем Елизаветы Алексеевны и обрела право выйти замуж за великого князя Александра. Молодожены, едва вышедшие из юношеского возраста, были так очаровательны, что их называли не иначе, как Амуром и Психеей. Екатерина усматривала в этом союзе, подстрекателем которого она сама и являлась, реванш за разочарование, испытанное ею в отношении низвержения монархии во Франции. Однако в самый последний момент возник неожиданный инцидент, который мог отрицательно сказаться на проведении свадебной церемонии. Он был связан с Павлом, обидчивость которого стала принимать болезненный характер: поссорившись со своим сыном, он отказывался участвовать в свадебном торжестве. И здесь пригодилась дипломатия Марии Федоровны, которая сумела убедить Павла пересмотреть свое решение. В течение нескончаемого религиозного обряда Павел стоял, сохраняя нахмуренный вид. Обвиняя свою мать в том, что она настроила против него всех членов семьи, Павел стал видеть врагов даже среди своих детей и близких. Его возбужденное состояние походило на реакцию загнанного на охоте зверя.

Павел стал совсем плохо спать по ночам, ему снились кошмары и мучили дурные предчувствия. Проснувшись, он иногда имел такой грустный и потерянный вид, что даже жена не могла ни успокоить его, ни понять. Из всего его окружения один только Лагарп казался ему благоприятно настроенным по отношению к нему. Однако этот ученый швейцарец определенно принимал близко к сердцу лишь только обучение Александра. Оставаясь неисправимым идеалистом, он позволял себе говорить со своим подопечным о вещах, которые привели Францию к катастрофе. У императрицы со своей стороны возникают сомнения в правильности педагогических принципов, которые Лагарп прививает ее внуку. Она опасалась, конечно, как, впрочем, и ее сын, что, охваченный своим преподавательским усердием, наставник молодого великого князя станет побуждать его к освоению философского сентиментализма, представлявшегося абсолютно неприемлемым для существующей власти. Однако больше всего Екатерину заботило на данный момент то, как воспользоваться влиянием этого человека на своего ученика, с тем чтобы он внушил ему, если представится случай, согласиться унаследовать императорскую корону вместо своего отца. Пригласив Лагарпа, она открывает ему свой план, взяв с него слово не разглашать их разговор. Увы! Сознание швейцарского мыслителя было непреклонным, а Екатерина к этому не привыкла. Почтительно выслушав ее, он прямо ответил ей, что миссия, которую на него намереваются возложить, представляется ему бесчестной и что он не чувствует себя вправе взять на себя такую ответственность. Лицо императрицы тут же превратилось в непроницаемую маску, взгляд ее застыл, и Лагарпу не оставалось ничего другого, как, пятясь, ретироваться к выходу с ясным осознанием того, что теперь он стал персоной нон грата при Российском дворе. В последующие дни он еще и усугубил свое положение, попытавшись наладить сближение Александра с отцом. Лагарп с усердным прилежанием расточал на своих занятиях, которые пока продолжал проводить с молодым князем, несмотря на то что тот был уже женат, свои наставления по оказанию сыновней почтительности и привязанности к отцу. По его наущению Александр в большей степени проникся симпатией к Павлу и даже время от времени был расположен, предвосхищая события, называть отца «Ваше Императорское Величество». Эта разновидность уважения льстила самолюбию и сладко щекотала ухо «официального претендента на трон», и он лелеял надежду, что все-таки у него не будет соперников, претендующих на трон, среди близких ему людей.

Екатерина, как обычно, очень быстро была уведомлена о настроениях, утверждавшихся в недрах «малого двора», которые имели целью настроить Александра на отказ от плана по престолонаследию, разрабатываемого его бабушкой. Ее реакция не заставила себя долго ждать. Вызвав Лагарпа к себе в кабинет, императрица, не раздумывая, подписала документ об его увольнении. Отстраненный от дел в качестве воспитателя, Лагарп единственно что мог поделать в этой ситуации, так только посетовать своему подопечному по поводу своего огорчения. Александр весь в слезах только сокрушался, будучи не в силах что-либо изменить. Что касается Павла, то он воспринял эту опалу, предпринятую по отношению к безупречному человеку, как меру, направленную Ее Величеством прежде всего против него самого. Павел высоко ценил этого человека, рассудительность которого не имела равных на всей планете. Тем временем во Франции, считавшейся некогда прибежищем здравомыслия, продолжалась ужасная вакханалия: в городах господствовал террор, междоусобица, гильотина не переставала отсекать головы. Республиканская армия не принимала активного участия в происходящих там событиях, но за пределами государства зрела враждебно настроенная сила, стремящаяся избавить страну от этих ненавистных «демонов».

Французам, бежавшим в Россию, разорвавшую с Францией дипломатические отношения, во времена, когда этой ненавистной страной правили Мараты и Робеспьеры, под страхом изгнания или же публичного осуждения Французской революцией, было строго предписано повиноваться закону их истинной родины. Для французских торговцев, занимавшихся продажей всяких безделушек и книг, российские границы были закрыты. Хотя в верхах общества продолжали говорить по-французски, чтобы продемонстрировать свою культуру, но всячески проклинали Францию, чтобы продемонстрировать свое отношение к происходящему. Екатерина заявила, что Франция – это «прибежище бандитов», что революционеры – это «мерзавцы», что необходимо «истребить самое название французов» и что не Париж, а Кобленц, место сбора эмигрантов и колыбель армии принца де Конде, отныне будет считаться столицей этого государства.

В отместку за этот антиреспубликанский и антифранцузский демарш, устроенный в европейских странах и в России, в октябре 1793 года во Франции было объявлено, что Мария-Антуанетта так же, как и ее муж, будет обезглавлена на эшафоте. Более того, усугубляя трагедию, здесь, согласно декрету Национального конвента, святыня христианской веры собор Парижской Богоматери был переименован в Храм Разума. Чем руководствовались члены конвента, переименовывая эту святыню: варварской насмешкой или атеистической глупостью? По чьей злой воле состоялось это переименование древнего кафедрального собора: подмастерья-философа или же пьяного подлеца? И действительно, думал Павел в то время, когда он находился с визитом во Франции, – и философ, и подлец занимались одним и тем же. Все отголоски сведений, которые приходили из Парижа, укрепляли его в идее, что для предотвращения распространения заразы на его личное гатчинское владение он должен повысить строгость к тем, кому повезло жить там под его началом.

В этой атмосфере полуармейского существования мелочный авторитаризм великого князя в наведении порядка и дисциплины обретал масштабы полного безумия. Одержимый второстепенными заботами, он только и делал, что занимался придирками к выправке своих солдат. Плохо пришитая пуговица на солдатском мундире раздражала его даже больше, чем ошибка, допущенная при изложении метафизической теории. Угнетенные выговорами и наказаниями, его люди жили в перманентном страхе чем-то ему не угодить. «Нельзя без жалости и ужаса видеть все то, что делает великий князь-отец, – писал Федор Ростопчин. – Впечатление такое, что изобретает средства, чтобы заставить ненавидеть себя. Он вбил себе в голову, что его презирают и стараются ему это показать; из-за этого он цепляется ко всему и наказывает без разбора… Малейшее опоздание, малейшее противоречие выводит его из себя, и он как с цепи срывается. Странным в его поведении было и то, что он никогда не исправлял свои ошибки, но продолжал гневаться против тех, кто их допускал. В Гатчине поговаривали о ежедневной жестокости и мелочных придирках»[21]. Однажды в присутствии своих сыновей, Александра и Константина, Павел для демонстрации своей принципиальности вынес офицеру за незначительный проступок в особенности жестокое наказание, процитировав его из решения Комитета общественного спасения Франции, и, смеясь, воскликнул: «Вы видите, дети мои, вы видите, что с людьми необходимо обращаться, как с собаками?!» И Александр, и Константин были удивлены его столь суровой строгостью, но не посмели ему что-либо возразить, однако оба подумали, что их бабушка, опасавшаяся за будущее страны, поступила не так уж недальновидно, отделив их от отца.

VI. Чья очередь?

Характер у Павла был такой подозрительный, такой тяжелый, такой непостоянный, что ежедневной заботой его жены было следить за его настроением и время от времени вмешиваться, чтобы избежать неприятностей. Если она и предпринимала усилия к тому, чтобы существование их пары было сносным, то для этого она должна была бороться сразу против разных сил: выходок своего мужа, который подчас грубо обрывал ее, а потом по десять раз на дню просил прощения; против своих сыновей, Александра и Константина, которые до такой степени были подчинены бабушке, что пренебрегали матерью; против Екатерины Нелидовой, которая играла в целомудрие, пользуясь им как неким орудием, разжигая желание великого князя и оставаясь при этом недоступной ему, а также против недавно появившегося среди домочадцев Его Высочества некоего Ивана Кутайсова, по происхождению турка, являвшегося «первым слугой в спальне великого князя». Этот льстец и изворотливый человек, добродушный малый, сначала служил брадобреем, но затем быстро стал доверенным лицом своего господина. Брея его по утрам, он нашептывал ему на ухо кое-какие советы по поводу того, как вести себя с женой и с детьми. Поговаривали даже, что он подыскивал ему фаворитку для того, чтобы излечить его от иссушающего увлечения Екатериной Нелидовой. Однако, несмотря на интриги своей правой руки, Павел продолжал с верностью исполнять свои супружеские обязанности. В то время как русские полки под командованием фельдмаршала Суворова полностью разгромили польских безумцев, а во Франции террор с неумолимой логикой повернулся против тех, кто его развернул, в Гатчине двор великого князя замкнулся в собственном круговороте и жил в ожидании счастливых событий.

