Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: УЛЫБКА ДЖУГДЖУРА - Владимир Иванович Клипель на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Что ж, бывает, оповестит человек целый мир о своей любви к тому же Аяну, и не успеет просохнуть краска на строках, а его уже нет. Улетел. Самое плохое, когда молодого поэта начинают хвалить и прочить в гении, которому, конечно, уже не место в том же Аяне. И молодой неискушенный человек поддается, а потом с горечью видит, что большой город не вызывает в нем эмоций, не дает стимула к творчеству. Но я тешу себя мыслью, что Иванова уехала по другим соображениям: может быть, чтоб найти свое счастье в жизни. Выезд талантливых молодых людей из района – ощутимая потеря, не потому лишь, что стало одним человеком меньше. В печати уже говорилось, что одной из причин текучести кадров в отдаленных районах является недостаток культурных и научных сил, а имеющиеся не всегда мы стараемся удержать, и это очень плохо. Люди стали жить не только хлебом единым. Кроме жилья, работы, сносного быта и снабжения им необходима и духовная пища. Теперь это факт неоспоримый.

Туман над побережьем не хотел рассеиваться, он медленно плыл над землей, над морем, скрывая в своих рыхлых клубах береговые кручи и поедая краски земли. Лениво, тяжело накатывались с моря волны, пошевеливая мокрую, отдающую холодной синевой гальку. Если б не чайки, море выглядело бы пустынным, лишенным всякой живности. Я долго шел по кромке, где волны, набегая, ритмично пошевеливали вал водорослей, мусора, банок, которыми человек готов забросать все море, а оно с фанатичной настойчивостью возвращало их назад.

С кормы катера матрос забрасывал удочки и тягал окуней и навагу, которые все еще водились у неприютных этих берегов. А ведь было время, когда вАянскую бухту заходили стада китов и прочего морского зверя, но это было так давно, что и костей на берегу уже не найти – истлели. К тому, чтоб их не стало, приложили руку иностранные китобои, у русских в то время не имелось своего флота для промысла. В подтверждение приведу текст из книги «Живописная Россия», страницы 180-183. «Гейне, прибывший в Аян, 31 августа 1855 года, на военном американском винтовом паровом судне «Джон Хоттон», описывает ловлю кита в Аянском заливе, происходившую при нем, так как он застал там, по приезде, на рейде залива «целый флот американских китоловов». По словам Гейне, в 1855 году в Охотском море находилось от 400 до 500 американских китоловных судов, что весьма возможно, так как по случаю войны в том году между Россиею, Англией и Францией английские и французские китоловы не направлялись в это море. Зато американцы хозяйничали там, как только хотели…

Мы пробыли уже три дня в Аяне и намеревались выйти из него по направлению к Амуру, – пишет Гейне, – как в самый день отъезда на палубе вдруг раздался крик, что в заливе появились киты. Немедленно со всех китоловных судов были спущены на воду ялботы и закипела работа. В заливе в это время оставалось не менее семи американских китоловов, из которых на каждом было по четыре ялбота. Интересно было смотреть, с какими уловками самцы и самки прогоняли молодых китов в мелкие места моря, чтобы там ненарушимо питаться свойственной им пищей, между тем как взрослые киты, вынужденные оставаться на глубоких местах, плавали в разные стороны вблизи входа в залив, где они или ныряли под стоявшие на якоре суда или совершенно неподвижно, как бы наслаждаясь сном, лежали на поверхности моря, а затем, подобно куску свинца, вертикально погружались в глубину и таким образом удалялись от приближавшегося к ним ялбота, именно в тот момент, когда он настолько приближался к животному, что гарпунщик приготовлялся уже бросить свое смертоносное орудие в кита.

На мелкой воде видны были около дюжины молодых китов и большое число рыб, северных каперов, между тем как около пятнадцати взрослых китов, самок и самцов, плавали в разных частях рейда, имея за собой по одному и даже по два ялбота, которые старались по возможности нешумными движениями заслонять им дорогу с рейда…

…Кит с серою спиною, очнувшийся вновь от постигшей его беды, по-видимому, собрался со всеми силами, для избежания нового бедствия и по временам выкидывал на поверхности воды забавные движения, чтобы как бы показать, что он не упал духом. Проплыв несколько миль по направлению к морю, он вновь возвратился почти на полмили к тому самому месту, где в него всажен был первый гарпун. Другой кит с быстротою молнии унес с собою ялбот к северному мысу Аянского рейда и таким образом совершенно скрылся из вида. Кит с серою спиною, решительным порывом, быстрым развитием сбереженных до того сил, повернул назад и понесся по совершенно противоположному направлению, но рулевой ялбота вовремя усмотрел это движение кита и могучим ударом весла повернул свою лодку в момент наибольшего напряжения веревки, так что вновь началась прежняя бешеная гонка. Длинный риф находился на прямом пути кита, который, как бы потеряв сознание, несся на камни. Он был уже так близко к рифу, что ему предстояло или сделать крутой, прямоугольный поворот в сторону, или разбить свой череп о скалы. Еще вовремя он решился на этот поворот и понесся далее скорее прежнего. В это время, когда его голова одно время находилась над водою и он несся мимо одного ялбота, находившегося в засаде, гарпунщик последней лодки бросил второй гарпун в кита. Гарпун, брошенный сильною, ловкою рукою, скользнул однако только по голове животного, и гарпунщик с видимым неудовольствием стал вытаскивать из воды свое орудие. Неожиданное новое нападение привело кита в бешеную ярость. Отскочив с необыкновенною силою от рифа, кит этим движением вырвал из своего тела первый гарпун и понесся вперед с такой быстротою, оставляя за собой кровяную полосу, что всякая мысль о его преследовании оказалась невозможной.

Кит спасся и ушел из Аянского залива в море. Раны, нанесенные гарпунами киту, обыкновенно не заживают и разъедаются соленою водою моря до того, что смерть не заставляет ждать себя и кит в виде трупа выбрасывается на берег».

Довольно интересная сцена охоты, не правда ли, которой нам уже не наблюдать? Сейчас и моряки судов, совершающих плавание по Охотскому морю, не могут похвастать тем, что видели хотя бы одного кита. Лет пятнадцать назад мне довелось быть на берегу Сахалинского залива севернее Николаевска-на-Амуре. Там мне попалась позеленевшая, замытая в песчаную косу огромная кость полувековой давности. Впрочем, я не уверен, что она принадлежала киту, а не косатке. Таковы итоги прошедшего века.

Унылое и серое плескалось у моих ног море. Пустое море, хотя само его название говорило обратное: Охотское море.

II. СКАЗКА ЗИМНЕГО ЛЕСА

Писать очерки о Севере, полагаясь лишь на летние о нем впечатления, просто невозможно. Надо побывать там, когда он в снегах, чтобы почувствовать белое безмолвие просторов и ощутить морозное его дыхание. Аборигены нашего Севера – эвенки. Это оленеводы и охотники, и надо хотя бы со стороны понаблюдать за ними в естественной для них среде – в тайге, где они проводят в палатках почти круглый год, кочуя с оленьими стадами по всему Джугджуру, чтобы правильно оценить значение их труда в экономике района, понять душу этого маленького народа.

Я все откладывал поездку до весны, то есть до той благодатной поры, когда зима еще не ушла, а летом еще и не пахнет, когда морозы держатся умеренные, а солнце сияет по-праздничному. Март. Но не поздно ли, не застигнут ли меня там весенние метели? Я решил узнать об этом, и тут мне повезло: секретарь райкома Василий Степанович Охлопков прибыл в Хабаровск на сессию краевого Совета депутатов трудящихся. Отыскал его с трудом. Первый вопрос – не поздно ли ехать в район в конце марта?

Нет, погода на Севере держится довольно устойчивая до конца апреля, а уж там запуржит. За это время можно обернуться, побывать в оленьих стадах. Для поездки это самая хорошая пора. Хорошая еще и потому, что в Аяне два дня назад состоялось совещание оленеводов-бригадиров, и теперь их будут развозить по местам, а заодно прихватят и меня. В глубинку летают и вертолеты и самолеты. Последние на лыжах, для них любая речка или наледь – аэродром.

Будет ли традиционная весенняя ярмарка в Нелькане? Нет, ярмарки нынче не будет, ее проводят не каждый год.

О чем толковали на совещании оленеводов? Речь шла о том, как не допустить больших потерь в стадах, о мерах по сохранению поголовья в целом и молодняка, о том, как в ближайшие годы довести численность оленей в районе до двадцати тысяч голов. Пастбища позволяют планировать такое стадо. Конечно, придется беречь тайгу от пожаров, чтоб не подпортили.

Василий Степанович не стал задерживаться в Хабаровске, через два дня полетел обратно в Аян, потому что надо было готовиться к обмену партийных документов, да и другие дела поджидали. Вместе с ним отправился и я.

Авиация сгладила наши земные расстояния. Что было очень далеко, стало близко. В самом деле, два часа полета – и мы были в Николаевске-на-Амуре.

Близ Хабаровска снег на полях уже был почти источен солнцем и ветрами, а Николаевск дохнул на меня зимней свежестью. Снега лежали повсюду белые, ничем не запятнанные, а воздух уже был напоен запахом тающего снега и разомлевших днем от тепла лиственниц. Громко и радостно пел под ногами спрессованный снег на тротуаре, когда мы шли в гостиницу переночевать. Хотелось шагнуть прямо с тротуара к голубевшим при луне березкам, прижаться щекой к бархатистой, будто нежнейшая белая замша, коре, чтобы острее ощутить радость предстоящей встречи с природой. Но снег лежал мягкий, глубокий, и соваться в него в ботинках не следовало. Ладно, – подумал я, – еще успею набродиться по снегу, вся поездка впереди.

Утром на Нелькан уходили два борта. Нас устроили на первый самолет. На душе немножко тревожно: не за полет, в его благополучии я не сомневался, а вот примут ли меня в Нелькане? С директором оленеводческого совхоза я познакомился два года назад, когда делал первую попытку попасть на Север и сидел в аэропорту, ожидая летной погоды. В то время он обещал помочь, а сейчас у него дел полно, захочет ли возиться со мной, показывать свои владения, по величине не уступающие маленькому государству. А весь транспорт в его руках: и олени, и машины, и самолеты.

Василий Степанович, а с ним заодно и Евгений Васильевич Москвитин – председатель райисполкома (он тоже возвращался с сессии в Аян) уверяют, что с транспортом мне помогут – и завезут и вывезут, не дадут мне засесть в тайге до лета.

Вокруг меня все устраиваются, пристегиваются ремнями, то есть поглощены заботами предстоящей минуты, а я далек от этого, забегаю мыслями вперед.

Рядом с Москвитиным умащивается мужчина лет сорока пяти, большого роста, в меру заматеревший, но с добрым улыбчивым лицом. Мы с ним уже накоротке познакомились, он инженер-золотодобытчик, едет от «Приморзолото», чтобы организовать в Аяне приисковое управление – промежуточное звено между комбинатом и старательской артелью «Восток». Артель получает новые полигоны, разведанные в прошлом году, фронт работ расширяется, и управление должно взять на себя часть забот по снабжению артели и контроль за ее работой. Инженер до этого много лет проработал на прииске в Софийском, там у него семья, и он интересуется Севером – подходящ ли будет климат, условия для жизни. Вот, мол, говорят, близ моря пониженное давление, а у него гипертония… Это его немного тревожит, и он старается заранее выведать все, что возможно, о районе, где предстоит жить не один год.

За разговорами – взлетели. Василий Степанович пристроил голову поудобнее и дремлет. Странно это – не правда ли? Где-то в Европе, в той же Германии или Франции, даже вагоны дальнего следования оснащены лишь сиденьями, в расчете, что пассажир через два-три часа будет на месте и спать ему незачем. А тут и на скоростных лайнерах можно откинуть кресло и подремать, хотя маршрут пролегает даже не через страну, а всего лишь в пределах края. Вот и на этом малом самолете мне предстоит лететь часов шесть.

Под крылом простираются горы. Их белые купола проплывают один за другим, и скользящая тень самолетика то появляется на белом склоне, то теряется в темных лесистых распадках. Вскоре открывается белая равнина моря. Самолет плывет в виду берега, и вначале кажется, что море прочно заковано во льды, но потом оказывается, что это только в заливах, а само море дышит, то придвигая льды к берегу, то освобождая между припаем и льдами полосы чистой воды. Льды изрезаны широкими и узкими трещинами, расколоты на большие и малые поля, куски, клинья, они все в движении, покорные воле ветра и приливного течения. Острые пики Прибрежного хребта с темными изломами крутых склонов, на которых не держится снег, кутаются в рыхлые клубы туманов, словно боятся яркого солнечного света, как это делают старики, выползая весной на завалинки, и, не доверяя еще теплу, поплотнее запахиваются в шубы.

Лететь до Аяна утомительно долго: четыре часа над белым безмолвием. Белые снега, белые купола сопок, белые алмазно сверкающие острозубые вершины Джугджура с голубыми изломами на крутых склонах вдали, белые льды моря, над которыми плывет самолетик. И нигде ни человеческого следа, ни дымка над крышей, ни поселка на берегу. Монотонный рокот мотора давит на уши, и мысль, что в местах, над которыми пролетаем, на сотни километров окрест нет ни души, что внизу – безжизненная тишина, не оставляет меня. Как много пустой земли!

Северная земля – особая земля. Здесь все богатства лежат либо на поверхности, и бери их, кто хочет и сколько пожелает, либо на большой глубине. Я уже побывал здесь летом, а потом перечитал все, что можно было найти, и не обманываюсь на этот счет. За два столетия освоения побережья люди выбили китов и морского зверя, свели белку и соболя, пожгли леса. В те далекие времена пожары возникали главным образом вблизи караванных путей. Исследователь К. Дитмар, ехавший летом 1851 года на Камчатку, так описывал путь между Юдомой и Аяном: «Дорога была пустынная, ужасная. Лес на целые версты был опустошен пожаром и бурями. Обломки скал, корни деревьев, полуобугленные стволы в Диком беспорядке навалены были среди оголенной мертвой местности, так что приходилось искать проходы. Местами деревья еще дымились и выделяли пар. Все было мертво, не было заметно никакой жизни».

Картина, согласитесь, безотрадная. Но с тех пор прошло сто двадцать лет. Запасы соболя удалось восстановить и превысить, леса выросли новые. Все это следовало увидеть своими глазами, не полагаясь на очевидцев.

Промелькнули под крылом самолета знакомые кекуры и домики, где довелось побывать летом, и машина пошла на снижение. На белом поле Аянской бухты я уловил по торосам очертания рифов, отгораживающих ее от моря, еловые вешки, обозначающие посадочную полосу, поселок Аян, разветвившийся по распадкам гор. Мягко, без толчка, коснулся самолет лыжами ровной ледяной дорожки и покатил к берегу.

Большинство спутников покинули самолет, а новых пассажиров было только двое. Девушка держалась замкнуто, а молодой мужчина тут же откинулся на сиденье и устало закрыл глаза. Был он рослый, с волевым лицом, на котором с первого взгляда читались и ум и энергия, которые всегда так приятно видеть в человеке. Крупные, обвитые венами руки выдавали в нем метиса, хотя в лице явственно проступали черты аборигена – эвенка или якута. Меховая коричневая шапка надвинута на смоляно-черные крылатые брови. По виду он напоминал учителя, и я решил с ним познакомиться. На мой вопрос он открыл покрасневшие глаза и ответил:

– Нет, я не учитель, а следователь. Отдохнуть не удалось, а тут командировка. Это вы летом останавливались у моего отца, он мне говорил…

– Тогда и я вас знаю: Юрий Васильевич Охлопков. Так?

– Верно, – он улыбнулся непринужденно, искренне, и наше знакомство состоялось. Я припомнил, что видел в семейном альбоме Охлопковых его фотографию.

Самолет все набирал и набирал высоту, пока рыхлые клубы тумана не поплыли под крыльями. Вокруг, насколько видел глаз, лежали горные вершины, острые, ребристые и округлые, сглаженные временем, сахарно-белые, и нет на них кедрового стланика и россыпей курумника – все сглажено, все прикрыто до весны снегом. Только частокол лиственничника поднимается из глубоких распадков и, словно в нерешительности, словно бы перевести дух перед последними шагами к вершине, останавливается, так и не решаясь поселиться на маковках, где свирепствуют зимние студеные ветры и отдыхают туманы, гонимые с моря. Узенькими ленточками голубеют по распадкам наледи, то скрываясь под снегом, то затопляя вдруг всю пойму ключа, окаймленного темными островерхими ельниками.

– Сейчас будет перевал через Джугджур! – кричит мне Юра Охлопков. – Казенный…

Он тычет пальцем куда-то вперед, но я никак не могу уловить, где же этот перевал, потому что впереди громоздятся еще более высокие и крутобокие сопки. Потом, приглядевшись, замечаю белую полоску просеки и тычинки столбов линии связи, бегущей через горы к Нелькану. Где мне было разглядеть перевал Казенный с высоты, когда он мало заметен даже путнику. И. А. Гончаров в книге «Фрегат «Паллада» писал:

«Я все глядел по сторонам, стараясь угадать, которая же из гор грозный Джукджур: вон эта, что ли? Да нет, на эту я не хочу: у ней крут скат, и хоть бы кустик по бокам, на другой крупные очень каменья. Давно я видел одну гору, как стену прямую, с обледеневшей снежной глыбой, будто вставленным в перстень алмазом, на самой крутизне. «Ну, конечно, не эта», – сказал я себе. «Где Джукджур?» – спросил я якута. «Джукджур?» – повторил он, указывая на эту самую гору с ледяной лысиной. «Как же на нее взобраться?» – думал я.

