УЛЫБКА ДЖУГДЖУРА

Оказалось, что из стада Сабрского зимой отбилось сотни три оленей, и найти их до сих пор не удается. Почему отбились? В районе стало много волка, при нападении олени разбегаются и бывает – далеко. Много оленей уводят дикие олени-согжои. В стаде Сабрского олени отбились во время сильной пурги. Позднее Лысенков сказал, что совхоз организовал розыски отбившихся оленей с помощью авиации. Штук двести удалось найти на границе с Тугуро-Чумиканским районом. Это очень далеко, придется высаживать пастухов с вертолета, чтобы они пригнали стадо назад.

– Весной у нас самое трудное время, – говорил мне Сабрский. – Начнется отел, а тут медведь поднимается из берлоги, начнет телят давить. Весной он голодный, встречаться с ним опасно. В прошлом году наш пастух ехал на олене по тропе, дело в мае было, снег еще не везде сошел, и вдруг медведь. Олень испугался, прыгнул в сторону, пастух свалился, правую руку сломал. А медведь на него бежит. Он левой рукой затвор передернул и в упор выстрелил. Пастух орет от боли, потому что руку сломал, медведь упал, катается, тоже ревет. Хорошо, что парень не растерялся, успел, а то задрал бы его медведь…

На санях мы поехали к складу на берег реки. Вертолет стоял на льду, возле него лазил механик, готовил машину к полету. В складе Колесников начал передавать Сабрскому продукты для бригады: мясные и овощные консервы, чай, сахар, сгущенное молоко, печенье, конфеты, табак и папиросы. Все это в большом количестве, в расчете на то, что подойдет лето, занепогодит, тогда ни на чем к бригаде не доберешься. Кроме того, на всех резиновые сапоги, а потом несколько мешков комбикорма, чтоб подкормить оленей весной, и соль. В целом, нагрузили две подводы и отвезли к вертолету.

В маленьком чемоданчике Сабрский вез бутылку коньяку для товарищей. Люди всю зиму живут в палатках, на морозе, в поселке не бывают по полгода и больше, дружеская вечеринка не помешает.

Расчеты ведутся на полном взаимном доверии. Колесников подал фактуру, Сабрский подписал: «Все тут, ничего не забыли положить?» – «Все, – ответил завскладом. – Сам проверял». На том и закончилась передача-приемка.

Колесников – старожил Нелькана, всех знает в лицо и его все знают, обмана быть не может. В ожидании вертолета все зашли в маленькую обособленную будочку, растопили тут печурку и в тепле Сабрский предложил выпить. Для такого случая он держал пол-литра в кармане, а на столе были и кружки, и хлеб, чтоб закусить.

Мешки, ящики с консервами перекидали в вертолет, и он закрутил лопастями, завихрил снег. Перед этим командир экипажа – высокий чернявый пилот Владимир Колодницкий отыскал по карте пункт, где должно находиться стадо, штурман проложил курс. Летают не первый год, район знают, отыщут нужный ключ в верховьях Батомги.

Трудно представить, насколько усложнилась бы работа совхоза, не будь авиации. Территория, на которой разбросаны стада, огромна, с севера на юг в три сотни километров не уложиться. При этом все стада укрываются по распадкам Джугджура и от одного стада к другому напрямик пути нет. Но вертолеты обходятся совхозу в копеечку: что ни час, то двести восемьдесят рублей. А если к этому добавить полеты за горючим в Аян, то все четыреста. Лишь за один 1972 год совхоз выплатил за авиацию около семидесяти тысяч рублей. Так что и олешки, хоть они и добывают ягель копытом из-под снега, тоже больших затрат требуют.

Вертолет какое-то время несся над рекой, потом свернул в сторону Джугджура. Я приник лицом к стеклу, надеясь увидеть сохатого, но потом мне Сабрский сказал, что сейчас лоси держатся по островам на Мае. На восточных склонах хребта преобладает лиственница, а здесь склоны были более пологи и почти сплошь поросли сосняком. С высоты двести-триста метров я прекрасно различал прямые, чистые стволы и темные с хвоей кроны. Некоторые сопки – ближе к Мае – были с одной сосной. Но чем ближе к хребту, тем беднее лес, и сопки укрыты лесом лишь до половины, а по вершинам лысые. Возможно, под снегом находился стланик, но различить его с высоты невозможно. По распадкам и ключам лежат голубые наледи, как озера.

В одном из распадков я заметил паутинки следов, а потом и оленей, пасшихся группами. Потом следы стали свиваться в более тугие тропки, и на белой площадке, среди хилого обвешанного бородатыми лишайниками лиственничника, показались корали – загоны для оленей. Вертолет начал терять высоту, пилоты высматривали палатки оленеводов. Увидев вертолет, пугливые олени во весь опор пустились наутек. Впереди мчался большой самец, а за ним катилось штук пятьдесят других оленей. Но машина их обогнала, и олени крутанулись в сторону и рассыпались в лесу. На поляне дымил костер, и возле него махали руками три человека.

Вертолет завис над полянкой, снег поднялся столбом, загасив костер, и машина мягко осела на колеса. Пилот открыл дверцу, и мы выпрыгнули в глубокий снег. На поляне лежало около десятка разделанных туш, которые надлежало везти в Нелькан. Сабрский пожимал руки своим товарищам, передавал приветы от родственников. Среди пастухов один был уже лет шестидесяти, вот-вот на пенсию. Как я потом увидел, почти в каждую бригаду подбирали людей так, чтоб там наряду с молодыми был хоть один старый оленевод. Старики лучше знают горы, по которым приходится гонять стадо, у них опыт, а это значит не меньше, чем сила и молодость. Оленей нельзя долго держать в одном месте, они быстро выбивают пастбища. Если в копанине остается ягель, значит, олень наедается. Но как только он станет брать весь мох, надо перегонять стадо в другое место. Опытные оленеводы знают все пастбища, где есть ягель, где оленю легче укрыться от зимней непогоды, а летом от гнуса. Старики лучше «понимают» оленя, что особенно важно при выбраковке, когда в стаде надлежит оставлять самых ценных животных.

Чтоб не быть голословным, сошлюсь на опытного специалиста в оленеводстве Ивана Михайловича Плотникова, проработавшего в этой сфере более сорока лет. Он утверждает, что опытным пастухом оленевод становится не раньше как через шесть-семь лет. Этот его вывод подтвердил и научный сотрудник Евгений Александрович Жиляев, до Нелькана много лет работавший в оленеводстве на Чукотке. Очень многое должен знать и уметь пастух, начиная от умения читать следы и кончая ветеринарными навыками – ведь на его попечении сотни животных. Шесть-семь лет срок вполне достаточный, чтоб освоить любую производственную профессию, даже самую сложную.