7 января 1795 Мария Федоровна родила шестую дочь, Анну. Увы! Семейная радость неделю спустя ознаменовалась горечью тяжелой утраты: пятая дочь, двух с половиной лет, Ольга, внезапно умерла. Ни прибавления, ни убавления. Один ребенок заменил другого, количество потомства Их Высочеств осталось прежним: всех их насчитывалось семь. Этого было даже больше, чем было необходимо для продолжения династии. Но Павел не осмеливался больше строить далекоидущих планов, ни тех, что касались его лично, ни тех, которые были связаны с будущим его потомков. Все зависело от Екатерины, а она казалась все больше и больше настроенной на то, чтобы перескочить одно поколение в праве на престолонаследие. По последним слухам, она должна была вскоре объявить об этом в манифесте, в котором она в общих чертах определила бы порядок передачи наследства и обосновала бы как закономерный тот случай, когда корона переходит не к ее сыну Павлу, а к ее внуку Александру. Конечно, это могло быть не больше чем досужим вымыслом придворных сплетников. Павлу хотелось все еще верить в то, что материнские чувства окажутся сильнее, чем желание императрицы принудить его во что бы то ни стало к закону, дезориентирующему страну. В то время как Россия, Пруссия и Австрия приступили совершенно безнаказанно к расчленению Польши, Франция, наконец пресытившись заговорами, ложью и кровью, приветствовала падение Робеспьера и его приспешников и, приняв новую Конституцию, делегировала Директории, состоящей из пяти членов, полномочия по осуществлению своей политики. Но и в этот раз Екатерина подозрительно отнеслась к этому сборищу марионеток. Поскольку Франция не была ни раздавлена, ни подвержена вторжению, ни восстановила наследного короля, то эта взбалмошная нация все еще представляла опасность для своих соседей. Павел, в противоположность мнению матери, усматривал в этих шагах французов обращение к разуму, дававшее какую-то отсрочку от распространения французской заразы в Европу. Но это не было достаточным мотивом, рассуждал он, для того, чтобы ослаблять свои усилия по созданию в Гатчине вооруженной силы, способной защитить Россию против любой агрессии.

Отныне его любовь к военному искусству обратилась в безумие. Малейшее упущение по службе расценивалось им как преступление, оскорбление Величества. Добившись от императрицы того, чтобы Александр и Константин почаще приезжали подышать воздухом Гатчины, Павел приучает их к военной службе. Позже, посмеиваясь над отцовской маниакальностью, Александр тоже вкусил некоторое пристрастие к военному делу. Прибывая в свое удельное княжество, Павел первым делом с головы до ног переоблачался, одевшись, как и положено, в прусский мундир. Для того чтобы облегчить управление своими армейскими подразделениями, он приказал использовать сигналы рожка, барабанную дробь, которая определяла ритм шага при передвижении строевым, походным шагом и контрмаршем. Павел ликовал. Он был уверен, что завоюет сердца своих двух взрослеющих мальчиков под самым носом у императрицы. В своей эйфории он даже не замечал, что жена его не очень-то и рада видеть их всех троих, пораженных одним и тем же пристрастием. Павел также не замечал, что его платоническая любовница Екатерина Нелидова стала проявлять сцены ревности из-за того, что он в какое-то время заинтересовался новой жемчужиной грации и невинности – Наталией Веригиной. Задетая за самолюбие этой сентиментальной изменой, госпожа Нелидова вновь обратилась к Ее Величеству и добилась на этот раз права на «отставку» и позволения уйти в Смольный монастырь. Ее отъезд совпал с юбилеем Екатерины Великой, которая 21 апреля 1796 года отмечала свое шестидесятисемилетие. Двумя месяцами позже, 25 июня состоялось новое празднество – неустанно плодовитая великая княгиня произвела на свет девятого ребенка, третьего по счету сына – Николая. Поздравления этой многодетной паре присылали со всех сторон. Россия обрела еще одного великого князя.

Не слишком ли много счастья досталось Павлу и его быстроразмножающейся половине, подумала про себя императрица. И едва Мария Федоровна сумела оправиться от родов, как Ее Величество пригласила ее на конфиденциальный разговор. Смерив взглядом молодую женщину с головы до ног, она властным и несколько повелительным тоном потребовала от нее подписать акт, согласно которому она признавала необходимость передачи престолонаследия Российского трона не мужу, а старшему сыну – Александру. Мария Федоровна, справедливо возмутившись на это провокационное предложение императрицы, категорически отказалась стать соучастницей подобного замысла. Екатерина сделала удивленный вид, словно бы ее невестка вдруг ни с того ни с сего взбрыкнула и против добрых отношений, установившихся между ними, и даже против интересов страны. Тем не менее она не стала больше настаивать на своей просьбе и отпустила ее с миром. Вернувшись к себе в Гатчину, великая княгиня тут же написала письмо Александру, в котором просила его также отклонить предложение бабушки, чтобы не стать причастным к позору унижения своего отца. «Дитя мое, держись, ради Бога, – взывала она к нему. – Будь мужествен и тверд. Бог не оставляет невинных и добродетельных». После неудачи, с которой столкнулась Екатерина в своих переговорах с невесткой, она в открытую больше не говорила о своем манифесте, однако скрытые переговоры еще имели место и обрастали все новыми подробностями. Среди так называемых посвященных лиц ходили слухи, что Ее Величество тщательно редактирует формулировки данного документа со своим секретарем князем Безбородко и что в начале следующего года он должен быть публично оглашен. В этот период Екатерина с удвоенной энергией принялась за государственные дела. Едва завершив решение польских проблем, она занялась подготовкой военной кампании против Персии, при этом, вняв просьбе Платона Зубова, она сменила брата на брата, поручив генералу Валериану Зубову возглавить эту операцию. И неважно, что здесь и там все дипломаты обеспокоились этой экспансией России в Малую Азию. По заверению Платона Зубова, армия Ее Величества была в состоянии внушить уважение кому угодно. Между тем как в Гатчине, так и в Санкт-Петербурге живой интерес стали привлекать успешные действия молодого французского генерала, корсиканца по происхождению, некоего Бонапарта, который одерживал победы повсюду, куда только не всовывал свой нос. «Каков этот молодой Бонапарт, – писал фельдмаршал Суворов своему племяннику Гончарову. – Это герой, гений, чародей! Он возвышается над природой и людьми. И вот мое заключение. Пока генерал Бонапарт будет сохранять наличие разума, он будет победителем […]. Но если, к несчастью, он утратит целостность своего разума, он пропадет»[22].

5 ноября 1796 года Павел и Мария Федоровна обедали с некоторыми своими близкими друзьями на мельнице Гатчины в пяти верстах от дворца. Великий князь пребывал в дурном настроении духа, он знал, что через несколько дней, а точнее, 24 ноября наступает день Святой Екатерины, праздник небесной покровительницы Ее Величества, и по сему поводу ожидалось, что Екатерина огласит манифест, который определит порядок престолонаследия в пользу его сына Александра. Произойдет ли это на самом деле? Не ошибаются ли те, кто распространяет эти слухи? Во всяком случае, прогнозы были самыми противоречивыми. Некоторые утверждали, что до оглашения этого документа он хранился в шкатулке императрицы и до сих пор его никто не видел и не читал. Беспокойство, которое испытывал Павел в этой удушливой для него атмосфере завершения правления Екатерины, усугублялось тем, что предшествующей ночью ему и его жене привиделся странный сон, который утром, проснувшись, они пересказали друг другу. Оба они увидели чью-то мощную руку, которая неумолимо приподняла их от земли к небу. Что же могло значить это странное видение? Не предзнаменование ли это их смерти, которую замысливает им Ее Величество? Рассказывая этот ночной кошмар своим собеседникам за столом, великий князь имел бледное растерянное лицо, как будто бы его только что приговорили к смертной казни на эшафоте.

Покончив с трапезой, Павел потребовал побыстрей доставить их в Гатчину. По дороге домой навстречу карете Их Высочеств прискакал курьер, сообщивший, что в Гатчине их дожидается один из братьев Зубовых, который должен сообщить им «очень важную новость». Выслушав курьера, великий князь побледнел, еще раз уточнил: сколько братьев будут ожидать его во дворце? Узнав, что только один, он перекрестился и пробормотал: «Если один, то все идет к концу!»

Прибыв к себе во дворец, он сразу же был предупрежден, что его дожидается Николай Зубов, который просит немедленной аудиенции. Предлога для того, чтобы увильнуть от этой встречи, у Павла не было! На мгновение ему даже уже привиделось, что он арестован, брошен в застенки крепости и хладнокровно казнен по приказу своей матери, так же, как это случилось с его отцом, которому было всего 34 года. Преодолев минутную слабость, Павел приказал впустить Николая Зубова, прибывшего из столицы. Войдя в кабинет великого князя, его посетитель имел скорее глубоко опечаленный, чем угрожающий вид. Прерывистой речью он поведал Павлу, что его мать, Ее Императорское Величество Екатерина II, сражена апоплексическим ударом и находится в весьма плачевном состоянии и что он прибыл для того, чтобы сопроводить Его Высочество к изголовью умирающей матери. В какую-то секунду Павел вновь не знал, как ему поступить: испытав святотатственную радость от услышанной новости и одновременно страх перед предчувствием опасности, таившейся за этим сообщением, он мучительно соображал, последовать ли ему вместе с Николаем Зубовым в Санкт-Петербург и не попадет ли он там в заранее заготовленную западню. Во всяком случае, он не мог больше откладывать своего решения. С тревогой в сердце он приказал запрягать коней и вместе с женой сел в коляску. Николай Зубов поспешил выехать раньше, чтобы позаботиться о перекладных лошадях. День выдался тихим и морозным. Колокольчики весело перезванивались в зимней тишине. Снег пышно возлежал по обеим сторонам дороги и простирался до самого горизонта. Ни Павел, ни Мария Федоровна не осмеливались произнести ни слова, мысли, которые занимали их в эти минуты, были далеко не печальными.

На первой же перегонной станции им встретился камергер Федор Ростопчин, прибывший прямо из Санкт-Петербурга. Последний подробно рассказал Их Высочествам о деталях болезни императрицы. Этот придворный камергер Ее Величества обнаружил ее сегодня утром лежащей без движения в своей гардеробной. Апоплексический удар. Она парализована. Есть опасения, что уже не сможет больше подняться. Пока меняли лошадей, Павел вышел на улицу, чтобы размять затекшие ноги. Приблизившись к нему, Ростопчин ожидал увидеть в его глазах слезы. Он даже, взяв за руку великого князя, пробормотал ему с участием слова соболезнования: «Государь, какая минута для Вас!» Но в ответ Павел, вдруг выпрямившись, твердо и просто произнес: «Подождите, дорогой, подождите! Мне сорок два года. Бог мне поспешествовал. Быть может, даст мне сил и ума, чтобы смог я выдержать сан, мне Им уготованный. Будем надеяться на милость Его!»

Но настанет ли его час, когда он единолично возьмет бразды правления государством и станет императором России? Павел пока не был еще до конца в этом уверен, возможно, ему предстоит в дальнейшем остаться только лишь первым князем империи под управлением своего сына. Экипаж выехал, когда во дворе уже смеркалось, а мысли великого князя все мрачнели, становясь похожими на темное непроглядное небо. Одна за другой по эстафете сменялись перекладные станции, и повсюду им сообщали последние новости о состоянии здоровья Ее Величества. Павел и его жена все время были в курсе происходящего. Еще до приезда им успели передать, что императрица никого не желала видеть, кроме своих внуков Александра и Константина, которых поначалу не было в столице, но сейчас они уже вернулись и находятся подле своей бабушки. Сообщили также, что приглашены все лекари, которые, демонстрируя ей полное спокойствие, сменяют друг друга и проводят необходимые консультации, и что во всех церквях служились молебны о выздоровлении «матушки Екатерины». Раздираемая противоречивыми чувствами страха, набожности и надежды, Мария Федоровна подбадривала своего мужа, так чтобы никто не мог услышать ее и использовать ее слова для противостояния отца и сына до тех пор, пока еще Павел лелеял надежду на свою счастливую звезду.

В половине девятого вечера карета великого князя остановилась перед фасадом Зимнего дворца. Величественное здание в этот момент походило на улей. Многочисленные придворные и знатные особы столпились в зале, стояли на лестнице, чутко прислушиваясь к тому, что происходит за дверьми, и сбегались по первой же тревоге, дабы не пропустить исторический момент. Вели они себя при кончине императрицы, которая продолжительное время царствовала на троне, достаточно нетерпеливо. Всем им хотелось поскорей узнать имя наследника, иначе говоря, их всех интересовал вопрос, кому придется впредь поклоняться, и всем им не терпелось побыстрей угодить преемнику, чтобы продолжать разматывать свой клубок жизни под сводами этого величественного дворца. Кто будет наследником, следующим царем России: Павел или Александр? Между ними вовсю заключались пари. Павел, вступив в гущу этой жалкой раболепной толпы, на какой-то момент замедлил свой шаг и чуть было не попятился назад. В этот миг он заметил среди присутствующих последнего фаворита своей матери Платона Зубова. Но, взяв себя в руки, Павел продолжил свое движение, отметив при этом, что этот человек, которого он и раньше принимал за полное ничтожество, выглядит в эту минуту совершенно убитым горем, а его лицо напоминает вид изможденного попрошайки. Платона Зубова сопровождал вице-канцлер Безбородко, также обязанный Екатерине своей карьерой. Оба они трусливо опустились перед Павлом на колени, опасаясь попасть под опалу наследника трона и утратить свои привилегии. Павел повел себя в высшей степени милосердно: он поднял и любезно обнял их, затем учтиво поприветствовал знатных особ, присутствующих в зале, которые тут же низко склонились, прогнувшись по пояс, и бормотали слова соболезнования во время его прохождения мимо них. Сатисфакция от проявления официозного уважения не стоила ничего по сравнению с тем сильным чувством удовлетворения, которое он испытал, увидев двух своих сыновей, Александра и Константина, переодевшихся для встречи с ним во дворце в прусские мундиры, инициатором введения которых в России был Павел. Одного взгляда на них было достаточно, чтобы понять, что Александр и в дальнейшем будет относиться к нему с сыновьим почтением и не станет настаивать на своих правах на престолонаследие. Тем не менее Павел не дает себе расслабиться и все еще держится настороже до тех пор, пока он сам не обнаружит этот злосчастный манифест, тайно хранимый в недрах бумаг императрицы и угрожающий взорваться в самый неподходящий момент, подобно адской бомбе. В такой стране, как Россия, где традиции и суеверия соблюдаются достаточно строго, предсмертная воля монарха, одной ногой стоящего на краю могилы, могла склонить чашу весов в любую сторону и была способна намного сильнее повлиять на народ, чем кто бы то ни был.

Ночь стала бессонной, никто из окружения Павла даже не прилег. Зимний дворец был похож на большой лагерь, во всех закоулках которого кишела жизнь людей, встревоженно реагировавших на малейший шум, на любой скрип открывающейся двери. На рассвете 6 ноября императрица была еще жива. Павел решился войти в комнату, в которой она находилась, окруженная врачами, слугами и священниками. Лицо Екатерины было мертвенно-бледным, местами на нем вырисовывались фиолетовые пятна. Из уголков ее губ просачивалась розоватая пена. Казалась, что она находится в бессознательном состоянии, а ее дыхание напоминало страдальческие всхлипы. Вняв совету доктора, Павел вызвал митрополита Гавриила и попросил его соборовать Ее Величество. Платон Зубов рыдал, закрыв лицо руками. Но о чем он мог горевать в этот момент? О потере своей старой любовницы или о привилегиях, которые она ему некогда пообещала? Бесчувственно отнесясь к горьким причитаниям этой марионетки, Павел приказал подать завтрак в соседнюю комнату, дверь которой выходила в спальню, где находилась умирающая Екатерина. И поскольку агония умирающей императрицы затягивалась, он вместе со своей супругой спокойно расположился там позавтракать. После завтрака он вызвал к себе Безбородко, генерального прокурора Самойлова и вместе с ними вошел в рабочий кабинет императрицы. Первый раз очутившись в этом месте, он перерыл все ящики письменного стола, разобрал письма, просмотрел рапорта и наконец наткнулся на закрытый пакет, перевязанный черной лентой и с сопроводительной надписью: «Открыть после моей смерти на Совете». Стоя в нерешительности, Павел берет запечатанный конверт, но не осмеливается его вскрыть, но затем, увидев, что Безбородко, находившийся рядом, указывает ему взглядом на камин, он, не раздумывая, бросает документы в пламя горевших в нем дров. И хотя императрица была еще жива, свидетельства ее последней воли более уже не существовало. Склонившись над кучей пепла, Павел облегченно вздохнул наконец, окончательно уверовав, что на этот раз у него более нет оснований опасаться за последствия престолонаследственного процесса. В данный момент для полного успокоения ему недоставало присутствия и поддержки лишь одного своего доверенного человека – верного, незаменимого и жестокого полковника Аракчеева. Павел тотчас же приказал отправить за ним специального курьера. «Капрал Гатчины» прискакал немедля, во весь опор, в помятой одежде, с забрызганным грязью лицом, с горящими от восхищения и неожиданной фортуны своего хозяина глазами. Павел, радушно встретив его, тут же объявил о присвоении ему генеральского чина, назначив его командующим армейскими частями Санкт-Петербурга. Затем, взяв руку Александра и передав ее Аракчееву, произнес пророчески-назидательным тоном: «Будьте всегда друзьями и помогайте мне!» Казалось, что все идет как нельзя удачно для него, но оставалась единственная помеха, которая все еще беспокоила его, – это то, что императрица до сих пор оставалась жива. Об этом стали даже поговаривать как о непристойном фарсе со стороны Ее Величества. До чего же долго растянула она свою кончину! Наконец в девять часов вечера доктор Роджерсон объявил Их Высочествам, что последний момент приближается. Павел вошел первым. Его жена, великие князья Александр и Константин, великие княгини Александра и Елена, сопровождаемые Платоном Зубовым, Безбородко, Самойловым, несколько высших сановников и придворных дам подходят к изголовью умирающей императрицы. «До конца дней моих буду хранить в памяти эту минуту, – писал Ростопчин. – Справа – великий князь, наследник престола, великая княгиня и их дети, в изголовье мы с Плещеевым; слева – врач и люди, обслуживавшие императрицу в ее личной жизни… Тишина и молчание присутствующих, взоры устремлены в одну точку, полутьма, царящая в спальне, все внушает страх и предвещает приход смерти. Часы бьют четверть десятого. Вдруг дыхание императрицы стало прерывистым; кровь прильнула к голове, исказив черты лица, затем отхлынула обратно. Екатерина Великая испускает последний вздох и, подобно всем смертным, предстает перед Божьим судом». Теперь лицо ее выражало величественный покой, и Павел, в подражании присутствующим, опустился на колени. После нескольких мгновений молчаливого сосредоточения он поднялся и вышел в соседнюю комнату, в которой в томительном ожидании находился весь аристократический свет Санкт-Петербурга. При виде этого общества и от безутешных всхлипываний дам у него перехватило дыхание. В тот же момент на пороге появился граф Самойлов. С застывшим от важности лицом он зычным голосом произнес: «Милостивые государи, императрица Екатерина скончалась, и на престол взошел сын ее, император Павел».

