Слово о граде Путивле

– Искать меня не надо, я не собираюсь ни от кого прятаться, – насмешливо ответил Голопуз. Таких требований он уже ох сколько выслушал! – И жениться не собираюсь. Зачем мне порченая девка?!

– Сам испортил, сам и покроешь грех, – потребовал тиун.

– Ее до меня кто-то ухитрился испортить, – усмехнувшись, сообщил столяр. – Он пусть и покрывает грех.

– Меня не интересует, кто испортил. Женишься на ней ты, – сказал Прокшинич. Поняв, что силой не заставишь, добавил: – Дам за ней хорошее приданое.

– Не нужна она мне ни с каким приданым, – отмахнулся Никита.

– Тогда ты живым из села не уйдешь, – пригрозил тиун.

– Еще и как уйду! – весело возразил Никита Голопуз. – А если мне кто-то будет мешать, я расскажу, что ночью встретил Савку, твоего сына. Это он мне шишку набил камнем. Шел он от церкви и что-то в колодец выбросил. Уж не топор ли?

Тиун скрипнул зубами и опять надолго замолчал.

– Хорошо, можешь возвращаться домой. Но язык держи за зубами, – процедил Яков Прокшинич.

Они вдвоем вышли на крыльцо.

Помощник и мужики ждали их.

Никита задал вопрос тиуну:

– На мне никакой вины нет, могу идти домой?

– Да, – подтвердил Прокшинич, пряча глаза от своего помощника и мужиков.

Никита Голопуз подмигнул Еремею Тихому и быстро пошел за своими вещами. Задерживаться в селе он не собирался: слишком много знал о сельчанах, такое не прощают.

Тиун приказал Тихому и мужикам:

– Походите по селу, поспрашивайте. Ночью кто-то чужой ходил по селу, столяр его видел, но издалека, лица не разглядел. Вроде бы мужчина в годах.

– Поспрашиваем, а как же, – согласился Еремей Тихий, стараясь не встретиться взглядом с тиуном, как будто и сам врал.

Помощник тиуна и мужики вышли со двора, остановились у ворот. Еремей Тихий почесал затылок. Почесали и мужики свои затылки.

– Такие вот дела… – многозначительно сказал Тихий. – Где коза во дворе, там козел в гостях.

– Девки – посуда аховая, и не увидишь, как разобьется, – согласился с ним один из мужиков.

– Может, еще попытаем столяра? – спросил другой. – Знает он что-то.

– Может, и знает, – согласился Тихий. – Только надо ли знать нам?! Пусть тиун сам разбирается: ему и отвечать, и платить больше всех. А нам пора на поле, пахать и сеять. Сейчас день год кормит.

Тиун, подождав, когда они уйдут, зашел в дом. В светлых сенях на стене, на видном месте, висел дурак – плетка для битья жены, детей и холопов. Яков Прокшинич снял ее, пошел в светелку. Там жена Марфа и дочка Улька в одних рубахах сидели на лавке у окна, вышивали узоры на новых скатертях. Марфа была забитая, худая, плоскогрудая женщина со скорбным лицом, а четырнадцатилетняя дочка – характером и мясистым телом вся в отца. Увидев дурака в руке мужа, Марфа спала с лица.

– Чем я провинилась, батюшка?! – успела она спросить.

Муж стегнул ее плетью по лицу. Полоса от удара сразу засочилась кровью и вспухла. Марфа, не охнув, закрыла голову двумя руками, приготовилась молча терпеть. От стонов муж еще больше распалялся. Но Яков схватил дочку за волосы, сбросил с лавки на пол.

– За то, что за дочкой не углядела! – ответил он с опозданием на вопрос жены и, задрав повыше рубаху дочки, чтобы оголились толстые бедра и ягодицы, принялся стегать по ним, повторяя после каждого удара: – Кому до столяра дала, сука?

В отличие от матери дочка орала благим матом, брыкалась, пыталась встать, но не признавалась. Упрямством она могла потягаться с отцом. От ударов у нее полопалась кожа на бедрах и ягодицах. Крики дочери, вид и запах крови еще больше распалили Якова.

