Помоги проекту - поделись книгой:
Этот «приговор» величайшему творению русского реализма поддержала вся реакционная журналистика. Особенно настойчиво внушает она читателю мысль, что «Мертвые души» никакого отношения к николаевской действительности не имеют. Об этом твердят рецензенты «Северной пчелы», «Сына отечества» и «Библиотеки для чтения».
Белинский разоблачил эти клеветнические выпады, показал их реакционную сущность. Смертельный удар он нанес горе-критикам Гоголя в остроумном и блестящем диалоге «Литературный разговор, подслушанный в книжной лавке».
Опровергая клеветнические статьи Сенковского и иже с ним, Белинский дает отчетливую и широкую формулировку принципов реализма гоголевской школы. Поэзию «грязной» действительности он противопоставляет «сусальной позолоте» эпигонов романтизма типа Бенедиктова. «Поэзия есть воспроизведение действительности, — заявляет критик. — Она не выдумывает ничего такого, чего бы не было в действительности… Всякая другая поэзия — пустое фантазерство, вздор и пустяки, способные забавлять людей ограниченных и необразованных. И потому мерка достоинства поэтического произведения есть верность его действительности».
Белинский недолго, однако, занимался полемикой с Сенковским, Булгариным, Полевым: он понимал, что его главными врагами в борьбе за Гоголя являются славянофилы. Они были несравненно опаснее. Задача осложнялась тем, что Шевырев и К. Аксаков выступили, ловидимому, в качестве защитников гоголевского творчества. Шевырев в статьях, посвященных «Мертвым душам», настойчиво подчеркивает, что первый том поэмы — это только крыльцо. В сущности он клеветнически утверждал, что якобы подливную силу «Мертвых душ» могло бы составить не изображение темных сторон жизни России, а напротив, идеализация крепостнического строя. Шевырев попрежнему придерживался взгляда, что искусство имеет своею целью гармонию, примирение. Он старается не замечать в книге Гоголя отрицания феодально-крепостнической действительности. Там, где отрицание это уж слишком заметно, он тут же оговаривает, что Гоголь, как и в «Ревизоре», вывел «фантастический русский город» и что эта фантазия не имеет отношения к «существенной жизни». Шевырев пытается изобразить Гоголя «чистым» художником, чуждым всему, кроме «чистого идеального мира искусства».[48]
Второй представитель славянофильской эстетики и критики, К. Аксаков, в специальной брошюре о «Мертвых душах» идет еще дальше. Он открыто пытается истолковать поэму как утверждение и возвеличение николаевской действительности. Цель художника вообще и достоинство Гоголя в частности, по мнению Аксакова, заключаются в том, что он «везде находит тайну жизни, в какую бы грязь и тину она ни запряталась», понимая под «тайной жизни» утверждение реакционных идеалистических идеек. Фальсифицируя творчество Гоголя, К. Аксаков и С. Шевырев пытались повернуть отечественную литературу на дорогу «чистого искусства», отрешенного от общественных вопросов.
К. Аксаков в своей брошюре «Несколько слов о поэме Гоголя «Похождения Чичикова или Мертвые души» (М., 1842) доказывал, что поэма Гоголя своим содержанием, формой и направлением возрождала традиции гомеровского эпоса с его созерцательностью, поэтизацией покоя. В антикритике, написанной по поводу статьи Белинского, К. Аксаков восставал против тех, кто видел в поэме Гоголя «сатирическое», тогда как, по его мнению, главная черта Гоголя — это «эпическое созерцание».[49] Именно поэтому Белинский придал особое значение разбору статей Шевырева я Аксакова о Гоголе. В своих полемических выступлениях критик доказал, что книга Гоголя не имеет ничего общего с «апофеозом» гнусной действительности крепостнического общества. Гоголь не только правдиво изображает реальные отношении, но и вводит в это изображение «ту субъективность, которая не допускает его с апатическим равнодушием быть чуждым миру, им рисуемому, но заставляет его проводить через свою душу живу явления внешнего мира».[50]
Понятие «субъективности» означало в эстетике Белинского литературу, пронизанную передовыми общественно-политическими идеями, пафосом гуманности и отрицания отживших форм жизни. Именно в обличительном пафосе «Мертвых душ» усматривал он подлинное значение поэмы. Это — «творение чисто русское, национальное, выхваченное из тайника народной жизни, столько же истинное, сколько и патриотическое, беспощадно сдергивающее покров с действительности и дышащее страстною, нервистою, кровною любовью к плодовитому зерну русской жизни».[51]
Указание на великое значение «субъективности» в поэме Гоголя является великой заслугой Белинского. Одна из выдающихся особенностей «Мертвых душ» в том, что за отталкивающими лицами помещиков, попадающимися на страшном крепостническом бездорожье, высится образ наблюдателя, гневного судьи, чей указующий перст все время направлен на героев. Это образ самого автора, проявляющийся не только в лирических отступлениях, но и в самом повествовании. Гоголь придавал особое значение этому художественному принципу. Он писал, что «поэзия повествовательная» является изображением объективного мира отдельно от личности автора, «что чем более автор умеет отделиться от самого себя и скрыться сам за лицами, им выведенными, тем (больше успевает он и становится сильней и живей в этой поэзии».[52]
Борьба между Белинским и славянофилами шла не только за Гоголя, но и за направление всего русского искусства. Спор о Гоголе превратился в спор о сущности литературы, о ее общественной функции. Победителем из этого спора вышел Белинский, разоблачивший реакционность и отсталость взглядов славянофилов. Замечательно, что сам Гоголь остался недоволен отзывами последних. С убийственною иронией он писал К. Аксакову, что в его брошюре видны плоды «непростительной юности».[53]
Появление «Мертвых душ» помогло великому критику по-новому осмыслить задачи литературы и критики. В статьях 1842–1843 годов, напоминая, что в полемике с классицизмом и официальной литературой была выдвинута мысль о свободе творчества, Белинский показывает, что она была доведена до односторонности и нелепости. «Теперь критике предстоит новая задача — примирить свободу творчества, — заявляет он, — с служением историческому духу времени, с служением истине».[54]
Самое понимание критики приобретает материалистический характер. Если в 30-х годах Белинский полагал, что критика является теоретическим обобщением явлений литературы, то теперь он утверждает, что не искусство создает критику и не критика творит искусство. Критика «есть сознание действительности», и поэтому она «вышла из одного общего духа времени» с искусством. То и другое — «равно сознание эпохи, но критика есть сознание философское, а искусство — сознание непосредственное».[55]
В статьях «Речь о критике» А. Никитенко», являющихся специальным историческим и теоретическим обсуждением вопросов критики, Белинский противопоставляет идеалистическим рассуждениям о «чистом искусстве», «служении красоте» учение о поэзии действительности. «Изящество и красота еще не все в искусстве», — заявляет он.
Пафос борьбы за освобождение человека составляет главную сторону подлинно народной поэзии, по представлениям Белинского. При этом особое значение придается «субъективности», то есть сознательной революционной направленности творчества писателя. На смену принципам созерцательного реализма Белинский выдвигает теорию активного, идейного, проникнутого ясною революционною мыслью искусства.