Услышав эту фразу, которая в один момент оборвала все надежды недоброжелателей, Павел почувствовал опьяняющее головокружение, но не знал, как поступить: то ли дать волю радости, то ли, понурившись, продолжать оставаться в траурной грусти. Церемониймейстер Валуев тут же доложил, что в часовне Зимнего дворца все организовано для проведения присяги. Наэлектризованная от долгого ожидания толпа людей шумно выражала свои эмоции, обнимаясь, плача от горя, счастья или и от того, и от другого. Главный герой был взволнован. Народ толпился вокруг цесаревича, становившегося в этот момент царем. Каждый хотел до него дотронуться и поцеловать руку. Большинство из них, спешивших выразить ему заверения в своей преданности, наверняка были теми, кто больше всего прислуживал покойной. Придворные спешно перенесли трон в часовню. Все еще не пришедший в себя от неожиданной удачи, которой он так долго и безнадежно дожидался, Павел грузно взгромоздился на трон – на место, оставленное Екатериной Великой вакантным. Сейчас в этом властном кресле сидел человек с надменно вскинутой головой, с простодушным, обезьяноподобным лицом, выпученными глазами и надменно сжатыми губами. После сорока двух лет страданий под деспотичным правлением своей матери он наконец-то скинул этот груз. И чтобы окончательно удостовериться в своей победе, ему было достаточно теперь только окинуть взором покорную вереницу придворных, приближавшихся к нему благоговейно, словно к иконе. Рядом во главе торжественного кортежа находилась и его жена, в один момент ставшая императрицей. Поцеловав крест и Евангелие, ей вдруг захотелось, согласно обычаю, поцеловать руку своего супруга и преклонить перед ним колени, но в последний момент она воздержалась от этого проявления чувств. Подобную церемонию проявления верноподданнических чувств обязан был пройти каждый из его детей, каждый сановник и каждый придворный. Митрополит Гавриил и все священники в свою очередь склонили головы перед новым повелителем империи. Это нескончаемое и скучное выражение клятвенных обещаний верности вовсе не утомляло Павла, он не переставал упиваться этим действом, как благородным вином, дегустируя его маленькими глотками.

Сразу же после торжества религиозного священнодействия он испытывает настоятельную тягу принять участие в другой, более приятной для него церемонии – смотре военного парада гвардейского полка. Во время тренировочной отработки прохождения гвардейцев он, недовольный выправкой солдат, ворчал, топал ногами, грозился наказаниями. Наступило время, рассуждал он, навести порядок в этом кавардаке. Сегодня его амбиции еще больше, чем вчера, были направлены на превращение России в громадную Гатчину, он стремился поскорей стереть память о ненавистном правлении своей матери и реанимировать вероломно преданные забвению политические идеи своего отца. Не обвиняя никого, он в то же время рассматривал себя не преемником Екатерины II, а мстителем за Петра III.

На следующий день после своего восхождения на трон Павел I ознакомился с положением дел в России, ставшей для него теперь собственным домом. Он начал с того, что сослал в свои имения двух пособников убийства своего отца: князя Барятинского и генерала Пассека. Княгиня Дашкова, которая содействовала Екатерине в захвате власти, также была сослана в свое имение, чтобы там на досуге поразмышлять о своей роли в преступлении, совершенном в 1762 году. К другому участнику этого заговора, Алексею Орлову (брату одного из первых любовников Екатерины Григория) Павел послал Ростопчина с предписанием доставить его в часовню, где проводилась церемония приведения к присяге, с тем чтобы и он присягнул на верность новому царю. Эмиссар императора нашел старого и больного человека в постели, грубо разбудил его и заставил подписать акт покаяния и изъявления покорности. К Платону Зубову, которого Павел ненавидел при жизни Екатерины, царь отнесся, напротив, со всей благожелательностью. И поскольку после смерти своей императорской любовницы Зубов сник и, трепеща от страха, хотел было возвратить Павлу свой жезл флигель-адъютанта и отказаться от звания генерал-майора, император решил приободрить его тем, что попросил продолжить свою службу, более того, он подарил ему роскошно меблированный особняк на набережной Невы, переселив из апартаментов, которые тот занимал в Зимнем дворце. Павел даже оказал ему высочайшую почесть, посетив его новое жилище вместе с Марией Федоровной и обменявшись с ним словами любезности. Обольщенный подобной предупредительностью, Платон Зубов недоуменно спрашивал себя: за что же на него свалилась подобная благодать от этого святого в мундире? Однако его счастье оказалось скоротечным. Несколько дней спустя все вернулось на круги своя: Зубов был уведомлен, что приказом Его Величества он освобождается от всех занимаемых должностей, лишается всех своих привилегий, что все его имущество описывается и подпадает под секвестр, а сам он немедленно должен покинуть Россию. Эта резкая перемена в отношениях, которая добивает жертву, развлекала Павла, как насмешка, способная досадить матери.

Всегда озабоченный тем, как противоречить ей, даже находящейся в последнем прибежище, поскольку не мог этого делать при ее жизни, Павел приказал освободить из Шлиссельбургской крепости философа и франкмасонского издателя Новикова, которого она туда засадила, и вызвать из ссылки писателя Радищева, приговоренного ею к этой мере наказания за публикацию «Путешествия из Петербурга в Москву», выпустить на волю всех поляков, взятых в плен в ходе последнего вооруженного восстания, в том числе и их предводителя Тадеуша Костюшко, которому предложил содействие, для того чтобы уехать в Америку. Во время визита к этому мятежному патриоту он говорит ему в присутствии великого князя Александра: «Я знаю, что вы много выстрадали, что вас долго оскорбляли, но при прежнем правлении все честные люди преследовались, и я в первую очередь». Был освобожден также и Станислав Понятовский, бывший любовник Екатерины и экс-правитель Польши, которого по его приказу выпустили из заключения в Гродно и со всеми почестями доставили в Санкт-Петербург. Что касается своих друзей по черным годам, то Павел предпринимает все, чтобы доказать им, что он вовсе не неблагодарный человек. Поскольку его «платоническая любовница» Екатерина Нелидова упорно продолжает скрываться за стенами Смольного монастыря, то в ее отсутствие он осыпает благодеяниями ее младшего брата, который молниеносно становится сначала капитаном, потом полковником, а затем и адъютантом Его Величества. Правая рука Павла брадобрей Кутайсов получил в подарок особняк с видом на Неву и должность императорского камердинера. Ростопчин, так же как Плещеев, Репнин и некоторые другие его гатчинские приближенные, произведен в генералы. Александр Куракин, с которым Екатерина II сурово обошлась по причине его дружбы с капитаном Бибиковым, автором дерзкого компрометирующего письма, был назначен вице-канцлером, а его брат Алексей – генеральным прокурором.

Двойственная позиция Павла после его прихода к власти проявлялась одновременно в виде выражения чистосердечной признательности своим компаньонам по опале и в виде жестокого преследования всех остальных. Для демонстрации всей России своего могущества он, несмотря на отказ матери придать больший воинский статус его резервным полкам в Гатчине, решил своей властью даровать им статус императорской гвардии. Изо дня в день столица наводнялась армией прусаков – это были переодетые русские солдаты. Зимний дворец, который еще совсем недавно принимал важных персон и в котором еще недавно велись великосветские рафинированные беседы, внезапно, в одно мгновение трансформировался в гвардейский корпус, где правили германские традиции. «Слышны лишь топот ботфортов, звяканье шпор да сухой стук огнива, и, как в городе, захваченном полчищами вояк, оглушительный крик стоял во всех помещениях», – писал поэт Гаврила Державин, свидетель этой метаморфозы. Другой современник, Александр Шишков, уточнял: «Людишки, вчера еще никому не ведомые, расталкивали всех, суетились и отдавали приказания повелительным тоном». А князь Голицын добавляет: «Дворец превращен в караульное помещение […]. С первых же шагов видно, что император чрезмерно увлечен военным делом, особенно в том, что касается четкости движений, доведенной до автоматизма, как это было при Фридрихе, короле прусском, который для нашего императора – образец для подражания»[23].

По приказу царя все, кто носил широкие галстуки, свободные прически, имел легкомысленный и смешной вид, изгонялись из дворца. На территории дворца введена мода лишь на чопорные лица и сдержанные жесты. Гетры, перчатки, напудренные парики, трости на прусский манер стали теперь непременным атрибутом мужского туалета. Чтобы добиться расположения простого люда, Павел взял себе за правило появляться на улицах на белом коне Помпоне. Приняв величественный вид, внушающий страх, он из-под своих напудренных локонов в упор разглядывал оцепеневших в почтении прохожих. В действительности же в каждом человеке он видел лишь потенциального солдата. Его мечтой было переодеть всех в униформу и разместить в казармах. Но по тысяче отдельных признаков он все же догадывался, что люди еще не готовы слиться в единую массу, в которую он желал бы их слить. Растерянность простого народа достигла предела, когда Его Величество вызвал на парад знаменитый гвардейский Измайловский полк. Военные этой части носили еще старую русскую униформу и гордились ею. Но Павел не скрывал своей досады по поводу этого упорства. Подпевалы, которые роем толпились вокруг него, всячески подыгрывали его самолюбию. Новый генерал-майор Аракчеев во всеуслышание критиковал офицеров этого полка. Как только они появились под штандартами своего элитного полка, он, не сдержавшись, воскликнул: «Вот они, старые юбки Екатерины!» Павел не шелохнулся, но про себя, без сомнения, усмехнулся в ответ на эту колкую насмешку. Все, что наносило оскорбление памяти его матери, не могло не радовать его. И неважно, что в этом случае оскорблялась не столько память Екатерины Великой, сколько честь самой России. Реплики Аракчеева, безусловно, были услышаны и подхвачены другими подпевалами, умеющими держать нос по ветру. И они, конечно, передавались остальным. Но если Павел сразу после окончания парада забыл об этом ничтожном инциденте, то народ не мог в одночасье предать забвению свои традиции, и ностальгия по былой русской славе в нем оставалась по-прежнему живой!

VII. Царь, который пугался собственной тени

Поскольку Павел был вынужден некоторое время дожидаться утверждения в своих легитимных правах на трон России, он решил выместить на матери всю злобу, накопившуюся у него за все годы. С этой целью он приказал отсрочить, на сколько это было возможно, дату ее похорон. И только через месяц после того, как гроб с ее телом был выставлен для проведения прощальной церемонии, он дозволил предать ее прах земле. Но прежде всего он считал своим долгом восстановить справедливость и отдать последнюю дань уважения одновременно и почившей недавно императрице Екатерине II, и скончавшемуся тридцать четыре года назад Петру III, так и не успевшему поцарствовать. В свое время Екатерина под предлогом «незаконности» не разрешила похоронить останки своего мужа в традиционной усыпальнице русских царей, в соборе Петропавловской крепости Санкт-Петербурга. Петра III тихо захоронили в Александро-Невской лавре, и его могила с тех пор оставалась там в забвении. Став императором, Павел не мог допустить этого унижения и потребовал, чтобы гроб с останками его отца был изъят и доставлен в Зимний дворец. При вскрытии уже достаточно истлевшего гроба монарха там обнаружили лишь некоторые фрагменты скелета, шляпы, перчаток и сапог покойного. Эти реликвии были тут же сложены и закрыты в новом гробу, затем с большой помпой доставлены в Зимний, где гроб Петра III был установлен в колонном зале рядом с гробом своей преступной супруги Екатерины. Таким образом, покойная старая женщина, управление которой в течение не одного десятка лет принесло России всемирную славу, лежала теперь совсем рядом с останками своего молодого мужа, жертвы заговора, который она же и организовала. Великий устроитель спектаклей, их сын разыграл на этой трагедии фарс супружеского примирения. Действуя по своей инициативе и проявляя нежную заботу о почившей чете, он выставил у их подножия табличку с надписью: «Разделенные при жизни, соединившиеся после смерти». Весь Санкт-Петербург прошел перед сдвоенным катафалком под пристальным взглядом Его Величества, явной амбицией которого было стремление откорректировать Историю. Знатные сановники, придворные, дипломаты медленно один за другим молча отдавали дань почтения усопшим, участвуя в траурной мизансцене, поставленной самим императором. Описывая это представление, шведский министр барон Стедингк писал своему правительству: «Что можно сказать об этой горделивой женщине, диктовавшей свою волю монархам, а теперь выставленной на обозрение и суд толпы, рядом с мужем, убитым по ее воле? Какой ужасный урок дает провидение всем людям с дурными наклонностями!»

После церемонии публичного прощания тела усопших были перенесены в собор Петропавловской крепости. Двадцативосьмиградусный мороз парализовал город. Колокола звонили отходную над траурным шествием людей, трясущихся от холода. Но его медленным прохождением по заснеженным улицам Санкт-Петербурга Павел еще раз хотел подчеркнуть искупительный характер этой процессии. По его приказанию оставшиеся в живых участники заговора 1762 года шли во главе процессии в парадных костюмах. Главный виновник – цареубийца Алексей Орлов-«меченый»[24] – очень постарел. Его мундир, который он вытащил из гардероба по этому случаю, стал ему совсем узок. Ноги едва держали его. Он передвигался, неся на подушечке, вышитой золотом, корону своей жертвы. Его сообщники Барятинский и Пассек поддерживали тесьму траурного балдахина. Принудив их воздать почести, Павел хотел тем самым заставить их отречься от прошлого и приговорить их к осуждению толпы. Но кто теперь в народе мог вспомнить Петра III, этого виртуального монарха, которого без всякой огласки вторично хоронят на другом месте? На пути следования траурного шествия народ оплакивал не его, а «бедную матушку Екатерину», которая правила долгое время. Все раскланивались перед Павлом I, ставшим теперь ее наследником, в надежде, что он, возможно, как и она, проявит себя еще с лучшей стороны. Однако никто уже не полагался на ушедшее прошлое, не задаваясь вопросом, было ли оно вообще.

Внутренняя часть огромного собора была битком забита людьми. Священники в черных ризах, вышитых серебром, совершали обряд отпевания сразу двух усопших – отца и матери вновь испеченного монарха. Все это выглядело, как загробное венчание двух призраков. Ненавидели ли они друг друга, несмотря на разложение своих тел? Где могли они помириться, чтобы наконец освободить своего сына от терзавших его мучений? Оба германских кровей – один из Киля, другая из Цербста – они желали управлять страной, язык которой поначалу не знали и веру которой не исповедовали. Но если Петр, преждевременно убиенный, так и не сумел воспользоваться своей возможностью, то Екатерина была несправедливо взята под покровительство судьбы. Ее долгое царствование, которым восхищалось столько людей, имело в глазах Павла дьявольский характер. Даже если она и была благословлена церковью в тот великий день, он не мог простить ей ее преступления. Сарабанда ее любовников плясала в ее голове и вредила ей. И являлось ли такой уж сплетней то, что она, следуя нелепому порыву, втайне ото всех намеревалась выйти замуж за Потемкина? Стоя перед гробом своей матери, Павел отказывался воспринимать эту низость. Недостойные поступки покойной не должны, как надеялся он, безнаказанно уйти вместе с ней. После грандиозных похорон расчеты за грехи были продолжены. Испытывая желание устроить показательное наказание для обожающего роскошь «князя Таврического», который сыграл значительную роль в возвышении легенды Екатерины Великой, Павел приказал вскрыть мавзолей Светлейшего князя Потемкина в Херсоне и развеять по ветру его проклятые кости. Он своими руками готов был осквернить могилы всех тех, кого Екатерина любила при жизни.

Спустя какое-то время, когда гнев его поостынет, он утратит интерес к своим личным делам и примется за дела страны. На самом же деле он никогда не отделял одно от другого. Он одинаково проявлял запальчивость и когда дело касалось семейного конфликта, и когда решал политические проблемы. Таким образом, он и в том, и в другом случаях позволял себе руководствоваться эмоциями, пренебрегая любой стратегией ведения мировой политики. Кроме того, являясь также горячим последователем своего отца, а через него и сторонником короля Пруссии, он предпочитал иногда приносить в жертву интересы своей родины предпочтениям своего сердца. Его главная ошибка в усвоении урока власти происходила от неспособности отказаться от своего преклонения и дружбы, на которую его настраивали некоторые недруги России. Он был слишком человечным, слишком спонтанным, слишком импульсивным в своих ангажементах, чтобы взвешенно управлять судьбами империи. Большую часть времени перед тем, как принять решение, он проводил в размышлениях о том, как бы на его месте поступила его мать, затем, машинально, склонялся к противоположному решению. Это нежелание следовать идеям Екатерины подсказывало ему порой и благоразумные решения. Например, придя к власти, он, для того чтобы расстроить замыслы покойной императрицы и клана Зубовых, приказал немедленно остановить губительную военную кампанию против Персии и возвратить все полки в Россию. В других случаях его систематическое желание противоречить, увы, вредило ему в его отношениях с подданными. Одержимый идеей повысить мораль русской армии путем переобмундирования ее в прусскую униформу, он оставался глух к протестам, пока еще робким, проявляемым со всех сторон противниками его планов. В соответствии с его неоднократными предписаниями уставная униформа была скроена из дешевой ткани бутылочного цвета, все военные облачились в огромные анахроничные треуголки, солдатам делали прически с локонами и смазанными и напудренными косичками. Они постоянно выражали недовольство тем, что, когда находятся в карауле, их обязывают вставать в полночь и помогать друг другу приводить в порядок форму и прическу. Офицеры, которые не могли добиться от своих подчиненных безукоризненного вида, подвергались со стороны своих начальников взысканию и даже обидному оскорблению перед строем. А частенько и сам император собственной персоной выносил наказание. Князю Репнину, который решился посоветовать ему быть немного снисходительней, он спесиво ответил, что его власть, будучи по существу безграничной, не может допустить, чтобы кто-нибудь сделал ему замечание: «Господин фельдмаршал, видите эту кордегардию? Здесь четыреста человек. Одно мое слово, и все они станут маршалами». Другому придворному он заявляет следующее: «Дворянин в России лишь тот, с кем я говорю и пока я с ним говорю!» Единственный из военачальников, осмелившийся выступить против безрассудного авторитаризма Его Величества, был старый Суворов, герой войны против турок и усмирения поляков. Раздраженный германофилией Павла I, он писал: «Русские всегда били прусаков, так почему же мы им должны подражать?» И добавляет: «Нет никого более нищих, чем прусаки! Быть по соседству с их кварталами – это находиться рядом с настоящей заразой! Их прически своим зловонием могут довести вас до бессознательного состояния. Их гетры причиняют боль икрам ног. Мы были избавлены от всего этого дурного. Теперь они стали первой солдатской бедой. Допустимо ли это, чтобы с защитниками Государства так дурно обращались?» Считаясь со славой Суворова, Павел только пожал плечами. Зато он был рад тому, что его дорогой Аракчеев, мастер по дисциплинарному наказанию, дал свое согласие на проведение военных парадов по всем установленным Павлом правилам. Если хотя бы один солдат собьется с шага во время смотра, несговорчивый «капрал Гатчины» выводил его из строя и писал на спине мелом количество ударов палкой, которым он будет подвергнут в наказание за свою ошибку. Избиение палками, отправка в карцер или в удаленные гарнизоны были самыми распространенными дисциплинарными наказаниями. Офицеры и сами, зная, что в любой момент могут подвергнуться наказанию в пылу императорского гнева или ярости его помощников, имели привычку перед парадами брать с собой некоторую сумму денег в ассигнациях на случай неожиданной ссылки.

Озабоченный распространением на все «гражданское» общество России западной моды, которой оно отдавало свое предпочтение, Павел издает ряд указов, предписывающих ношение париков, причесок с напудренным хвостиком, треуголок, обуви с пряжками, а запрещались сапоги с отворотами, длинные панталоны, туфли и чулки, украшенные бантиками, орденские ленты и даже круглый головной убор. По его наущению жандармы задерживали нарушителей прямо на улице и тут же снимали с них запрещенные одеяния. Эти первые меры показались недостаточными для выполнения императорского указа, и префект полиции генерал-губернатор Санкт-Петербурга Архаров приказал направить на улицы города двести драгунов, чтобы отлавливать непокорных. Озверев от проявленного усердия, эти новоявленные контролеры моды срывали с непокорных запрещенные для ношения головные уборы, отрезали «неуставные» воротники, кромсали пагубные жилетки. В результате введения в норму военной дисциплины возмущенным людям приходилось возвращаться домой в одежде, разрезанной на лоскуты. Но урок был усвоен. Разочаровавшись, они вынуждены будут снова начать привыкать к треуголкам, напудренным волосам, к стоячим воротникам, к обуви с пряжками, а тем, кто являлся служащим, – к мундирам, соответствующим их статусу. К тому же регламентация одежды сопровождалась строгими правилами проявления почтения к Их Величествам и Их Высочествам. Всякий раз прохожий, проходя на улице мимо того места, где сталкивался с членом императорской семьи, должен был остановиться и, застыв в почтении, подождать, пока эта особа не пройдет, а если он находился в этот момент в коляске, – немедленно сойти с нее на землю. В случае, когда горожанин вольно или по невнимательности нарушит это правило учтивости, то его повозка будет конфисковываться, а он сам рискует быть отправленным служить в армию. Ни дождь, ни снег не освобождали подданных Павла I от ситуаций, в которых не учитывались социальное различие и положение. Впрочем, если император был требователен к своим подчиненным, то он так же относился и к себе. Его рабочий день – бурная активность человека, выполняющего сдельную работу, кропотливого, пунктуального и неутомимого. С пяти часов утра во всех комнатах по его приказанию зажигались все свечи и лампы. Его утренний туалет и легкий завтрак совершались на скорую руку. Затем он сразу же приступал к работе. В восемь часов он выезжал в город проверять казармы, носился по различным администрациям, затем возвращался во дворец, собирал своих министров, выслушивал их рапорты и советы. Оставив их к полудню, он каждый день и в любую погоду направлялся на вахт-парад гвардейцев. Это было для него вознаграждение за другие, менее приятные обязанности императорской должности. Обутый в высокие сапоги, одетый в простой темно-зеленый мундир и в велюровую далматику гранатового цвета, накинутую на плечи, он высматривал просчеты своих солдат с увлеченностью энтомолога. В своем желании добиться совершенства он настолько концентрировал внимание на мелких деталях, что упускал из виду главное. Но никто вокруг него не осмеливался сказать, что нет необходимости омрачаться из-за пуговиц на гетрах или из-за длины шага марширующих, для того чтобы судить о величии и благоденствии нации. Окруженный своими адъютантами, которые, не проронив ни слова, стояли рядом, он притопывал ногами, чтобы разогреться, категорически отказываясь накинуть на себя шубу, и размахивал своей тростью, обозначая такт марша, а в момент окончания прохождения с маниакальным удовольствием раздавал наказания или поощрения, какие только ему могли заблагорассудиться. Коченея от холода и сморкаясь, офицеры его свиты с нетерпением ожидали момента возвращения к себе, чтобы обогреться. И чем невзрачней становился их вид, тем больше невыносимых мук им приходилось испытывать. Свидетель этих ежедневных представлений мемуарист Массон писал: «Несмотря на то что старые генералы мучились от кашля, насморка и ревматизма, они не осмеливались публично показывать виду и считали себя обязанными стоять вокруг своего государя, одетые, как и он».

К полудню император возвращался во дворец и обедал в кругу своей семьи. Быстро откушав, он отпускал всех и предавался полуденному отдыху. В три часа он отправлялся с новой инспекцией в город. Это было время для проведения критической разборки расслабленной деятельности некоторых чиновников или плохого состояния набережных Невы, а в пять часов он вновь в сопровождении своих ближайших советников возвращался во дворец, чтобы обсудить с ними текущие дела. После легкого полдника, если в программе дня не было назначено приема, царь ложился отдохнуть и спал до восьми часов. Все окружение следовало его примеру. «Тут же, – отмечал лейтенант в отставке Андрей Болотов, – во всем городе не оставалось ни одной свечи, которая не была бы загашена».

Свою пунктуально расписанную активность Павел чередовал по своему усмотрению с выработкой спасительных реформ и мер, мелочность которых не переставала удивлять. Моментами на него находил порыв милосердия, он вспоминал некогда изучавшиеся им уроки энциклопедистов, размышлял о простом народе, надеялся, что наиболее заинтересованная аристократия начнет содействовать реализации благополучия крепостных без изменения сверху донизу их статуса. Но возникали новые проекты, которые тут же вытесняли из его головы то, что задумывалось ранее. Иногда Павел неожиданно предпринимал нападки на Сенат, критикуя его деятельность, казавшуюся императору роковой, и тогда он начинал устраивать проверку на моральное соответствие своих сенаторов. Барон Эйкинг, приглашенный им на заседание высшей палаты, отмечал после визита во дворец, что Павел I, производя фантастическое впечатление, имел врожденные чувства «справедливости и гуманизма». «Сенат, – писал тот же мемуарист, – не имел ничего общего с храмом Фемиды: он был больше похож на вертеп крючкотворцев, зал заседаний имел отвратительный вид; кресло председателя было изъедено молью; вице-председатель Акимов был семидесятилетним полупарализованным стариком, совершенно не владеющим основами права. Две тысячи дел ожидали своего рассмотрения, правовой кодекс пылился где-то в шкафу невостребованным, в секретариате процветало кумовство. Новые сенаторы вынуждены были прилагать огромные усилия для того, чтобы навести порядок в ходе рассмотрения дел, но это уже ничего не могло кардинально поменять». Раздосадованный медлительностью Сената, Павел решил сам расследовать дела, которые затягивались, и он выносил по ним свое решение без чьей-либо консультации. Несмотря на то что он не обладал никакими юридическими, административными или финансовыми знаниями, он считал себя способным выносить решения по любым вопросам. Его невежество заменяло ему компетенцию. Во всяком случае, оно позволяло ему разрешать наиболее трудные проблемы, опираясь единственно на свою интуицию. В своем активном администрировании он множил указы, изобилие и разнообразие которых приводили в уныние чиновников, ответственных за их выполнение. Внося путаницу, он отменял некоторые правила, устанавливая другие, реорганизовывал продажу зерна, ввел повышение таможенных тарифов, расширил свод случаев применения телесных наказаний, ввел в оборот среди благородного сословия ассигнации разного достоинства, установил, что крепостные должны быть «прикреплены к земле», прежде чем стать собственностью своего хозяина, и что их нельзя продавать отдельно от земли, запретил проникновение в Россию иностранной литературы, ввел цензуру как на светские, так и на религиозные книги на русском языке, закрыл свободное книгопечатание для того, чтобы не позволять существовать никаким, кроме как подконтрольным государству, издателям… Законы сменяли друг друга очень быстро и касались всех – и дворянства, и чиновников, и помещиков, и крестьян: никто теперь уже не знал, с какой ноги ему дозволено вставать. Но больше, чем мужчины, от авторитарных прихотей монарха страдали женщины. Они сожалели, что пристрастие императора к мундиру и командованию приведет к тому, что военный образ жизни будет превалировать над гражданским и, вторгаясь в повседневность, не пощадит ни моду, ни развлечения, ни светские привычки, ни их досуг. С этим царем, который хотел за всем надзирать, всем распоряжаться, они больше не ощущали себя «как дома», как в своей семье.

Те, кто был приближен к «коронованному монстру», знали, однако, что хотя он и ужасен в своем гневе, но умеет быть обворожительным, когда забывает, что имеет право распоряжаться жизнью и смертью своих подданных. «Император был небольшого роста, – писала придворная дама Дарья Ливен. – Черты его лица были уродливы, за исключением глаз, которые были очень красивы, экспрессия которых, когда он не был во гневе, обладала привлекательностью и бесконечной мягкостью. [Его характер] составлял странное сочетание инстинктивного благородства и отвратительных склонностей».

Другая придворная дама, Варвара Головина, утверждала, что Павел имел моментами «грандиозные и рыцарские намерения», но буквально тут же «его скверный характер одерживал верх». Все, стремясь его лучше познать, обнаруживали порой за гримасничающим лицом сорокалетнего мужчины, передергивающимся от тика, беззаботного парня с расстроенной головой, который в одиночестве развлекался в своей комнате игрой в деревянные солдатики. Повзрослев, он совсем не изменился. Став императором, он обходился с человеческими существами так же грубо, как он это делал с раскрашенными фигурками. Он управлял обитателями своей страны в соответствии со своим сиюминутным настроением – перемещал их, оскорблял, наказывал, калечил, складывал в сундучок для игрушек, потому что еще с юных лет они без своего ведома уже составляли для него частицу армии в миниатюре. Это своеобразное простодушие и жестокость сочетались в нем с безмерной надменностью, со способностью на хорошее и плохое; он жил в тотальной ирреальности, но в этой беспрерывной непоследовательности воспринимал себя реалистом, претендуя воплощать порядок, справедливость и милосердие.

Самый наглядный пример этого детского отклонения он проявил, когда решил неожиданно создать подобие почтового ящика, в который каждый его подданный, недовольный своей судьбой, мог вложить прошение, адресованное императору. В этих целях на одной из стен дворца был проделан широкий проем. Письма, которые туда опускались, попадали прямо в комнату, расположенную ниже, ключ от нее находился только у царя. Ранним утром, перед тем как собрать министров на совещание, Павел заглядывал в свою тайную комнату, собирал корреспонденцию, полученную накануне, прочитывал письма с таким прилежанием, словно бы речь шла о дипломатических документах, хотя большая часть из них была откровенной галиматьей. Жалобы, всегда анонимные, касались то судебного процесса, который никогда не кончался, то незаслуженного наказания кнутом, то нарушения административного права, то кражи скота, то ссоры между соседями. На все эти плачевные ходатайства Павел отвечал коротким извещением, составленным собственноручно. Текст его ответов публиковался в виде официальных сообщений в газетах, которые все это перепечатывали и доводили до сведения заинтересованных лиц. Однако вскоре некоторые извращенные умы воспользовались императорской инициативой для того, чтобы подкладывать в «почтовый ящик» памфлеты, оскорбительные советы, карикатуры, все без подписи и указания на их происхождение. Эта дерзость народа, привыкшего абсолютно все сносить безропотно, побудила Павла задаться вопросом: не встал ли он на ложный путь, разрешив простому люду доверять ему свои заботы «как отцу семейства»? Дозволив черни выражать свои мысли, размышлял он, вдруг обнаружилось, что она настроена на действия, подобные взятию Бастилии и отсечению голов. Убедившись, что он зашел слишком далеко и что его эксперимент окончательно провалился, он приказал закрыть почтовый ящик, который был преобразован в мусоропровод. Ему теперь казалось, что его лучшие намерения обернулись против него же самого, что русские недостойны улучшений, которые он хотел привнести в их судьбу, и что если бы он правил прусаками, то был бы непременно ими понят.

Рассматривая быстрое падение престижа Павла I в обществе, прусский посланник граф Брюль напишет в своем отчете: «Император, пытаясь исправить ошибки прежних правителей, хотел ввести новый режим, который, тем не менее, не был воспринят народом, потому что совсем не был продуман, и в результате потерпел полный крах; осуществление реформ было настолько поспешным, что никто не понял их назначения, Павел совсем не предполагал, что никто их не поддержит; при таком отношении к ним императору ничего не оставалось, как заняться незначительными церемониальными и представительскими мелочами; в то же время он всегда выглядел человеком, озабоченным грандиозными задачами, и не выслушивал ничьих советов […]. Недовольство войск росло изо дня в день. Немыслимым образом изнуряли солдат, которые, пресыщенные всеми издевательствами, желали одного – найти возможность для дезертирства. Младшие офицеры были доведены до абсолютно нищенского состояния. Дворянство возмущалось всем, о чем можно было говорить. Неудовольствие увеличивается со дня на день. Беспрестанные нововведения, неуверенность в том, что можно сохранить занимаемое место на завтрашний день, доводят всех до отчаяния […]. И один только Бог знает, к чему все это приведет».

Лорд Чарльз Уитворд, посланник короля Англии, подтверждал в депеше этот пессимистический диагноз: «Необходимо признать, что изменения, вводимые [в России], не поддаются никакому исчислению, что беспокоит лучшие умы столицы». Даже мудрый и гибкий великий князь Александр, который был вынужден занимать выжидательную позицию в течение прихода к власти своего отца, начинал находить, что, давая волю своим самым странным порывам, император ведет страну к краху. «Мой отец по вступлении на престол захотел преобразовать все решительно, – писал он на французском своему бывшему гувернеру Лагарпу. – Его первые шаги были блестящими, но последующие события не соответствовали им. Все сразу перевернуто вверх дном, и потому беспорядок, господствовавший в делах и без того в слишком сильной степени, лишь увеличился еще более. Военные почти все свое время тратят исключительно на парадах. Во всем прочем решительно нет никакого строго определенного плана. Сегодня приказывают то, что через месяц будет уже отменено. Доводов никаких не допускается, разве уж тогда, когда все зло совершилось. Наконец, чтоб сказать одним словом – благосостояние государства не играет никакой роли в управлении делами: существует только неограниченная власть, которая все творит шиворот-навыворот. Невозможно перечислить все те безрассудства, которые совершались здесь… Мое несчастное отечество находится в положении, не поддающемся описанию. Хлебопашец обижен, торговля стеснена, свобода и личное благосостояние уничтожены. Вот картина современной России, и судите по ней, насколько должно страдать мое сердце. Я сам, обязанный подчиняться всем мелочам военной службы, теряю все свое время на выполнение обязанностей унтер-офицера, решительно не имея никакой возможности отдаться своим научным занятиям, составляющим мое любимое времяпрепровождение: я сделался теперь самым несчастным человеком».

Если Александр после периода сыновней покорности восстал против потрясений, вызванных особенностями характера Его Величества, то Мария Федоровна старалась, со своей стороны, проповедовать толерантность, терпение и милосердие своему мужу, любившему только бурю. Но с годами и она немного утратила то влияние, которое имела на него в начале их женитьбы. К счастью, Екатерина Нелидова, появившаяся после долгого пребывания в Смольном монастыре, высказала готовность из чистой привязанности к императорской семье возобновить свои обязанности фрейлины и доверенного лица. Павел высказал удовлетворение возвращением во дворец неподкупной и незаменимой свидетельницы его интимной жизни. На самом же деле, присоединившись к группе друзей семейной четы, бывшая затворница объединила свои усилия с царицей, чтобы помешать Павлу решиться на то, о чем он мог пожалеть на следующий день. Она давала ему конфиденциальные советы относительно выбора своих приближенных лиц и обращалась к нему с тем, чтобы защитить жертвы его же чуть ли не ежедневной горячности. «Будьте добры, оставайтесь самим собой, – писала она ему, – поскольку вашим предрасположением является доброта […]. Ради Бога, Государь, используйте снисхождение. Сохраняйте вокруг себя тех, кто имеет разумные головы». Но если в целом влияние на Павла со стороны Екатерины Нелидовой и императрицы было положительным, то в политике они обе были незрелыми советчицами. Ни одна ни другая не обладали достаточной компетенцией и властью, чтобы противодействовать влиянию Безбородко, Аракчеева, Куракина или даже Кутайсова. Они своей слабостью женщин и чувственными сердцами существовали ради Его Величества и были для него не больше не меньше, чем няни, которые занимались модой, воспитанием детей, чтением французских романов и о которых говорили в салонах, когда не о чем было уже говорить. Однако Павел считал присутствие своей «платонической любовницы» до такой степени необходимым для своего физического и морального равновесия, что начиная с января 1797 года выделил ей покои в Зимнем дворце.

Следующим шагом Павла, который он предпринял для укрепления незыблемости своего права на власть, являлось совершение обряда коронации в Москве. Его отец пренебрег именно этой исконной традицией и был убит как царь, непризнанный церковью. Павел не хотел повторять ту же ошибку. Считалось, что будущему монарху необходимо провести несколько дней в древней столице с тем, чтобы благоговейно приготовиться к торжествам, которые ему предстояло пройти.

Дата, выбранная для коронации, выпала на 5 апреля 1799 года; императорская семья начиная уже с 15 марта находилась в предместье Москвы. Безбородко приготовил там для знатных визитеров свое просторное поместье. Три недели спустя император совершил триумфальный въезд в древний город, разукрашенный флагами. Он возглавлял кортеж, восседая на своем верном Понпоне, подарке принца Конде. Позади от него растянулась когорта экипажей великих князей, высокопоставленных сановников, придворных, некоторые из которых, по причине своего преклонного возраста, с большим трудом могли держаться в седле. Царица и великие княжны следовали в каретах со сверкающими гербами, в которые были впряжены кони, украшенные султанами. На всем пути следования этой торжественной процессии толпа, надлежащим образом проинструктированная, издавала возгласы радости и приветствия. Павел казался столь простодушно удовлетворенным этой наигранной популярностью, что это дало церемониймейстеру Федору Головкину повод написать в своих воспоминаниях об этом празднике: «Император вел себя, как зачарованный от заготовленного для его удовольствия ребенок». Слово «ребенок» появляется из-под пера мемуаристов той эпохи всегда, когда речь заходит о Павле I. Однако этот «ребенок» обладал в стране большей властью, чем любой другой зрелый мужчина. Если некоторые дети радовались, ломая свои игрушки по оплошности или из-за своего каприза, то он достиг положения, когда мог ломать человеческие жизни так же не задумываясь, без всякого угрызения совести.

5 апреля в Кафедральном соборе Московского Кремля со всем великолепием и помпезностью, которые соответствовали обстоятельствам, состоялась церемония коронования. Возвышающийся трон был установлен в центре собора напротив алтаря. Во время коронации Павел держался с величественной уверенностью, затем была коронована его супруга. Облаченный в императорскую порфиру, он держал в одной руке скипетр, в другой – державу, но даже под балдахином ступал военным шагом. После причастия, коронации и традиционного «Te Deum laudamus»[25] император повелел зачитать вслух составленный им Семейный акт, который регламентировал династический порядок передачи власти. Решив вновь утереть нос своей матери, он зафиксировал в этом документе положение о том, что женщины отныне исключаются из права престолонаследия. В заключение прочтения этого документа глашатай от имени Его Величества произнес: «Мы определяем в качестве наследника, после нашей смерти, нашего старшего сына Александра, а после него – его потомков по мужской линии». Яснее сказано не могло и быть.

По завершении процесса коронации император и императрица восседали на двух одинаковых тронах в одном из залов Грановитой палаты Московского Кремля, принимая клятву верности от своих подданных. Однако они посчитали, что публика, присутствующая на церемонии, слишком малочисленна и недостаточно празднично настроена, чем была на подобной процессии при короновании Екатерины II. Церемониймейстер Валуев, обеспокоенный этим фактом и желая предупредить недовольство Их Величеств, потребовал от некоторых приглашенных повторить выражение своего почтения в несколько заходов, чтобы «создать иллюзию большого количества». Среди роя красивых женщин, которые дефилировали перед Павлом, он приметил одну очень симпатичную девушку, Анну Лопухину, свежесть которой бросилась ему в глаза и очаровала. Шелковистые темные волосы, маленький вздернутый носик, перламутровые зубы, небольшой рост и взгляд ангела, который содержал в себе какой-то невысказанный упрек. У Павла возникло желание сделать ей что-нибудь приятное, и он улыбнулся этой незнакомке. Она склонилась в реверансе, поцеловала руку, которую он ей машинально протянул, и исчезла, словно подхваченная весенним бризом. А Павел уже думал о другом. Однако фрейлина Варвара Головина, наблюдавшая за этой сценой, отметила в своих «Мемуарах»: «Она имела красивые глаза и черные ресницы».

После краткого пребывания в Москве Павел захотел совершить путешествие по России – чтобы с ним могли познакомиться в отдаленных российских провинциях, о которых он сам имел лишь поверхностное представление, и воздать ему там соответствующие почести. Однако он не мог до конца преодолеть разрушительной двойственности своего характера: с одной стороны, он стремился к популярности, но с другой – только и делал, что этому противодействовал. Критикуя все существующие порядки, он желал все обновить, все реорганизовать, но в то же время угрожал смертной карой всем тем, кто пытался, как ему казалось, зайти слишком далеко. Так, в ходе своей выездной инспекции он наказал главу местной администрации за то, что тот помимо основных работ по восстановлению дороги осмелился отремонтировать дополнительный участок, облегчавший проезд императорского кортежа от близлежащей деревни к Смоленску. Император впал в гнев и решил устроить показательное наказание этого чиновника за излишнее рвение. Он даже предполагал расстрелять его на месте в назидание всем остальным. И только благодаря заступничеству Безбородко и великого князя Александра удалось снять напряжение, добиться помилования и избежать неприятности. Однако вскоре эта ознакомительная и ревизорская поездка утомила Павла. Он проехал ряд городов и населенных пунктов, встретился со многими губернаторами и командующими гарнизонов, поговорил с большим количеством высокопоставленных чиновников и уже вскоре уверовал, что более в России для него нет ничего, что бы могло быть интересным. И он поспешил возвратиться в Павловск, где его ожидали жена и Екатерина Нелидова. Императрица, впрочем, была вновь беременна. Становилось привычным явлением видеть ее в этом состоянии! И отношение Павла к ней сменялось с восхищения на раздражение. Однажды вечером, возвращаясь с семейной прогулки по парку, они услышали сигнал тревоги, передаваемый звуками трубы и барабана. Император вздрогнул, тотчас же покинул жену и сопровождавших его лиц и поспешил во дворец. Его болезненная подозрительность уже строила невероятные предположения, словно бы речь шла о безопасности государства. Увидев, что одна из ведущих ко дворцу дорог занята солдатами, а остальные поспешно бежали со всех сторон, он вообразил, что заговорщики подняли мятеж среди полков его гвардии. Даже императрица, от которой он внезапно отошел, чтобы скрыться в убежище, была убеждена, что ему угрожает опасность, и крикнула камергерам, которые пытались ее успокоить: «Бегите, господа, спасайте вашего государя!»

Когда двери апартаментов за императором закрылись, он удивился наступившему затишью, которое внезапно последовало после суматохи в парке. Он приказал провести дознание о случившемся среди солдат. После многочисленных допросов выяснилось, что причиной тревоги был трубач, который упражнялся в игре на инструменте в казармах конной гвардии. Этот звуковой сигнал был передан в казармы соседних полков, где его посчитали за сигнал пожарной тревоги или же за сигнал к сбору для обычной отработки оперативности военных подразделений. Так постепенно весь гарнизон был охвачен паникой. Сбежавшееся на шум из-за этой абсурдной суеты местное население потом еще долго посмеивалось над военными. Немного успокоившись, Павел наобум нараздавал наказания и издал указ, предписывающий жителям Павловска, «чтобы во время высочайшего присутствия в городе не было там ни от кого произносимо свистов, криков и не дельных разговоров». Затем он резко отчитал своих офицеров, которые не сумели предотвратить инцидент, и также упрекал их за то, что они все еще не избавились от своих порочных недостатков, заведенных еще при Потемкине. Со сверкающими глазами и скривившимся ртом он угрожающе прокричал: «Я заставлю вас забыть потемкинский дух, я вас отправлю гнить в дьявольскую преисподнюю!»[26]

Санкции следовали одна за другой. В течение двух месяцев сто семнадцать офицеров были отчислены из армии под разными предлогами и заменены неопытными рекрутами. Балы, спектакли и концерты, которые в Гатчине чередовались с парадами, не могли рассеять чувства беспокойства, которое тяготило офицеров и придворных, страдающих от извечных капризов своего хозяина. День ото дня Павел чувствовал, как вокруг него сгущалась атмосфера ненависти и страха. Однако он ничего не предпринимал, чтобы ее разрядить, так же как если бы речь шла о запахе, присущем его телу с рождения, но который он не ощущал и потому на него не реагировал. Его, стоявшего на краю пропасти, охватило головокружение, сравнимое, пожалуй, лишь с неудержимым влечением злого рока. И что бы он ни говорил, что бы он ни делал, он исподволь понимал, что работает на свою погибель. И вместо того чтобы найти способ обезоружить свою ненависть, он даже с патологическим удовольствием ее провоцировал. Обделенный любовью своей матери, он вопрошал себя: неужели он нелюбим и Россией? А может быть, все это запоздалая месть Екатерины? Что дальше: будет еще беспокойней? И лишь одно обстоятельство хоть как-то тешило его униженную гордость: в первый раз эта ненавистная бабушка, захватчица детей, будет лишена удовольствия забрать себе новорожденного, появившегося на свет у ее невестки и сына в начале 1798 года.

К несчастью, Мария Федоровна выходила эту позднюю беременность не так хорошо, как предыдущие. Для большей уверенности на роды вызвали акушера из Берлина. С первых схваток роженицы он выказывал обеспокоенность течением родов. После появления на свет 28 января 1798 года четвертого сына, Михаила, она еще некоторое время испытывала весьма мучительные боли. Послеродовые осложнения вызывали опасения. Собравшиеся на консилиум придворные лекари пришли к единодушному мнению, что Мария Федоровна рисковала своей жизнью во время последних родов, что впредь ей противопоказано зачатие и что в целях ее безопасности императрице рекомендуется воздержаться от выполнения своих супружеских обязанностей. Павел был весьма разочарован таким вердиктом, а царица, несмотря на свое целомудренное воспитание, восприняла это решение как Божье наказание. Единственный человек, который, заверяя императрицу в своей великой дружбе, скрыто радовался этому обстоятельству, была Екатерина Нелидова: ее соперница выходила из борьбы. Однако ловкий фактотум Кутайсов нашел им обеим замену. У него имелся на этот случай целый список. И во главе его стояла юная Анна Лопухина.

VIII. Подозрительность, непоследовательность и деспотизм

Главе государства необходимо, чтобы в своем авторитаризме он проявлял последовательность и твердость, что не давало бы советчикам возможности вмешиваться по всякому поводу во все его дела. Однако вспышки гнева и резкая перемена взглядов у Павла проявлялись так часто и так неоправданно, что это вынуждало его близких все более и более обсуждать его решения. Нередко в ходе рассмотрения общественных дел императрица и ее конфидентка Екатерина Нелидова, естественно, вызывались выступать в роли вдохновительниц государя. Обе они имели твердые монархические убеждения. Адом для обеих представлялась Республика, Франция ассоциировалась с полыхающим костром, а всемогущество королей или наследных императоров, как, например, в России, казалось раем. Это упрощенное видение отражало прежде всего то представление о монархической власти, которое царь воплощал в себе на протяжении последнего ряда лет. Конечно, недавние победы Бонапарта, как казалось Павлу, заслуживали того, чтобы проявить к ним пристальное внимание. И Павел, по существу, был не против пересмотреть свои суждения о нем. И то обоснованное и необоснованное преувеличение, которое допускали две близкие ему женщины в своей критике Парижа, начинало его немного раздражать. Силясь хулить Францию, они в то же время неизменно завершали свою критику тем, что воздавали ей свое восхищение. Во всяком случае, для того чтобы окончательно разобраться в своих мыслях, Павел предпочитал выслушать своего дорогого Кутайсова. Несмотря на не совсем ясное прошлое его слуги и брадобрея, этот человек казался ему обладающим здравым представлением как о политической жизни, так и о семейной жизни. Во время их многочисленных бесед за закрытыми дверями Кутайсов не упускал случая, чтобы ненароком не задеть этих двух советчиц, которым пока царь поверял свое сердце. Павел позволял ему высказывания, касающиеся личной жизни, в частности о том, что царю в его возрасте и положении позволительно претендовать на более привлекательное общество, чем супруга, ставшая полубольной в результате многочисленных (в общей сложности десяти) беременностей, или же «нудная» Екатерина Нелидова, которой место в монастыре, а не во дворце. Время от времени он разжигал иллюзии царя и в отношении Анны Лопухиной. Это, конечно, еще ребенок, но уже в том возрасте, когда может сделать человека счастливым, если он этим воспользуется. Соблазненный этой возможностью, Павел, правда, не отвечал ни да ни нет, но в своих мыслях все чаще возвращался к воспоминаниям об этой молодой девушке.