Между тем я не заметил, что мы уж давно поднимались, что стало холоднее и что нам осталось только подняться на самую «выпуклость», которая висела над нашими головами. Я все еще не верил в возможность въехать и войти, а между тем наш караван уже тронулся при криках якутов. Камни заговорили под ногами. Вереницей, зигзагами потянулся караван по тропинке. Две вьючные лошади перевернулись через голову, одна с моими чемоданами. Ее бросили на горе и пошли дальше.

Я шел с двумя якутами, один вел меня на кушаке, другой поддерживал сзади. Я садился раз семь отдыхать, выбирая для дивана каменья помшистее, иногда клал голову на плечо якуту…»

Так и проплыл под нами перевал Казенный, почти незаметный с высоты, и горы продолжали громоздиться по сторонам, все такие же высокие и крутобокие, как и до перевала, если еще не большие. Самолетик начало трепать, то подбрасывая, словно он натыкался на препятствие, то проваливая вниз. Эта болтанка чем-то напоминала морскую, вызывала неприятные ощущения и временами я чувствовал себя довольно дурно. Сказывались пять часов полета. Закладывало уши, и я с тоской подумывал, как бы поскорей приземлиться в Нелькане.

Всему бывает конец, в том числе и Джугджуру: горы шли на убыль, самолет заметно снижался, туман уже не скользил возле иллюминаторов, а проплывал над нами. Сопки по сторонам потянулись приглаженные, без островерхих лысин, покрытые лесом. Приникая лицом к стеклу, я смотрел вниз и различал среди светлых лиственничников большую примесь сосны и ели. Сосны казались прямыми и тонкими, но стояли часто, почти смыкаясь верхушками. Мне припомнились сосняки Белоруссии и Литвы и даже показалось, что на меня дохнуло смолистым ароматом леса. Какие это приятные глазу леса! В них почти не бывает подлеска, кустарников, и ходить по ним легко еще и потому, что сосняки соседствуют с песчаными почвами. Хабаровский край беден сосновыми лесами. Лишь отдельными куртинами спускаются они с севера к долине Амгуни, а остальная их масса сосредоточена на севере края, в бассейнах рек Учура и Маи-Алданской. Но и тут запасы сосны невелики – лишь около одного процента к лесопокрытой площади края занимают они около 170 тысяч гектаров. Эти данные приведены мною из книги известного лесовода-дальневосточника Г. Ф. Старикова, маршруты которого перекрывают северную часть Хабаровского края густой сетью.

Вдали, в темных заберегах ельников, показалась река Мая. На белом снеговом покрове я рассмотрел следы нарт, тропки и дороги, словно паутинки, раскинутые в стороны от Нелькана. На вираже косо промелькнули домики, голубая церковь, свежесрубленные двухквартирные дома совхоза. Самолет выровнялся и пошел на посадку. Нелькан.

У самолета стояла лошадка, запряженная в сани-розвальни, закрытые сырыми оленьими шкурами, и молодой парень-возница предложил нам садиться и ехать в поселок. Но из самолета выгрузилась молодая семья с ребенком и вещами, и мы с Юрием Охлопковым ехать отказались: после качки хотелось пройти по свежему воздуху, чтобы размяться и прогнать дурное состояние. К тому же денек был хорош, ласково и тихо сияло солнышко, снега На острове, где приземлился самолет, манили свежестью, а санная дорожка среди тополей, берез, краснотала так и звала, чтоб по ней пройтись.

– Но-о! – подстегнул лошадку возчик, санки двинулись, а мы с Юрием прибавили шагу, чтобы не отстать. До поселка было километра два, желтые домики с шиферными крышами цепочками выстроились на крутом берегу красавицы реки, и весь он выглядел по-праздничному веселым, молодым, бодрым. Сразу было видно, что совхоз не жалеет денег на строительство, что хозяйство это перспективное и дела его идут в гору. О размахе строительства в эвенкийских селах района мне уже говорил секретарь райкома. За один год в одной Джигде на жилье, школу, интернат, Дом культуры из государственного бюджета было отпущено и израсходовано около миллиона рублей. Не скупился на жилье и совхоз «Нельканский», за один год застроивший новыми добротными домами целую улицу.

Где шагом, где рысцой, мы поспешали за санками, чтобы успеть в столовую пообедать, пока она не закрылась. За шесть часов полета я успел здорово проголодаться.

В совхозе была гостиница. Не найдя дежурной, я кинул свой рюкзачок у порога и подался в столовую, отложив устройство на потом.

Ребятишки помогли мне быстро найти столовую. Она размещалась в небольшом домике, одна половина которого была занята под кухню. Видимо, в зимние морозы изба не успевала прогреваться, и помимо четырех столиков в собственно столовой стоял еще железный камин. В меню были оленина, овощи и свежее молоко. Оленина меня не удивила – район северный, а вот овощи и молоко там, где сто лет назад людей наказывали кнутами зато, что они отказывались выращивать ячмень и овес, где не знали иного скотоводства, кроме разведения оленей, – это уже что-то значило. Я поинтересовался у Юры Охлопкова, откуда здесь овощи и молоко.

– Из Джигды. Там совхозные пашни и ферма. Здесь, в Нелькане, нет пахотной земли, сопка, повсюду камень, а левобережье Маи каждый год топит. А в Джигде хорошо, там место высокое и ровное. Джигда снабжает молоком и овощами детский сад и ясли, интернат, столовую. Правда, с сеном тоже бывает трудно, сенокосов мало, да и топит их наводнениями. В прошлом году для лошадей сено косили даже в сентябре, почти сухую траву…

Сельская столовая не блистала чистотой, но еда была приготовлена из добротных продуктов. Мы поблагодарили повара и раздатчицу за вкусный обед и отправились в сельсовет. Юрию Васильевичу предстояло провести дознание. Он с каждым часом все более привлекал меня здравостью своих суждений и живостью натуры. Он был непримирим к человеческим слабостям, особенно к таким, как пьянство и связанные с этим нарушения советской законности. Он и прибыл-то в Нелькан ради этого. Я не стал спрашивать о существе дел, поскольку они представляют до поры служебную тайну, но Юра сказал, что в целом дела эти бытовые и малоинтересные: кто-то кого-то побил, что-то стянул, пользуясь слабым контролем за государственным имуществом. Рассказывая о давних делах, он загорался, глаза, брови выражали гнев, боль за опустившегося и дошедшего до преступления человека. Он горел и кидался в бой за справедливость и с пылкостью молодости не признавал в этом сражении ни половинчатых решений, ни обтекаемых формулировок, ни обходных путей. В своей следовательской работе он видел прежде всего бой за человека, за будущее и не искал компромиссных решений.

Он уже много лет работал в районном отделении милиции, прекрасно знал всех жителей, бывал в любое время и на приисках, и в оленьих стадах, и в самых отдаленных поселках, порой добираясь туда с превеликими трудностями. За плечами, кроме многолетнего опыта, была еще Хабаровская школа милиции, но это все казалось ему не главным, а лишь временной ступенью к чему-то более важному, чем его нынешняя работа.

– Вот дослужу до сорока лет и выйду на пенсию, – доверительно говорил он мне. – Буду где-нибудь работать и писать. Я люблю литературу и хочу попробовать в ней свои силы. Наблюдений накопилось много, все это просится на бумагу, но работа захлестывает, не оставляет времени, чтобы сделать даже короткие записи. У меня почти все время отнимают поездки и протоколы… А поездки у нас знаете какие: едешь на день, но можно не вернуться и через месяц…

Читатель может сказать: вот, мол, даже не поговорил еще толком с человеком, а уже выдал ему характеристику- и пылкий, и бескомпромиссный, и кидается в бой за справедливость. Не слишком ли? В свое оправдание должен сказать, что, не зная еще его лично, был много наслышан о таких чертах его характера от людей, по разным причинам с ним сталкивавшихся. Тот же председатель старательской артели «Восток» Туманов, после того, как катер «Шкот» посадил плашкоут на рифы и его пришлось снимать, с досадой говорил, как поднялся следователь Охлопков на дыбы, едва услышал, что они собираются откачать горючее из плашкоута в море. «Ни в коем случае! Снимайте, как хотите, а губить в бухте птицу и рыбу не позволим…» Хорошо, что там оказался кто-то другой, более покладистый, и когда Охлопков ушел, шепнул, что если откачать горючего немного, то ничего, море стерпит…

Вот из таких мелких фактов и вылепился в моем воображении образ районного следователя Юры Охлопкова. Так же, как Туманов о нем, так и Юра говорил о Туманове с неприязнью и досадой на то, что руководить артелью поставили человека, полагаясь лишь на его изворотливость, а до других его качеств и дела вроде бы нет. Отсюда непартийный подход к подбору кадров, людей берут отовсюду, всяких, абы «вкалывал» да не совал нос в дела начальства.

Я не мог полностью согласиться с его суждениями, ибо ошибки молодости могут быть у многих, и решающего значения при подборе кадров они иметь не должны. У того же Туманова не отнять деловых качеств, кровной заинтересованности в работе артели «Восток». А взять Семенова – капитана, принявшего катер «Шкот», тоже человека с запятнанной биографией. Мне рассказывал работник Аэрофлота Николай Дмитриевич Кабалин, как Семенов, получив штормовое предупреждение, проявил завидное самообладание. Укрыться с катером и плашкоутом было негде, и Семенов принял решение уйти в море. Для малого суденышка шторм страшнее вблизи берега, где его прижмет ветром и разобьет о камни. А в море, пока дизель исправен, можно дрейфовать. Но был и еще один выход: оставить катер, пусть его выкинет на песок, зато команда избежит риска. Семенов, однако, на это не пошел. Три дня никто не знал о судьбе катера и команды, уже поступило распоряжение на розыски авиацией, когда «Шкот» цел и невредим прибыл на место, переждав шторм в море. Это ли не говорит о деловых качествах и сознательном отношении к долгу моряка Семенова?

Север характерен прежде всего тем, что здесь существует голод на кадры. Вот и подваливают сюда иногда люди опустившиеся. Звучал в голосе Юрия один главенствующий над другими мотив, который я выразил бы такими словами: как хорошо было бы, если б удалось сохранить на Севере не только чистоту природы, но и отстоять чистоту населения от вторжения элементов, за которыми нужен глаз да глаз.

Может быть, именно потому, что ему более всего приходится иметь дело с людьми – нарушителями законности, проскальзывала в рассказах Юрия грусть по людям благородной души, по людям-созидателям, бескорыстным романтикам, которые оставляли бы зримый, добрый след на земле.

Сельсовет находился чуть повыше церкви. Церковь в Нелькане старинная, построенная еще до революции, когда через Нелькан потоком шел чай в Якутию. Проходя мимо церкви, я обратил внимание на ее венцы. Срубленные из толстенных лиственниц, они только потемнели от времени, и даже не верилось, что могли простоять более полувека и не поддаться разрушению. Если б я не знал, что церковь построена задолго до Советской власти, я бы сказал, что она простояла лет пятнадцать-двадцать. Церковь по праву причисляют к архитектурным памятникам края, потому что она является частицей его сравнительно короткой еще истории, свидетельницей освоения Севера русскими людьми. С ее колокольни уже давно не разносится над таежными просторами звон, но зато жители поселка могут каждый вечер смотреть в бывшей церкви, а теперь клубе, кинофильмы.

Оглядывая это старинное здание, я обратил внимание, что под карнизами полно ласточкиных гнезд-буквально одно к одному. Маленькие птахи не боялись дальних перелетов, их не страшили ранние заморозки, а вот воробьи, увы, еще не освоили нашего дальневосточного Севера. Долгая зима и глубокие снега не позволяют им здесь прижиться. Воробей не ласточка, он не может на зиму улетать в теплые края. Глядя на серые пупырчатые ласточкины гнезда, я вдруг испытал радостное чувство: все так, как и в моем далеком родном поселке, где я родился и вырос, где познал впервые тревожно-щемящее чувство ответственности за судьбу Родины. Там тоже была подобная этой голубая церковь, стоявшая на отшибе. И теперь мне было радостно сознавать величие моей Родины: и там, и здесь – за тридевять земель, повсюду она – Россия-матушка, единая и многоликая! Когда-то, более трехсот лет назад, отважные землепроходцы проложили к побережью Охотского моря первые едва заметные тропы. Пройдет несколько лет, и Охотское море услышит гудки тепловозов и электровозов, прибывших сюда по новым железным дорогам. Седой великан Джугджур очень скоро будет разбужен могучей поступью человека, и время Севера станет идти по другим часам.

В сельсовете Юрий Охлопков был своим человеком. Он радушно поздоровался с председателем – дородной цветущей дамой – и с ходу объявил, что в гостиницу не пойдет, а заночует в сельсовете, потому что работы ему хватит до поздней.ночи. Узнав обо мне, дама сказала, что, сколько она помнит, в Нелькане за все время побывал только один писатель – Всеволод Сысоев, и выразила надежду, что Нелькан мне понравится.

Сысоев – бывший охотовед, а в последние до выхода на пенсию годы директор краеведческого музея – побывал в Нелькане года три назад, проездом из селения Курун-Урях, и написал об этом очерк в газету, озаглавив его как поездку за слоновой костью. Хотя я и слышал иронические высказывания на этот счет, – вот, мол, зарапортовался писатель, – но доля правды в этом была: он ездил в Курун-Урях за мамонтовым клыком. А мамонт доводится дальним северным родственником южному слону, и если вымер, так не по своей воле, а из-за оледенения Земли, длившегося довольно продолжительное время. Другое дело, что охотники за мамонтами, около тридцати тысяч лет назад, из Азии следуя за стадами этих животных, частью осели на Камчатском полуострове, а частью перешли в Америку и образовали там самостоятельную ветвь человечества, в дальнейшем надолго изолированную из-за того, что вместо Берингийской суши образовался морской пролив, отделивший Америку от Азии. Характер древних захоронений, черепки и всяческие наконечники, открытые в последние годы многими нашими и зарубежными археологами, дают основания утверждать, что заселение Американского материка шло именно так, и за десяток тысяч лет человек освоил Американский материк от нынешней Аляски до Огненной земли.

Эти вопросы весной нынешнего года явились предметом обсуждения на широкой научной конференции в Хабаровске, куда прибыли ученые многих стран, и Америки в том числе.

Как видите, мамонт явился своего рода приманкой для древнего нашего родича и вывел его через просторы Сибири даже на Американский континент. В результате каких катаклизмов погибли мамонты – эти длинношерстые северные слоны, пока не установлено, однако останки их находят на Севере довольно часто. Один из охотников Курун-Уряха (этот поселок расположен в верховьях Маи), проезжая на лодке, увидел в светлой воде изогнутое бревно. Заинтересовался, достал его со дна реки. Оказалось, что это наполовину обломанный клык мамонта, причем большого размера – пятьдесят восемь сантиметров по окружности. Вот Сысоев и прилетал, чтоб забрать находку в музей.

– Знаете, – сказал мне Юрий, – это уже третий клык, на моей памяти найденный в нашем районе. В долине Маи для мамонтов были хорошие условия, и река частенько вымывает их кости. Первый клык мамонта был найден в Нелькане и отправлен в Хабаровск в 1938 году. Это я хорошо помню…

– А наш Ткаченко, – подала голос председатель сельсовета, – недавно тоже нашел кость мамонта. Хранит ее у себя в конторе…

– Это который Ткаченко, председатель комбината?- уточнил Юрий. – Мне как раз к нему надо. Давайте сейчас и сходим.

Я согласился, и Юра переулками повел меня в контору комбината коммунальных предприятий (есть такой в Нелькане). Председатель – Николай Евдокимович Ткаченко – сидел за столом. Широкоплечий, упитанный, круглая голова с сединой крепко сидит на плечах. Руки тяжелые, знакомые с физической работой. Юрий сразу к нему:

– Говорят, вы нашли кости мамонта. Покажите!

Ткаченко качнул головой, указывая за плечо. Сбоку от стола, за тумбочкой с телефоном, стоит кость, не то бедренная, не то голенная, с отделившейся чашечкой. Кость высотой поболее метра, толщиной в телеграфный столб. Я мысленно надставил еще одну такую кость – нога, потом плечи, спину животного. Ого! Гигант не вмещался под потолок дома, не чета нынешним слонам, которых можно увидеть в зоопарке.

– Где же вы ее нашли?

– Километрах в двадцати от Кукутуна. Сено в прошлом году пришлось косить уже по осени. Ездили смотреть, как идет сенокос, ну и порыбачить, известное дело. Я большой любитель рыбалки и охоты. Речка там стремительная, берега размывает здорово. Смотрю, из берегового обрыва, из толщи гальки что-то торчит, не то бревно, не то кость. Останавливаться некогда было, но я это место приметил и на обратном пути, уже в сумерках, подвернул. Пнул ногой, отвалилась чашечка. Начал кость раскачивать – поддается. Вывернул ее из гравия, она мокрая, тяжелая, килограммов до сотни потянет. В лодку-дюральку положить некуда. Решил бросить в служебную моторку, она позади шла. Вот и привез. В музей написал, оттуда отвечают, что пока забрать не могут, нет транспорта. Если, мол, переслать не можете, так сохраните у себя до приезда сотрудника музея. Вот и храню за тумбочкой…

– А других костей там не было?

– Может, и есть, раскопок я не делал. Эта кость торчала, ее и привез.

– Но, говорят, вы и клык нашли?

– Нет, клыка не находил…

Я задал этот вопрос потому, что в Нелькане, да и в Хабаровске сам Сысоев, говорили мне, что Ткаченко нашел клык, позднее я вторично завернул к Ткаченко домой, мы долго беседовали с ним, но клыка он мне почему-то так и не показал. Может, не хочет, чтоб до поры лишний разговор об этом шел, кто его знает. Его дело.

Вот и скажи после этого, что Сысоев был не прав, говоря о поездке на Север за слоновой костью.

Дело близилось к вечеру. Юрий остался в конторе по своим делам, а я отправился в гостиницу. Солнце клонилось к земле и уже касалось лесистой хребтины сопки, у подножия которой раскинулось село – улица над улицей, ярусами. Ощутимо пахло весной, разогретой смолой деревьев, березовой вкусной свежестью, талым снегом. Дымки.из труб поднимались по всему селу свечками, и солнце золотило их верхушки. Небо над тайгой, окрестными сопками, над рекой лежало звонкое, без дымки и облачка, и на западе, где угасало солнце, само источало свет. Лес – молодая березовая и лиственничная поросль – поднимался прямо за стенами деревенских домов. Огородов не было, снег в березняке лежал нетронутый, незапятнанный, лишь кое-где прочерченный лыжными следами. В подлеске я видел много багульника и представлял, какая здесь бывает красота, когда приходит пора цветения. Тогда повсюду полыхают розовые костры цветущего рододендрона, а лиственницы прямо-таки пьянят и кружат своим запахом голову. Возле каждого дома громоздились поленницы лиственничных и сосновых дров, приготовленных из прекрасных хлыстов, пригодных даже для корабельных мачт. Я замерил шагами несколько неразделанных хлыстов: тридцать пять – сорок метров, и прямые, без сучков и задоринок. Из таких лесин дома бы строить – одно удовольствие, а здесь их пилят на дрова. На каждую трубу совхоз выделяет по двадцать кубометров. Зимой, при пятидесятиградусных морозах, печи надо топить круглосуточно. Сколько я был в Нелькане, я нигде не видел, чтоб кто-то разделывал хлысты ручной пилой. И только колют вручную, по-старинке.

Вечерами молодые идут в клуб, а пожилые принимаются за дрова. Утром тоже дрова – вместо физзарядки. Должен сказать, что по весне это занятие очень привлекательное: поставишь чурку, а потом топорик в руки и пошел ее вокруг обхаживать, обкалывать с краев. Можно и по-другому: ноги пошире, замах повыше,- хак! – и чурка развалилась надвое. Минут через десять разогреешься, пиджак с плеч, и морозик тебя уже не берет, и руки холода не чувствуют. Поработаешь и на весь день пропитаешься смолистым вкусным духом.

Может, от этих поленниц-то и наносило смолистыми запахами, а вовсе не из леса, как я думал, потому что поленницы лежали у самой дороги, а лес стоял подалее. Как бы там ни было, но свежесть воздуха в селе была необычайная, и даже дымок из труб, хоть он и струился вверх, казался вкусным.

Заботливые мамы и папы тащили из яслей и садика свое маленькое потомство, усадив малышей на саночки. Из воротников и шапочек поблескивали глаза-вишенки, а мордашки у малышей были круглые и румяные.

В конторе совхоза еще работали, и я решил зайти: надо было доложить о себе и спросить разрешения на пребывание в гостинице. Директор был в отъезде, и я прошел к главному ветврачу совхоза. В просторном кабинете за столом сидел крупный зрелый мужчина в сером шерстяном свитере.

– Лысенков Семен Михайлович, – взаимно отрекомендовался он. Суровое лицо тронула улыбка, и он добавил:- Тезка Буденного…

В его облике – темных глазах, черных, как воронье крыло, волосах, в лице с волевым подбородком и крупным с горбиной носом -видна была порода, которой не зря порой кичатся украинцы. Когда я спросил его, он ответил, что отец и мать у него с Украины, а сам он родился и вырос в Омске, окончил там сельскохозяйственный институт и пошел работать в оленеводческий совхоз. Вот уже шесть лет – в Нелькане.

– Ну, о чем вам рассказывать? – спросил он меня.

Я ответил, что оленеводство для меня темный лес, и, чтобы не тратить время попусту, попросил у него какое-нибудь пособие по оленеводству: познакомлюсь, тогда появятся и вопросы. Лысенков достал мне две книжки, я принял их, поблагодарил и отправился в гостиницу, чтобы там как следует их проштудировать. На прощание Лысенков сказал, что если погода будет держаться хорошая, то меня подкинут в какое-нибудь стадо на вертолете, и я смогу побыть у оленеводов.

В гостинице было жарко натоплено, на плите стоял чай. Я просидел над книжками до поздней ночи, делая из них выписки на память. Передо мною открывалась совершенно необычная отрасль животноводства, веками служившая единственный средством существования для многих народов и племен Севера.

Притомившись, я выходил подышать свежим воздухом. Сияли над поселком огни электрических лампочек, и в их свете белыми столбиками поднимались дымки над крышами. Было тихо и спокойно, и даже редкий собачий брех спросонок почти не нарушал деревенской тишины, а, казалось, являлся той ее составной частью, без которой и тишина не была бы столь глубокой и умиротворяющей. На темном небе сияли и перемигивались огромные звезды. Клонился к земле серебряный ковш Большой Медведицы, и Полярная звезда изнемогала, сгорала от перенапряжения, удерживая всю ее тяжесть и не давая скатиться ей за гору.

От нестерпимого сияния звезд посверкивали белые снега, и от этого закованная во льды Мая казалась спящей красавицей, ожидающей лишь огненного поцелуя любимого, чтобы пробудиться для жизни. Все было для меня необычайно в этом далеком поселке, все ново, и я ни минуты не сожалел за все дни пребывания, что пустился в столь дальний путь, не ведая, что могу здесь найти. Даже невероятным казалось, что люди могли мирно спать под таким удивительным небом и не замечать окружающей их красоты.

Я бы долго стоял на крыльце, прислушиваясь к ленивой перебранке деревенских псов, но мороз исподволь начал леденить мне ноги, забираться под пиджак. Вот уже половина суток, как я приехал в Нелькан, но даже еще не задумывался, сколько здесь пробуду и чем стану заниматься. Из опыта многолетних поездок по краю я убедился, что планировать такие поездки надо лишь в общих чертах, а там обстановка сама покажет, на что надо направить свое внимание.

Оленеводство – одно из древнейших занятий человека. Раньше олень давал человеку все необходимое для существования – и пищу, и одежду. Ныне берут в расчет в основном только мясо. Себестоимость оленеводства в четыре раза ниже других форм животноводства. Центнер оленины в четыре раза дешевле свинины, баранины, говядины или птичьего мяса. Причины здесь простые: в оленеводстве отсутствуют затраты на заготовку кормов, на строительство помещений для скота, на технику. Олень сам добывает себе корм круглый год, и лишь иногда ему необходимо давать понемногу соли.

Оленеводство выгодно также и тем, что ведется на малоценных пастбищах и позволяет снабжать мясом население Севера. У оленя используется почти все: шкуры на одежду и как сырье для легкой промышленности, отходы – для звероферм и на производство костной муки, лоб, камусы, щетки – для изготовления теплой обуви, ковров, сумок и других изделий. Сухожилия – на нитки. Шерсть – на матрацы, подушки, одеяла, на сиденья. Железы – житовидная, зобная, поджелудочная, половые, надпочечники – для изготовления лекарств, необходимых при болезнях, связанных с неправильным обменом веществ. Рога и копыта – на столярный клей. Из крови приготовляют светлый альбумин, применяемый в текстильной промышленности для закрепления красок, и темный – в производстве фанеры. Кроме того, кровь оленей сама по себе является ценным пищевым продуктом.

Если к этому добавить, что молоко важенок содержит 20-22 процента жира и по калорийности в четыре раза превосходит коровье, то перечень на этом можно и закончить. Не так уж мало достоинств у северного оленя. Одно плохо, что молока важенка дает маловато, лишь около семидесяти литров за лактацию. Однако его хватало, чтобы забелить эвенку чай, а ныне пастухи предпочитают пользоваться для такой цели сгущенкой.

До того, как в тайгу пришла авиация, олени являлись почти единственными транспортными животными в условиях северного бездорожья и огромных пространств. Как верблюда считали кораблем пустыни, так и олень является кораблем Севера. Недаром эвенки до сих пор поют, что «Пароход – хорошо, самолет – хорошо, а олени – лучше…» Вначале я думал, что это лишь игра слов, но теперь знаю, что олени действительно более надежны, чем даже самолет. Если вы поехали на оленях, то вас ничто в пути не остановит и в положенное время будете в пункте назначения, чего, к сожалению, никогда не скажешь про авиацию.

Оленеводство имеет тысячелетний опыт и, казалось бы, придумать здесь что-то новое невозможно. Однако и здесь есть свои скрытые резервы. Это специализация стада, то есть отбор оленей по производственному назначению: маточные, ремонтные, нагульные, транспортные стада. У нас в Хабаровском крае оленеводство еще не привлекло внимания ученых, но за Уралом, в Сибири, где оно имеет более широкий размах, уже подбиты кое-какие итоги. Оказалось, во-первых, что упитанность оленей в специализированных стадах намного выше, чем в смешанных. Во-вторых, специализация стада дает возможность производить отбор оленей для улучшения племенных качеств. В-третьих, сохранность телят и взрослых оленей в раздельных стадах выше, а себестоимость мяса и затраты труда на один центнер мяса гораздо ниже, чем в стадах смешанных.

Вот так, уяснив с пятого на десятое суть оленеводства, я утром отправился в контору совхоза к Лысенкову. У крыльца стояла лошадка, запряженная в знакомые мне сани. Возчик поздоровался со мной и сказал, что сейчас в стадо полетит вертолет за мясом и может взять меня, если завхоз не будет против.

Из конторы вышел мужчина лет пятидесяти, сухощавый, с загорелым лицом, в ватной куртке и валенках. Возчик указал мне на нею: спрашивай, мол, у него! Александр Николаевич Колесников любезно выслушал меня и сказал, что вертолет обернется часа за два, могу лететь. Вместе с пастухом полетите, мол, чтоб не скучно было.

Оленевод, пастух Павел Николаевич Сабрский летел в свое стадо, находившееся в верховьях Батомги. Выглядел он очень молодо, хотя ему было около тридцати лет. Небольшого роста, с тугим обветренным лицом, улыбающийся, в новом черном ватнике и коротких, ниже колен торбасах из камуса. На шее у него висел приемничек, и он ловил какую-то нужную ему волну с музыкой.

Узнав, что я писатель, он оживился и стал спрашивать, какие книги я написал.

– Так я же почти все ваше читал, – сказал он с довольной улыбкой. – Останьтесь у нас в стаде на недельку? А?

– Что вы! От вас потом до лета не выберешься, – смеясь, отвечал я. – А вы в стадо после отпуска?

– Немного отдыхал. У нас половина стада ушла, искать надо, вот и возвращаюсь раньше времени. В бригаде народу мало, а тут вот-вот отел начнется.



Поделиться книгой:

На главную
Назад