Защищая представителей гоголевской школы, Белинский сопоставляет их произведения с казенно-патриотической, реакционной беллетристикой и «риторической школой», где нет ни знания русского общества, ни идей. Правдивое раскрытие жизни общества, основанного на угнетении и насилии, неминуемо ведет писателя к протесту против «диких понятий», к борьбе против общественного строя, основанного на «ревущих противоречиях».
Выход в 1845–1846 годах сборников под редакцией Некрасова «Физиология Петербурга» и «Петербургский сборник» явился как бы практическим осуществлением эстетических принципов Белинского. Реакционная публицистика немедленно выступила с озлобленным глумлением над теоретическими основами «натуральной школы».
Особенно яростно был встречен «Петербургский сборник» (1846). Шевырев в своей рецензии возмущается тем, что в этом сборнике искусство «поставлено в агенты человеколюбивой тенденции» и потому «лишено своей красоты»; так оценивает он произведения Герцена, Некрасова, Тургенева. Таким образом, теория «чистого искусства» на деле оказывалась защитой реакционного искусства, борьбой против «человеколюбивой тенденции», то есть революционной и демократической направленности. Белинский дал суровый отпор этим нападкам и подчеркнул еще раз, что главная задача литературы состоит в четкой постановке социальных проблем, в резкой критике крепостнического общества.
Так до конца своей жизни Белинский ведет борьбу за Гоголя с теорией «чистого искусства», с субъективизмом эстетических оценок. «Отнимать у искусства право служить общественным интересам, — писал он в предсмертной статье, — значит не возвышать, а унижать его, потому что это значит — лишать его самой живой силы, т. е. мысли, делать его предметом какого-то сибаритского наслаждения, игрушкой праздных ленивцев».[56]
Последние годы жизни Гоголя были отмечены нарастанием губительного внутреннего кризиса. Писатель-реалист уступает место проповеднику религиозно-мистических идей. Эта перемена была вызвана не только болезненным состоянием Гоголя, но и тем, что он постепенно подпал под влияние реакционно настроенных друзей (Жуковский, Погодин, Шевырев и др.). Немалую роль в духовной драме Гоголя сыграло и его многолетнее пребывание за границей, которое мешало ему знакомиться с новыми историческими процессами, происходящими в России.
Непонимание сложных исторических процессов развития России и Западной Европы толкнуло Гоголя к мистицизму. Внутренний кризис привел Гоголя к отказу от реализма и сатиры, к трагическому осуждению собственного творчества.
В начале 1847 года Гоголь выпустил «Выбранные места из переписки с друзьями». В этой книге Гоголь пытался, в условиях обострившейся литературно-политической борьбы 40-х годов, занять независимое место среди «славянистов и европеистов», как называл он общественные лагери той поры. В конечном счете он пришел к измене тем передовым идеям, которыми проникнуты были его же художественные произведения.
В своей книге он доказывал, что православная церковь и русское духовенство — одно из спасительных начал не только для России, но и для Европы. Даже о русском самодержавии он стал говорить, что оно имеет народный характер. По его словам, и русское дворянство «представляет явление необыкновенное». Он стал оправдывать закрепощение крестьян.
Книга взволновала все общество. Белинский выступил с решительным осуждением новой политической и литературной программы Гоголя. Критик отозвался на книгу Гоголя статьей, сильно изуродованной цензурою. Тем не менее и в этой подцензурной статье он со всею страстностью революционера восстал против мракобесных идей книги.
Еще в 1842 году, в пору наибольшего увлечения «Мертвыми душами», Белинский с тревогой отмечал появление реакционных мотивов в некоторых произведениях Гоголя, и особенно во второй редакции «Портрета» и в «Риме». Уже в конце 1846 года Белинскому стало ясно, что Гоголь стал на путь отречения от своих художественных произведений, самоуничижения, проповеди христианского смирения и реакционных идеалов. 1 января 1847 года вышли в свет «Выбранные места из переписки» Гоголя, и за день до этого появилась в «Современнике» рецензия Белинского на второе издание «Мертвых душ». Она намечала все основные мотивы будущей критической статьи Белинского о «Выбранных местах» и имела своей целью дать оценку не только предисловию ко второму изданию «Мертвых душ», но и предупредить выход «Выбранных мест» резкой критикой реакционной концепции писателя. Содержание новой книги Гоголя стало известно Белинскому еще в ноябре 1846 года. Плетнев 1 ноября 1846 года сообщил Шевыреву, что Никитенко читает «Выбранные места» «в рукописи, присланной на цензирование» своей «ватаге», то есть Белинскому, Панаеву, Некрасову и др. А 21 ноября того же года он возмущенно писал тому же лицу уже о «шумных толках» круга Белинского по поводу новой книги Гоголя. Он отправляет Шевыреву выписки тех мест «Переписки», по которым «враги его (то есть Белинский), не веря искренности христианских его чувствований, заключают, что он погиб для литературы».[57] Показательно, что изложение Плетнева точно соответствует формуле Белинского, данной и в рецензии на второе издание «Мертных душ». Белинский, таким образом, начинает борьбу с реакционной книгой Гоголя еще до выхода ее в свет.
Новая книга Гоголя наносила прежде всего удар по освободительному движению. В течение десятилетия творчество Гоголя приобрело огромное общественное значение. И вдруг, в период все обостряющейся борьбы, Гоголь отрекся от своего художественного творчества. Наряду с проповедью охранительных идей Гоголь развивает глубоко идеалистическую теорию творчества и призывает поэта преклонить колени перед богом и просить у него творческих вдохновений.
Не имея возможности раскрыть все реакционные стороны «Выбранных мест…» в подцензурной статье, Белинский процитировал наиболее реакционные положения из них и закончил словами глубочайшей веры в великое будущее русского народа. Белинский показывает, что «любовь к свету», к просвещению составляет одно из лучших, благороднейших свойств русского народа.
Гоголь был до крайности огорчен статьей Белинского о «Выбранных местах из переписки с друзьями». Об этом он и сообщил в письме к Прокоповичу и самому Белинскому. Н. Н. Тютчев переслал это письмо, полученное от Прокоповича, критику в Зальцбрунн. П. В. Анненков вспоминал, что Белинский, ознакомившись с письмом Гоголя, вспыхнул: «А, он не понимает, за что люди на него сердятся, — надо растолковать ему это — я буду ему отвечать».