Раньше оленеводы кочевали за стадом всей семьей, и такая жизнь для них была более нормальной, чем теперь, когда хозяин дома появляется там не более двух-трех раз в году, накоротке, вроде гостя, и по сути лишен домашнего уюта, полагаясь в быту только на свое умение. А какой мужчина любит женскую работу – стирку, приготовление еды, наведение в палатке чистоты, шитье одежды, обуви? Да и некогда ему этими делами заниматься, он уходит смотреть стадо, отыскивать оленей на два-три дня, а порой и на неделю, захватив с собой лишь оружие да запас еды.

Появляется оленевод в поселке, чтобы провести там отпуск, и все кажется ему непривычным: он успел отвыкнуть от семьи, от текущих домашних забот, не знает, куда себя девать, и уже через неделю начинает с тоской поглядывать на тайгу и тяготиться пребыванием в поселке.

Женщины, в свою очередь, стали откровенно бояться тайги, и мало какая отваживается жить с мужем в палатке и быть ему помощницей В трудах. В поселке для женщин есть работа, есть развлечения, в яслях, садике, школе-интернате воспитываются дети. Потеряв связь с оленем, женщины перестали шить одежду из оленьих кож, тачать обувь из камуса, выделывать шкуры.

Днем позже мне показали в школе выставку детского творчества. Ученики рисовали, выжигали, вышивали и вязали кофточки, свитера из… японских цветных ниток. И не было там почти ни одной поделки из камуса, пыжика, оленьих шкур, как не было и вышивки бисером, до которой эвенкийки раньше были большие охотницы. Нет и резьбы по кости и дереву. Странно мне было, что на глазах учителей – умирало древнее рукоделие, а они даже не делали попыток поддержать его. Да и какое дело до ремесла директору школы – корейцу, если с него за это никто и ничего не спрашивает?!

Вертолет опустился на снег, пастухи принялись живо выгружать из него продукты и комбикорм, а на их место заносить оленьи туши. Массовый забой животных обычно ведется осенью, в сентябре-ноябре, в период наибольшей упитанности оленей, осенью и шкура еще не поражена личинками овода и годится для выделки замши и на различные изделия. Здесь же были забиты на мясо важенки, оставшиеся яловыми, и старые быки-кастраты. Выбраковку вели сами пастухи, забивая наименее ценных оленей.

На пастухах была легкая одежонка – ватники, хлопчатобумажные дешевые брюки, короткие, едва прикрывающие щиколотки торбаса из камуса. Ни на одном не увидел я национальной одежды из оленьих шкур, все было купленное, мало подходящее для жизни в тайге, хотя недостатка в шкурах не ощущалось. Во всем районе нет ни одной мастерской, которая занималась бы пошивом одежды для оленеводов, и только обувь из камуса, без которой оленеводу никак не обойтись, с грехом пополам, кое-как тачают чумработницы (их держат в бригадах, чтобы они ремонтировали одежду и варили еду). Насколько неудобны ватники для тайги, может убедиться всякий, в заснеженном лесу через полчаса вы почувствуете, что промокли, а воротник, рукава смерзлись. Разве сравнишь с ватником легкую, почти невесомую и непродуваемую ветром куртку из летней оленьей шкуры и штаны из выделанной кожи! К сожалению, такую одежду сейчас можно увидеть разве только на картинке или в музее. Кому-кому, а оленеводческому совхозу следовало бы наладить пошив такой одежды для пастухов. Имеют же специфическую рабочую одежду сталевары и пожарники, и никому в голову не приходит мысль поставить к вагранке или прокатному стану человека в ватнике. У пастухов работа не менее ответственная и опасная для здоровья, потому что пятидесятиградусный мороз подобен огню.

Летчики увязали туши веревками, чтоб они не расползались, от винта побежали снежные вихри. Пастухи кинулись по сторонам, снег взметнулся выше лиственниц, и машина оторвалась от земли.

* * *

Мое первое свидание с пастухами-оленеводами было слишком коротким, и когда в Нелькане мне сказали, что через час вертолет пойдет в другое стадо – на Маймакан, я опять попросился лететь туда, хотя успел здорово промерзнуть в ботинках.

На этот раз в стадо летел и Лысенков. Он нарядился в полушубок, на ногах у него были унты из выделанной сохатины, за плечами ружье и спальный мешок. Отправляясь в тайгу на час, бери все необходимое на несколько дней. Мало ли что может случиться в полете!

Я снова приник к иллюминатору, чтоб видеть темные высокие ельники по берегам Маи и сосняки на сопках. Отдельные склоны были покрыты одной сосной, высокой, прямоствольной, без подлеска и примесей других пород. Сосны было много, но я понимал, что для промышленных рубок ее недостаточно, потому что не на всяком склоне ее можно брать, чтоб не нарушить защитной, водоохранной роли лесов. Для меня стало ясно, что от тех опустошительных пожаров, о которых писал К. Дитмар, не осталось и следа. За столетие земля полностью залечила раны, и на месте гарей поднялись полноценные леса.

Мы летели вдоль Маи довольно долго, и близ нее повсюду были сосняки. Но далеко от нее они не уходили, и когда вертолет стал забирать в глубину Джугджурского хребта, сосна уступила место лиственнице. Последняя не решалась взбираться на вершины гор, словно замирая перед их открытыми всем ветрам горбинами.

Я все всматривался в частокол лесов, надеясь увидеть какого-нибудь зверя на белом снегу, но даже цепочки следов разобрать не мог: тайга оставалась пустынной, гольцы безжизненно-белыми. Ни снежного барана, ни волка, ни сохатого. Для меня это было лишним подтверждением истины, что всякого зверя надо искать там, где есть для него корм. Волк бродит близ оленьего стада, сохатый отстаивается в темных ельниках по берегам Маи, где для него достаточно сочных молодых побегов ивы, тополя и чозении. Что же касается медведя, то бурый хозяин тайги еще спокойно додремывал по берлогам.

Опять среди лиственничника, обвешанного бородатыми лишайниками, показались изгороди-корали, а потом и сами олени, припустившие наутек от винтокрылой птицы. Многочисленные следы свивались в тугие тропы, где-то должны были находиться и палатки оленеводов. Вертолет начал снижаться и вскоре уже несся над зеленоватой наледью, широко разлившейся по ложбине. Он завис над оленьими тушами и мягко опустился на колеса, разогнав по гладкому льду свернутые в комок шкуры. Издали, из редкого лесочка, к машине бежали оленеводы. Молодые мчались на лыжах, пустив впереди себя желтовато-белых псов. Вмиг стало оживленно, многолюдно. Лысенков выпрыгнул на лед с мешком, достал какие-то свертки и оделил ими стариков оленеводов. Подарки. Для них это был дорогой знак внимания со стороны управления совхоза, и по радости, озарившей их загорелые обветренные лица, очень приятный. Нельзя, появившись среди людей, живущих месяцами в тайге, в одиночестве, появляться с пустыми руками. Они-то всегда рады свежему человеку, только появись, как и накормят, и напоят, и уложат на теплое место, окажут любую помощь, не спрашивая кто ты и зачем ты здесь. Таков закон тайги.

Перед машиной веселая толчея: одни покидали тайгу, им радостно было от предвкушения скорой встречи с родными, другие радовались тайге, по которой каждый оленевод тоскует.

Половина бригады ехала в Нелькан на отдых, поэтому в машину грузили не только мясо, но и нарты со скарбом, и собак, и убитого охотоведом волка. Охотовед Геннадий Степанович Харин – небольшого роста, коренастый, со смуглым лицом, по типу близким к аборигенам, сидел возле иллюминатора с зачехленным ружьем, не снимая темных очков. Он специально выезжал в бригаду, чтобы помочь оленеводам уничтожить волков, которые начали интенсивно травить оленей. Урон от этих хищников бывает очень велик, особенно в весеннее время, когда начинается отел. Убить волка трудно, потому что зверь этот осторожен и на глаза человеку попадается редко, а капканы обходит, как и отравленную приваду. Пожалуй, нет зверя более пластичного, более приспособленного к существованию в близком соседстве с человеком, несмотря на гонения, которым он подвергается. Нет ничего удивительного в том, что два волка долгое время жили в Москве, как об этом писал журналист Песков. Мне приходилось слышать от охотников сетования, что волк, почувствовав отраву, тут же отрыгивает съеденное и уходит, что жертвами отравленных приманок чаще становятся собаки, не столь осторожные. В данном случае волки долгое время обходили растерзанного ими оленя и не сделали ни одной попытки поживиться своей добычей после того, как возле нее побывал человек. Попался хищник на клочке шкуры, в которую была заложена отрава. Смерзшийся комочек гнало ветром по льду, и волк его схватил. Волк был светло-желтый, гораздо крупнее собаки. Снимать с отравленного зверя шкуру надо с большими предосторожностями, чтоб не отравиться самому, и волка везли завернутым в мешковину. За каждого убитого волка охотнику выплачивается премия в пятьдесят рублей, помимо платы за шкуру. За волчицу выплачивается вдвое больше.

Оленей травят многие хищники – волки, медведи, росомахи и даже вороны. Волк, ворвавшись в стадо, травит по нескольку оленей – каких успеет, а съедает немного. Казалось бы, потравленные олени не пропадают для хозяйства, но это не так. Пастух не в состоянии сразу обнаружить убитого оленя, потому что пастбища в совхозе – горно-таежные, можно пройти рядом с оленем и не заметить его в чаще. Мясо же невыпотрошенного оленя скисает за несколько часов даже на самом сильном мороза, и становится непригодным в пищу.

Устраивая облаву на волков, охотники вешают на шнурок красные флажки, и зверь не решается перешагнуть через такой призрачный забор и натыкается на засаду. Так охотятся в России, где волк обитает на небольших участках леса. Научный сотрудник опорного пункта сельскохозяйственного института Жиляев утверждает, что волк вообще не различает красного цвета, что он в такой же степени боится и черных флажков, а также тропы человека. Он рассказал, что был свидетелем, как волки пытались проникнуть к стаду, вокруг которого перед этим прошел пастух. Они несколько километров шли вдоль тропы, не решаясь через нее перешагнуть, и потом наконец преодолели ее огромными прыжками. Назад они выходили таким же путем.

В настоящее время волка в районе стало больше. Причины: охотников мало устраивает эта добыча – слишком она трудно достается. Значительно легче добыть лося, соболя, даже медведя, чем волка, искусно уклоняющегося от встреч с человеком. Пытались организовать охоту на волка с вертолета, но дело это дорогостоящее и малоэффективное в условиях тайги. В совхозе порой по месяцу и больше не видят вертолета и не могут перебросить в стадо необходимые грузы, а не то что устраивать такие охоты.

На обратном пути Лысенков попросил командира лететь пониже, чтобы можно было увидеть сохатого. Колодницкий держал машину метров на двести-триста от земли, и я мог видеть лес, следы на снегу, оленей. А когда пошли над Маей, над ее островами и протоками и внизу заскользили голубые тени от высоких ельников и тополей, он снизил вертолет метров на сто, и вскоре мы увидели огромного черного быка – лося. Он уходил в сторону от реки размашистым шагом, и глубокий снег, казалось, был ему нипочем.

Я был искренне благодарен Владимиру Колодницкому, что он устроил мне встречу с сохатым посреди заснеженной тайги, казавшейся до этого столь пустынной. Мне было радостно видеть животное в его привычной среде, и я испытал наслаждение отнюдь не меньшее, чем охотник, стреляющий зверя. Я знаю, что многих привлекает вопрос: убью – не убью, и они стреляют по первому подвернувшемуся существу, будь то зверь или птица, хотя практически в добыче этой не нуждаются. Для меня этот вопрос давным давно не существует. Еще с войны я твердо знаю, что нацеленное оружие всегда убивает, что видеть кровь, видеть обмякшее, искаженное смертью животное или птицу всегда неприятно, и поэтому охоты не люблю. Охота должна уступить место охоте с фотообъективом и в своем первозданном виде может оставаться только как необходимость, вроде забоя животных на бойне, как мера по поддержанию равновесия в природе, но отнюдь не для эстетического наслаждения. Небо, зори, чай у костра, любование звездами, чем так прельщала всегда охота людей просвещенных, останутся и при охоте с объективом. Уйдет лишь момент смерти. Человек сейчас достиг таких высот в развитии науки и техники, что в состоянии уничтожить все живое без особых на то усилий. При такой оснащенности гораздо важнее, чтобы человек был благородным, гуманным, великодушным к слабым и беззащитным животным, чем жестоким, убивающим направо и налево.

До самого вечера я оставался под впечатлением полета над рекой Маей, над ее белоснежными просторами, лишь у скалистых берегов прорезанными темными полыньями, над черными и колючими, как частокол, ельниками, над сосновыми лесами, населившими склоны обступивших ее сопок. Чистота первозданной природы, свежесть воздуха поражали воображение, и мне порой казалось, что я попал на другую планету.

Утром я встретился с охотоведом совхоза Хариным. Геннадий Степанович был выпускником Иркутского сельскохозяйственного института. Этот институт поставляет нам в край основную массу охотоведов, нужда в которых растет с каждым годом, особенно после того, как перешли к организации промхозов. Он познакомил меня с актом проверки, которая состоялась менее года назад. Акт отражал положение с охотой. В 1950 – 1960 годы охота давала ежегодно пушнины на 220 тысяч рублей. В промысле участвовало от 120 до 200 кадровых охотников.

В 1960-1970 годах промысел давал пушнины в среднем на 122 тысячи рублей. Число кадровых охотников шло на убыль.

В 1972 году число охотников сократилось в три раза, и дали они пушнины лишь на 25 тысяч рублей.

Если раньше основным объектом охоты являлась белка, то в последние годы ее число упало, ее стали брать не более тысячи штук за сезон. Это почти столько же, сколько и соболя. Что так резко повлияло на белку – недостаток ли кормов, болезни, или, как утверждают некоторые, ее стал поедать соболь – остается пока неясным. По-настоящему изучением этого вопроса никто не занимался. Бригада охотоведов из центра, обследовавшая угодья района год назад, лишь подтвердила факт ее исчезновения, но не дала анализа причин.

Но дело не только в сокращении численности белки. В районе охватывается промыслом лишь четвертая часть угодий, а охотников становится все меньше и меньше. Люди не хотят идти в тайгу на промысел, и причина здесь не только в низком заработке, который легко перекрыть на любой работе в поселке, но также и в том, что охотники испытывают большие затруднения с транспортом. После того как в районе, особенно в захребетной его части, свели все мелкие поселки, объединив их в три крупные – Нелькан, Джигда, Аим, – до угодий стало очень далеко и во многие охотнику просто невозможно добраться. Угодья опромышляются бегло: охотник на оленях идет по тайге, собирая то, что подвернулось под руку. Много следов – он остановится дня на два-три, расставит на следах соболя с десяток капканов – и дальше. О путиках, разграничении участков между охотниками не идет и речи. А какая без этого охота? Ведь на закрепленном угодье охотник старается поддержать зверя в трудное для него время, подкормить, и совсем не думает об охранных мероприятиях, когда угодья у него неограниченные.

Раньше большое количество пушнины давали оленеводы. Они всегда имели возможность брать пушнину там, где зимовали стада. Теперь оленеводы из-за слабой укомплектованности звеньев почти не имеют времени для охоты, и добыча их носит случайный характер.

На промысел идут в основном люди зрелые, а молодежь не желает расставаться на месяцы с поселком, теряет навыки, начинает, говоря прямо, бояться тайги и тех испытаний расстояниями, неудобствами, морозами, неустроенностью быта, с которыми приходится сталкиваться любому промысловику. Если к этому еще добавить, что не каждый мирится с одиночеством и неуверенностью в заработке (то ли добудешь соболей, то ли потеряешь напрасно время), вот и готов набор причин. И все-таки молодежь сторонится промысла не поэтому. Попробуйте зазвать русскую молодежь в углежоги, смолокуры. Или предложите им плести лапти. Многие ли откликнутся? Хотя и смола, и деготь, и уголь, и лекарственные растения нам и сейчас необходимы, мы вынуждены признать, что промыслы эти безнадежно устарели, изжили себя. Морально устарела и охота в том виде, как она сейчас ведется, и никогда не зазвать на этот промысел молодежь, если в корне не изменить методов ведения охотничьего хозяйства. Находясь на уровне дедовских времен (капкан мало чем отличается от ловушки-давилки, а черкан, убивающий зверька стрелой, от малопульки, а зимовье с дымной железной печуркой от шалаша, в котором жили на промысле наши деды и прадеды), промысел становится явным анахронизмом, в крайнем случае достоянием стариков и любителей таежного безмолвия. Молодежь нынче не хочет связываться с делом, которое мало что дает уму и сердцу. Зачем охотнику среднее образование, технические навыки? Достаточно того, что он умеет стрелять, ходить, ориентироваться по звездам. Но все это умели и наши прадеды.

Видимо, это ясно не только мне, мало искушенному в охотничьих делах человеку, но и многим другим. Не берусь предсказывать пути развития охотничьего хозяйства. Может быть, пушного зверя выгоднее выращивать в вольерах, чем гоняться за каким-нибудь соболем по тайге, может быть, биологи выведут новые, в корне иные породы, может быть, химики дадут вещества, подкормка которыми изменит привычный облик пушного зверька, может быть, сбор таежного «урожая» примет иной характер, чем теперь. Слово за наукой, на которую, как это ни досадно, придется раскошелиться. Вот когда в охоте будут соседствовать наука и техника, молодежь придет сама, даже зазывать ее не потребуется.

А пока Харин говорил мне о том, что для поднятия охоты в районе необходимо расселение норки по Аиму и Учуру, где ее пока нет, необходимо привлечь авиацию для борьбы с волком, необходимо больше лицензий на отстрел дикого оленя – согжоя, который во время гона уводит из стад много важенок и дает полудикое, не поддающееся приручению потомство. Думаю, что все это лишь полумеры, но спорить не берусь – охота заинтересовала меня лишь попутно и не является делом моей жизни.

В этот день контора совхоза была полна людей – бригадиры ждали отправки к оленьим стадам и, пока была возможность, решали текущие вопросы. Был тут и молодой Михаил Плотников – старший бригадир над тремя оленьими стадами, и бригадир девятого стада – Илларион Васильевич Колесов и другой люд, каждый по своим делам.

Плотников, несмотря на молодость (ему тридцать восьмой год), уже семнадцать лет работает в оленеводстве. Отец его, Иван Михайлович Плотников, специалист-оленевод с высшим зоотехническим образованием, работает в совхозе уже много лет, а до этого занимался оленеводством на Сахалине и даже во время войны был начальником оленеводческой команды, созданной для нужд армии. У него за плечами сорокалетний стаж работы. Он и приучил сына к оленеводству, и теперь тот не мыслит себе иного занятия.

Колесов много старше Михаила Плотникова – ветеран Отечественной войны, по сути почти инвалид, потому что вернулся с перебитой рукой и может ею лишь кое-что поддержать, помогая здоровой. Как и все эвенки, он худощав, небольшого роста, скуластое лицо обветрено, обожжено морозами. Несмотря на приличный еще мороз, по утрам до двадцати градусов и поболее, он ходит в осеннем пальто, ворот рубашки расстегнут. Покалеченную руку он держит глубоко в рукаве, и оттого плечо у него приподнято и выглядит он сутуловатым. У него в бригаде подобрались одни холостые мужчины, а ведь кому-то надо и варить, и штопать одежду, и шить унты.

– Давай мне в бригаду чумработницу, – говорит он директору.

– Ну что ж, – соглашается тот, – бери Анну, она пока свободна, может поехать.

– Не надо мне Анну, она пьяница, – отказался Колесов. – Что я с ней там буду делать…

– А она утверждает, что ты пьяница, – спокойно парирует директор. – Кто вас разберет… Другой чумработницы все равно нет, бери ее, она все умеет делать.

– Я пью, но я головы не теряю, – горячится Колесов. – Не хочу я такой чумработницы…

Он еще продолжал упираться, но потом я увидел его возле самолета вместе с Анной – женщиной лет сорока пяти, с веселыми озорными глазами, с румянцем на скулах. Они дружески беседовали, потягивая винцо из горлышка бутылки для сугреву.

Хотя экспедитор, браво войдя в контору, объявил, что самолет будет через час и потому, кто хочет лететь, должен поторопиться и все имущество должно быть на месте, самолет пришлось ждать чуть ли не полдня, а над Маей потягивало свежим ветерком, и на льду сидеть в ботиночках и легком пальто было не очень приятно. Но Колесова и Анну это обстоятельство мало заботило, они, казалось, не замечали холода. Эту невосприимчивость к морозу я заметил еще вчера, когда летал в стада. Пастухи работали голыми руками, без шарфов, в легкой одежонке, хотя мы прятали носы в воротники пальто. Все дело в привычке. Помню, еще четырнадцатилетним мальчишкой мне довелось поработать зиму в мелиоративной изыскательской партии. С утра и до позднего вечера мы были в поле, а по открытому всем ветрам болоту тянуло таким морозным свежаком, что надо было все время шевелиться и шевелиться, чтоб не замерзнуть. Через месяц лицо у меня буквально задубело от ветра, и к февралю я уже ходил, нимало не беспокоясь,- куда дует ветер – мне навстречу или в спину. Но при любой привычке всему есть предел. Оленеводам, охотникам зачастую приходится много ходить по морозу, из жарко натопленной палатки выскакивать на пятидесятиградусный мороз и, разгоряченные, они часто примораживают верхушки легких. Начинается трудно излечимый недуг. Приходится не забывать, что живут они не в средней полосе России, а в суровой по климатическим условиям зоне, и больницы, понастроенные в Аяне, Нелькане, Джигде, отнюдь не излишество, а необходимость, еще одно свидетельство заботы партии и правительства о поддержании здоровья малых народностей Севера.

В этот день самолет подали лишь к вечеру, когда мы уже потеряли веру, что улетим на базу, вокруг которой группируются три стада оленей. Наконец самолетик – грузовой АН-2 – показался в небе и стал быстро снижаться на лед Маи. Он подрулил прямо к нам, мы быстро пошвыряли в него мешки с комбикормом, имущество, заскочили сами. Лысенков указал пилоту куда лететь, штурман тут же проложил курс в точку, где в Тотту впадает Нельбачан, и мы полетели, на этот раз на северо-восток.

Самолет шел над сопками, забираясь все выше и выше и порой пронизывая рыхлые клубы тумана. Лесистые сопки, на этот раз покрытые лиственничником, постепенно уступали место белоголовым, с гольцами и спящим под глубокими снегами стлаником. Он угадывался на белых пупырчатых склонах. Мы летели над боковыми отрогами Джугджура, а сам хребет оставался в стороне, с крутыми, сине-розовыми складками и острыми пирамидальными гольцами, такой свеже-чистый, словно только что накрахмаленный в каждой своей складочке, что даже зубы щемило, будто не глядишь на него, а кусочек его, как сосулька с крыши, находится на зубах и холодит рот.

Вершины проплывали под самолетом столь близко, что можно было бы рассмотреть на снегу даже след барана, если б они тут были. Но снежные бараны зимой предпочитают каменистые, с кручами и нагромождениями скал вершины, где есть укрытия от волка и ветра. Солнце садилось за дальние горы, ставшие совсем фиолетовыми, а базы все не было. Пилоты где-то сбились с курса, залетели не в тот распадок и теперь рыскали над ключами, снизившись ниже окружающих гор и напрасно отыскивая оленьи следы, которые могли бы навести их на корали и палатки оленеводов.

К пилотам подсел- Лысенков, он летел на базу, чтобы проинструктировать оленеводов относительно разделения стад перед отелом и заодно показать, как лучше применять комбикорм. Он был в полушубке, унтах, толстый и неповоротливый, и закрыл собой дверь в пилотскую кабину. Проснулся Колесов, вернее его разбудила Анна, когда поняла, что пилоты сбились с курса. Глянув в иллюминатор, он не узнал знакомых мест. Анна суетится, машет руками, что-то горячо ему доказывает по-своему, по-эвенкийски, тормошит его. Колесов тоже полез было к пилотам, потом махнул рукой, сел на свое место.

– Они пьяны, что.ли? – говорит он мне. – Не туда летят, не видят, что ли? Вон та большая сопка справа должна оставаться. По карте летают, пусть теперь сами ищут, где Нельбачан…

Пролетев в вершину ключа, пилоты перевалили через гряду сопок и пошли над другой речушкой. Скоро в густых черных ельниках они что-то заметили. Снизились еще. База. Три домика совсем затерялись в густом лесу, и заметить их с высоты было мудрено. Заходили на посадку, как в узкий темный коридор, из-за высоких черных ельников, окаймлявших берега речки. Лед на речке гладкий и ровный, как хороший каток, припорошенный небольшим снежком. Это в морозные ночи вода через трещины растекается по всей речке, подновляя лед.

Самолет коснулся лыжами льда, прокатился немного и стал напротив домиков базы. Мы высыпали на лед, началась разгрузка, потому что вечерело, а самолету еще предстоял обратный путь в Нелькан. Солнце скрылось за сопками, синь разливалась по снегам и ельникам, и только дальняя высокая сопка еще густо розовела, отражая свет заходящего солнца. Освобожденный самолетик взревел, развернулся на обратный путь и побежал по узкому коридору реки на взлет. Мигнув над ельниками бортовыми огоньками, он унесся в загустевшую синь неба, и потревоженный было покой поглотил затихающий рокот его мотора, и тишина стала такой звеняще-ровной, как озерная гладь, в которую ненароком скатился было камешек с кручи.

* * *

База на Нельбачане – это три жилых дома и склад, да еще баня на берегу речки. На базе постоянно живет заведующий – Юрий Оненка – двадцатисемилетний, бравого вида нанаец, да еще временно три плотника из Нелькана, заканчивающие строительство двух домов. Вокруг базы – в семи, двенадцати и в пятидесяти километрах – находятся оленьи стада. Назначение базы – приблизить обслуживание к оленеводам. Здесь оленеводы могут помыться в бане, получить газеты и журналы, приобрести необходимые им продукты, товары, материалы, одежду, а при случае и посмотреть кино или просто пожить с семьей в доме, когда этого пожелают. Десять-пятнадцать километров до стада для оленеводов не расстояние. Ради этой цели только на строительство базы в Нельбачане совхоз израсходовал около восьмидесяти тысяч рублей. Таких баз в совхозе три.

До образования совхоза в районе были артели, занимавшиеся оленеводством и понемногу землепашеством. Оленеводы жили по деревням – в Курун-Уряхе, Ковалькане, Тотте, Нелькане, Джигде, Ципанде, Аиме, Маймакане, рассредоточившись по всему бассейну Маи. Конечно, транспортные связи между деревнями отсутствовали или носили чисто случайный характер. Когда совхоз организовывали, артельные угодья просто суммировали и на этом основании составили земельный баланс совхоза, хотя между артельными угодьями, чересполосицей, лежали угодья гослесфонда и госземфонда. Большая рассредоточенность угодий – на сотни километров, при невозможности сообщения между ними по кратчайшему пути, – вынудили совхоз сгруппировать хозяйство в четырех населенных пунктах. Нелькан избрали для центральной усадьбы, Джигду – для овощеводства и животноводческих ферм, а в Курун-Уряхе и Аиме создали отделения. Все остальные деревни бросили, и теперь там никто не живет. В Ципанде остались старики – пенсионеры да связисты. За счет такого переустройства стало возможным развернуть в Нелькане и Джигде большое строительство нового жилья и наладить сносное снабжение. Казалось, что путь избран правильный и надолго обеспечит ритмичную работу совхоза. Но люди, до этого жившие охотничьим промыслом и оленеводством, ныне покидают эту привычную сферу труда. Молодежь не хочет идти в оленеводы, а на стариках и пожилых людях совхоз долго не продержится, это все понимают прекрасно. Во всех бригадах ощущается нехватка пастухов, а взять их негде. Русские могут охотиться, строить, работать со скотом, на машинах, но в оленеводство не идут. Я их понимаю, для них, как и для меня, все олени на одно лицо, а настоящий оленевод знает их чуть ли не всех. К этому нужна привычка с детства. Оказывается, раньше, когда были небольшие деревни, оленеводы могли чаще бывать дома, потому что пасли стада не столь далеко. И в совхозе пришли к выводу: надо строить базы, снова приблизить дом к оленеводу. Но будет ли это прежний дом – с семьей, детишками, привычным уютом? Едва ли. Дом будет, но семья, ради свидания с которой оленевод и выходил временами в деревню, все равно останется в Нелькане и Джигде. А если на базу приедут жены с ребятишками, там потребуются и продавец, и пекарь, и лекарь, и не заменит ли тогда база в Нельбачане исчезнувшие Тотту и Ковалькан?

Разговорившись с Плотниковым-старшим, я спросил его об этом. Он ответил, что сказать наперед затруднительно, возможно, что расходы на строительство баз и окажутся напрасными. Плотников-младший на подобный вопрос ответил более определенно: «Нет, я на такой базе жить не собираюсь, лучше останусь в палатке. Вот разве Иван Михалыч, – он кивнул на отца, – туда когда заглянет».

Но, может быть, оленеводы станут посещать базы ради бани? Амосов-младший, смеясь, ответил, что возвращаться разогретым после бани в палатку – это верная простуда.

– Нам в палатке помыться легче, хоть сейчас поставим, печку растопим, снегу натопить сколько угодно можно, – отвечал он.

На базе находилось несколько человек оленеводов, среди них один старше других, с маленькой девочкой. Ребенок был присмотренный, прилично одетый, черные, как смородинки, глазенки поблескивали весело, заинтересованно, а из тугих щечек, казалось, вот-вот брызнет сок, такие они были румяные и загорелые. Девочку звали Верой.

– Сколько тебе лет, Вера? – спросил я ее.

– Не знаю, – засмущавшись, ответила она. – Спроси папу…

Дитя природы, она не знала, что ей третий годик, но зато бесстрашно бегала в корале среди оленей, каждый из которых мог и ударить ее рогами, и затоптать. Иные даже наставляли на нее рога, но она взмахивала прутиком, и олень уступал, отходил. Она знала оленей «в лицо» и говорила: вот это папкин олень, этот – дяди Трифона, этот ездовой, он уже старенький… Своей слабой ручонкой она уже кидала маут, правда, не на оленя, потому что удержать оленя у нее не хватило бы сил.

Ее отец – Роман Гаврилович Амосов, мужчина крепкий, коренастый, с румяным лицом, выбирал товары и складывал в сумки из выделанной оленьей шкуры – сайруки, или батомки, по-эвенкийски. Летом их используют как вьючные сумки. Шьют их и из летней оленьей шкуры с коротким волосом, они очень вместительны и не промокают под дождем. Он укладывал туда и трикотажное белье для себя, и валеночки для дочери и жены, и летние резиновые сапожки, и полотенца, и брюки, и ситцы, и казалось, конца товарам не будет. Юрий Оненка едва успевал ему подавать вещи, вытаскивая их из кип, разложенных по всем углам. Глядя, как он отмеривает ситцы, я, смеясь, говорил, что из него не получится купца, потому что он не натягивает материал, когда отмеряет. Какой он купец, если из десяти метров не натянет для себя полметра ткани?…

Юрий попал на базу с Амура. Он воспитывался в детском доме в Нижнем Пронге, окончил там десятилетку. Кто-то из друзей пригласил его на Север, он приехал, когда отслужил в армии. Хоть и непривычно ему было, но он научился пасти оленей, охотиться, и вот уже три года работает заведующим базой, а в промежутки между своей работой на базе помогает оленеводам проводить инвентаризацию стада, клеймение, обработку против эпидемий. Он высок ростом, гибок и скроен лад но, крепко. Лицо несколько удлиненное, с восточными чертами, по-своему красивое. Раньше нанайцы не знали воровства, обмана, у них это издавна считается самым тяжелым пороком. У Юрия нетерпимость ко всяческому обману доведена до предела, до крайности. А обманывают его частенько. Снабжение оленеводов товарами взял на себя рыбкооп, фактуры выписывают на одно количество товаров, а присылают с недостачей.

– На ерунде, на свечках и то обманывают, – жаловался Юрий Лысенкову, когда мы остались одни. – Недавно прислали два ящика свечей. По фактуре – шестнадцать килограммов. Я взвесил, четырех килограммов не хватает. Думаю, может, мои весы врут, набил свечами один ящик доверху, все равно восьми килограммов в него не вмещается, как ни толкал в него свечи. Зачем они так…

– Вот для такого случая тебе надо всегда сразу пересчитывать товар и составлять акт на недостачу, – отвечал Лысенков. – Мы этот акт предъявим рыбкоопу. У них эта мода есть – недодавать. Пусть выплачивают за недостачу из своего кармана…

Оленеводы набрали товаров, увязали в сумки, сообща распили привезенное Колесовым вино и отправились в свои палатки. Мы остались втроем, сели ужинать. Разговор пошел кривулять по самым неожиданным закоулкам: от последнего романа Фолкнера, напечатанного в «Иностранной литературе» и правомерности исследования автором подсознательных скачков мысли у его героев, к тому, что пришла пора отделить частных оленей от совхозных, потому что совместное содержание наносит ущерб совхозу, государству.

– У нас как? – горячо доказывал Юрий. – Каждый оленевод держит в стаде и своих оленей, по десять, двадцать, иной до пятидесяти. Он только за своими и смотрит, своих бережет, а чтоб за совхозными смотреть – времени нет. Свой заболеет, он на него лекарств не жалеет, а совхозному одно лечение – нож, на совхозного лекарств нет…

– Да, – согласился Лысенков, – лекарства обходятся совхозу в тридцать тысяч в год. Есть такие, что по четыреста тридцать рублей за килограмм.

– Вот, а он на своего оленя готов вылить хоть стакан. Гнать надо всех частников из совхозного стада. Заплатить, сколько стоят все их олени, и забрать их в совхоз…

Было уже десять часов вечера, когда вдруг ввалились плотники. Они уже три месяца строили дома на базе, соскучились по свежим людям и хотели поговорить. Бригадир – Анатолий Иванович Веселовский, всю сознательную жизнь проведший на Севере и по-своему мужик мудрый, поднаторевший в житейских делах, не торопился высказываться, больше прислушивался, а его подопечный, огненно-рыжий, с бородкой и бачками – красой всякого молодого мужчины – прямо с ходу кинулся в словесную дуэль и засыпал меня бесконечными «почему?» Почему не устроен быт северян, почему никто не спешит нести культуру в глубинку таких районов, как Аяно-Майский, когда они, работяги, вынуждены тут вкалывать, не считаясь со временем и условиями? Озорно поблескивая глазами, он не давал мне ответить на один вопрос, объявляя, что это ему понятно, а вот почему… Саша Акатов, так звали этого веселого рыжего плотника, был разбитным парнем, неплохо начитанным и оперировал примерами из художественной литературы. Постепенно, осаживая его, когда он слишком горячился, удалось установить, что неустроенность бытия происходила у него от неустроенности личной жизни. Прожив несколько лет с женой, он разочаровался в женской половине человечества и, оставив сына на попечение своей матери, отправился с Сахалина в места еще более обетованные – на Охотское побережье.

– Сами посудите, – обращался он за моральной поддержкой к присутствующим, – приходишь с работы, а она лежит на диване, книжку читает. Ни тебе обеда, ни ужина по-человечески. Ну один раз сам сготовишь, другой, но сколько можно? Опять же с ребенком. Подняться к нему она не может, вставай ты, подай ей его, тогда она покормит. Надоело…

Не берусь защищать его, потому что никто и никогда не признает себя виновным в семейном разладе, каждый хочет выглядеть правым, и ссылаются зачастую при этом на причины не главные, а косвенные.

Постепенно он выговорился, и тогда мне удалось вернуть его к началу спора и доказать, что даже на Севере, как бы трудно ни было, к каждому затейника не поставишь. Человек не должен ждать, пока к нему принесут культуру, он сам в состоянии организовать сносный быт и поддерживать его, и если духовно зрелый, то и сам может посветить другим. Нянек для такого дела нет и не будет даже при коммунизме.

Веселовский, слушая, посмеивался, потом сказал, что на работу и ее трудности кивать не стоит, работу мы выбираем сами, никто ее нам не навязывает, и жаловаться молодежи не пристало: когда, как не в молодости, и поработать на полную отдачу сил ради Отечества! Конечно, бывает трудно, бывает скучно, так ведь это временное. Вот окончим через недельку-полторы дом, да, глядишь, пришлют за нами самолет и вывезут – и опять мы заживем, как люди. В прошлом году было хуже – самолета ждали до июня да так и не дождались, пришлось ладить плот и спускаться до Нелькана по реке. А Тотта – заломистая, капризная река, да пришлось идти по большой воде, так и вовсе. Несколько раз на залом выскакивали, каждый раз приходилось новый плот сколачивать, но ничего, и сами уцелели и вещички не перетопили. Добрались…

Третий – Петр Бубякин, чернявый, пожалуй, ровесник Акатову, только телом пожиже и на лицо скучный, так и просидел, не проронив и слова, и мы его голоса не слыхали.

Днем Бубякин во второй половине избы, где помещался Юра, наладил верстак и стал готовить рамы для окон. Веселовский с Акатовым еще с вечера заложили костры, промеж других дел жгли их до обеда, а потом принялись долбить натаявший грунт и таскать его на носилках на потолок. Дело с домом близилось к завершению.

Понаблюдав, как хмурый Петр размечает бруски для рам, запиливает их и долбит, я увидел, что занятие это для него привычное и за день он успеет связать штук шесть рам, правда, простеньких.

– Молодец, дело знает хорошо, – сказал я о нем Веселовскому.

– Мой ученик, – ответил тот. – В Аяне у меня в ремесленном обучался на плотника. Было там такое училище, готовили мы плотников на строительство рыбацких кунгасов. Потом, когда перестали рыбу на побережье брать, закрыли училище. Работать парень умеет…

Новый дом выглядел по-праздничному: стены из лиственницы золотились под солнцем, за домами, превышая их втрое, стояли роскошные ели в темно-зеленых, уже подсвеженных весной шубах, снег блистал и резал глаза отраженным солнечным светом. В доме все, от пола до конька крыши, было сделано руками плотников: они сами рубили и таскали лес, сами ошкуривали и кантовали бревна, сами резали их бензопилами на плахи для пола и потолка, на бруски для оконных и дверных косяков, в тайге же драли мох, чтоб проконопатить стены и привозными были только гвозди да несколько рулонов толя для крыши. По размеру дом был двухквартирным, в каждой половине могла поместиться семья. Вот только штукатурить его было рано, потому что лес брали с корня, сырой. Обходился такой домик совхозу недешево: около двадцати семи тысяч. А все-таки строили, веря, что это поможет закреплению кадров в оленеводстве и расходы окупятся.

Часа в три дня за нами приехали оленеводы из бригады Амосова. Парни выпили по кружке чаю, отдохнули, и мы стали рассаживаться на нарты. Я устроился на третьей нарте, которую вел небольшого роста парень с безусым, почти детским лицом. В упряжке было два оленя, серые, с белым подбрюшьем и черным ремнем по хребтине. Глаза у оленя, как правило, темные, затянутые синевой и оттого невыразительные, словно бы оловянные. Морда тупорылая, при этом усталый олень, когда дышит, вываливает толстый язык. Запрягают их цугом или одного на полкорпуса за вторым, накинув упряжь в виде петли на шею животного. Петля просторная, поэтому шею не затягивает, а ложится на плечи. От петли тянется широкий ремень – постромка – к санкам-нартам. Бывает, что во время бега олень перекидывает через нее ногу, и тогда оленевод соскакивает с нарты и перебрасывает ногу оленя обратно, чтоб постромка находилась сбоку и не мешала ему.

Мне впервые пришлось ехать на нарте, и я сначала держался на санках напряженно, опасаясь, что при ударе о дерево могу вылететь вон, но оказалось, что нарты очень устойчивы на ходу, не переворачиваются, потому что полозья у них расположены значительно шире, чем сиденье, а гнутый березовый обод впереди не дает нарте ударяться о деревья. Полукруглый, в виде дуги, обод принимает все удары на себя, и нарта не утыкается в препятствие, а только откатывается от дерева к дереву, а олени знай волокут санки вперед, не сбавляя рыси. Метров через двести-триста я приноровился сидеть на нарте верхом, поставив ноги на полозья и упираясь в снег, когда нарта начинала крениться, как настоящий каюр.

Езда на оленях увлекательна, как и на лошадях. Олешки рысью бегут по рыхлому снегу, разбрасывая его широко раздвоенными копытами и подергивая куцыми, задранными хвостиками, снег шуршит под полозьями, ветерок гладит прохладной ладошкой щеки, снег блестит и искрится, заставляя щурить глаза, не защищенные темными очками. Лиственничник, по которому бежит нарта, вдали густой, серый, обвешанный зеленоватыми бородами мха, словно бы разбегается по сторонам, чтобы сзади снова сомкнуться в густую серую стену леса. Лиственницы с сиреневой, порезанной трещинами корой бегут навстречу, с каждой ждешь столкновения и мысленно напрягаешься, но обод принял на себя удар по касательной, и санки откатились, а тебе только и остается, что пригнуть голову, чтоб колючая сухая ветка не оцарапала лицо или не сняла шапку.

От разомлевшего снега пахнет талой водой, соками и смолами деревьев, разогретых ласковым солнцем, набухающими почками кустарников и пробуждающимся к жизни багульником. Это весна. Несмотря на двадцатиградусные морозы по ночам, она уже хозяйничает днем вовсю, и с пеньков, валежин валятся белые шапчонки снега, подточенного со стороны солнца.

Душа поет и радуется: как хорошо жить на свете, как хорошо, что меня надоумило побывать на Севере весной, как славно позванивают колокольцы-боталы на шее оленей, как мелодично они звучат! Жизнь-кудесница заставляет учащенно биться сердце, освежает мозги, и все, мимо чего раньше прошел бы и не обратил внимания, кажется выпуклым, впечатляющим, незабываемым. И поездка превращается в сказку наяву, и мохнатые вдали строгие ели смотрятся как обособившиеся от остальных монашки-черницы, а березки – невестами в толпе великанов тополей. За мелькающей рединкой лиственниц наперегонки бегут по снежному полю белые змеи – серпантином нависший на валежинах снег. Он провисает с ветвей и стволов лентами, словно кто-то навешал его на просушку да забыл снять, и кажется, что лес наводнен белыми дивными зверями. И вдруг: «ф-р!» Столбом взрывается белый снег, и рядом с нартой взлетает что-то большое и черное – копалуха! Усевшись на ветку, гибкая и стройная, с белыми пестринами на боках, с недоумением следит она за нартами. Но передние проскочили, не заметив ее, а на нашей у каюра нет оружия, и глухариха остается позади целой и невредимой.

Для каюра Афанасия Архипова это привычное дело, а мне – продолжение сказки северного леса, продолжение песни. Лес не пустой, он населен и рыжими нахальными сойками, и синицами, и пуночками, начавши ми перекочевку ближе к северу, по белому покрывалу снега начертали свои письма-отчеты и горностай, и заяц, и соболь, и белая куропатка.

Дим-дим-бом-ди-дили! – выговаривает колоколец. Пофыркивают олени. С первого полугодия жизни, лишенные окрыляющей жизненной силы, они превратились в покорных, послушных воле человека животных и бегут, пока их заставляют бежать, пасутся, чтобы иметь силы опять бежать, и столь же покорно, с накинутым на рога маутом, окончат свой бег под ножом оленевода, когда на их место вырастут новые ездовые олени. Они не знали беспощадного боя с соперниками за обладание самками, человек сам определил, кому продолжать жизнь на земле, коротким нажатием щипцов обрывая ненужные или слабые побеги. Выживают сильные, и человек поддерживает этот непреложный закон, властно вторгаясь -в жизнь оленьего стада. Он изгоняет белых оленей, оставляя только серых. Белые альбиносы – это уже нарушение обменных функций, это уже в чем-то ослабленные, ущербные олени, и им незачем продолжать род. Белые важенки чаще серых остаются яловыми, а потомство у них вялое, то же и с производителями. «Я смотрю, – рассказывал мне Михаил Плотников, – если молодой олень уклоняется от драки, уступает другому – сразу же кастрирую его: с такого толку не будет – слабый».