Марфа поняла, что остервеневший отец забьет дочку до смерти, вклинилась между ними, принимая удары на себя:

– Меня бей, я виновата!

– Значит, ты все знала?! – Муж наотмашь ударил Марфу кулаком в лицо, отчего она отлетела в угол, осела там бесчувственная, и продолжил стегать дочь и спрашивать: – Кому дала, сука?!

Дочка орала от боли, но не выдавала своего любовника. У отца рука уже начала болеть, когда Улька наконец-то замолчала, потеряв сознание. Низ спины, ягодицы и бедра ее превратились в сплошную кровоточащую рану.

Яков обернулся к жене, которая очухалась и пыталась встать с пола:

– Каждый день буду бить, пока не признается. Так и передай ей.

Стегнув еще раз жену по голове, он вышел из горницы.

А Никита Голопуз быстро собрал свои вещи и, не позавтракав, заспешил в Путивль. Проходя мимо лучшего в селе колодца, увидел, как бабы пробуют на вкус воду, брезгливо сплевывают ее и выливают из ведер набранную.

– Какая вонючая стала! – пожаловалась одна баба. – И цвет розовый!

– Наверное, падаль кто-то кинул, – высказала догадку другая.

– Нет, это наказание нам за убийство попа Лазаря, – сообщила третья.

– И стены в церкви слезиться смолой перестали, – рассказала четвертая. – Не к добру это!

Бабы дружно перекрестились.

– Почистить колодец надо, – подсказал Никита Голопуз, но не сообщил, почему.

– Иди отсюда, окаянный! – прикрикнула на него первая баба, мать испорченной им девки. – С тех пор, как ты здесь появился, у нас один беды!

– Беды на голову с языка валятся! – весело отрезал столяр.

Портя девок, он не меньшее удовольствие получал, выслушивая проклятия их матерей.

Когда бабы заругались на него все вместе, заглушая друг друга, Голопуз радостно захохотал. Возле дома тиуна Никита взялся за узелок с сердцем ласточки, чтобы зазноба выбежала к нему попрощаться.

Ульку только что мать и брат перенесли с пола на лавку. Она лежала на животе, почти беззвучно стонала сорванным голосом и всхлипывала. Рада была бы попрощаться Николаем, но чуть пошевелилась и вскрикнула от боли.

– Потрепи, моя милая, – увещевала мать. – Сейчас я мазью помажу, боль сразу снимет. – Она побежала в кладовую за мазью.

– Да, здорово он тебя отстегал… – сказал Савка, похотливо глядя на окровавленные ягодицы сестры. Вид крови и его возбуждал, от желания даже ноздри затрепетали.

– Грешили вдвоем, а отвечать мне одной! – всхлипывая, прошептала Улька.

– Такова бабья доля, – сдерживая улыбку, сказал брат и вышел из комнаты – от греха подальше.

8

В Пасхальную ночь ведьма пришла к соборной церкви. Нарочно немного опоздала, чтобы ей не хватило места внутри. По большим праздникам князь Владимир ходил в соборную церковь. Вместе с ним приходили думные бояре, лучшие дружинники, а также все, желающие показаться князю или посмотреть на него. Была здесь и Евдокия Кривая. Она пришла заранее, чтобы занять место поближе к князю, но дружинники оттеснили ее в угол у входа. Ведьме внутри церкви делать было нечего. Она стояла на площади, слушала перезвон дивного колокола, который плакал детским голосом, и делала вид, будто молится. После окончания всенощной, когда народ начал расходиться, она стала так, чтобы князь Владимир прошел мимо нее. Его сопровождали бояре и дружинники, которые бесцеремонно расталкивали людей. Один из них якобы случайно так двинул Дуньку Кривую, что она еле устояла на ногах. Дружинник сделал это явно не спроста. Зато на ведьму никто из них не обратил внимания. Она проскользнула между боярами, окружавшими князя Владимира, и перегородила ему дорогу.

– Христос воскрес! – произнесла ведьма, улыбаясь с невинной скромностью.

– Воистину воскрес! – ответил Владимир и остановился похристосоваться: хоть и князь, а обычай велит.

Когда губы ведьмы коснулись его правой щеки, князь легонько дернулся. Из губ женщины как бы перекатился в него огненный шарик, который стремительно упал из головы в низ живота и лопнул там, вызвав миг блаженной истомы. К поцелую в левую щеку он приготовился, но все равно дернулся, когда лопнул второй огненный шарик. Третьему поцелую он отдался расслабленный и не отпускал ведьму, пока воевода Олекса Паук – сорокасемилетний мужчина со шрамом, наискось разделившим нос, а на щеке скрытом под густой темно-русой бородой, – не закашлял многозначительно.

С трудом отпав от ведьмы, князь несколько раз зевнув ртом, как выброшенная на берег рыба. Когда пришел в себя, первым делом спросил:

– Тебя как зовут?

– Меня не зовут, я сама прихожу! – легкомысленно ответила ведьма. Она радовалась, что князь отравился ею, теперь не скоро выздоровеет.

– Ну, так приходи на разговение, – пригласил Владимир, пытаясь заглянуть ей в глаза.

– А не прогонишь? – лукаво спросила она, пряча глаза, чтобы князь не увидел в них свое перевернутое изображение и не понял, что имеет дело с ведьмой.

– Конечно, нет! – горячо заверил Владимир. – Ты будешь первой гостьей!

– Может, и приду! – ведьма звонко засмеялась, проскользнула между боярами и дружинниками и растворилась в толпе.

Князь Владимир погнался за ней, но сразу потерял из виду.

– Кто такая? – спросил князь Олексу Паука.

– Черт ее знает! – почесав бороду, ответил воевода, хотя знал не хуже черта.

– Завтра обязательно разыщи ее, – потребовал Владимир Игоревич.

– Поищем – почему не поискать?! – согласился воевода Паук. Он знал, что князь забывает данные им поручения быстрее, чем подчиненные соберутся их выполнить.

Евдокия Кривая сумела протолкаться между дружинниками и, оказавшись сбоку от князя, произнесла:

– Христос воскрес!

Но Владимир все еще смотрел в ту сторону, куда ушла ведьма. Он дотронулся кончиками пальцев до левой щеки, потом – до правой. В тех местах, где ведьма касалась губами, чувствовался легкий зуб, как в недавно заживших ранках.

– Вот это да! – вымолвил он и, не замечая никого и ничего вокруг, пошел в свой терем.

Вместо князя ответил девушке воевода, большой шутник:

– Воистину воскрес!

Он поцеловал ее два раза в щеки, а третий – в губы. Присосался надолго, потому что ему вместо князя досталась заговоренная Акимовной соль. С того дня все его мысли были об Евдокие Кривой. Он уже подумывал, как избавиться от старой жены.

Дуня возмущенно оттолкнула Олексу Паука и покраснела, но не столько от стыда и обиды на воеводу, сколько от возмущения, что князь не обратил на нее внимания. А ведь только недавно клялся в любви, обещал жениться. Она не знала, что Акимовна, наговаривая соль, позабыла о вынутом княжьем следе, который перепекся и треснул. Точно так же перепеклась и треснула любовь князя.

– Ты смотри, какая стыдливая стала! Прямо, как честная девица! – бросил один из дружинников и тоже полез к ней христосоваться.

Воевода ревниво отшвырнул самого прыткого от девушки. Остальные дружинники все поняли и расступились, давая ей дорогу. Евдокия закрыла рдеющее лицо руками и, натыкаясь на людей, побежала к воротам, ведущим к посаду. Смех дружинников еще долго преследовал ее.

После всенощной народ долго не расходился по домам, но к заутрене пришли почти все и казались выспавшимися. Ведьма тоже пошла якобы в соборную церковь, но у посадских ворот повернула обратно. До ночи ей ни к чему было встречаться с князем Владимиром. У входа в церковь, мимо которой она проходила, стоял на коленях и бил земные поклоны Касьян Кривой. Человек он был очень набожный, поэтому после ночи с женой считал себя оскверненным, недостойным войти в церковь. Все знали об этом, и кое-кто, в основном молодые парни, скабрезно подшучивали над ним. Правда, случалось это раза два в месяц, а то и реже. В основном над такой завидной частотой и подсмеивалась молодежь. Кривой делал вид, что не замечает их. В последнее время дела его шли все хуже, поэтому Касьян становился все набожнее.

Из церкви вышел Сысой Вдовый. Он похристосовался с ведьмой, и она подарила ему крашеное отваром луковой шелухи, светло-коричневое, куриное яйцо.

– Это непобедимое яичко, – предупредила она рыбака. – Бейся им смело, только никому в руки не давай.

То, что предупреждает напрасно, что Сысой ее не послушает, ведьма знала, но не смогла удержаться.

– Ну, уж, непобедимое! – не поверил ей Сысой, но биться пошел.

По улицам посада уже шатались несколько пьяных мужиков. Кто празднику рад, тот с утра пьян. Колокола всех церквей звонили без умолку. В Пасхальную неделю всякий мог залезть на колокольню и позвонить от души во славу воскрешения Иисуса Христа. Несколько баб ходили по дворам и обливали водой тех, кто проспал заутреню, иначе проспавшие будут неудачливы целый год. Пожилые женщины дома расчесывали волосы, чтобы у них было столько внуков, сколько волос на голове. На пустыре девки прыгали через старую борону, чтобы в этом году выйти замуж. А на рыночной площади собрались те, кто хотел побиться пасхальными яйцами. В большинстве своем это были ребятишки, но хватало и взрослых мужиков, даже пара стариков затесалась. Взяв яйцо в правую руку, ударялись сначала острыми концами – носиками, затем тупыми – задками, затем неразбитыми, если у одного целым оставался носик, а у другого – задок. Тот, что яйцо оказывалось разбито с обоих концов, проигрывал и отдавал его победителю. Сысой Вдовый был азартен, но всегда крупно проигрывал, что надолго отбивало у него охоту играть. На этот раз проиграть он мог всего лишь яйцо, тем более, дареное, поэтому бился со всеми подряд. И постоянно выигрывал, причем оба конца его яйца оставались целы. Он уже набрал с полсотни чужих яиц, когда согласился сразиться с Ванькой Сорокой.

Яйца у Ваньки были червчатого цвета и такие яркие, каких ни у кого больше не было. Красил он сам, секрет никому не выдавал. Поговаривали, что именно благодаря этой краске его яйца всегда побеждали. Вдовый и Сорока стукнулись носиками. Победил Сысой. Стукнулись задками – опять треснуло червчатое яйцо Ваньки.

– А оно у тебя настоящее? – поинтересовался Сорока, отдав победителю разбитое яйцо.

– Конечно! – заверил Вдовый. – Уже сколько раз проверяли его.

Иногда яйца вырезали из дерева или находили похожую гальку, красили под пасхальное и беспроигрышно сражались им. Пойманных на таком били нещадно и забирали у них весь выигрыш.

– Дай-ка и я проверю, – потребовал Ванька Сорока.

Сысой, разжав пальцы, но не отдавая яйцо, разрешил:

– Проверяй. Можешь пощелкать по нему.

– Нет, дай я посмотрю, а ты мое проверь, – сказал Ванька и, не слушая возражений, положил на ладонь рыбаку червчатое яйцо и забрал светло-коричневое.

Сорока повертел чужое яйцо в руке, пощелкал по нему, даже потряс у уха, как будто проверял свежее ли.

– Мое в порядке? – спросил Ванька.

– Да, – ответил Сысой.

– Еще раз осмотри его, чтобы потом не жаловался, – потребовал Ванька.

Вдовый еще раз осмотрел яйцо, не нашел ничего подозрительного, отдал хозяину. Взамен ему получил светло-коричневое.

– Бьемся? – спросил Ванька.

– Бьемся, – согласился Сысой.

Они ударились носиками – и лопнуло светло-коричневое.