Письмо было закончено 15 июля по новому стилю 1847 года и отправлено Гоголю в бельгийский город Остенде. В своем знаменитом «Письме к Гоголю» Белинский поставил перед собою задачу развенчания реакционных идеек Гоголя, полного и беспощадного разоблачения антинародной сущности его реакционной утопической книги. Выражая настроения крестьянства, Белинский выдвигает программу ближайших политических и экономических преобразований, необходимых для дальнейшего исторического развития России. В «Письме к Гоголю» поставлена первоочередная задача освобождения крепостного крестьянства, ликвидации бюрократического и полицейского гнета, укрепления законности. Все эти задачи являлись наиболее полным выражением целей буржуазно-демократической революции на данном этапе исторического развития России. Именно поэтому Ленин и в 1914 году считал, что «Письмо к Гоголю» сохранило «громадное, живое значение и по сию пору».[58] Непримиримая борьба против феодально-крепостнического режима придавала исключительное значение этому великому документу революционно-демократической мысли. Ленин указывал, что «буржуазно-демократическое содержание революции, это значит — очистка социальных отношений (порядков, учреждений) страны от средневековья, от крепостничества, от феодализма. Каковы были главнейшие проявления, пережитки, остатки крепостничества в России к 1917 году? Монархия, сословность, землевладение и землепользование, положение женщины, религия, угнетение национальностей… Это все — содержание буржуазно-демократической революции».[59]
Именно эти пережитки определили живое значение «Письма к Гоголю», поставившего основные вопросы буржуазно-демократической революции. Вот почему Белинский уделяет особое внимание таким проблемам, как религиозность русского мужика, сословность, общественное значение литературы и т. п. «Письмо к Гоголю» в силу этого резко противостояло реакционно-дворянским и либерально-буржуазным проектам крестьянской реформы, как, например, проектам Л. Перовского, А. Заболоцкого-Десятовского, Н. Тургенева и др. С равной же непримиримостью отнесся Белинский и к исторической концепции Чаадаева, к его христианскому мистицизму.
Все это сделало «Письмо к Гоголю» манифестом передовой России. Когда Белинский вскоре читал его в Париже Герцену, Сазонову, Бакунину и другим, оно вызвало оживленный спор о путях развития России. Герцен оказался на стороне Белинского (см. «Былое и думы», глава «Сазонов») и назвал письмо «гениальной вещью» и «завещанием» Белинского. Начиная в 1857 году издание «Колокола», он вернулся в программной статье к основным тезисам Белинского. Огромное влияние «Письмо» оказало на Тургенева, который находился с Белинским в Зальцбрунне. Под его влиянием он создает здесь «Бурмистра», «Контору», «Два помещика» — произведения с резкой антикрепостнической направленностью.
«Письмо к Гоголю» явилось подлинным политическим и литературным завещанием Белинского. В нем с предельной ясностью и откровенностью, с испепеляющей страстностью и глубочайшим лиризмом он развил свои взгляды на исторические судьбы русского народа и литературы, на крепостное право и религию. «Тут дело идет, — писал он, — не о моей или вашей личности, но о предмете, который гораздо выше не только меня, но даже и вас; тут дело идет об истине, о русском обществе, о России».
Белинский подчеркивает, что будущее России, судьба русского народа — в решении неотложных вопросов, связанных с борьбой против крепостного права. «Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права, отменение телесного наказания, введение по возможности строгого выполнения хотя тех законов, которые уж есть».
Писатель-гражданин, писатель-общественник, сочетающий высокую художественность с идейностью, — вот идеал великого критика. В русской литературе Белинский видит великую общественную силу. Критик высказал глубокую мысль, что писатель должен иметь передовое общественное мировоззрение и что лучшие направления русской литературы всегда отличались связью с освободительными и патриотическими идеями.
Белинскому принадлежит величайшая заслуга раскрытия исторического смысла и значения гоголевского творчества. Истолковывая наследие Гоголя в революционном духе, развивая его реалистическую эстетику, критик тем самым выступал с программой дальнейшего развития отечественной словесности, стремился превратить гоголевские произведения в орудие борьбы за освобождение народа.
Указывая на политическое значение русских писателей, Белинский решительно отделяет автора «Мертвых душ» и «Ревизора» от сочинителя «Выбранных мест…». Гоголь-художник навсегда остается в рядах демократической, прогрессивной России. Он — «гигантское проявление русского духа», писатель, «который своими дивно художественными, глубоко истинными творениями так могущественно содействовал самосознанию России».
Эта оценка была полностью воспринята революционной демократией 60-х годов. Великий мыслитель и революционер Н. Г. Чернышевский вслед за Белинским утверждал: «Давно уже не было в мире писателя, который был бы так важен для своего народа, как Гоголь для России».
С середины 40-х годов социальные противоречия в России достигли особенного напряжения. Гоголь и Белинский оказались в самой гуще литературно-общественной борьбы. Основные положения материалистической и социалистической теории Белинского были подхвачены представителями разночинно-демократической общественности, в первую очередь петрашевцами. «Письмо к Гоголю» являлось для петрашевцев политическим манифестом, выдвинувшим программу действий революционной России в 40-е годы XIX столетия. Петрашевцы, один из центров собирания сил против крепостничества и самодержавия, явились, по определению Ленина, началом социалистической интеллигенции,[60] представителями раннего этапа русского утопического социализма. В основном идеологическом документе кружка Петрашевского, в «Карманном словаре иностранных слов, вошедших в русский язык» (1845–1846), велась пропаганда материализма и социалистических учений. Петрашевский настойчиво выдвигал принцип революционного насилия. Он, подобно Белинскому и Герцену, ставил на первое место борьбу с крепостным правом и самодержавием. «Мы осудили на смерть, — заявлял он, — настоящий быт нашего общества, надо же приговор нам исполнить».
Кружок Петрашевского был тесно связан с Белинским. Члены кружка, составлявшие его идейное ядро, посещали вечера Панаева и Белинского, сотрудничали в журналах Белинского, учились у него. Плещеев вспоминал о Белинском:
Петрашевец, автор своеобразного агитационного физиологического очерка «Солдатская беседа», Н. П. Григорьев в своих показаниях говорил: «Всему вина Петрашевский и Белинский».[61] На Белинского, как идейного вдохновителя кружка, указывал и штабс-капитан Кропотов. Салтыков-Щедрин, Плещеев, Пальм, Ахшарумов и другие вспоминали, что их учителем и идейным вождем был Белинский. Белинский, общавшийся с такими членами кружка Петрашевского, как Салтыков, Майков, Милютин, Штрандман, Плещеев, Дуров и другие, собиравшийся участвовать в журнале петрашевцев «Финский вестник», приветствовавший выход «Карманного словаря» Петрашевского, знал о кружке своих молодых последователей.
Значение критики Белинского и художественных созданий Гоголя в идейной жизни кружков демократической молодежи Петербурга 40-х годов, в первую очередь петрашевцев и связанного с ними кружка Введенского, трудно переоценить. Начиная издание журнала «Финский вестник», петрашевцы горячо объявляют себя сторонниками Белинского и Гоголя, реалистической школы, созданной ими. В предисловии «От редакции» издатели писали: «В наше время анализ развился так сильно во всей Европе, что нравоописание почти поглотило изящную литературу. Это направление обнаружилось и у нас, и притом не в силу моды, а вследствие исторического развития нашего. Мы дожили до эпохи самосознания: мы начинаем обращаться к критическому исследованию нас самих; таковы непременно должны быть первые шаги на поприще истинной цивилизации. Под влиянием этого животворного начала Гоголь могущественно двинул тот род литературы, который мы называем нравоописанием».[62]
Образы Гоголя, его словечки, его идеи пронизывают и художественный отдел «Финского вестника». Так, в «Денщике» Даля мимоходом вспоминается: «Барин Якова не был собственно дантист, как классически выразился Гоголь».[63]
Эстетические принципы петрашевцев полностью опирались на учение Белинского и художественный опыт Гоголя. П. Балаюгло пишет о Гоголе как писателе, приносящем великую честь и славу своей родине. Беллетристы петрашевцы создают повести, рассказы и физиологические очерки в духе Гоголя. Рассказы и очерки Плещеева, Пальма, Дурова и других являются закономерным развитием традиций Гоголя в истолковании Белинского. Замечательно, что петрашевцы использовали гоголевское творчество для революционной пропаганды. Важнейший теоретический труд тайного общества Петрашевского «Карманный словарь иностранных слов, вошедших в русский язык» пропагандирует Гоголя, с сатирическими целями использует его образы и отдельные выражения. В статье «Орден» Петрашевский, изображая бесправие и беззаконие, ядовито ссылается на историю капитана Копейкина.[64]
Петрашевец В. Энгельсон указывал на исключительную общественную значительность творений Гоголя. В письме к Герцену 1852 года он писал: «Поэтому и Гакстгаузену возражать надобно бы картинами из русской жизни. Кто читал Гоголя повесть о ссоре Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем в Миргороде, тому картина уездного суда стоит более, чем целая диссертация».
В конце 40—50-х годов, в период упадка в критике, когда После смерти Белинского выступили Анненков, Дружинин, Дудышкин, Боткин, борьбу за гоголевские традиции продолжил А. И. Герцен.
Для Герцена — великого художника и революционного мыслителя — Гоголь в полной мере являлся идейным союзником, учителем, проложившим новые пути в искусстве. Еще Белинский главную заслугу Гоголя усматривал в создании наиболее плодотворного и глубокого течения в русской литературе, которое М. Горький впоследствии назвал критическим реализмом.
Блистательным развитием гоголевских традиций была художественная проза Герцена. Особенно широко они развернулись в романе «Кто виноват?», проявляясь в беспощадном обнажении всех темных сторон действительности, в законченности социальных биографий персонажей, в полном нарушении канонов прозаических жанров. Не случайно в «Кто виноват?» Герцен сопоставляет Бельтова с Чичиковым. В последнем он находит наиболее глубокое и правдивое выражение типических сторон дворянско-помещичьего общества. Рассказывая о ненависти к Бельтову чиновничьего и помещичьего круга, он далее говорит: «Причину нелюбви к Бельтову разгадать нетрудно. Помещики и чиновники составляли свои, более или менее замкнутые круги, но круги близкие, родственные; у них были свои интересы, свои ссоры, свои партии, свое общественное мнение… Приезжай в NN советник из РР, он в неделю был бы деятельный и уважаемый член и собрат; приезжай уважаемый друг наш Павел Иванович Чичиков, и полицмейстер сделал бы для него попойку, и другие могли бы плясать около него и стали бы называть его «мамочкой», — так, очевидно, поняли бы они родство свое с Павлом Ивановичем».[65]
Больше того, Герцен и прямо вмешался в борьбу вокруг Гоголя. В первом письме цикла «Писем с Via del Corso», написанном в декабре 1847 года, он иронизирует над статьею Ю. Самарина «О мнениях «Современника», разоблачает реакционность «писем к друзьям», то есть «Выбранных мест из переписки с друзьями». «Современный воздух, — восклицает Герцен, — не любит ни ирокезские письма к друзьям, ни готтентотские статьи покойного «Маяка» и параличного «Москвитянина». Эту свою оценку «Выбранных мест…» Герцен развил в 1851 году в книге «О развитии революционных идей в Роесии», напечатанной в Париже. В ней он раскрыл политическое значение художественного наследия Гоголя и реакционный смысл его проповеднических статей. В Гоголе Герцен уже в начале 40-х годов ценил огромную обличительную силу, трезвое и сокрушительное разоблачение уродливой и страшной бюрократической и помещичьей России. 11 июля 1842 года он занес в свой дневник: «Мертвые души» Гоголя — удивительная книга, горький упрек современной Руси, «о не безнадежный. Там, где взгляд может проникнуть сквозь туман нечистых, навозных испарений, там он видит удалую, полную силы нацинальность». Таким образом, почти в одно время с Белинским Герцен признавал в великой поэме Гоголя подлинно патриотическое и национальное создание. Характеристика Герцена дополняется очень тонкими наблюдениями над своеобразием стиля «Мертвых душ»: «Портреты его удивительно хороши, жизнь сохранена во всей полноте; не типы отвлеченные, а добрые люди, которых каждый из нас видел сто раз. Грустно в мире Чичикова».[66] Замечательной чертой дневниковых записей Герцена является его глубокая убежденность в том, что реализм Гоголя не ограничивается беспощадным обличением действительности, но несет в себе зерна положительного идеала, «предчувствия и надежды будущего, полного и торжественного».[67]
В этом он полностью совпал с Белинским. В своей статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» Белинский дал чеканное определение сущности положительных начал в творчестве Гоголя. «Конечно, — читаем мы здесь, — преобладающий характер его сочинений — отрицание; всякое отрицание, чтобы быть живым и поэтическим, должно делаться во имя идеала». Этот идеал проявляется в самом подходе к изображению жизни. Так Белинский углубил свое учение о субъективности. Этот важнейший момент его воззрений на Гоголя оказал непосредственное и сильное влияние на отечественное искусство. Крамской хорошо передал эту одну из важнейших основ демократической эстетики Белинского и Чернышевского, когда говорил, что «не в том еще дело, чтобы написать ту или другую сцену из истории или из действительной жизни. Она будет просто фотографией с натуры, этюдом, если не будет освещена философским мировоззрением автора и не будет носить глубокого смысла жизни, в какой бы форме это ни проявлялось. Почитайте-ка Гете, Шиллера, Шекспира, Сервантеса, Гоголя. Их искусство неразрывно связано с глубочайшими идеями человечества».[68]
В 50-х годах Герцен выступил с защитой Гоголя, дал точную политическую оценку деятельности великого художника. Эта оценка революционера-эмигранта, создателя впоследствии Вольной русской типографии и свободной печати имела исключительное значение. Герцен и Огарев заговорили полным голосом о состоянии русской литературы, о великом общественном значении литературы у народа, «не имеющего политической свободы». Все лучшее, передовое, талантливое в нашей литературе восстало против «нелепого» и страшного мира крепостного угнетения. Критический реализм «пускает корни в комедиях Фонвизина и достигает своего завершения в горьком смехе Грибоедова, в беспощадной иронии Гоголя и в отрицании новой школы, не знающем страха, ни границ». К «великим насмешникам»,[69] мужественно борющимся против крепостной России, относится и Гоголь. Друг Герцена Н. П. Огарев в своей характеристике оппозиционной «потаенной литературы» особое место отводит Гоголю, выдвинувшему «практически необходимый» вопрос — обличение бюрократической системы: «Вся правительственная пошлость и своекорыстие вышли наружу… уважение к правительству было без возврата подточено в общественном сознании». Вместе с Герценом Огарев показал, что Гоголь развил дальше оппозиционные элементы поэзии Пушкина, порожденные первым ударом декабристов по самодержавию.[70]
Еще точнее и острее указания Герцена на политическое значение Гоголя. «Мертвые души» произвели в России такое же впечатление, какое во Франции вызвала «Свадьба Фигаро». «Можно было с ума сойти при виде этого зверинца, — с горечью и болью восклицал Герцен, — из дворян и чиновников, которые слоняются в глубочайшем мраке, покупают и продают «мертвые души» крестьян».[71] Практическим курсом России» называл он его «патологические очерки, взятые с натуры».[72] «Безжалостная ирония» Гоголя воспринимается в одном ряду со «страстной критикой» Белинского.
Защищая Гоголя от недругов, от реакционных подголосков, вскрывая политический пафос его сочинений, Герцен в то же время решительно осуждает его «Выбранные места из переписки с друзьями». «Гражданской изменой» назвал он издание этой книги. Но Гоголя-художника он защищает от попыток реакционной и либеральной критики причислить писателя к лику защитников и охранителей существующего строя.
Прогрессивный демократический лагерь в эти годы разгрома передовой мысли лишился единого идейного центра. Именно поэтому исключительное значение имела зарубежная публицистическая деятельность Герцена и Огарева. В России идеи Белинского и Герцена в критике отстаивал Некрасов. Н. А. Некрасов являлся соратником Белинского и Герцена не только в области поэзии, но также и в критике. Критические фельетоны великого поэта имеют первостепенное значение в качестве автокомментария к его стихам, а также как важнейшие документы литературной теории революционных демократов. В течение двух десятилетий (1841–1862) Н. А. Некрасов выступал в одном ряду с Белинским, Чернышевским, Добролюбовым в роли строгого ценителя, взыскательного критика, наставника литературной молодежи и неутомимого противника реакционной литературы и эстетики, в первую очередь эпигонов романтизма. В 1855 году поэт с горечью писал, что после смерти Белинского молодые писатели идут не вслед за Гоголем, а «по стопам Авдеева», и «во всей литературе нет критика, который хоть бы немного растолковал, куда ведет путь, проложенный Авдеевым».
В следующем году Некрасов писал Тургеневу, что не понимает тех, кто пытается великое наследие Белинского обратить в сладенькую проповедь «чистого искусства». Столбовая дорога русской литературы — критический, раскрывающий все темные стороны русской действительности реализм Гоголя.
Относясь к литературе как к мощному средству борьбы за счастье народа, Некрасов в своих критических этюдах требует смелого вторжения писателя в жизнь, называет писателя «могущественным проводником в общество идей образованности, просвещения, благородных чувств и понятий», требует, чтобы литература «растолковывала нам наши обязанности, человеческие и гражданские», и ратовала «во имя правды, совести и человеческого достоинства».[73]
Некрасов выступил в защиту революционно-демократической литературы и традиций Гоголя. Он сразу же встал на оборону гоголевского направления против своих прежних друзей Боткина и Дружинина. Общественная роль искусства для него ясна и бесспорна. В письме к Боткину (16 сентября 1855 года) он писал: «Прочел я, что пишет тебе Дружинин о Гоголе и его последователях, и нахожу, что Дружинин просто врет и врет безнадежно, так что и говорить с ним о подобных вещах бесполезно».[74] Дружинин выразил сущность литературного вероучения враждебного народу либерального лагеря. Он реставрировал теорию «чистого искусства», сделав его знаменем якобы «артистическое» искусство Пушкина и отвергнув «дидактическое» творчество Гоголя и его последователей.
Вот против этой теории Некрасов и заявлял категорический протест, когда писал Боткину: «Где у нас (да и в Европе теперь) такие таланты, чтоб можно было наслаждаться их художественностью, забыв о времени, обществе и т. д.».[75] Он глубоко убежден, что искусство не отделимо от высоких общественных задач. «Верна одна только теория: люби истину бескорыстно и страстно, больше всего… станешь ли служить искусству — послужишь и обществу и, наоборот, станешь служить обществу — послужишь и искусству. Эту теорию оправдали многие великие мира сего».[76] «Нет науки для науки, — провозглашает Некрасов в первом же журнальном обзоре, — нет искусства для искусства, — все они существуют для общества».
Требуя подчинения поэтического творчества гражданскому долгу, Некрасов-критик обобщает свою поэтическую практику. «В нашем отечестве, — писал он Л. Толстому, — роль писателя есть прежде всего роль учителя и, по возможности, заступника за безгласных и приниженных».[77] Эти слова не случайно перекликаются с «Письмом к Гоголю» Белинского, говорившего: «И публика тут права: она видит в русских писателях своих единственных вождей, защитников и спасителей от русского самодержавия; православия и народности».[78] Некрасов не мог пойти по одному пути с Дружининым и его единомышленниками. Как и могучая поэзия Некрасова, его многочисленные фельетоны, критические обзоры и литературные памфлеты проникнуты идеями революционной демократии.
Вместе с Некрасовым в эту пору защищали и развивали традиции Гоголя Тургенев, Толстой, Островский, Писемский, несмотря на определенные различия в их общественно-политических взглядах. Особенно значительны в это время были критические выступления И. С. Тургенева. Тургенев отстаивал реалистическую эстетику Белинского, социально-обличительные традиции Гоголя. Еще при жизни Белинского, в 1847 году, Тургенев писал о Гоголе: «Он проложил, он указал дорогу», по которой должна пойти наша литература. С выходом произведений Гоголя «изумительная перемена совершилась… в нашем сознании, в наших потребностях». Защита традиций Гоголя и Белинского, критического реализма пронизывает статьи и письма Тургенева в 60-е годы XIX века. В статье о романе Е. Тур «Племянница», в рецензии на комедию Островского «Бедная невеста» Тургенев во многом предваряет литературно-критические положения Чернышевского. Статьи Панаева, Островского, Писемского пронизаны неподдельной любовью к великому наследию гениального сатирика. Так передовые писатели того времени защищали гоголевское творчество от нападок либерально-реакционного лагеря.
В 1849 году появилось первое «Письмо иногороднего подписчика» Дружинина, знаменовавшее наступление дворянских либералов на идейное демократическое искусство. В замаскированной форме он выступил против Гоголя и «натуральной школы», ее устремленности к сатирической и современной тематике. «Мелочность» беллетристики, по его мнению, — результат сатирического направления и того, что «наши беллетристы» «гонялись за сюжетами из современной жизни».
Естественно, что именно Дружинину принадлежит попытка оспорить значение Гоголя и Белинского. Он говорит об «обильном шумом и ошибками» творчестве зрелого Белинского, увлеченного теорией «социального значения литературы». Основную его ошибку Дружинин видит в отходе от чисто эстетической критики к материализму и социализму. Всячески умаляя все то, что составляет подлинное величие Гоголя, он берет под защиту «Выбранные места из переписки с друзьями». Очень показательно, что защита реакционных идей этой книги у либерала непосредственно связана с проповедью «чистого искусства».
Дружинин был не одинок. Почти все либеральные друзья Белинского любыми средствами стремятся дискредитировать его наследие. Анненков печатает статью «О мысли в произведениях изящной словесности», В. Боткин — статью о Фете, Дружинин, изгнанный из «Современника» Чернышевским, осмеивает «дидактическую» литературу. Эту группу объединяет ненависть к революционной демократии и критическому реализму. Боткин сетовал в письме к Фету: «Поэтическая струя исчезла и из европейских литератур, замутила ее проклятая политика».
Ревизия великого наследия Белинского, борьба с гоголевским — «дидактическим» — направлением, реакционная теория независимого искусства, столь характерные для либерализма, были с удовлетворением встречены его недавними противниками славянофилами. Один из наиболее ярких представителей новой разновидности славянофильства А. А. Григорьев в 1855 году с искренним сочувствием говорит о Дружинине. «Третьи, — заявляет он, — как то г. Дружинин, с своих точек зрения, почти окончательно сходятся с нами в результатах». Бесконечно раскланиваясь по адресу Дружинина, Григорьев в эту пору бесплодно пытается умалить значение Белинского. А. Григорьев клеветнически утверждает, что наследие великого критика потеряло всякое значение и ничего, кроме вреда, принести литературе не может.[79]
Выступая против Белинского и Чернышевского, А. Григорьев в статье «Взгляд на современную критику искусства» (1858) развивает реакционное учение о свободе и независимости искусства. Он не отрицает, что искусство отражает жизнь, но самое понятие мира у него идеалистично. Искусство стоит выше жизни, так как является «откровением, озарением всего в ней случайного». Так, Григорьев уверяет, что Гоголь не реалист, а идеалист-романтик, «творец Акакия Акакиевича — вместе с тем и творец Аннунциаты». Гоголь чужд ювеналовского обличения действительности, юмор Гоголя исполнен любви к миру, который он рисует. «Историческая задача Гоголя заключалась в том, чтобы привести современников к полному христианскому сознанию», — читаем мы в статье А. Григорьева «Русская литература в 1851 году». Он развивает убогие идейки славянофильской критики, когда утверждает, что основные черты Гоголя — склонность к романтической идеализации и искажению действительности, христианское мировоззрение и отсутствие прогрессивных идей. Характерно, что А. Григорьев пытался оторвать Гоголя от представителей гоголевской школы.
Борьба против Гоголя и гоголевского направления объединила все силы либерального и реакционного лагерей. Политический смысл отречения от Гоголя был ясен.
Идейное размежевание революционеров и демократов, наметившееся к концу 50-х годов, определено той сложной и богатой событиями эпохой, когда неудачная Крымская война вскрыла предельную степень разложения самодержавной дворянской империи. В годы революционной ситуации с особой остротой встал «крестьянский вопрос», вопрос о земле и воле. Одной из важнейших причин размежевания являлось отношение к ублюдочной крестьянской реформе. Под влиянием все нарастающего революционного протеста народных масс либерально-западническая группа призывает литературу отречься от злобы дня, минутных интересов во имя изображения «вечных идей», красоты, добра и правды; ревизует наследие Белинского, пропагандирует «артистизм» в поэзии и отвергает «дидактическое направление» Гоголя. Тем самым либералы полностью объединились с дворянской реакцией. По существу либералы и реакционеры составляют единый антинародный лагерь. В. И. Ленин писал: «Пресловутая борьба крепостников и либералов, столь раздутая и разукрашенная нашими либеральными и либерально-народническими историками, была борьбой внутри господствующих классов, большей частью внутри помещиков, борьбой исключительно из-за меры и формы уступок».[80] Единой была классовая основа литературно-эстетических взглядов либеральных западников и крепостников.
В легальной русской печати оценку Гоголя и гоголевского направления защитил от нападок реакционной и либеральной критики Н. Г. Чернышевский. Вождь революционных демократов дал новое обоснование исторического и литературного значения Гоголя в свете задач освободительного движения 60-х годов. Чернышевский выдвинул новое определение гоголевского направления, назвав его критическим. Общественная значительность, критическое отношение к социальной действительности, суд над нею — все эти элементы творчества Гоголя и его наследников нашли точное и конкретное выражение в термине Чернышевского. «Должно приписать исключительно Гоголю, — указывал он, — заслугу прочного введения в русскую изящную литературу сатирического — или, как справедливее будет назвать его, критического направления».[81]
Неутомимый борец против самодержавия, Чернышевский воспитывался на произведениях Гоголя. Они пробудили в нем в студенческие годы ненависть к самодержавию и крепостному гнету. Для Чернышевского Гоголь — «чрезвычайный» человек, который выше всего в мировой литературе. Он «недосягаемо великий», и за любимого писателя студент Чернышевский «готов отдать и жизнь и честь». «Лермонтов и Гоголь доказывают, — заносит он в свой дневник, — что пришло России время действовать на умственном поприще, как действовали раньше ее Франция, Германия, Англия, Италия».[82]
Идейные и художественные искания мыслителя и революционера обусловлены той сложной и богатой событиями эпохой, когда «…самый осторожный и трезвый политик должен был бы признать революционный взрыв вполне возможным и крестьянское восстание — опасностью весьма серьезной».[83] Рост революционного протеста народа определил непримиримую борьбу идеолога крестьянской революции Чернышевского с дворянскими либералами.
В ряде статей, которыми Чернышевский начал свою журнальную деятельность, он окончательно утвердил наследие Гоголя и Белинского, противопоставив его либерально-эстетической литературе и критике 50-х годов. В борьбе революционной демократии с лагерем либералов и крепостников творчество Гоголя приобрело исключительное значение. Под влиянием Пушкина и Гоголя формировались идейно-эстетические и художественные представления величайших деятелей русского реалистического искусства второй половины XIX века. Толстой и Гончаров, Тургенев и Герцен, Островский и Салтыков-Щедрин испытали могучее влияние великого сатирика. Гоголевская традиция обличительного критического реализма проявилась во всех областях русского искусства — в музыке и живописи, в литературе и критике. И. Репин вспоминал о 60-х годах: «Подъем духа русского так был силен в это время, что на весь этот изящный хлам смотрели с презрением; жили другими, высшими, духовными сторонами жизни и стремились служить им. Русская интеллигенция находилась еще под сильным влиянием Гоголя и клеймила беспощадно все уродство нашей гадкой действительности».[84]
Вся демократическая критика 60-х годов XIX века любила в Гоголе его поэтический гений, беспощадно-правдивое изображение действительности, глубину национально-патриотического чувства. «Дорого русскому сердцу, — горячо писал Писарев, — имя Гоголя; Гоголь был первым нашим народным, исключительно русским поэтом; никто лучше его не понимал всех оттенков русской жизни и русского характера, никто так поразительно верно не изображал русского общества; лучшие современные деятели нашей литературы могут быть названы последователями Гоголя; на всех их произведениях лежит печать его влияния, следы которого еще долго, вероятно, останутся на русской словесности».[85]
Свою литературно-критическую программу Чернышевский стремится обосновать и теоретически, и исторически, и конкретным анализом явлений литературной современности. В 1855 году печатается его диссертация «Эстетические отношения искусства к действительности». В 1855–1856 годах появляются «Очерки гоголевского периода русской литературы», статьи о Пушкине и Гоголе. С 1853 года статьи и рецензии Чернышевского о самых разнообразных книгах заполняют страницы передовых журналов. В них дано многостороннее — теоретическое, историческое и критическое — утверждение эстетических идеалов революционной демократии, жизненных традиций Гоголя и Белинского.
В пору возрождения идеалистических теорий искусства, усиления нападок на Гоголя, либерально-дворянских фальсификаций его идейного и художественного облика Чернышевский поставил перед собою задачу теоретического обоснования гоголевского направления в литературе. В 1855 году по случаю выхода посмертного собрания сочинений Гоголя и публикации отрывков из второго тома «Мертвых душ» он написал статью, предварявшую его знаменитые «Очерки гоголевского периода…». Еще до этого в своей диссертации он опирается в ряде своих важнейших выводов на опыт Гоголя. Он усматривает в русской литературе стремление к более точному и глубокому освещению общественной жизни.[86] Говоря о типичности персонажей, об их обобщающе-познавательном значении, мыслитель ссылается на Гоголя и в частности на образ Хлестакова. Еще раньше, в работе «О «Бригадире» Фонвизина», рассматривая особенности драматургического мастерства Фонвизина, Чернышевский сопоставляет их с классическими образцами реализма у Гоголя, где он находит «картину быта и понятий известного класса людей в его время», отмечает, что богатству жизни и художественному совершенству совершенно не препятствует то, что у него «неподвижные, не развивающиеся характеры». Манилов с супругой, Ноздрев, две провинциальные дамы хотя и проявляются перед нами во всей полноте с первой же встречи, «самые художественные, самые живые, самые интересные лица».[87]
Неоконченная статья «О сочинениях Гоголя» рисует благородный образ писателя-гражданина: «Гоголь был горд и самолюбив, но он имел право быть горд своим умом, своим страстным желанием блага родной земле, своим гением, своими заслугами перед всем русским обществом». Чернышевский сумел указать читателю на огромное революционное значение обличительных творений великого сатирика. «Он сказал нам, — пояснял критик, — кто мы таковы, чего недостает нам, к чему должны стремиться, чего гнушаться и что любить. И вся жизнь его была страстною борьбою с невежеством и грубостью в себе, как и в других, вся была одушевлена одною горячею, неизменною целью — мыслью о служении благу своей родины».[88]
Укрепляя художественное и общественное значение деятельности великого художника слова, Чернышевский наносит сокрушительные удары реакционным нападкам на ханжество, неискренность Гоголя, легенде об охранительном, консервативном характере его мировоззрения. Подчеркивая прогрессивный характер наследия Гоголя, Чернышевский отмечает мучительные противоречия, которые привели писателя к отказу от художественного творчества. В рецензиях на «Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя», «Сочинения Н. В. Гоголя, т. V и VI», напечатанных в «Современнике», критик вновь останавливается на формировании воззрений Гоголя, на его связи с действительностью и передовыми идеями. Более того, даже в «Ганце Кюхельгартене» им замечены «некоторые проблески чего-то похожего на сочувствие к действительной жизни».[89]
Ставя перед собою задачу широкой пропаганды творчества Гоголя, развития критической концепции Белинского, Чернышевский задумывает синтетическую работу, посвященную существеннейшим вопросам русской литературы 30—50-х годов. В этом смысле Чернышевский непосредственно продолжил «историко-критическую» монографию Белинского о Пушкине. Известно, что последний в своей «критической истории русской литературы» хотел нарисовать широкую картину развития отечественной литературы до 40-х годов XIX столетия. Этот неосуществленный замысел Белинского и осуществляет в «Очерках гоголевского периода русской литературы» Чернышевский. Они должны были состоять из двух частей. В первой он дает глубокую и подлинно научную картину развития русской критики в связи с творчеством Гоголя. Уже это одно показывает, что для Чернышевского Гоголь — важнейшее явление русской литературы 30—50-х годов. Вторая часть должна была явиться обозрением «деятельности русских поэтов и беллетристов, начиная с Гоголя до настоящего времени». К сожалению, труд не был доведен им до конца.
Рассматривая критическую деятельность Полевого, Сенковского, Шевырева, Погодина, Плетнева, Вяземского, Чернышевский разоблачает узость, убожество, реакционность их писаний, непонимание ими основных исторических потребностей русского общества. Противопоставляя им передовые политические и эстетические идеи Белинского, Чернышевский показал, что литература и критика достигают высшего развития только тогда, когда они проникнуты живыми общественными интересами, служат делу освобождения народа.
В подцензурных условиях Чернышевский сумел вскрыть прогрессивный характер художественной деятельности великого писателя. Белинский и Гоголь воспринимаются им в одном ряду с передовыми, подлинно народными деятелями литературы. «Только Гоголь, — решительно утверждал он, — равняется своим значением для общества и литературы значению автора статей о Пушкине». «Мы называем Гоголя без всякого сравнения величайшим из русских писателей по значению»,[90] — восклицает автор «Очерков…».
Историческую заслугу Гоголя Чернышевский видит, в закономерном развитии критико-сатирического направления в русской литературе. Вслед за Белинским великий демократ писал: «За Гоголем остается заслуга, что он первый дал русской литературе решительное стремление к содержанию, и притом стремление в столь плодотворном направлении, как критическое».[91] Сам Чернышевский разъяснял, что под этим термином он понимает «суждение о явлениях жизни на основании понятий, до которых достигло человечество». У художников «критического направления» подробное «изучение и воспроизведение явлений жизни проникнуто сознанием о соответствии или несоответствии изученных явлений с нормою разума и благородного чувства».[92] Творчество Гоголя, таким образом, воспринимается не только в качестве реалистически-точного воспроизведения типических сторон общественной жизни, во и в качестве суда над явлениями этой жизни. В этом смысле «Очерки…» явились продолжением «Эстетических отношений искусства к действительности».
В своей работе мыслитель развивает прогрессивную, революционно-демократическую концепцию искусства. Искусство, проникнутое передовой тенденцией, дает не только правдивое отражение действительности, но и глубокие обобщения, оно является учебником жизни, который не только объясняет жизнь, но и произносит приговор над нею. В учении о тенденции проявилась основная черта революционно-демократической эстетики — стремление поставить искусство на служение великому делу переустройства жизни. Необходимым условием подлинно художественного произведения является истолкование картин жизни с точки зрения передового, революционного мировоззрения. «Истинный художник в основание своих произведений всегда кладет идеи современные». Особо выделяется великим революционером действенный характер искусства и эстетики.
В свете этого подлинно революционного учения Гоголь является вершиной целого периода русского искусства, но еще задолго до него в русской литературе проявлялось критическое отношение к действительности: «Нельзя сказать… чтобы Гоголь не имел предшественников в том направлении содержания, которое называется сатирическим. Оно всегда составляло живую, или, лучше сказать, единственно живую сторону нашей литературы». Сатиры Кантемира, комедии Фонвизина, басни Крылова, «Горе от ума» Грибоедова хотя и были «одиноким отрывочным явлением», исторически готовили почву для творчества Гоголя. «Критический элемент играл в нашей литературе до Гоголя второстепенную роль». Новаторство Гоголя состояло в том, что он превратил критическое направление в главенствующее.
В этом проявились и гениальность Гоголя и его художественное и историческое значение. Истинная заслуга писателя заключалась в том, что он «пробудил в нас сознание о нас самих».[93] Гоголь — защитник угнетенных, борец со всем «злым и пошлым» — стоит во главе передовых сил своего народа.[94]
Борьба вокруг Гоголя становилась все сложнее. Не только либерально-реакционная критика ошибочно истолковывала его творчества Некоторые писатели, продолжавшие традиции Гоголя, ошибочно понимали характер его творчества. В 1855 году А. Ф. Писемский, тогда еще не примкнувший к реакционному лагерю, напечатал в «Отечественных записках» Краевского статью под заглавием «По поводу сочинения Н. В. Гоголя, найденного после смерти: «Похождения Чичикова или Мертвые души», часть вторая». Ссылаясь на Белинского, Писемский пытался убедить читателей в односторонности гоголевского дара. Для него он «художник-критик», лишенный поэтичности и лиричности.
Мысль о том, будто бы в своих произведениях Гоголь выступает исключительно «социально-сатирическим» писателем, лишенным поэтичности и художественности, вызвала решительное осуждение в лагере революционной демократии. Н. А. Некрасов в «Заметках о журналах за октябрь 1855 г.» расценил статью Писемского как попытку сузить и обеднить значение Гоголя, отказать ему в том, что составляет «настоящую, великую силу Гоголя». Писемский трактовал Гоголя исключительно как бытописателя-юмориста.[95]
Выступление Некрасова было поддержано Чернышевским, указавшим в статье об «Очерках из крестьянского быта» Писемского, что последний приписал Гоголю именно то, что составляет слабую сторону его собственных сочинений, — отсутствие лиризма, бескрылый бытовизм. Для революционно-демократической критики гоголевский реализм отличался сочетанием критического изображения действительности с светлой, жизнеутверждающей верой в народ.
Борьба революционной демократии за Гоголя в 60-е годы властно диктовалась необходимостью более последовательного слу женил делу освобождения народа. Борьба за идейность литературы требовала нового решения ряда проблем гоголевского направления в литературе. Так, вслед за Чернышевским Салтыков-Щедрин требовал «сознательности, доведенной до страстности».
Передовые и революционные силы России видели в Гоголе прежде всего образец служения делу освобождения народа. Великий украинский поэт Т. Г. Шевченко записал в своем дневнике: «Я благоговею перед Салтыковым. О, Гоголь, наш бессмертный Гоголь! Какою радостью возрадовалася бы благородная душа твоя, увидя вокруг себя таких гениальных учеников своих. Други мои, искренние мои! Пишите, подайте голос за эту бедную, грязную, опаскуженную чернь! За этого поруганного бессловесного смерда!»[96] Этот призыв нашел гениальное воплощение и в поэзии Некрасова и в поэзии самого Шевченко, он являлся руководящим началом всей литературной и политической деятельности Чернышевского, Добролюбова и Салтыкова-Щедрина. Литература, учили революционные демократы, призвана объяснить народу, «какие явления действительности хороши и благоприятны для него, потому должны быть поддерживаемы и развиваемы его содействием, какие явления действительности, напротив, тяжелы и вредны для него, потому должны быть уничтожены или по крайней мере ослаблены для счастья человеческой жизни».
Чернышевский и Добролюбов повели борьбу с славянофильскими и реакционными измышлениями о благонамеренном характере политических воззрений Гоголя. Чернышевский называл Гоголя «вождем своего народа» и одновременно отмечал в нем «тесноту горизонта», то есть ограниченность его мировоззрения. Гоголь сумел нарисовать страшную картину уродливой крепостнической действительности и тем возбудил против нее негодование. Но «какая связь находится между тою отраслью жизни, в которой встречаются эти факты, и другими отраслями умственной, нравственной, гражданской, государственной жизни, он не размышлял много».[97]
Вне гоголевских традиций Чернышевский не представлял себе успешного развития литературы. «Гоголь важен, — писал он, — не только как гениальный писатель, но вместе с тем и как глава школы — единственной школы, которою может гордиться русская литература».[98] Но это не мешало критику отмечать историческую ограниченность его реализма: «Мы не считаем сочинения Гоголя безусловно удовлетворяющими всем современным потребностям русского общества».[99] Рост общественного движения в стране предъявлял новые требования к литературе.
Революционные демократы в 60-х годах отделяли Гоголя-художника от автора «Выбранных мест из переписки с друзьями». Чернышевский писал: «Писатель, создавший «Ревизора» и первый том «Мертвых душ», до конца жизни остался верен себе как художник, несмотря «на то, что как мыслитель мог заблуждаться». И в другом месте: «Да, Гоголь-художник оставался всегда верен своему призванию». В изображении темных сторон действительности «талант его является в прежнем своем благородстве, в прежней своей силе и свежести».[100]
Для Чернышевского отрицание того, что Гоголь ставил сознательные обличительные цели, — «нелепость, слишком очевидная». Но наряду с этим, по его мнению, Гоголь не сумел возвести свои широкие типические обобщения «к общему устройству жизни». Писатель стремился «быть грозным сатириком», но не видел связи между «частными явлениями» и «общею системою жизни».
Добролюбов, развивая это положение, утверждал, что Гоголь «очень близко подошел к народной точке зрения, но подошел бессознательно, просто художнической ощупью».[101] Чернышевский и Добролюбов указывали на сложный и противоречивый характер творчества великого писателя. У Гоголя была горячая любовь к родной земле, страстная заинтересованность в судьбах народа. Он сознательно стремился к типическому воспроизведению действительности, к обличительно-критическим целям. Но Гоголь не смог подняться до идеи революционного изменения самодержавно-крепостнического строя.
Критика для Чернышевского была национальным делом огромной важности. Она воспитывала в революционном духе читателя и писателя. Это стремление провести идею крестьянской революции определило его отношение к послегоголевской русской литературе. Обобщая художественные достижения Некрасова и Салтыкова-Щедрина, опыт молодой демократической беллетристики, Чернышевский утверждает, что гоголевский период закончился в 1856 году.
По мнению Чернышевского, Гоголь слишком «инстинктивно» смотрел на «безобразие фактов» николаевской действительности.[102] Реализм Некрасова и Салтыкова-Щедрина, напротив, проникнут ясным пониманием существа социальных отношений, передовой революционной идеей. В статье «Не начало ли перемены?» (1861) Чернышевский заявлял, что в литературу пришли новые молодые силы — представители революционно-демократической беллетристики. Задача писателей нового поколения состоит в том, чтобы разбудить народ, поднять его против угнетателей. Искусство должно подняться до идеи демократической революции и изображать жизнь народа с этой точки зрения. Недаром наиболее полным осуществлением мысли Чернышевского явились народные поэмы Некрасова, и в первую очередь «Кому на Руси жить хорошо». Клеймя барское либеральное «народолюбие», Чернышевский высоко поднимает значение революционной пропаганды в литературе. Нетрудно увидеть в суждениях Чернышевского обобщение характерных черт поэзии Некрасова, сатиры Салтыкова, театра Островского, беллетристики Н. Успенского, Решетникова, Помяловского.
Борьба Чернышевского за передовое, идейное, высокохудожественное направление оказала огромное влияние на развитие нашего реалистического искусства. Не только в литературе нашел Чернышевский учеников. Крамской в одном из своих писем превосходно определил великое значение боевых гоголевских традиций в истории формирования передового искусства. «Господи боже мой! Да кто же из русских человеков может так не думать после Белинского, Гоголя, Федотова, Иванова, Чернышевского, Добролюбова, Перова»,[103] — писал он. В. В. Стасов говорил, что под влиянием пропаганды Чернышевского «здоровое понимание, здоровое чувство, здоровая потребность правды и неприкрашенности все более и более укреплялись в среде новых русских художников».[104]
Поделиться книгой: