Помоги проекту - поделись книгой:
Глава V
В изгнании
Большой дом в Спасском Тургенев отдал в распоряжение своих друзей Тютчевых. Николай Тютчев исполнял обязанности управляющего имением. А сам поселился во флигеле. Его ссылка была мирной и уединенной. Он часами гулял, читал с восторгом «Детство» Льва Толстого, писал повести, играл с Тютчевым в шахматы, слушал госпожу Тютчеву, которая исполняла на фортепиано его любимые произведения, и время от времени принимал исправника местной полиции, который обязан был присматривать за ним. Тот не отваживался пойти дальше прихожей, получал, почтительно кланяясь, десятирублевую ассигнацию и удалялся, пожелав «ссыльному» счастливого пребывания в деревне. Главным занятием хозяина усадьбы была охота. Он исходил с ружьем в руках окрестности и с точностью отчитывался о своих охотничьих подвигах: «Я убил в теченье нынешнего года 304 штуки, – писал он Аксакову, – а именно – 69 вальдшнепов, 66 бекасов, 39 дупелей, 33 тетерева, 31 куропатку, 25 перепелов, 16 зайцев, 11 коростелей, 8 курочек, 4 утки, 1 гаршнепа, 1 кулика». (Письмо от 17 (29) октября 1852 года.)
Во время этих охотничьих путешествий он бывал в деревнях, завязывал беседу с крестьянами, учился лучше понимать их и, жалуясь на одиночество, восхищался сменой времен года в деревне. По возвращении домой, встречался со своей юной любовницей, темноволосой и пылкой Феоктистой, улыбчивой и добродушной. Ее податливость, однако, в конце концов показалась ему скучной. Полина Виардо привила ему вкус к трудностям в любви. В глубине души ему нравилось испытывать муки, подчиняясь женщине с сильным характером. С самых ранних лет мать приучила его к такого рода страданию.
Зимой осознание своей изолированности стало невыносимым. Утонувшее в снегу Спасское, казалось, находилось в тысяче верст от цивилизованного мира, салонного шепота, городских огней. «Что же остается мне? – писал он Полине Виардо. – Кажется, я вам говорил это не раз: работа и воспоминания. Но для того чтобы работа была легка, а воспоминания менее горьки, мне нужны ваши письма, с отголосками счастливой и деятельной жизни, с запахом солнца и поэзии, который они до меня доносят. <<…>> Я чувствую, как жизнь моя уходит капля за каплей, словно вода из полузакрытого крана; я не сожалею о ней; пусть уходит… что мне с ней делать? Никому не дано вернуться на следы прошлого, но я люблю вспоминать о нем, об этом прелестном и неуловимом прошлом, в такой вечер, как сегодня, когда, слушая унылое завывание вьюги над снежными сугробами, я представляю себе… Нет, не хочу наводить тоску ни на себя, ни – отраженно – на вас… Все, что со мной происходит, еще очень сносно, нужно напрячься под бременем, чтобы меньше его ощущать». (Письмо от 13 (25) октября 1852 года.)
Чтобы забыться, он писал повести «Постоялый двор», «Два приятеля» и работал над романом «Два поколения», «все стихии которого, – говорил он Аксакову, – давно бродят во мне». Для этого романа он в который раз счел необходимым использовать автобиографические детали. Его главный персонаж – женщина властная и неуживчивая – очередное воплощение Варвары Петровны. Герой – человек капризный, сложный, непостоянный, который влюбился из праздности в молодую лектрису матери, – имел много общих черт с автором. Однако главы плохо связывались друг с другом, отступления утяжеляли текст, и Тургенев был вынужден признать, что на длинной дистанции он чувствовал себя менее уверенно, чем в коротких зарисовках – «Записках охотника».
Развлечения в Спасском были редкими, он устроил по случаю Рождества и Нового года маскарады. Слуги колядовали, а рабочие с соседней бумажной фабрики сыграли «разбойничью драму» так неумело и искренне, что Тургенев от души смеялся. Когда ему доведется вновь увидеть настоящую пьесу, на настоящей сцене, сыгранную настоящими актерами? Неожиданно в пустынное Спасское прилетела ошеломляющая новость: Полина Виардо ехала в Россию на концерты.
На этот раз Тургенев потерял голову. Во что бы то ни стало он должен настичь своего кумира. Не считаясь с полицией, он запасся подложным паспортом и 20 марта 1853 года приехал, окрыленный надеждой, в Москву. Он пробыл там около десяти дней и тайно встретился с певицей. Их редкие свидания, очень сдержанные, разочаровали его. Вне всякого сомнения, Полина Виардо охладела к нему. Время и расстояние превратили любовь в учтивую дружбу. По возвращении в Спасское он получил от нее два письма, кратких и банальных, которые отрезвили его, как ледяной душ. «Особенно второе», – уточнял он, каждое слово которого казалось ему «последним». (Письмо от 17 (29) апреля 1853 года.) Однако менее чем через месяц он написал ей еще: «Не оставляйте вашего намерения приехать в будущем году в Россию с концертами. <<…>> Перед моими окнами тянется аллея больших берез, листья их еще слегка свернуты; они еще хранят форму своих футляров, тех почек, в которых они были заключены несколько дней тому назад; это им придает праздничный вид совершенно новых платьев, на которых заметны еще все складки материи. Весь мой сад наполнен соловьями, иволгами, кукушками, дроздами – прямо благодать! Если бы я только мог представить себе, что вы здесь когда-нибудь будете прогуливаться! В этом нет ничего невозможного… но это почти невероятно». (Письмо от 12 (24) мая 1853 года.) Несмотря на это последнее уверение в нежности, переписка между Тургеневым и Полиной Виардо в последующие месяцы угасала. Он не испытывал больше необходимости рассказывать ей о незначительных деталях своей жизни, кричать в пустоту о своей любви. Некоторое время спустя он стал равнодушным и к Феоктисте Волковой и расстался с ней, щедро наградив ее за верную службу.
На исходе осени, боясь перспективы провести новую зиму в Спасском, Тургенев отправил прошение генералу Дубельту, чтобы добиться разрешения приехать в Петербург: «Полтора года тому назад имел я несчастье навлечь на себя гнев его императорского величества и вследствие высочайшего повеления нахожусь с того времени жительством в деревне». В качестве обоснования для своей просьбы он ссылался на плохое здоровье и необходимость получения консультаций у компетентных врачей. 23 ноября он получил, наконец, от графа Орлова, жандармского генерала, управлявшего III отделением, известие о том, что отныне он получает право жить в столице. Как узник, опьяненный свободой, он приготовился оставить прекрасные места своего изгнания: «Мне весело, что я опять попал в общую колею», – писал он Анненкову. (Письмо от 25 ноября (7) декабря 1853 года.)
Чтобы отпраздновать его возвращение, друзья из редакции «Современника» устроили пышный банкет. За ним последовали другие. Вернувшись к городской жизни, высокий, солидный, изысканно одетый, седеющий Тургенев блистал во всех салонах и не скупился на деньги. Он жил теперь в прекрасно меблированной квартире, ему служили старый Захар и отличный повар Степан, которого он купил очень дорого. Гостеприимный хозяин, он принимал каждый вечер своих собратьев из «Современника» – Некрасова, Панаева, Григоровича, Анненкова, Дружинина, Полонского, Боткина. Развлекаясь, он писал с ними язвительные эпиграммы, которые облетали город.
С новой весной вспыхнула новая любовь. Он стал частым гостем в доме одного из своих двоюродных братьев – Александра Тургенева, восемнадцатилетняя дочь которого, Ольга, была мила, умна и трогательно застенчива. Покоренный ее свежестью, Тургенев не мог скрыть своих чувств. Она, в свою очередь, была смущена знаками внимания этого зрелого мужчины с седеющими висками и томным взглядом. Он видел ее часто на даче ее родителей в Петергофе. Их разговоры были приятными и грустными. От встречи к встрече он все более серьезно думал о женитьбе. Однако мысль о соединении своей жизни с женщиной – даже красивой и умной – тревожила его. Он был создан для того, чтобы вздыхать по недосягаемой, а не для того, чтобы довольствоваться ежедневной супружеской похлебкой. О своих противоречивых чувствах Тургенев рассказал некоторым друзьям. Старый Аксаков даже раскинул карты, чтобы прояснить ему его будущее. И вдруг Тургенев решил отступить. В прощальном письме к Ольге он обвинил себя в безрассудстве: «Виноват я один. Я старше Вас, моя обязанность была думать за обоих; <<…>> я не должен был забывать, что Вы рисковали многим – я ничем. <<…>> Когда же я убедился, что чувство, которое во мне было, начало изменяться и слабеть – я и тут вел себя дурно. Несмотря на все, что произошло, я все-таки считаю мое знакомство с Вами одним из счастливых случаев моей жизни. Избегать частых встреч, близких сношений с Вами – теперь моя прямая обязанность. Нужно прекратить слухи и сплетни, повод к которым подало мое поведение». (Письмо от 6 (18) января 1855 года.)
Это отступничество глубоко ранило девушку. Что касается Тургенева, то он вспомнит о ней несколько лет спустя для того, чтобы начертать портрет Татьяны – невесты, оставленной героем романа «Дым». Сейчас же он был особенно счастлив тем, что положил конец идиллии – поэтической, конечно, – но продолжение которой рисковало привести его к алтарю.
Спустя некоторое время он увлекся женой одного из своих деревенских соседей – сестрой Льва Толстого – Марией[16]. «Мила, умна, проста – глаз бы не отвел. На старости лет (мне четвертого дня стукнуло 36 лет) – я едва ли не влюбился, – писал он Анненкову. – Не могу скрыть, что поражен в самое сердце. Я давно не встречал столько грации, такого трогательного обаяния… И прошу Вас хранить все это в тайне». (Письмо от 1 (13) ноября 1854 года.)
Его увлечение Марией Толстой оказалось равно платоническим. Однако верный своей привычке, он воспользуется молодой женщиной для того, чтобы создать образ Веры в своей повести из девяти писем «Фауст». Между тем он опубликовал другие произведения – «Затишье», «Переписка», «Поездка в Полесье»… Затем вдруг, набравшись смелости, принялся за роман. Речь не шла уже о романе «Два поколения», который он оставил, его сердцем завладел новый сюжет – «Рудин». Первая версия была завершена за семь недель. Едва высохли чернила рукописи, Тургенев поспешил прочитать его своим постоянным литературным советникам – Некрасову, Боткину, Панаеву. Они одобрили роман в целом, однако посоветовали внести поправки, которые автор поторопился сделать. Он был счастлив, оттого что создал, наконец, настоящий роман с полной интригой и персонажами с четко выписанным характером.
Герой Дмитрий Рудин – красноречивый, искрометный – весь из слов и жестов, но не способный на искреннее чувство – еще один «лишний человек». Оказавшись в доме богатых помещиков, он своей статью и общительностью покоряет женщин, мужчины, между тем, ему завидуют и сторонятся его. Очень быстро дочь Наталья влюбляется в него и говорит о том, что готова на все ради того, чтобы выйти за него замуж. Однако, узнав о том, что мать Натальи против этого брака, Рудин, казавшийся таким уверенным в себе, как пустой человек, отступает. Его любовь не настолько для него сильна, чтобы заставить его принять решение. Сама мысль о выборе парализует его. Лишенный воли, он плывет по течению. Он пренебрегает искренними чувствами девушки и пишет ей прощальное письмо, которое очень напоминает письмо автора к Ольге Тургеневой: «Любезная Наталья Алексеевна, я решился уехать. Мне другого выхода нет». Из эпилога, написанного, кстати, несколько лет спустя, читатель узнает, что Рудин был убит на баррикадах в Париже 26 июня 1848 года. «Tiens, – сказал один из восставших, – on vient de tuer le Polonais»[17].
Друзья Тургенева узнали в Дмитрии Рудине многие черты Михаила Бакунина. Его внешность, прежде всего его шапку волос, его жесты, его привычку «похлопывать» друзей по плечу, его восторженность, его красноречие, которые не затрагивали его сути. После некоторых колебаний Тургенев, наконец, признал, что достаточно думал о Бакунине, создавая своего героя. Однако на самом деле он больше думал о себе. Это сочетание самоуверенности и внутренней скованности, это стремление нравиться дамам и страх быть увлеченным одной из них, эта внешняя оживленность, сочетавшаяся с большой осторожностью, – все это он наблюдал в своем собственном поведении. Создавая Рудина, он обличал свои собственные слабости. Он бичевал себя. И ему, мазохисту по своему характеру, не чуждо было это самоисправление. В Рудине текла его кровь, он поразительно походил на него. Очарованный поначалу этим представителем русской интеллигенции, читатель мало-помалу открывал его ничтожность, начинал презирать, а затем был вынужден жалеть его. Закрыв книгу, он с удивлением думал о загадочности души. Кем был Рудин? Тургенев не судил его. Он, не комментируя, рассматривал все его грани. И этот метод был сам по себе достаточно оригинальным, чтобы заслужить восхищение знатоков. Все сознавали, что с романом «Рудин» в литературный мир пришло новое, современное направление. И, кроме того, он был написан изящным, безупречным музыкальным стилем. Чистым языком, который напоминал язык Пушкина. Но более красочным, более чувственным. Мягкая, нежная проза способна была верно передать все психологические или физические оттенки. Проза, которая открывала глаза, обостряла чувства, заставляла учащенно биться сердце. Проза, которая погружала вас в самую жизнь. Комментируя поведение Рудина – идеалиста, пустого мечтателя, Некрасов напишет, что Тургенев представил в своем романе «тип некоторых людей, состоявших еще недавно во главе умственного и жизненного движения, постепенно охватывавшего, благодаря их энтузиазму, все более и более значительный круг в лучшей и наиболее свежей части нашего общества». Он заключал: «Эти люди имели большое значение, оставили по себе глубокие и плодотворные следы. Их нельзя не уважать, несмотря на все их смешные или слабые стороны». (Н.А. Некрасов. «Заметки о журналах», февраль 1856 года.)
Само собой разумеется, Тургенев прочитал свое произведение Марии Толстой, и она очень хвалила его. Он часто видел ее, радуясь этим встречам и беседам, и говорил с ней о ее брате Льве Толстом, молодом талантливом писателе, который находился в то время на фронте в чине офицера артиллерии. Крымская война разгорелась в марте 1854 года, однако военные действия развивались так далеко от столицы, что Тургенев не придавал им значения. Это, думал он, была абсурдная борьба, задуманная политиками и штабами, которая ничего не даст для будущего народов. Конечно, он переживал за бесполезные жертвы, сожалел о том, что Англия и Франция восстали против России, и мечтал, чтобы это массовое кровопролитие остановилось, что позволило бы ему вновь путешествовать по Европе. Однако он не отягощал свои письма патриотическими рассуждениями. Что возмущало его прежде всего, так это публикация в Париже «Записок охотника», переведенных на французский язык под названием «Воспоминания знатного русского барина, или Картина состояния дворянства и крестьянства в русской провинции». Представленные таким образом рассказы, говорил он, превращались в текст антирусской пропаганды. Он выступил в «Петербургской газете» с протестом против ложной интерпретации, данной его книге французской критикой. Любивший Францию, он страдал от враждебности, которая проявлялась в отношении России с началом военных действий.
Смерть Николая I, последовавшая 18 февраля 1855 года, в самый трагический момент осады Севастополя, и восшествие на престол Александра II дали ему надежду на то, что мир будет вскоре подписан. Однако война – жесткая, кровавая – продолжалась. Обострились национальные чувства противников. Тургенев – враг всякого фанатизма – был одним из немногих равнодушных людей. После падения Севастополя 27 августа 1855 года изнуренная боями русская армия отступила на северный берег залива. Лев Толстой был в первых рядах сражавшихся. Тургенев высоко оценил его статьи о героическом сопротивлении осажденных. Он написал ему в поддержку письмо: «Ваша сестра, вероятно, писала Вам, какого я высокого мнения о Вашем таланте и как много от Вас ожидаю. <<…>> Жутко мне думать о том, где Вы находитесь. Хотя, с другой стороны, я и рад для Вас всем этим новым ощущениям и испытаниям, – но всему есть мера. <<…>> Вы достаточно доказали, что Вы не трус, – а военная карьера все-таки не Ваша. Ваше назначение – быть литератором, художником мысли и слова». (Письмо от 3 (15) октября 1855 года.) И пригласил своего молодого собрата приехать к нему во время отпуска.
21 ноября 1855 года Лев Толстой появился у него неожиданно. Он приехал с фронта. Был одет в мундир, у него было жесткое, загорелое лицо, гордый взгляд. Увлеченный читатель «Записок охотника», он торопился познакомиться с их автором. Когда он оказался перед этим человеком высокого роста, полным и мягкотелым, с серебряными волосами, ухоженными бакенбардами, большими слабыми руками и нежными женскими глазами, он испытал чувство счастья, как при встрече с отцом и другом. Тургенев предложил ему жить в его квартире. Он предложил ему диван. Он хвалил его. Он показал его своим друзьям из «Современника». Все с энтузиазмом встретили этого двадцатисемилетнего героя, гордого и робкого, который только что вернулся из ада и высокомерно игнорировал столичные литературные споры. Однако очень скоро грубые манеры Толстого охладили Тургенева. Они были разными во всем. Тургенев следил за собой, пользовался духами, любил тонкое белье, порядок, чистоту, шутки с дамами. Толстой одевался кое-как, пах табаком, никогда не занимался своими делами, презирал салонные разговоры, посещал цыганские кабаки и охотно играл роль солдафона. В спорах с друзьями Тургенев был снисходительным, внимательно выслушивал доводы противника и мечтал об улучшении условий человеческого существования через мирное развитие нравов. Толстой противостоял общему мнению с пылом трибуна и видел спасение только в немедленном и полном разрушении европейской цивилизации. Тургенев был человеком оттенков, сомнений, компромиссов, колебаний. Толстой – человеком резких тонов, постоянных противоречий, человеком, желавшим всего или ничего. Тургенев считал себя художником. Толстой смотрел на себя уже как на пророка. Между мужчинами часто разгорались споры. Впрочем, Толстой больше не жил у Тургенева, однако поводов для встреч у общих друзей было множество. Они прилюдно придирались друг к другу по самым разным поводам. Горевшему от гнева Тургеневу Толстой отвечал холодным тоном: «Я не могу признать, чтобы высказанное вами было вашими убеждениями. Я стою с кинжалом или саблею в дверях и говорю: „Пока я жив, никто сюда не войдет“. Вот это убеждение. А вы друг от друга стараетесь скрыть сущность ваших мыслей и называете это убеждением». – «Зачем же вы к нам ходите? Здесь не ваше знамя!» – «Зачем мне спрашивать у вас, куда мне ходить! – парировал Толстой. – И праздные разговоры ни от каких моих приходов не превратятся в убеждения». (А. Фет. «Мои воспоминания».)
В другой раз после одной из подобных грубых и бессмысленных ссор к Толстому, полулежавшему на диване, подошел Некрасов и сказал ему примирительным тоном: «Голубчик Толстой, не волнуйтесь! Вы знаете, как он вас ценит и любит!» Опершись на локоть, с раздувающимися от злости ноздрями Толстой отвечал: «Я не позволю ему ничего делать мне назло! Это вот он нарочно теперь ходит назад и вперед мимо меня и виляет своими демократическими ляжками». (Там же.) Несколько дней спустя во время обеда у Некрасова Толстой подтрунил над Тургеневым по поводу его восхищения Жорж Санд. Если послушать его, то героини французской романистки заслуживали того, чтобы их «привязывали к позорной колеснице и возили по петербургским улицам». Так как Тургенев возражал, то Толстой высмеял его перед всеми собравшимися. «С Толстым я едва ли не рассорился, – писал Тургенев Боткину, – невозможно, чтоб необразованность не отозвалась так или иначе. <<…>> Спор зашел очень далеко – словом – он возмутил всех и показал себя в весьма невыгодном свете». (Письмо от 8 (20) февраля 1856 года.) Толстой в свою очередь отмечал в дневнике конвульсии этой дружбы-вражды. «7 февраля 1856 года. Поссорился с Тургеневым». «10 февраля. Обедал у Тургенева, мы снова сходимся». «12 марта. С Тургеневым я, кажется, окончательно разошелся». «5 мая. Был обед у Тургенева, в котором я <<…>> всем наговорил неприятного. Тургенев уехал. Мне грустно». А пять дней спустя писал своей родственнице Татьяне Ергольской: «Тургенев уехал, которого я чувствую теперь, что очень полюбил, несмотря на то, что мы все ссорились. Я без него ужасно скучаю».
Измученный Тургенев укрылся в Спасском, чтобы поработать там в тишине русской весны. Тем временем война закончилась подписанием парижского договора. Можно было вновь со спокойной совестью заняться литературой, можно также мечтать о путешествии за границу. Первым следствием прекращения военных действий было для Тургенева право вернуться наконец к Полине Виардо. Хотя он не видел ее несколько лет, хотя их переписка мало-помалу угасала, она единственная во всем мире была нужна ему. Он торопился вернуться к ней. Не для того, чтобы покорить. Он не желал победы. Но чтобы быть рядом. Чтобы служить ей. Чтобы покорно обожать ее. Добиваясь заграничного паспорта, он взвесил все, с чем собирался расстаться: с домом в Спасском, русской природой, друзьями в Санкт-Петербурге и Москве, с возможностью жениться и создать семью; но его притягивал мираж, который с каждым днем заявлял о себе все более властно. Он откровенно поверял это сложное чувство новому другу – графине Елизавете Ламберт, женщине образованной и набожной, муж которой был адъютантом императора. Она принимала его с глазу на глаз в комнате, уставленной иконами, заполненной книгами, и внимательно слушала его сердечные признания: «Ах, графиня, какая глупая вещь – потребность счастья – когда уже веры в счастье нет! – говорил он. – В мои годы уехать за границу – значит: определить себя окончательно на цыганскую жизнь и бросить все помышленья о семейной жизни. Что делать! Видно, такова моя судьба. Впрочем, и то сказать: люди без твердости в характере любят сочинять себе „судьбу“; это избавляет их от необходимости иметь собственную волю и от ответственности перед самим собою. Во всяком случае – le vin est tire – il faut le boire»[18]. Он добавлял: «Я не рассчитываю более на счастье для себя. <<…>> Как оглянусь я на свою прошедшую жизнь, я, кажется, больше ничего не делал, как гонялся за глупостями. Дон Кихот по крайней мере верил в красоту своей Дульцинеи, а нашего времени Дон Кихоты и видят, что их Дульцинея урод, а все бегут за нею». (Письмо от 10 (22) июня 1856 года.)
Странное признание накануне его путешествия во Францию: он все-таки сознавал, что его Дульцинея – Виардо не была красива, однако своим сиянием, своей уверенностью, своим темпераментом, своим талантом она затмевала всех женщин, которых он мог бы иметь вдали от нее, в России. Неисправимый Дон Кихот, он отправлялся на ее поиски, почти уверенный в неуспехе. Быть несчастливым рядом с ней – более завидная, казалось ему, судьба, чем быть счастливым с другой. Может быть, он даже втайне желал восхитительной пытки – презрением, отказом, холодностью.
Благодаря помощи графа Ламберта он получил свой заграничный паспорт и отправился в дорогу. Покинув 11 июля 1856 года Спасское, он провел несколько дней рядом с Некрасовым в Ораниенбауме и 21 июля отплыл из Санкт-Петербурга в Щецин.
Глава VI
«На краюшке чужого гнезда»
Шесть лет прошли со времени последнего путешествия Тургенева за пределы России. Тогда он был только молодым, случайным литератором, робким и постоянно нуждавшимся, зависевшим во всем от воли матери. Теперь мать умерла, он унаследовал значительное состояние и был признан в своей стране писателем первой величины. Благодаря «Запискам охотника», последовавшим за ними повестям, наконец, «Рудину» он снискал восхищение широкой публики, и даже самые требовательные из критиков единодушно признали его значение. Разве не говорили, что сам император Александр II плакал, читая «Записки охотника»? Со стороны жизнь Тургенева казалась удачной, и тем не менее он с грустью и горечью смотрел на свое будущее.
Корабль, на котором он отправился в плавание, напомнил ему его первое путешествие по морю. Только на этот раз не было пожара на борту и можно было играть в карты и вист, не думая с угрызением совести о советах Варвары Петровны. Однако мысли его занимала другая игра. Отправляясь в этот раз за границу, он сознавал, что поставил все на одну карту – Полину Виардо. А в ней он совсем не был уверен.
Из Щецина он отправился в Берлин, из Берлина в Париж, из Парижа в Лондон, где встретил Герцена, который был изгнан из Франции за то, что сотрудничал в газете Прудона «Голос народа». Пламенный революционер с жадностью расспрашивал его о развитии сознания в России, и Тургенев старался рассказывать с беспристрастностью, обличая пороки режима, однако в то же время упоминал о либеральных надеждах, которые возлагались на нового императора. После чего благоговейно отправился по дороге, ведущей в Куртавнель. Вслед за ним туда приехали Полина Виардо и ее муж.
Встреча после долгой разлуки была трогательной и в то же время неловкой. Манящая издали, Полина – сутулая, с выпуклыми глазами и широким ртом – могла только разочаровать Тургенева, когда он увидел ее вновь. Но от нее исходили чары, которым он не умел противостоять. Очень быстро он оказался вновь в ее власти. И в течение нескольких недель был совершенно счастлив. Он охотился с ее мужем, а с ней, наверное, проводил ночи. Кроме того, чтобы развлечься, по вечерам музицировали, читали вслух, разыгрывали с гостями комедии. «Как отлично мы проводили время в Куртавнеле! Каждый день казался подарком», – напишет Тургенев Боткину. (Письмо от 25 октября (6) ноября 1856 года.)
Однако он страдал оттого, что жизнь «на краешке чужого гнезда», по его собственному выражению, приносила ему неимоверные страдания. Навестившему его в этом «гнезде» Фету Тургенев растерянно признавался: «Я подчинен воле этой женщины. Она давно и навсегда заслонила от меня все остальное, и так мне и надо. <<…>> Я только тогда блаженствую, когда женщина каблуком наступит мне на шею и вдавит мое лицо носом в грязь». «Боже мой! – воскликнул он, заламывая руки над головою. – Какое счастье для женщины быть безобразной!» (А. Фет. «Мои воспоминания».) Больше всего он упрекал Полину Виардо за ее спокойствие, в то время как сам он переживал бурю. Она одинаково по-матерински относилась к нему и своему мужу. И, вне всякого сомнения, изменяла и одному и другому, когда уезжала на гастроли. На самом же деле она была настолько увлечена своим искусством, своей карьерой, что появление мужчины в жизни не нарушало ее покоя. Рядом с ней Тургенев иногда чувствовал себя веточкой алтея, повешенной на железный крючок.
Еще одна забота в это время волновала его: дочь Полинетта, которой исполнилось четырнадцать лет. Она совершенно забыла родной язык, не могла сказать «хлеб» и «вода» по-русски, щебетала на французском, как жительница Иль-де-Франса, и с легкостью читала стихи Мольера и Расина. Тургенев был счастлив. «Ей не для чего помнить язык страны, в которую она никогда не возвратится», – писал он Боткину. (Письмо от 18 (30) сентября 1856 года.) Однако сожалел о том, что девочка так плохо ладила со своей благодетельницей. Взаимоотношения между нею и Полиной Виардо становились все более напряженными, часто разгорались ссоры. Полинетта, вне всякого сомнения, догадывалась о том роде отношений, которые существовали между ее отцом и Полиной Виардо, старшая дочь которой – Луиза – не любила эту маленькую самозванку и давала почувствовать всю двусмысленность ее положения в семье.
Чтобы избежать дальнейшего накала отношений, Тургенев увез Полинетту в Париж. Сначала они поселились вместе на улице Риволи в доме № 206, затем на улице Аркад в доме № 11. Воспитание ребенка было поручено английской гувернантке. Он испытывал к Полинетте чувства нежности и сострадания, однако ему постоянно казалось, что он принуждал себя, занимаясь ею. В действительности роль отца совсем не подходила этому человеку, разрывавшемуся между литературой и любовью. Разочарованный в Полине Виардо, он и в работе не находил удовлетворения. Своим друзьям он жаловался, что совершенно потерял вкус к сочинительству. Извечно недовольный, он мечтал о России, признавая, что более счастлив во Франции. «Что ни говори – а мне все-таки моя Русь дороже всего на свете – особенно за границей я это чувствую», – писал он Боткину. (Письмо от 25 октября (6) ноября 1856 года.) Он с нетерпением ждал известий от своих собратьев из Санкт-Петербурга и Москвы. На послание Толстого он ответил письмом, в котором попытался объяснить их напряженные отношения: «Вы единственный человек, с которым у меня произошли недоразуменья; это случилось именно оттого, что я не хотел ограничиться с Вами одними простыми дружелюбными сношениями – я хотел пойти далее и глубже <<…>> У нас мало точек соприкосновения; вся Ваша жизнь стремится в будущее, моя вся построена на прошедшем… Идти мне за Вами – невозможно; Вам за мною – также нельзя; Вы слишком от меня отдалены, да и кроме того, Вы слишком сами крепки на своих ногах, чтобы сделаться чьим-нибудь последователем. <<…>> Словом, друзьями в руссовском смысле мы едва когда-нибудь будем; но каждый из нас будет любить другого, радоваться его успехам». (Письмо от 13 (25) сентября 1856 года.)
Настроение Тургенева омрачала еще мучительная болезнь мочевого пузыря. Он консультировался у разных врачей, часто менял лекарства, пил постоянно хинин. Он принялся писать «Дворянское гнездо», но раздосадованный, сомневаясь в своих силах, забросил рукопись. Однако его последняя книга «Повести и рассказы» с огромным успехом вышла в Санкт-Петербурге, и он получил прекрасные отзывы о «Фаусте». Но все это было делом прошлого. Он спрашивал себя, сможет ли он при таком расстроенном здоровье и отсутствии вдохновения продолжить работу. Он думал об отце, рано умершем от каменной болезни. Не обречен ли он на подобные страдания? При малейшем недомогании он предполагал худшее. В Париже было очень холодно. Дома отапливались плохо. Сидя перед единственным в доме камином, он замерзал и сердился. Что он искал в этом городе? Даже французские писатели его больше не интересовали. Он посетил салон мадам д'Агу, встретил Виктора Гюго, графа Делиля, Ламартина, Жорж Санд. Они казались ему бабочками, которые легко порхали над мутными водами парижской жизни. «Все это крайне мелко, прозаично, пусто и бесталанно, – писал он Аксакову. – Какая-то безжизненная суетливость, вычурность или плоскость бессилия, крайнее непонимание всего не французского, отсутствие всякой веры, всякого убеждения, даже художнического убеждения – вот что встречается Вам, куда ни оглянитесь. <<…>> Сквозь этот мелкий гвалт и шум пробиваются, как голоса устарелых певцов, дребезжащие звуки Гюго, хилое хмыканье Ламартина, болтовня зарапортовавшейся Санд; Бальзак воздвигается идолом, и новая школа реалистов ползает в прахе перед ним <<…>>; общий уровень нравственности понижается с каждым днем – и жажда золота томит всех и каждого – вот Вам и Франция! Если я живу здесь, то вовсе не для нее и не для Парижа – а в силу обстоятельств, не зависящих от моей воли». (Письмо от 27 декабря 1856 (8) января 1857 года.)
Эти «обстоятельства, не зависящие от его воли», носили имя – Полина Виардо. Она навестила его в Париже в его квартире, однако их отношения были сугубо дружескими. Вне всякого сомнения, мудрое поведение диктовала «глубоко интимная» болезнь Тургенева. У Полины был, впрочем, другой любовник – художник Ари Шеффер. Весь Париж знал об их связи. Тургенев переносил немилость с бессильной злобой. Он проклинал свой возраст, мочевой пузырь, физическую слабость, одиночество. «Пузырь мой мешает мне писать, нарушая спокойствие и ясность духа, – писал он Боткину. – Я не чувствую себя свободным – точно мне свечку под подошвой держат, ровно настолько, чтобы не зажигалась кожа». (Письмо от 25 ноября (7) декабря 1856 года.) И писателю Дружинину признавался: «Осужден я на цыганскую жизнь – и не свить мне, видно, гнезда нигде и никогда!» (Письмо от 5 (17) декабря 1856 года.) Даже Лев Толстой имел право на его безнадежные признания: «Я в этом чужом воздухе – разлагаюсь, как мерзлая рыба при оттепели. <<…>> Весной я непременно вернусь в Россию, хотя вместе с отъездом отсюда – я должен буду проститься с последней мечтой о так называемом счастье – или, говоря яснее – с мечтой о веселости, происходящей от чувства удовлетворения в жизненном устройстве». (Письмо от 8 (20) декабря 1856 года.) Несколько недель спустя он доверительно писал Анненкову: «Единственная женщина (Полина Виардо. – А.Т.), которую я любил и вечно любить буду». (Письмо от 4 (16) марта 1857 года.)
Она в свою очередь дорожила Тургеневым в силу тысячи разных причин. Он, думала она, обаятелен, безупречно одет, постоянен; он прекрасный собеседник, у него верный музыкальный слух, его знаки внимания тактичны. Ей льстило то, что этот большой писатель был настолько покорен ею, что не мог долго находиться вдали от нее. Теперь, когда их отношения ограничивались нежностью, она еще лучше понимала цену его привязанности.
Та степень ревности и отчаяния, до которых дошел Тургенев, лишала его любой мысли о литературной карьере, которая казалась ему абсурдной. «О себе тебе говорить не стану, – писал он вновь Боткину, – обанкрутился человек – и полно; толковать нечего. Я постоянно чувствую себя сором, который забыли вымести <<…>>. Ни одной
В каждом письме ко всем своим русским друзьям он поверял это чередование чувств восхищения и разочарования: «Толстой изменился во многом и к лучшему – но скрып и треск его внутренней возни все еще неприятно действует на человека, нервы которого без того раздражены». (Письмо к Анненкову от 16 (28) февраля 1857 года.) «С Толстым я все-таки не могу сблизиться окончательно: слишком мы врозь глядим». (Письмо к Колбасину от 8 (20) марта 1857 года.) «Несмотря на все мои старанья, сердечно сблизиться с Толстым я не могу. Он слишком иначе построен, чем я. Все, что я люблю, он не любит – и наоборот. <<…>> Но из него выйдет человек замечательный – и я первый буду любоваться и рукоплескать – издали». (Письмо к Анненкову от 9 (21) марта 1857 года.) «Толстой начинает приучаться к терпимости и спокойствию; перебродит это вино – и сделается напитком, достойным богов». (Письмо к Боткину от 23 марта (4) апреля 1857 года.) Толстой в свою очередь писал Боткину о Тургеневе: «Он жалок ужасно. Страдает морально так, как может только страдать человек с его воображением». И, наконец, своей родственнице Татьяне Ергольской: «Его несчастная связь с Полиной Виардо и его дочь держат его здесь в климате, который ему вреден, и на него жалко смотреть. Никогда не подумал бы, что можно так любить». (Письмо на французском языке от 30 марта (11) апреля 1857 года.)
Однако, если один раз Толстой жалел Тургенева, то назавтра – жестоко осуждал его. И как когда-то в Санкт-Петербурге тщательно записывал эти перепады в настроении в своем личном дневнике: «Обедал с Тургеневым и было легко… он просто тщеславен и мелок». (17 февраля (1) марта 1857 года.) «Сидел с Тургеневым часа три приятно». (20 февраля (4) марта 1857 года.) «И опять вечер славно провел у Тургенева за бутылкой вина и камином». (21 февраля (5) марта 1857 года.) «Тургенев ни во что не верит, вот его беда, не любит, а любит любить». (25 февраля (9) марта 1857 года.) «За обедом сказал ему, чего он не думал, что я считаю его выше себя». (26 февраля (10) марта 1857 года.) «Тургенев скучен. Увы! Он никого никогда не любил». (1 (13) марта 1857 года.) «Зашел к Тургеневу. Он дурной человек, по холодности и бесполезности, но очень художественно-умный и никому не вредящий». (4 (16) марта 1857 года.) «Зашел к Тургеневу. Нет, я бегаю от него. Довольно я отдал дань его заслугам и забегал со всех сторон, чтобы сойтись с ним, но это невозможно». (5 (17) марта 1857 года.) «В 5 зашел Тургенев, как будто виноватый; что делать, я уважаю, ценю, даже, пожалуй, люблю его, но симпатии к нему нету, и это взаимно». (7 (19) марта 1857 года.) «Пошел к Тургеневу. Он уже не говорит, а болтает; не верит в ум, в людей, ни во что». (25 марта (6) апреля 1857 года.) И подводя итог всему: «Тургенев плавает и барахтается в своем несчастии». (18 февраля (2) марта 1857 года.)
Наконец Тургенев, набравшись духу, бежал от этого сентиментального кошмара и в мае 1857 года отправился в Лондон к Герцену. Время было использовано на то, чтобы обменяться с другом какими-то важными мыслями, познакомиться с Карлейлем, Теккереем, Диккенсом, Маколеем, и он устремился в Берлин, а затем в расположенный возле Кобленца Зинциг. Там он принял курс морских ванн и чудесным образом обрел вкус к работе. Маленький немецкий городок, старые липы, чинные ряды виноградников, луна, готическая колокольня, прогуливающиеся в сумерках молоденькие блондинки, широкие воды Рейна – эту мирную картину Тургенев выбрал для своей повести «Ася». Ее героиня, как Полинетта, – незаконная дочь дворянина и служанки. Как Полинетта, благодаря воспитанию она стала «барышней». Только эта барышня, мечтательная и вместе с тем жизнерадостная, удивительно походила на Татьяну из «Евгения Онегина». Она жила в небольшом курортном городке со своим братом Гагиным. Рассказчик тоже укрылся в этом затерянном уголке, чтобы, как автор, бежать от ветреной и жестокой женщины. «Я искал уединения: я только что был поражен в сердце одной молодой вдовой… Сперва даже она поощряла меня, а потом жестоко меня уязвила, пожертвовав мною одному краснощекому баварскому лейтенанту». Таким образом, вновь между строчками повести проявляется образ Полины Виардо. Очень скоро рассказчик и Ася полюбили друг друга. Их идиллия развивается на фоне всех элементов немецкой романтической поэзии (руины, солнечные закаты, свет луны, шепот реки). В конце герой не решился просить руки девушки. Гордость Аси была задета, она неожиданно уехала со своим братом, оставив нерешительному поклоннику записку: «Прощайте, мы не увидимся более. Не из гордости я уезжаю – нет, мне нельзя иначе. Вчера, когда я плакала перед вами, если б вы мне сказали одно слово… – я бы осталась». Рассказчик заключает в отчаянии: «Я знавал других женщин, но чувство, возбужденное во мне Асей, то жгучее, нежное, глубокое чувство, уже не повторилось… Осужденный на одиночество бессемейного бобыля, доживаю я скучные годы…» Эта повесть, написанная совершенным языком, неторопливым, гармоничным, привела в восторг большинство друзей Тургенева своей свежестью. Читатели лестно говорили о психологической проницательности автора и его тонком поэтическом чувстве при описании пейзажей. Однако некоторые, Тютчевы среди них, сочли, что Ася – персонаж искусственный. А Толстой в письме к Некрасову сказал даже так: «По моему мнению, самая слабая вещь из всего, что он написал». (Письмо от 21 января (2) февраля 1858 года.) Что касается Тургенева, то он не был удовлетворен своим произведением. «А между тем, – убеждал он Толстого, – я писал ее очень горячо, чуть не со слезами». (Письмо от 27 марта (8) апреля 1858 года.)
Он был еще в Зинциге, когда 24 июля 1857 года узнал о рождении сына у Полины Виардо – Поля[19]. Это был четвертый ребенок в семье. Три дочери – Луиза (1841), Клоди (1852) и Марианна (1854) – родились до появления мальчика. Но кто был отцом маленького Поля? Думая об отношениях, которые были у него с матерью ребенка за девять месяцев до этого, Тургенев мог с гордостью чувствовать себя ответственным за свершившееся чудо. Многие из его окружения были в этом убеждены[20]. Он позволил вылиться своей радости в письме к счастливой матери: «Hurrah! Ура! Lebe hoch! Vivat! Да здравствует маленький Поль! Да здравствует его мать!» (Письмо от 12 (24) июля 1857 года.) И просил ее при первой возможности написать ему, чтобы рассказать, как произошло это событие, которое обрадовало его, что, по его словам, было извинительно в его годы и в его положении. Он, вне всякого сомнения, надеялся, что это рождение приблизит его к Полине Виардо. Однако она не сделала ни малейшего намека на возобновление былых отношений. Мать большой семьи, известная актриса высокомерно игнорировала этого болезненного чичисбея, который сгорал от любви к ней в немецкой деревушке.
Неожиданно он решил, что лечение, которое он получал в Зинциге, не приносило пользы. «Воды здешние мне вредят, – написал он графине Елизавете Ламберт. – Я дурно себя чувствую. Я должен ехать. Куда? Не знаю сам». (Письмо от 13 (25) июля 1857 года.) Чтобы поправить здоровье, он отправился в Булонь и принял там курс морских ванн. Результаты разочаровали его. Наконец он решил, что только пребывание в Куртавнеле может вылечить его физически и морально. Его приняли там очень холодно. Порадовавшись малышу, который, быть может, был плодом его любви с Полиной, он с досадой почувствовал себя лишним в доме. Не поступил ли он бестактно, побеспокоив друзей в минуты супружеского счастья? Полина часто отсутствовала. Чтобы отвлечься, Тургенев охотился с Луи. «Ты видишь, что я здесь, – писал он Некрасову, – т. е. что я сделал именно ту глупость, от которой ты предостерегал меня… Но поступить иначе было невозможно. Впрочем, результатом этой глупости будет, вероятно, то, что я раньше приеду в Петербург, чем предполагал. Нет, уж точно: „Этак жить нельзя“. Полно сидеть на краюшке чужого гнезда. Своего нет – ну и не надо никакого». (Письмо от 12 (24) августа 1857 года.)
Однако он оставил «чужое гнездо» не для того, чтобы, как сначала предполагал, поехать в Россию, а отправился в Италию с Боткиным, который незадолго до этого присоединился к нему. Они начали с посещения Рима. Оказавшись в этом городе, с которым познакомился семнадцать лет назад, в студенческие годы, Тургенев с грустью сравнивал былое вдохновение с сегодняшней усталостью, тоской, разочарованием. Сорокалетний седеющий мужчина жил как праздный странник, без порта приписки, без корней, без семьи, отверженный единственной женщиной, с которой хотел бы делить дни и ночи, – и все чаще и чаще думал о смерти. Тем не менее он ходил по музеям, развалинам, съездил в римскую деревню, спустился в катакомбы, восхищался великими картинами и спорил об искусстве со своим новым другом художником Ивановым. Полина Виардо не отвечала на его письма. Он жаловался дочери Полинетте: «Прошу тебя написать мне тотчас по получении моего письма и сообщить мне о госпоже Виардо. Я надеялся по приезде сюда (в Рим) найти от нее письмо – но, видно, отсутствующие неправы». (Письмо от 21 октября (2) ноября 1857 года.)
Так как Полина Виардо упрямо хранила холодное молчание, он поверял свои переживания друзьям, оставшимся в России. «Как мне тяжело и горько бывает, этого я вам передать не могу. Работа может одна спасти меня, но если она не дастся, худо будет! Прошутил я жизнь!» – писал он Анненкову. (Письмо от 31 октября (12) ноября 1857 года.) И графине Ламберт: «В человеческой жизни есть мгновенья перелома, мгновенья, в которых прошедшее умирает и зарождается нечто новое. <<…>> Мне скоро сорок лет; не только первая и вторая, третья молодость прошла – и пора мне сделаться если не дельным человеком, то по крайней мере человеком, знающим, куда он идет и чего хочет достигнуть. Я ничем не могу быть, как только литератором – но я до сих пор был больше дилетантом. Этого вперед не будет». (Письмо от 3 (15) ноября 1857 года.)
Он чувствовал себя способным выполнить это обещание в волнующей атмосфере Вечного города. 22 декабря 1857 года сообщал графине Ламберт, что начал писать «большую повесть, главное лицо которой – девушка, существо религиозное». Этой повести суждено будет стать романом «Дворянское гнездо». Он работал над ним вдохновенно, воссоздавая в атмосфере благородных римских камней русские пейзажи, русские лица, русскую жизнь. Может быть, это последнее произведение возместит все моральные страдания, которые он перенес во время своего путешествия? «Я знал перед моей поездкой за границу, перед этой поездкой, которая так была для меня несчастлива – что мне было бы лучше оставаться дома… и я все-таки поехал», – писал он ей в том же письме. Весной 1858 года он оставил Рим, не завершив своего романа, и отправился во Флоренцию, Вену, Дрезден, Лейпциг, Лондон, где вновь встретил Герцена. Тот издавал теперь журнал «Колокол», в котором жестко критиковал царский режим. Номера издания пересылались тайно в Россию. Писатели страстно спорили о проекте реформирования положения крепостных крестьян, которое намеревался осуществить в России Александр II. Вдохновленный этой инициативой, Тургенев верил в мудрость и благородство царя. Вся Россия была возбуждена. Это было еще одним поводом для того, чтобы поспешить вернуться на родину.
В середине июня Тургенев был уже в Спасском. К нему приехал друг Фет. Целыми днями в любую погоду они пропадали на охоте. Под солнцем, проливным дождем они охотились, соревнуясь в удаче. А когда уставали – несколько часов отдыхали в стогу сена, потом обедали. Россия дышала им в лицо ароматом своих полей и лесов. Возвращаясь домой, работали. Охота, чтение долгими вечерами и литературные споры – все это было идеальной атмосферой для завершения редакции «Дворянского гнезда». Иногда Тургенев исчезал из Спасского, отправляясь в Ясную Поляну к Толстому. Он развлекался, ухаживая за сестрой Толстого Марией, которая принимала знаки его внимания за чистую монету. Разъяренный Толстой пометил в своем дневнике: «Тургенев скверно поступает с Машенькой. Дрянь!» (Толстой. Дневники. 4 сентября 1858 года.) А Тургенев писал Боткину: «Я с Толстым покончил все свои счеты: как человек он для меня более не существует. <<…>> Если я ем суп и он мне нравится, я уже по
Он вновь встретил Толстого в Дворянском собрании. Предстоящее освобождение крестьян, объявленное царем, волновало помещиков. Они боялись, что часть их земель будет изъята в пользу крестьян за мизерную плату. Ненавидевший с самых ранних лет крепостное право Тургенев с нетерпением ждал претворения аграрной реформы в жизнь. Толстой же, казалось, меньше спешил с освобождением мужиков. Будучи либералом, он все еще оставался на стороне собственников. Именно в это пребывание в Спасском, в самый разгар лета Тургенев узнал о смерти своего счастливого соперника – художника Ари Шеффера. С достоинством написал он письмо-соболезнование Полине: «Я не решался говорить вам о моих предчувствиях; я пытался убедить себя самого, что все может еще хорошо кончиться, – и вот его нет! Я очень сожалею о нем ради него самого; я жалею обо всем, что он унес с собою; я глубоко чувствую жестокую боль, причиненную вам этой потерей, и ту пустоту, которую вы лишь с большим трудом заполните… Это не утешение я вам предлагаю, это дружеская рука, которую я вам протягиваю, это – преданное сердце, говорящее вам, чтобы вы рассчитывали на него так же, как на сердце, которое только что перестало биться». (Письмо от 25 июня (7) июля 1858 года.)
27 октября 1858 года Тургенев поставил последнюю точку в романе «Дворянское гнездо». Два месяца спустя он предложил его для прочтения группе друзей, среди которых были Некрасов, Анненков, Писемский, Гончаров. Он лечился от сильного бронхита и не мог читать рукопись сам. За дело взялся Анненков. Для чтения понадобилось два вечера. Друзья единодушно одобрили роман. Анненков, однако, сделал несколько критических замечаний, а Гончаров указал на внушающее подозрение сходство с его собственным романом «Обрыв», подробный план которого он когда-то давал Тургеневу. Последний уклонился от объяснений, но в текст внес поправки, которые устроили его придирчивого собрата. Позднее, чтобы оправдать себя от обвинения в плагиате, он написал Гончарову: «Что же прикажете мне делать? Не могу же я повторять „Записки охотника“ ad infinitum[22]! А бросить писать тоже не хочется. <<…>> Берите меня, каков я есмь, или совсем не берите; но не требуйте, чтоб я переделался, а главное, „не считайте“ меня таким Талейраном, что у-у! А впрочем, довольно об этом. Вся эта возня ни к чему не ведет: все мы умрем и будем смердить после смерти». (Письмо от 7 (19) апреля 1859 года.)
Сюжет «Дворянского гнезда» был очень простым. Лаврецкий, герой романа, стареющий, разочарованный в жизни человек (его портрет едва очерчен автором) привез свою жену в Париж, где она стала любовницей двадцатитрехлетнего француза-ловеласа. Раскрыв измену, Лаврецкий оставляет неверную жену и, разочарованный, переживая чувство негодования, вскоре отказывается даже вспоминать о ней. «Лаврецкий не был рожден для страданий, природа требовала своего». Вернувшись в Россию, он встречает в доме друзей юную Лизу и тотчас оказывается во власти чар этой чистой, набожной и непосредственной девочки. Ему даже кажется, что жизнь рождается вновь, обретает новое течение. В самый разгар увлечения он узнает из объявления, появившегося в одном из парижских журналов, что его жена умерла. Став свободным, он объявляет о своей любви девушке. Она отвечает ему взаимностью. Они решают пожениться. Однако некролог оказался ошибочным. Оставленная жена возвращается и представляет Лаврецкому девочку, отцом которой, по ее словам, он является. С жалкой беспринципностью она просит у него прощения и настаивает на возвращении в дом. Лаврецкий отказывается жить вместе с ней. Бедная Лиза уходит в монастырь.
На этой интриге, банальной и мелодраматичной, Тургенев построил деликатный, гуманный и глубокий роман. Поэзией дышит весь рассказ о найденном и тотчас потерянном счастье. Более того, произведение покоится в мирном ореоле русской деревни. Эта деревня, волнующая, с ее особыми запахами, деревня полуденная и ночная обостряет чувства героев. Успех «Дворянского гнезда» был огромным и у читателей, и у критиков. По общему мнению, Тургенев не имел равных себе среди современных русских писателей. Толстой опубликовал только трилогию «Детство», «Отрочество», «Юность» и несколько рассказов. Достоевский после многообещающего начала молчал, изгнанный в Сибирь по воле императора Николая I. Путь был свободен. В первый раз за долгие годы Тургенев мог сказать себе, что его литературная слава возмещала в какой-то степени его неудачу в любви.
Глава VII
Либерализм и нигилизм
Окунувшись в водоворот русской интеллектуальной среды, Тургенев все больше и больше убеждался, что спасение его страны было в быстрых реформах и широких связях с Европой. Благодаря смелым инициативам Александра II комиссия разрабатывала проект отмены крепостного права. Либеральнее стала цензура. Волновались студенты, желая принять участие в ниспровержении старого строя. Тургенев мечтал с некоторых пор рассказать об этих стремительных переменах в новой книге. Он также хотел быть свидетелем своего времени. В голову пришла мысль создать образ девушки-идеалистки, порывающей с мещанским обществом ради того, чтобы разделить судьбу деятельного, решительного и сильного человека. Несколько лет назад деревенский сосед Тургенева Каратеев, отправляясь в начале Крымской войны на фронт, передал ему тетрадь, где очень неумело рассказал о своей любви к девушке, которая отвергла его чувства. Впоследствии эта девушка познакомилась с болгарином-патриотом, полюбила его и уехала с ним в Болгарию, где он умер от туберкулеза.
Эта история, которой Тургенев не придал сначала значения, вдруг, по прошествии нескольких лет, настойчиво напомнила ему о себе. Он нашел в ней, наконец, своего героя с сильным характером, который покорил независимую девушку! Если Рудин был «лишним человеком», человеком прошлого, то этот герой будет честным человеком, душой и телом преданным благородному делу, человеком сегодняшнего дня и, может быть, человеком будущего. Увлеченный своей идеей Тургенев в марте 1859 года в Спасском принялся за работу над новым романом, который назвал «Накануне». Он продолжил ее в Санкт-Петербурге, Париже, Виши и, наконец, в Куртавнеле, где с горечью сделал для себя вывод, что для Полины Виардо он всего лишь старый безобидный друг. «Здоровье мое хорошо; но душа моя грустна, – писал он графине Ламберт. – Кругом меня правильная семейная жизнь… для чего я тут, и зачем, уже отходя прочь от всего мне дорогого, – зачем обращать взоры назад? Вы поймете легко и что я хочу сказать, и мое положение. Впрочем, тревоги во мне нет; говорят: человек несколько раз умирает перед своей смертью… Я знаю, что во мне умерло; для чего же стоять и глядеть на закрытый гроб?» (Письмо середины июля 1859 года.)
По возвращении в Россию в начале осени 1859 года он занялся распределением участков земли среди своих крестьян и определил им умеренный оброк, не дожидаясь обнародования крестьянской реформы. Наконец, он переписал начисто свою рукопись и перечитал ее со смешанным чувством удовлетворения и беспокойства. Это был первый его социальный роман. Русская девушка бежала, наконец, из своего «гнезда» и последовала за сильным человеком, который сражался за освобождение своей родины, находившейся под турецким игом. Однако если сила чувства Елены внушала уважение читателям, то железный демагог Инсаров был героем более чем условным. До конца книги он являл собой абстрактную идею, в которую писатель не смог вдохнуть жизнь. Запоминалось то, что этот патриот был болгарином, восторженным и упрямым. Это оказалось недостаточным для того, чтобы он стал реальной личностью.
Когда графиня Ламберт познакомилась с романом, она была неприятно поражена. Все в этой истории возмущало ее. И более всего поведение Елены, которая порывала со своей семьей из-за любви к политическому авантюристу. Глубоко огорченный подобной реакцией своего лучшего друга, Тургенев хотел сначала уничтожить рукопись. Анненков разубедил его. Однако с публикацией «Накануне» в «Русском вестнике» на роман обрушилась критика. Консервативные газеты обличали аморальность героини и противопоставляли ее истинной русской женщине, набожной, скромной, достойной и уважающей семейные традиции. Либеральные газеты сочли, что герой не был достаточно убедительным в своих действиях и что все произведение имело ярко выраженную славянофильскую окраску. Самые грубые обвинения исходили прямо из «Современника», журнала, в котором Тургенев постоянно сотрудничал. Возглавляемый по-прежнему Некрасовым, журнал с некоторых пор – с приходом в его команду молодых писателей, бескомпромиссных и дерзких, – был больше ориентирован влево. Скромный, как обычно, Тургенев попытался дружелюбием и советами расположить их к себе. Однако они не оценили ни любезности, ни мягкосердечия старшего товарища. Они судили о нем как о «человеке прошлого», сочетавшем в себе манеры знатного барина, изысканную элегантность, приторное красноречие, утонченный гастрономический вкус с бесплодными чувствами и устремлениями. Он, со своей стороны, страдал от их плохого воспитания, их высокомерия, их грязных ногтей, их нечесаных шевелюр и разрушительных теорий, которые они открыто провозглашали. Таким образом, либерал старой школы столкнулся с новым поколением революционных демократов.
Во главе шеренги разрушителей был в «Современнике» экс-обожатель Тургенева публицист Чернышевский, который настолько «радикализовался», что совершенно не переносил изысканную и размеренную прозу «старого мастера». Был также в группе иконоборцев молодой, больной туберкулезом критик большого таланта – Добролюбов. Когда Тургенев попытался дружески заговорить с ним, он резко оборвал его: «Иван Сергеевич, мне скучно разговаривать с вами, оставим!» На только что вышедший «Накануне» Добролюбов написал гневную статью, в которой объявлял, что Тургенев робко писал портрет своего героя, что ему следовало бы быть русским человеком, а не болгарином и что он в любом случае патриот должен быть более действенным в борьбе против «чужеземного ига». Критикуя книгу, Добролюбов явно исходил не из романической позиции, а из позиции идеологической и упрекал автора в том, что он не сумел наделить своего героя душой настоящего революционера. Перед публикацией рукопись была передана Тургеневу, который, почувствовав предательство, написал по горячим следам Некрасову: «
Тем временем он написал большую повесть «Первая любовь», которая была опубликована в марте 1860 года в «Библиотеке для чтения». Ее сюжет был автобиографичным. Тургенев рассказал о своем юношеском увлечении соседкой по даче Катериной Шаховской (в повести – Зинаида), в которую он влюбился и которая была любовницей его отца. Все здесь соответствовало правде: ситуация, характеры, место действия. Изящный легкий стиль, верные наблюдения, выбор характерных деталей сделали этот текст настоящим психологическим и поэтическим шедевром. Однако в который раз мнения критики разделились. Одни – из среды либералов – упрекали автора в том, что не воспроизвел в повести ни одного из значительных политических и социальных вопросов, которые волновали Россию. Другие – из ряда консерваторов – обвиняли в том, что снизошел до неприличий, показав отца и сына, влюбленных в одну женщину, написал о девушке – любовнице женатого человека. Графиня Ламберт объявила Тургеневу, что император прочел «Первую любовь» императрице и был восхищен ею. Однако тотчас добавляла: «Мне кажется, что эта книга – одно из ваших плохих деяний, но вы делаете зло, которому трудно противиться». (Письмо от 30 января 1861 года. В книге: А. Гранжар «Ivan Tourguenev, la comtesse Lambert et „Le nid des seigneurs“».) Тургенев ответил ей: «Я писал вовсе не с желанием бить, как говорится, на эффект <<…>> она дана мне была целиком самой жизнью. <<…>> Если бы кто-нибудь меня спросил, согласился ли бы я на уничтожение этой повести, так, чтобы и следа бы от нее не осталось… я бы покачал отрицательно головой». (Письмо от 16 (28) февраля 1861 года.) Даже Луи Виардо, столь снисходительный к неверности своей жены, возмутился тем, что писатель величины Тургенева мог находить удовольствие в такой «нездоровой» литературе. «Снова адюльтер, всегда процветающий и прославляемый адюльтер! – писал он. – И кто же рассказывает эту скандальную историю? Его сын (сын неверного мужа), какой стыд! Его собственный сын, который не следует за детьми Ноя, закрывающими опьянение и наготу своего отца, а выставляет их на всеобщее обозрение… Чему же служит после этого талант, растрачиваемый на подобный сюжет?» (Письмо к И. С. Тургеневу от 23 ноября 1860 года, опубликовано А. Звигильским в книге «Tourguenev. Nouvelle correspondance inedite».) Однако большая часть читателей была восхищена «Первой любовью», сочетавшей свежесть и смелость, порок и невинность, грубость и нежность.
Тургенев мог бы использовать эту сентиментальную струю для создания следующего романа. Он предпочел найти нечто новое. Став жертвой нападок фракции интеллектуальной молодежи, он захотел написать в своей будущей книге портрет одного из этих «героев нашего времени», которые не думали уже о созидании, как их старшие товарищи, но о разрушении. Этот новый роман должен был получить название «Отцы и дети». По сложившейся привычке он провез рукопись через Европу – из Спасского в Лондон, в Куртавнель, в Париж.
Именно в Париже он узнал об обнародовании императорского манифеста 19 февраля 1861 года, принесшего освобождение крепостным. Его радость была так велика, что он, считавший себя человеком далеким от религии, отправился на благодарственный молебен в православную церковь. Он торопился вернуться в Россию, чтобы переживать на месте волнующие события освобождения, однако под разными предлогами задержался во Франции. Герцену, который упрекал его за эти уловки, Тургенев, ничуть не смущаясь, писал: «Охота же тебе поворачивать нож в ране! Что же мне делать, коли у меня дочь, которую я должен выдавать замуж, и потому поневоле сижу в Париже? Все мои помыслы – весь я в России». (Письмо от 25 февраля (9) марта 1861 года.) И умолял Анненкова осведомить его о настроениях в русской деревне после шока эмансипации. «Здесь, – писал он ему, – господа русские путешественники очень взволнованы и толкуют о том, что их ограбили». (Письмо от 22 марта (3) апреля 1861 года.)
Наконец 21 апреля (3) мая 1861 года он отправился в дорогу. По приезде в Спасское он занялся определением судьбы своих крестьян. Согласно новому статусу, каждый мужик получал в полную собственность свой дом, прилегающий к нему участок и надел, равный тому, который обрабатывал раньше. Государство выдавало компенсацию деньгами за этот надел помещику, а крестьяне должны были в течение 49 лет вернуть долг государству по шести копеек на предоставленный рубль, включая амортизацию и проценты. Мировые посредники на общественных началах, избираемые из почетных граждан местности, должны были наблюдать за разделом. Чтобы определить площадь предоставляемых бывшим крепостным наделов, следовало принимать во внимание характер почвы, климат, местные обычаи. Исходя из этого Россия была разделена на три зоны: черноземные, или плодородные, земли, неплодородные земли, степи. Эта сложная система вызывала недовольство и помещика, который считал, что у него отняли состояние, которое унаследовал от предков; и мужиков, которые не понимали, почему господские земли не передаются им целиком и бесплатно. Тургенев, который ожидал вздоха облегчения со стороны народа, был разочарован. Вместо братского сближения между освобожденными крепостными и их старыми хозяевами он видел с обеих сторон рост недоверия, лжи, враждебности. Каждая сторона старалась обмануть другую. Жестоко спорили за определение малейшей пяди земли при установке межевых знаков. «С моими крестьянами дело идет – пока – хорошо, – писал Тургенев своему другу Полонскому, – потому что я им сделал все возможные уступки, – но затруднения предвидятся впереди». (Письмо от 21 мая (2) июня 1861 года.) И тому же Полонскому говорил: «Будем мы сидеть поутру на балконе и преспокойно пить чай и вдруг увидим, что к балкону от церкви по саду приблизится толпа спасских мужичков. Все, по обыкновению, снимают шапки, кланяются и на мой вопрос: „Ну, братцы, что вам нужно?“ – отвечают: „Уж ты на нас не прогневайся, батюшка, не посетуй… Барин ты добрый, и оченно мы тобой довольны, а все-таки, хошь не хошь, а приходится тебя, да уж кстати вот и их (указывая на гостей) повесить“. А Анненков получил от Тургенева следующее признание: „Мои уступки доходят до подлости. Но Вы знаете сами, что за птица русский мужик: надеяться на него в деле выкупа – безумие. <<…>> Всякие доводы теперь бессильны“». (Письмо от 7 (19) июня 1861 года.)
Толстой согласился самолично быть мировым, чтобы полюбовно уладить споры между помещиками и крестьянами. Тургенев пригласил его в Спасское и после обеда, желая засвидетельствовать свое доверие, передал ему рукопись только что законченного романа «Отцы и дети». Уставший от дороги и отяжелевший от обеда Толстой, пробежав глазами несколько страничек, заснул. Тургенев расстроился, однако досады своей не показал. На следующий день мужчины отправились в имение Фета Степановку, находившееся от них в 70 верстах. Едва сели за стол с самоваром, как разгорелась ссора. Разговор зашел о благотворительности. Тургенев с гордостью рассказал, что его дочь Полинетта, которую воспитывала английская гувернантка мадам Иннис, получала каждый месяц определенную сумму, чтобы оказывать помощь «своим бедным». «Теперь, – сказал Тургенев, – англичанка требует, чтобы моя дочь забирала на руки худую одежду бедняков и, собственноручно вычинив оную, возвращала по принадлежности». – «И это вы считаете хорошим?» – спросил Толстой. «Конечно, это сближает благотворительницу с насущною нуждой». – «А я считаю, что разряженная девушка, держащая на коленях грязные и зловонные лохмотья, играет неискреннюю, театральную сцену». – «Я вас прошу этого не говорить», – воскликнул Тургенев с раздувающимися ноздрями. «Отчего же мне не говорить того, в чем я убежден», – отвечал Толстой. Фет хотел было изменить тему разговора, однако побледневший от гнева Тургенев уже подскочил к Толстому: «Так я вас заставлю молчать оскорблением!» С этими словами он выскочил из-за стола и, схватившись руками за голову, взволнованно зашагал в другую комнату. Через минуту, успокоившись, он вернулся в столовую и сказал Фету и его жене: «Ради бога, извините мой безобразный поступок, в котором я глубоко раскаиваюсь». (Эта сцена подробно описана в «Воспоминаниях» А. Фета.) Пробормотав несколько извинительных слов Толстому, сконфуженный и расстроенный Тургенев уехал в Спасское.
Толстой в свою очередь попрощался с гостями. Однако в дороге утихший было гнев воспылал с новой силой. Он остановился в Новоселках, имении своего друга Борисова, и оттуда отправил с верховым угрожающую записку Тургеневу: он требовал прислать письмо-извинение, которое мог бы «показать Фету и его жене», или явиться самолично на дуэль на почтовую станцию Богослов, где он будет его ждать. Оскорбленный, униженный, но сознающий нелепость ситуации, Тургенев ответил: «Я могу повторить только то, что я сам почел своей обязанностью объявить Вам у Фета: увлеченный чувством невольной неприязни, в причины которой теперь входить не место, я оскорбил Вас безо всякого положительного повода с Вашей стороны – и попросил у Вас извинения. Это же самое я готов повторить теперь письменно – и вторично прошу у Вас извинения. – Происшедшее сегодня поутру доказало ясно, что всякие попытки сближения между такими противуположными натурами, каковы Ваша и моя, – не могут повести ни к чему хорошему; а потому я тем охотнее исполняю мой долг перед Вами, что настоящее письмо есть, вероятно, последнее проявление каких бы то ни было отношений между нами». (Письмо от 27 мая 1861 года.)
Примирительный тон письма, конечно, сгладил бы гнев адресата, но Тургенев по недосмотру переправил его Борисову в Новоселки, считая, что Толстой еще находится там, в то время как тот уже переехал на почтовую станцию Богослов, где ждал ответа на свой вызов. Так как курьер на почтовой станции не появился, то Толстой, обезумевший от гнева, написал второе письмо, требуя немедленной дуэли. Не той пародии на удовлетворение чести, на которой два писателя обменяются несколькими пулями, заботясь о том, чтобы промахнуться, и закончат вечер, распивая шампанское. Он назначил место выяснения отношений – опушка леса у Богослова – и просил Тургенева быть там следующим утром с пистолетами. На заре слуга, приехавший из Новоселок, привез ему ответ Тургенева на его первое письмо; затем другой слуга – из Спасского – спешно прибыл с ответом на второе. «Скажу без фразы, – писал Тургенев, – что охотно бы выдержал Ваш огонь, чтобы тем загладить мое действительно безумное слово. То, что я его высказал, так далеко от привычек всей моей жизни, что я могу приписать это не чему иному, как раздражению, вызванному крайним и постоянным антагонизмом наших воззрений. Это не извинение, я хочу сказать – не оправдание, а объяснение. И потому, расставаясь с Вами навсегда, – подобные происшествия неизгладимы и невозвратимы, – считаю долгом повторить еще раз, что в этом деле правы были Вы, а виноват я. Прибавлю, что тут вопрос не в
На этот раз Толстой посчитал урок достаточным. Впрочем, с недавних пор он чувствовал себя настроенным на христианское благодушие. Перейдя легко с гнева на милость, он ответил своему противнику: «Милостивый Государь, Вы называете в письме своем мой поступок
В течение семнадцати лет Тургенев и Толстой не будут больше ни видеться, ни переписываться. Внимание русской публики привлекало теперь другое имя. Достоевский, вернувшийся из ссылки, с блеском уже опубликовал роман «Униженные и оскорбленные» и повесть «Записки из мертвого дома», о своих страшных испытаниях на сибирской каторге. Кроме того, он издавал журнал «Время». Тургенев пообещал ему выслать в ближайшее время фантастическую повесть «Призраки». Однако работал над ней вяло, всецело поглощенный завершением большого романа «Отцы и дети». Он очень рассчитывал на это произведение, которое, думал он, со всей искренностью выражало его обеспокоенность новой ориентацией молодежи. Он не так давно разорвал отношения с «Современником» из-за постоянных нападок со стороны молодых прогрессивных сотрудников этого журнала и обратился в «Русский вестник» Каткова для публикации «Отцов и детей». Рукопись была отправлена по почте 24 января (5) февраля 1862 года. «Повесть моя отправлена в „Русский вестник“, – писал Тургенев Полонскому, – и, вероятно, явится в февральской книжке. Жду большой брани, но я на этот счет порядочно равнодушен». (Письмо от 24 января – 5 февраля 1862 года.)
В течение всей работы над «Отцами и детьми» он старался быть беспристрастным. Его главной мыслью была мысль о том, что художник ничего не должен доказывать. Показывать, подсказывать, просвещать, но не выносить никаких суждений о характере и поступках своих героев. Тема книги на этот раз была взята из драматической действительности. Речь шла о воспроизведении напряженных отношений между двумя поколениями, которые были разделены пропастью ссор. С одной стороны – дети – жестокие, упрямые, враги существующего строя, уверенные в своей правоте; с другой – стареющие родители, желающие сблизиться со своими сыновьями, своими дочерьми и наталкивающиеся на их отказ, их презрение. Этот старый как мир конфликт стал особенно напряженным в России в шестидесятые годы. Научный материализм уже начал брать верх над мечтательным либерализмом в студенческой среде. Чтобы развить этот идеологический замысел в романе, Тургеневу нужна была модель. Он нашел ее, по его собственному признанию, в августе 1860 года во время пребывания в Вентноре на острове Уайт, где принимал морские ванны. «С своей стороны, я должен сознаться, что никогда не покушался „создавать образ“, если не имел исходною точкою не идею, а живое лицо. <<…>> Точно то же произошло и с „Отцами и детьми“; в основание главной фигуры, Базарова, легла одна поразившая меня личность молодого провинциального врача. В этом замечательном человеке воплотилось – на мои глаза – то едва народившееся, еще бродившее начало, которое потом получило название нигилизма. Впечатление, произведенное на меня этой личностью, было очень сильно и в то же время не совсем ясно; я, на первых порах, сам не мог хорошенько отдать себе в нем отчета – и напряженно прислушивался и приглядывался ко всему, что меня окружало, как бы желая проверить правдивость собственных ощущений». (И.С. Тургенев. «Литературные и житейские воспоминания».)
К этой особенной личности он добавил черты, взятые у молодых писателей, с которыми встречался в Петербурге, и из подобной духовной смеси родил тип холодного бунтаря Базарова. Человек нового времени, Базаров не признает ни религиозных, ни моральных или установленных законом ценностей и склоняется только перед научными доводами. Однако в отличие от Рудина, который не пошел дальше споров по поводу какой-либо теории, он претворяет эту теорию в жизнь. Он презирает комфорт, он циничен, он считает себя недоступным для душевных переживаний. Но именно здесь судьба расставила для него сети. Отрицая реальность любви, презирая нежность, он не может противостоять влечению к женщине. И в конце этой борьбы должен признать, что идеи бессильны перед зовом сердца, зовом крови. Он глупо погибает от заражения крови; родители оплакивают его, не сумев понять.
Чтобы определить философию этого трагического отрицателя, Тургенев ввел слово «нигилизм». «Нигилист – это человек, который не склоняется ни перед какими авторитетами, который не принимает ни одного принципа на веру, каким бы уважением ни был окружен этот принцип…» «Да, – ответил дядя. – Прежде были гегелисты, а теперь нигилисты. Посмотрим, как вы будете существовать в пустоте, в безвоздушном пространстве; а теперь позвони-ка, пожалуйста, мне пора пить мой какао».
Нигилист Базаров намерен приложить к политике строгие научные методы. Он заявляет, что устал от реформаторских дискуссий отцов. Он пытается упрекать старших в том, что они теряют время на слова, проповедует искусство ради искусства, парламентаризм, дружеское согласие вместо того, чтобы думать о хлебе насущном. Он представляет себя реалистом рядом с вялым поколением мечтателей. Что касается отцов, то рядом с этими одержимыми деятелями они робко возражают против того, что их называют бесполезными и надоедливыми демагогами. «Наша песенка спета», – вздыхают они. Тем не менее сознают, что и они когда-то увлеченно боролись за идеалы справедливости. Они не отрицают своего былого преклонения перед искусством, перед поэзией. Они пытаются несмело передать свои вкусы вновь пришедшим. Однако те отрицают любую литературу, если она недейственна, неангажированна, небоеспособна. Только прямая политика имеет для них цену. Они даже не отрицают идеи использования насилия ради осуществления своих намерений.
Изобретая Базарова, Тургенев осуществил сложную задачу, создав типичного представителя эпохи и наделив его человеческими очертаниями. Благодаря таланту автора этот доктринер получился существом из плоти и крови. В сознании читателя, закрывшего книгу, надолго оставался образ, наваждение, нечто тяжелое и незабываемое: спутник на всю жизнь. Другие персонажи были написаны так же страстно. «Отцами и детьми» Тургенев значительно превзошел все свои предыдущие удачи и достиг в анализе характеров, описаниях природы, социальной среды такого совершенства, которое поставило его во главе писателей своего времени.
Книга потрясла общественное мнение. Однако читатели и критики, захваченные сюжетом, не заметили художественного достоинства произведения, заинтересовавшись только его политическим содержанием. Между тем Тургенев с нежностью относился к своему герою-бунтарю. Он сдерживал слезы, описывая его смерть. «За исключением воззрений Базарова на художества, – я разделяю почти все его убеждения», – скажет писатель несколько лет спустя. (И.С. Тургенев. «По поводу „Отцов и детей“».) Для всех консерваторов этот герой служил осуждению заблуждений русской молодежи. Они поздравляли автора со смелостью, которая позволила ему изобличить опасности свободомыслия. Напротив, левая пресса во главе с «Современником» была беспощадна. Некто Антонович упрекал в этом журнале Тургенева в «отжившем эстетизме», карикатурном изображении прогрессивной доктрины, в презрении к делу женской эмансипации и в бесстыдном использовании некоторых статей Добролюбова для насыщения содержанием речи Базарова. Молодые увидели в авторе «Отцов и детей» приспешника жесткой реакции, человека прошлого, держащегося за свои привилегии и неспособного понять дух независимости, который не так давно родился в России. Они отворачивались от него, они поносили его на своих собраниях, они сжигали его фотографии. «Я замечал холодность, доходившую до негодования, во многих мне близких и симпатических людях; я получал поздравления, чуть не лобызания, от людей противного мне лагеря, от врагов. Меня это конфузило… огорчало; но совесть не упрекала меня: я хорошо знал, что я честно, и не только без предубежденья, но даже с сочувствием отнесся к выведенному мною типу». (И.С. Тургенев. «По поводу „Отцов и детей“».)
Русским студентам в Гейдельберге, возмущенным «Отцами и детьми», которых они рассматривали как резкую критику молодого поколения, Тургенев ответил не прямо, а через письмо к поэту Случевскому, который был среди них. Его задачей, говорил он, было заставить полюбить Базарова «со всей его грубостью, бессердечностью, безжалостной сухостью и резкостью…» «Мне мечталась фигура сумрачная, дикая, большая, до половины выросшая из почвы, сильная, злобная, честная – и все-таки обреченная на погибель – потому, что она все-таки стоит еще в преддверии будущего <<…>> а мои молодые современники говорят мне, качая головами: „ты, братец, опростоволосился и даже нас обидел. <<…>> Мне остается сделать, как в цыганской песне: „снять шапку да пониже поклониться““». И там же:
Глава VIII
Баден-Баден
С некоторых пор Полина Виардо заметила, что мощное, волнующее контральто стало подводить ее. Каждый раз, когда выходила на сцену, она боялась потерять голос. Уже в «Орфее» Глюка, своем недавнем триумфе, она больше играла, нежели пела. Не желая встретить неодобрение публики, которая когда-то обожала ее, она предпочла сама уйти со сцены. В сорок один год она сохранила величественную осанку, живой взгляд и очаровательную улыбку. Отныне она решила вести спокойную жизнь в окружении детей (Луизы – старшей, Клоди – любимицы Тургенева, Марианны и четырехлетнего Поля), давая уроки пения, сочиняя музыку, организовывая концерты. Она могла бы, конечно, обосноваться в Париже. Но, с одной стороны, ей не хотелось жить в бездеятельности в городе, где она познала славу, а с другой – она, как ее муж, как Тургенев, враждебно относилась к авторитарному режиму Наполеона III.
Продав замок в Куртавнеле, она остановилась в Германии, в Баден-Бадене, где сначала наняла квартиру, а затем купила большую виллу, которую собиралась сделать своим постоянным домом. Взгляды Тургенева тотчас обратились к этому мирному зеленому курортному городку, где жила женщина, которую он никогда не переставал любить. В России он с горечью чувствовал враждебное отношение к себе и своему творчеству части своих соотечественников. Экзальтированная молодежь изгнала его за пределы родины. Почему бы не заглянуть в Германию, чтобы изменить ход мыслей? Он отправился в Баден-Баден и был очарован сельскими пейзажами и приемом Полины Виардо. После охлаждения отношений он нашел ее такой же живой, соблазнительной и хорошо к нему расположенной, как в лучшие времена их связи. Конечно, с ее стороны это была уже не любовь, но нежная дружба, уважительное отношение, которые наполняли его покоем, как ласковое тепло заходящего солнца.
В этой идиллической атмосфере он познакомился с первыми статьями Герцена, появившимися в «Колоколе», озаглавленными «Концы и начала» и написанными в форме открытых писем к Тургеневу. Восхищаясь благородными идеями Герцена, Тургенев не мог более одобрять новую панславистскую ориентацию своего друга, который критиковал мелочную и меркантильную цивилизацию Западной Европы и прославлял прадедовские ценности русского народа, единственно способного, по его мнению, спасти человечество от краха. Бакунин и Огарев высмеяли взгляды Герцена. Возрождающая миссия русского народа была для них очевидной, и они нападали на тех, кто, как Тургенев, верил еще в просветительские добродетели Запада. Они обвиняли его в том, что из-за усталости, лени, «эпикуреизма» или, может быть, своего возраста он отдалился от них. Задетый за живое, Тургенев отвечал Герцену, что его приверженность западным принципам и учреждениям отнюдь не была знаком старости: «Мне было бы двадцать пять лет – я бы не поступил иначе – не столько для собственной пользы, сколько для пользы народа». (Письмо от 26 сентября (8) октября 1862 года.) Он начал писать ответ на статьи «Колокола», однако попросил Герцена опубликовать его без имени автора, чтобы избежать преследований. Он не закончил работу, когда получил от русских властей официозное предостережение, предписывавшее избегать всякого сотрудничества в мятежном журнале. Он не пожелал из осторожности скомпрометировать себя еще раз и ограничился тем, что показал Герцену несколько страничек, которые уже написал. Он отказался равно подписать подготовленный Огаревым и одобренный Герценом и Бакуниным «Адрес Александру II», касавшийся нового положения крестьян. Он видел в этом неверный шаг, который мог обернуться против его авторов и скандально деформировал демократические идеи. «Главное наше несогласие с О<<гаревым>> и Г<<ерценом>> – а также с Бакуниным – состоит именно в том, что они, презирая и чуть не топча в грязь образованный класс в России, предполагают революционные или реформаторские начала в
Отвергнутый русскими друзьями Тургенев еще больше сблизился с семейством Виардо. Полина, ее муж, ее дети были его семьей и почти частью его жизни. Весной 1863 года он нанял комнату в Баден-Бадене и обосновался там вместе с дочерью и ее гувернанткой мадам Иннис. Для него этот немецкий городок был вторым Куртавнелем, ибо Полина выбрала его своим местом жительства. Каждый уголок его был связан с этой женщиной. Совместные прогулки по аллеям парка, оживленные разговоры с гостями, музыкальные вечера или чтение вслух и периодическая работа над повестью «Призраки», давно обещанной Достоевскому. Эти разнообразные занятия рождали в Тургеневе редкое ощущение полноты жизни. Луи Виардо был не только желанным собеседником и веселым собратом по охоте. Этот утонченный, эрудированный человек страстно любил литературу. С ним Тургенев переводил на французский язык сочинения Гоголя, Пушкина, некоторые свои произведения. Он уважал его и любил, не разделяя тем не менее всех его взглядов на искусство. Рядом с мужем и женой он обрел двусмысленный комфорт, обманчивый покой, которые заменяли ему счастье. Однако даже в Баден-Бадене он не смог укрыться от забот. В конце предыдущего года на австро-итальянской границе был арестован посланник Герцена, который доставлял подпольные издания и письма от лондонских эмигрантов к сочувствующим им в России. Имя Тургенева в этой переписке часто упоминалось. По приказу правительства он был привлечен по процессу «лондонских пропагандистов», так называемому «делу тридцати двух». Ему надлежало явиться в сенатскую комиссию в Санкт-Петербург, чтобы ответить за свои связи с революционными кругами. Он последовал совету посла России в Париже Брудберга и написал прямо императору, чтобы заявить о своей непричастности. «Я не считал себя заслуживающим подобный знак недоверия. Образа мыслей своих я никогда не скрывал, деятельность моя, вся моя жизнь известны и доступны каждому, но предосудительных поступков я за собою не знаю» (Письмо от 22 января (3) февраля 1863 года.) И в самом деле, не абсурдно ли упрекать его в дружбе с политическими изгнанниками в то время, как они оттолкнули его как отсталого либерала? «Вызвать меня теперь <<в Сенат>>, после „Отцов и детей“, – писал Тургенев Анненкову, – после бранчливых статей молодого поколения, именно теперь, когда я окончательно – чуть не публично – разошелся с лондонскими изгнанниками, т. е. с их образом мыслей, – это совершенно непонятный факт». (Письмо от 7 (19) января 1863 года.) В самом деле, он постоянно находился на развилке дорог: был близок к заговорщикам – экстремистам, но не был тем не менее революционером; русский до мозга костей, он находил удовольствие только в жизни за границей; он двадцать лет любил одну женщину и жил рядом с ней, не надеясь ни на что другое, кроме добрых слов. Он находился на стыке двух мировоззрений, двух стран, двух судеб. Он страдал от этого бесконечного раскола и в то же время находил мрачное наслаждение в нем. В своем письме к императору он ссылался на плохое здоровье, чтобы не ехать в Россию, и просил позволения выслать ему анкету, которая позволила бы оправдать себя. Сразу же по ее получении он принялся отвечать на вопросы пункт за пунктом, серьезно и обстоятельно. Из этих объяснений следовало, что он дружил с Бакуниным и Герценом в юности, тогда, когда эти люди еще не были революционерами, что в дальнейшем сохранил уважение к ним, но что в течение ряда лет не разделяет их политические взгляды. Чтобы проучить его, Герцен поместил в «Колоколе» анекдот об авторе «Отцов и детей», виновном, по его мнению, в том, что насмехался над так называемыми репрессиями русской армии в Польше. Возмущенный Тургенев написал ему, чтобы попросить опубликовать опровержение: «Меня глубоко оскорбляет эта грязь, – писал он Герцену, – которой брызнули в мою уединенную, почти под землей сокрытую жизнь. <<…>> Наши мнения слишком расходятся – к чему бесплодно дразнить друг друга? Я и теперь не предлагаю тебе возобновления этой переписки». (Письмо от 10 (22) июля 1863 года.)
Несмотря на его уверения в лояльности, комиссия Сената отказалась принять их и отправила ему новое приглашение на «дело тридцати двух». Не подчинившись этому предписанию, он рисковал конфискацией всего своего состояния в России. Отступать было невозможно. Над Баден-Баденом тем временем тоже нависли тучи. Полинетта поссорилась с Полиной Виардо. Тургенев отправил дочь в Париж и доверил своей подруге – весьма известной в литературных кругах мадам Делессер – заботу о поисках для нее мужа. Наконец, отправился в дорогу и сам.
Он волновался не столько за то, что ожидало его в Петербурге, сколько за то, что оставлял в Баден-Бадене. Казалось, что его силой отрывали от его настоящей судьбы. По приезде в Берлин он написал Полине Виардо: «Сейчас четверть восьмого вечера, дорогая госпожа Виардо; в эту минуту вы все собрались в гостиной. Вы музицируете, Виардо дремлет у камина, дети рисуют, а я, сердце которого осталось в этой столь любимой гостиной, собираюсь поспать еще немного… Мне кажется, что я вижу сон: не могу привыкнуть к мысли, что я уже так далеко от Бадена, люди и предметы проходят передо мной, как будто бы вовсе меня не касаясь». (Письмо от 2 (14) января 1864 года.) Добравшись до цели своего путешествия, он вновь написал ей: «Баден, увы – нет! Санкт-Петербург, понедельник 6 (18) января 1864 года. Дорогая и добрая госпожа Виардо, моя рука, надписывая наверху страницы это милое название Баден, выдала мои постоянные мысли… Но я даже слишком в Петербурге!» (Письмо от 6 (18) января 1864 года.)
На следующий день он отправился в Сенат и был приглашен в просторный зал, где заседали шесть старых чиновников в мундирах, увешанных орденами. «Меня продержали стоя в течение часа, – рассказывал он. – Мне прочитали ответы, посланные мною. Меня спросили, не имею ли я чего-нибудь прибавить – потом меня отпустили, предложив явиться в понедельник на очную ставку с другим господином. – Все были очень вежливы и очень молчаливы, что является отличным знаком». На следующей встрече ему предложили дать дополнительные разъяснения письменно в реестре. Очной ставки не было. Члены комиссии были любезны. Явно они предпочитали иметь дело не с нарушителем общественного порядка, а с большим писателем, к которому благоволил сам император. «Судьи меня даже не допрашивали, – писал он Полине Виардо. – Они предпочли поболтать со мной о том, о сем». (Письмо от 13 (25) января 1864 года.) Наконец 28 января 1864 года Тургенев получил разрешение вновь выехать за границу. Герцен в «Колоколе» тотчас приписал снисходительность судей постыдному раскаянию обвиняемого. В своей статье он намекал на «одну седовласую Магдалину (мужского рода), писавшую государю, что она лишилась сна и аппетита, покоя, белых волос и зубов, мучась, что государь еще не знает о постигнувшем ее раскаянии, в силу которого она прервала все связи с друзьями юности». («Колокол», лист 177.)
Оскорбление задело Тургенева. Несколько недель спустя он напишет Герцену: «Что Бакунин, занявший у меня деньги и своей бабьей болтовней и легкомыслием поставивший меня в неприятнейшее положение <<…>>– это в порядке вещей – и я, зная его с давних пор, другого от него не ожидал. Но я не полагал, что ты точно так же пустишь грязью в человека, которого знал чуть не двадцать лет, потому только, что он разошелся с тобою в убежденьях. <<…>> Если б я мог показать тебе ответы, которые я написал на присланные вопросы – ты бы, вероятно, убедился – что, ничего не скрывая, я не только не оскорбил никого из друзей своих, но и не думал от них отрекаться: я бы почел это недостойным самого себя. Признаюсь, не без некоторой гордости вспоминаю я эти ответы». (Письмо от 21 марта (2) апреля 1864 года.)
Тем временем, чтобы забыть презрение, в котором держали его старые друзья-эмигранты, он с головой окунулся в светскую жизнь столицы. Обедал с Анненковым и Боткиным, встречался со своей дорогой госпожой Ламберт, ставшей еще более набожной, чем раньше; бывал на вечерах в Опере, на концертах под управлением Рубинштейна, на заседаниях «Общества вспоможения нуждающимся литераторам», на приеме в итальянском посольстве, на балу в Дворянском собрании в присутствии императора. «Видел государя и нахожу, что он превосходно выглядит», – напишет он Полине Виардо. (Письмо от 6 (18) февраля 1864 года.) Он поучаствовал также в банкетах литераторов, во время которых рассказал о своих связях с западными писателями, нашел издателя для романсов, написанных Полиной Виардо, помирился с Гончаровым и прочитал свою повесть «Призраки» в новом журнале Достоевского «Время», предшественник которого «Эпоха» был запрещен властями. В этой повести, совершенно фантастической, он проповедует философию, очень близкую философии Шопенгауэра: высшей безучастности природы, бесполезности всякой человеческой деятельности, недолговечности, тщетности произведений искусства, отвращения к самому себе. Что касается идеи птичьего полета на большой высоте, то она преследовала его со времени той мечты о левитации, о которой он в 1849 году рассказал Полине Виардо. «Мне стало скучно, – читаем мы в „Призраках“, – хуже, чем скучно. Даже жалости я не ощущал к своим собратьям: все чувства во мне потонули в одном, которое я назвать едва дерзаю: в чувстве отвращения, и сильнее всего, и более всего во мне было отвращение – к самому себе». Этот двойной аспект – ирреальности и горького пессимизма – смутил друзей и критиков. М. А. Антонович в «Современнике» посчитал, что повесть была сделана наспех и производила впечатление неопределенное. Д.И. Писарев в «Русском слове» назвал ее «пустяком», другие решили, что писатель выдает остатки и что талант автора стал значительно ниже. Что касается Достоевского, то, лицемерно похвалив Тургенева и порадовавшись публикации текста в первом номере «Эпохи», он написал брату Михаилу: «По-моему, в них много дряни: что-то гаденькое, больное, старческое, неверующее от бессилия, одним словом, весь Тургенев с его убеждениями, но поэзия много выкупит». (Письмо от 26 марта 1864 года.) А Тургенев доверительно писал Полине Виардо: «Друзья мои немного испуганы и шепчут слово: „нелепость“!» (Письмо от 19 (31) января 1864 года.)
С некоторых пор ему стало казаться, что в России ему делать больше нечего. «Не могу сказать вам, до какой степени постоянно я думаю о вас, – писал он вновь Полине Виардо. – Мое сердце буквально тает от умиления, едва ваш милый образ – не скажу: является мне мысленно – потому что он никогда не покидает меня – но как будто приближается ко мне». (Письмо от 24 января (5) февраля 1864 года.) В конце февраля он выехал в Баден-Баден. Оттуда отправился в Париж, чтобы повидаться с дочерью, которой госпожа Делессер активно подыскивала мужа. Полинетта только что отказала некоему Пине. «Я никогда не желал для тебя другого брака, кроме брака по любви, – скажет ей отец, – а когда ее нет – все остальное не имеет значения. Вот еще один павший претендент: не будем больше об этом говорить». (Письмо от 3 (15) марта 1864 года.)
Тем временем он узнал, что процесс «тридцати двух» закончился в Петербурге и он был объявлен непричастным к делу, тогда как людям едва ли более виновным, чем он, был вынесен тяжелый приговор. Некоторые подозреваемые были даже осуждены на каторжные работы в Сибири. Тургенев был счастлив оттого, что так легко отделался, и в то же время опечален тем, что другим не повезло. Отныне его разрыв с лондонскими эмигрантами был окончательным. Он страдал от этого, ибо любил быть любимым. Утешить его в его отчаянии могла лишь работа. Рядом с Полинеттой и ее гувернанткой мадам Иннис он в два дня написал повесть «Собака» и принялся за «Речь о Шекспире». После чего отправился в Баден-Баден, куда его влекла неотразимая Полина Виардо. Однако он хотел видеть не только ее, но и ее семью, мужа, детей. Вдали от них он уже не был самим собой, он терял время. Ему хотелось укрыться в их тени. Он купил участок земли рядом с виллой семейства Виардо и решил построить себе дом в стиле Людовика XIII с башенками, шиферной крышей, широкими светлыми комнатами, театральной залой, застекленными дверями и полукруглой террасой. Строительство предполагалось закончить за три года. Предполагаемая сумма расходов – 50 тысяч франков – устраивала. Чтобы уложиться в нее, Тургенев приказал дяде Николаю – управляющему Спасским – продать как можно быстрее и по любой цене земли. Таким образом, он жертвовал русскими корнями ради любви к Полине Виардо. Он с радостью в сердце расставался с полями, лесами, где мечтал в детстве, в юности, по которым когда-то бродил с ружьем за плечами, чтобы свить себе «гнездо» в Германии. Графине Ламберт, которая упрекала его за то, что покидал родину, Тургенев горячо возражал: «Нет никакой необходимости писателю непременно жить в своей родине и стараться улавливать видоизменения ее жизни – во всяком случае нет необходимости делать это постоянно. <<…>> Словом, я не вижу причины, почему мне не поселиться в Бадене: я это делаю не из желания наслаждений (это тоже удел молодости) – а просто для того, чтобы свить себе гнездышко, в котором буду дожидаться, пока не наступит неизбежный конец». (Письмо от 22 августа (3) сентября 1864 года.) Графиня Ламберт упрекала его и в том, что он не был истинно верующим, и здесь Тургенев признавал ее правоту: «Я не христианин в Вашем смысле, да, пожалуй, и ни в каком». (Там же.)
Провозглашая себя свободомыслящим человеком, он тем не менее строго придерживался семейных традиций, буржуазной респектабельности. Он обрадовался, узнав, что благодаря стараниям мадам Делессер Полинетта, наконец, нашла себе жениха по вкусу, месье Гастона Брюэра, управляющего стекольным заводом в Ружемоне. Чтобы дать приданое дочери, Тургенев обратился к помощи семейства Виардо, которое одолжило ему необходимую сумму. Затем он отправился в Париж, чтобы присутствовать при подготовке к свадьбе. «Я здесь как в котле киплю, – писал он Анненкову, – нотариусы меня доехали, тем более что и отец моего будущего зятя – экс-нотариус». (Письмо от 26 января (7) февраля 1865 года.)
Свадьба состоялась 25 февраля 1865 года. В тот же день после церемонии Тургенев отправился в Баден-Баден, где должен был присматривать за строительством дома. Этот дом стоил ему гораздо дороже, чем он предполагал. Он вынужден был несколько раз занимать деньги, чтобы оплачивать счета. Финансовые проблемы отвлекали его от работы. Тем не менее он написал повесть «Довольно», которую переправил в Санкт-Петербург. Еще более пессимистичная, чем «Призраки», повесть не понравилась читателям и возмутила критиков. «Книжный вестник» упрекал автора в безразличии, безнадежной усталости и советовал ему уйти с литературной арены. Шелгунов в журнале «Творчество» напишет позднее: «С момента освобождения крестьян Тургенев умер и перестал служить тому, чему он с девятнадцати лет дал клятву служить».
Тургеневу, которого бойкотировала публика, кусали журналисты, казалось, что он с трудом удерживает свою репутацию. Тем не менее хватило смелости взяться за большой роман «Дым». Он работал над ним медленно, с перерывами. Много времени занимала переписка с друзьями из Москвы и Санкт-Петербурга. Некоторые из них навестили его в Баден-Бадене. Он встретил Анненкова, Боткина, Гончарова. Конечно, он был в курсе всего, что публиковалось в России. Его оценки были строгими. «1805 год» – первая часть «Войны и мира» Толстого разочаровала его: «Роман этот мне кажется положительно плох, скучен и неудачен». (Письмо к И.П. Борисову от 16 (28) марта 1865 года.) Он не получил удовольствия и от чтения «Преступления и наказания» Достоевского: «Это что-то вроде продолжительной колики – в холерное время, помилуй Бог!» – писал он тому же Борисову. (Письмо от 30 сентября (12) октября 1866 года.)
Тем не менее, несмотря на безденежье, Тургенев выслал 50 талеров тому же Достоевскому, который окончательно проигрался в карты в Висбадене и звал его на помощь. По правде говоря, эта горячность, этот беспорядочный образ жизни, это безрассудство, которые он открывал в некоторых своих соотечественниках, были чужды ему. Он гневно возмутился, узнав о покушении 4 апреля на царя некоего Каракозова. Пуля чудом не сразила государя. Руку убийцы нечаянным жестом оттолкнул крестьянин Комиссаров. Россия была потрясена. Русские за границей тоже возмущались, расспрашивали друг друга, предвидели трагические последствия. Тургенев вместе со всеми русскими Баден-Бадена присутствовал на благоденственном молебне: «На этот раз не было разногласия: все чувства слились в одно. Нельзя не содрогнуться при мысли, что бы сталось с Россией, если б это злодейство удалось». (Письмо к Анненкову от 6 (18) апреля 1866 года.) Шесть дней спустя он попросил своего корреспондента прислать ему фотографию Комиссарова, который отвел выстрел, предназначенный государю, и объявлял ему, что одобряет поздравительное послание, адресованное суверену «Обществом вспоможения нуждающимся литераторам». «Нужно, конечно, не для нас, а для многих недоброхотов, чтобы в литературе высказалось отвращение к безобразному поступку этого человека, которого я никак не могу признать за русского». (Письмо от 12 (24) апреля 1866 года.)
Тревога пережита, он возвратился к своим привычным развлечениям. Полина Виардо основала в Баден-Бадене музыкальный центр. Она давала уроки пения молодым особам из хорошего общества и ставила на сцене оперетты собственного сочинения. Отложив свой большой роман, Тургенев с радостью подчинился капризам Полины и написал для нее несколько легких либретто: «Последний колдун», «Оргия», «Слишком много жен». Труппа состояла из учеников хозяйки дома. Тургенев сам поднимался при случае на подмостки. Эта тщетная суета молодила его. Он играл, смешил, принимал аплодисменты. Но не за свои книги на этот раз. Публика была избранной. Здесь видели иногда короля и королеву Пруссии, герцога и герцогиню Баденских, принцесс и принцев, именитых иностранцев…
Когда строительство дома было закончено, у Тургенева не оказалось достаточно денег на его обустройство. Дом стоял необитаемым до тех пор, пока он не получил необходимую сумму из России. Как только он устроился у себя, спектакли стали играть у него, в театральной зале, которую он придумал на радость и во славу Полины. Его чувства к ней были незыблемыми. В феврале он с сожалением расстался с ней, чтобы съездить в Россию, где дела его имения, казалось ему, плохо велись дядей Николаем Тургеневым.
Управление имениями он доверил в Спасском Кишинскому, что очень возмутило дядю Николая, который заперся в своей комнате и пересылал ему через слугу «безрассудные письма». Тургенев привез с собой рукопись романа «Дым» и две повести – «Лейтенант Ергунов» и «Бригадир». В Санкт-Петербурге, затем в Москве он прочитал свои последние произведения друзьям и получил их горячее одобрение. Однако были ли они искренними? Его предыдущие книги были так плохо приняты прессой, что он боялся публиковать новые. А ему, между тем, были нужны деньги. Чтобы поправить свое финансовое положение, он был вынужден, по его собственным словам, «первые два года подстегивать свою Музу – благо литература приносит еще доход». (Письмо к Полине Виардо от 22 марта (3) апреля 1867 года.)
4 апреля 1867 года он выехал в Баден-Баден, чувствуя, что возвращается на родину. Восемь дней спустя «Русский вестник» опубликовал «Дым». Тургенев был доволен тем, что в это время находился далеко от России. Расстояние, думал он, смягчит удары его врагов.
Глава IX
«Дым»
Сентиментальная интрига романа «Дым» была похожа на интригу «Дворянского гнезда». Герой этого нового романа Литвинов – такой же нерешительный, склонный к сомнениям Гамлет. Он живет в Баден-Бадене со своей невестой, скромной Татьяной, и ее теткой Капитолиной Шестовой. Волею случая он встретил там молодую красивую женщину – своенравную, пылкую Ирину, в которую когда-то был страстно влюблен и собирался на ней жениться. Однако после первых успехов в свете Ирина оставила его, сделав блестящий выбор. В Баден-Бадене со своим мужем – общительным, изысканным тщеславным генералом – она правит маленьким русским обществом городка. Увидев Литвинова, она лелеет единственную мысль – вновь покорить его, и он уступает, прекрасно сознавая, что вернувшаяся любовь к капризной легкомысленной Ирине закончится неудачей. Он оставляет невесту и предлагает Ирине бежать с ним. В последнюю минуту, разрушив во второй раз жизнь Литвинова, она отказывает ему, решив остаться с мужем. Из вагона поезда, который должен вернуть его в Россию, «закостеневший от горя» Литвинов смотрит на паровозный дым, клубящийся по перрону станции. «Он сидел один в вагоне, – пишет Тургенев. – Никто не мешал ему. „Дым. Дым“, – повторил он несколько раз, и все вдруг показалось ему дымом, все, собственная жизнь, русская жизнь – все русское, особенно все русское. „Все дым и пар, – подумал он, – все будто беспрестанно меняется, всюду новые образы, явления бегут за явлениями, а в сущности все то же и то же, все торопится, спешит куда-то и исчезает бесследно, ничего не достигая“. Несколько лет спустя, осознав ошибку, раскаявшийся Литвинов находит свою бывшую невесту и женится на ней. Что касается Ирины, то она продолжает вести светскую жизнь. Богатая, осыпанная похвалами и несчастная, она отвергнута высшими лицами общества из-за своего положения. Даже молодые люди отдаляются от нее, опасаясь ее „озлобленного ума“».
Однако «Дым» не сводился к истории о любовной неудаче. Роман содержал двойную сатиру. Сатиру на высокомерных и никчемных генералов, которые составляли окружение Ирины; и сатиру на старых друзей автора. В сознании Тургенева это пронизанное ностальгией и вместе с тем желчное произведение было прямым ответом Герцену и всем тем молодым людям, которые презирали европейскую культуру и упивались славянским мистицизмом. Они бранили его, а он отвечал иронично, страстно, что свидетельствовало о незрелости характера. В самом деле, этот вежливый и уступчивый человек, не наделенный мужеством от природы, не колеблясь, противостоял брани, вражде и опале ради того, чтобы остаться верным своим убеждениям. Борьба идей не пугала его. Он даже при случае искал ее. В «Дыме» некто Потугин злобно нападает на тех, кто упрекал его за то, что привольно чувствовал себя за границей: «Я и люблю и ненавижу свою Россию, свою странную, скверную, дорогую родину. Я вот теперь ее покинул: нужно было проветриться немного; я покинул Россию, и здесь мне очень приятно и весело; но я скоро назад поеду, я это чувствую». Кроме того, тот же Потугин высмеивает русское искусство, русское высокомерие, русскую отсталость во всем. Конечно, Тургенев не подписывался под всеми взглядами Потугина. Однако его любовь к Западу делала его в какой-то степени причастным к его герою. Даже тогда, когда он называл себя русским до кончиков ногтей, в нем жил европейский дух.
Он ожидал бурных выступлений против своей книги в России. Они превзошли все его ожидания. Консервативные круги возмутились недоброжелательным описанием высшего общества, славянофилы упрекали его за дискредитацию родины, революционеры отнеслись к нему как к старому болтуну, который не способен понять значение молодой русской силы. Герцен, которому он отправил свой роман, приветствовал его ядовитой статьей в «Колоколе»: «Этому бедному Ивану Сергеевичу очень уж было необходимо напустить столько дыма? Природа наделила его разного рода талантами: он может рассказывать об охоте, умеет своим пером стрелять по разным тетеревам и глухарям, живущим в „дворянских гнездах“ и в „затерянных уголках“. Однако „нет, – говорит он, – я должен быть жестоким, злым, ядовитым публицистом“. Но в прекрасном сердце нет ни яда, ни злобы». А Тургеневу написал: «Я искренне признаюсь, что твой Потугин мне надоел. Зачем ты не забыл половину его болтанья». Уязвленный Тургенев ответил: «Тебе наскучил –
Среди хулителей «Дыма» одним из самых непримиримых был Достоевский. В течение длительного времени он вынашивал болезненную неприязнь к Тургеневу. Он не мог выносить безвкусной любезности, вежливой снисходительности этого высокого, вялого (мягкого) барина. Чтение «Дыма» оскорбило его патриотические чувства. Однако он не забыл, что был должен пятьдесят талеров писателю. Будучи проездом в Баден-Бадене, он решил по совету жены нанести визит Тургеневу. Однако не для того, чтобы вернуть ему долг – он окончательно проигрался в рулетку, – а чтобы сказать, что рассчитывает вернуть его в ближайшие дни. С самого начала встречи разгорелся спор. «Он объявил мне, что он окончательный атеист. Но, боже мой: деизм нам дал Христа, – напишет Достоевский своему другу Майкову, – т. е. до того высокое представление человека, что его понять нельзя без благоговения и нельзя не верить, что это идеал человечества вековечный! А что же они-то – Тургеневы, Герцены, Утины, Чернышевские – нам представили? <<…>> Они до того пакостно самолюбивы, до того бесстыдно раздражительны, легкомысленно горды, что просто непонятно: на что они надеются и кто за ними пойдет?» Что особенно раздражало Достоевского, так это, говорил он, подчеркнутое презрение Тургенева к России. «<<Он>> говорил, что мы должны ползать перед немцами, что есть одна общая всем дорога и неминуемая, – это цивилизация и что все попытки руссизма и самостоятельности – свинство и глупость. Он говорил, что пишет большую статью на всех русофилов и славянофилов. Я посоветовал ему, для удобства, выписать из Парижа телескоп. „Для чего?“ – спросил он. „Отсюда далеко, – отвечал я. – Вы наведете на Россию телескоп и рассматривайте нас, а то право разглядеть трудно“. Он ужасно рассердился. Видя его таким раздраженным, я действительно с чрезвычайно удавшеюся наивностью сказал ему: – „А ведь я не ожидал, что все эти критики на вас и неуспех „Дыма“ до такой степени раздражают вас; ей богу, не стоит того, плюньте на все“. – „Да я вовсе не раздражен, что вы“, – и покраснел». Достоевский добавлял: «Но, ей богу, я не в силах: он слишком оскорбил меня своими убеждениями. <<…>> Но нельзя же слушать такие ругательства на Россию, от русского изменника, который мог бы быть полезен. Его ползанье перед немцами и ненависть к русским я заметил давно. Но теперешнее раздражение и остервенение до пены у рта на Россию происходят единственно от неуспеха „Дыма“ и что Россия осмелилась не признать его гением. Тут одно самолюбие, и это тем пакостнее». (Письмо от 16 августа 1867 года.)
Мужчины холодно расстались. Достоевский вернулся к себе, довольный тем, что столкнул в грязь этого знатного барина, утратившего связь с родиной. Вне всякого сомнения, в своем докладе Майкову он ради забавы преувеличивал антирусские речи Тургенева. Тургенев, равно раздраженный упрямо славянофильской, подчеркнуто православной и мессианской позицией Достоевского, позволил себе увлечься желанием противоречить ему на каждом слове. Как бы там ни было, письмо к Майкову получило в России досадную огласку. Некоторые его пассажи были переписаны адресатом и переданы Бартеневу, редактору журнала «Русская старина», с предложением «сохранить документ для потомков». Поднятый по тревоге Анненковым, Тургенев написал Бартеневу письмо-протест: «Я вынужденным нахожусь объявить с своей стороны, что выражать свои задушевные убеждения перед г. Достоевским я уже потому полагал бы неуместным, что считаю его за человека, вследствие болезненных припадков и других причин, не вполне обладающего умственными способностями; впрочем, это мнение мое разделяется многими другими лицами. Виделся я с г-ном Достоевским, как уже сказано, всего один раз. Он высидел у меня не более часа и, облегчив свое сердце жестокою бранью против немцев, против меня и против моей последней книги, удалился. <<…>> Я, повторяю, обращался с ним, как с больным. Вероятно, расстроенному его воображению представились те доводы, которые он предполагал услыхать от меня, и он написал на меня свое… донесение потомству. Не подлежит сомнению, что в 1890 году и г-н Достоевский, и я – мы оба не будем обращать на себя внимание соотечественников; а если мы и не будем совершенно забыты, то судить о нас станут не по односторонним изветам, а по результатам целой жизни и деятельности». (Письмо от 22 декабря (3) января 1868 года.)
Даже близкие друзья Тургенева не одобрили обвинения, содержащегося в «Дыме». Дорогой Фет, собрат по охоте и фантазиям, писал Толстому: «Читали ли вы пресловутый „Дым“? <<…>> <<Он. – А.Т.>> состоит из брани всего русского, в минуту, когда в России все стараются быть русскими. В России – где все глупо и гадко и надо
Несмотря на критику, которая прорвалась со всех сторон, Тургенев оставался непоколебимым. «Что „Дым“ Вам не понравился – это очень не удивительно, – писал он Фету. – Вот бы я удивился, если б он Вам понравился! Впрочем, он почти никому не нравится. И представьте себе, что мне совершенно все равно – и нет такого выеденного яйца, которого я бы не пожалел за Ваше одобрение. Представьте, что я уверен, что это – единственно дельная и полезная вещь, которую я написал!» (Письмо от 26 июля (7) августа 1867 года.)
Он предполагал даже написать предисловие к своему роману, чтобы еще раз подтвердить свои европейские убеждения. «<<Я>> еще сильнее буду доказывать, – писал он, – необходимость нам, русским, по-прежнему учиться у немцев, – как немцы учились у римлян и т. д.» (Письмо к Борисову от 16 (28) июня 1867 года.)
На самом же деле этот столь резко встреченный критикой роман был сильным, смелым и в то же время грустным произведением. Описание действующих лиц и пейзажей было фотографически точным. Политические и эстетические дискуссии искусно чередовались с перипетиями интриги. Заключение книги рождало в сознании читателей сложное чувство ностальгии, беспокойства и пессимизма. Их тоже как будто окутывал дым. Тургенев не ошибся, утверждая, что написал один из лучших своих романов.
Перед лицом бесчисленных нападений он чувствовал, что был лучше оценен, больше любим за границей, нежели на своей родине. Его произведения переводили во Франции, Англии, Германии, его хвалили в литературных кругах Парижа, в то время как в Санкт-Петербурге и Москве не переставали терзать. В самом деле, он принадлежал двум мирам. В одном были молодые русские писатели-прогрессисты и славянофилы, язвительные статьи в газетах, неприятные споры с дядей Николаем, денежные заботы из-за неумелого управления имениями. В другом – преклонение перед Полиной Виардо, счастье видеть ее глаза и слышать ее голос, немецкие покой и чистота, зеленеющие холмы, космополитическая атмосфера, роскошная, лишенная эмоций, – рай для влюбленного холостяка, страдающего подагрой. Зачем им нужно, чтобы он отказался от своего европейского счастья ради русской суеты? Его ли вина в том, что он был человеком неоднозначным? Не совсем революционер и не совсем консерватор, не совсем русский и не совсем европеец, не совсем любовник и не совсем друг. Его соотечественники не могли понять его, и эта неясность раздражала их, как предательство одним из самых больших писателей по отношению к родной земле. Лишь он один сознавал, что никогда не был более русским, чем с пером в руках за границами своей родины.
Поделиться книгой: