Корсар

«Я б не рискнул; душа закалена Иль пала так, что бездна не страшна. Что звать опасность, что меня манить Бежать от тех, кого мне не сломить? Ужель как трус (коль победить не мог) Бегу один, а весь отряд полег? Но есть любовь… душа горит; слеза В ответ слезе туманит мне глаза. Привязанностей мало дал мне рок; То были: судно, меч, она и бог. Забыл я бога, бросил он меня: Паша свершает суд его, казня. Мольбой не оскверню его престол, Как трус, что голос в ужасе обрел; Я жив, дышу, мне жребий не тяжел! Меч отдала врагу моя рука, Не стоившая верного клинка. Мой бриг потоплен. Но моя любовь!.. Лишь за нее могу молиться вновь! Лишь для нее хотел я жить — и вот Ей сердце гибель друга разобьет И красоту сотрет… Когда б не ты Я не встречал ей равной красоты!» «Ты любишь?.. Это безразлично мне… Теперь, потом ли… Я ведь в стороне… Но все же… любишь! Счастливы сердца, Что преданы друг другу до конца, Что не томятся тайной пустотой Бесплодных грез, как я в тиши ночной!» «Ужель его не любишь ты, Гюльнар, Кому тебя вернул я сквозь пожар?» «Любить пашу свирепого? О нет! Душа мертва, хоть силилась ответ В себе найти на страсть его… давно… Увы! Любить свободным лишь дано! Ведь я раба, — пусть первая из всех, Счастливой я кажусь среди утех! Вопрос: „Ты любишь?“ — колет, как стилет; Я вся горю, не смея крикнуть „нет!“ О! тяжко эту нежность выносить И в сердце отвращение гасить, Но горше думать, что не он — другой По праву б мог владеть моей душой. Возьмет он руку — я не отниму, Но кровь не хлынет к сердцу моему; Отпустит — вяло упадет рука: Коль нет любви — и злоба далека. Целуя, губ он не согреет мне, А вспомнив, корчусь я наедине! Когда б любовь я знала, может быть, Я ненависть могла бы ощутить, А так — все пусто: он уйдет — не жаль. С ним рядом я — а мысль несется вдаль. Боюсь раздумья: ведь во мне оно Лишь отвращенье закрепить должно. Я не женой паши, хоть я горда, Рабыней быть хотела б навсегда. О, если бы его любовь прошла, И, брошена, я б вольною была! Еще вчера я так желать могла. Теперь же с ним хочу быть нежной я, Но лишь затем, чтоб спала цепь твоя, Чтоб жизнь тебе за жизнь мою вернуть, Чтобы открыть тебе к любимой путь, К любви, какой моя не знает грудь. Прощай: рассвет. Хоть дорого плачу Не будешь нынче отдан палачу!»

XV

Его ладони к сердцу поднеся, Звеня цепями, побледнела вся И, как чудесный сон, исчезла с глаз. Вновь он один? Была ль она сейчас? Кто светлый перл к его цепям принес? Да, то была святейшая из слез Из чистых копей Жалости святой, Шлифованная божеской рукой! О, как опасна, как страшна для нас Порой слеза из кротких женских глаз! Оружье слабых, все ж она грозит: Для женщины и меч она и щит; Прочь! Доблесть никнет, меркнет мысль, когда В слезах к нам сходит женская беда! Кем сгублен мир, кем посрамлен герой? Лишь Клеопатры кроткою слезой. Но триумвиру слабость мы простим:[19] Пришлось не землю — рай терять иным, Вступая с сатаною в договор, Чтоб лишь прелестный прояснился взор!

XVI

Встает заря, бросая нежный свет На гордый лоб, — но в ней надежды нет. Кем к вечеру он станет? Мертвецом; И будет ворон траурным крылом Над ним махать, незрим для мертвых глаз; И солнце сядет, и в вечерний час Падет роса отрадна для всего Живого, но — увы! — не для него!

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

Come vedi — ancor non m'abbandona.

Dante. Inferno, v. 105.[20]

I

Пышней, чем утром, вдоль Морейских гряд[21] Лениво сходит солнце на закат; Не тускло, как на Севере, оно: Полнеба чистым блеском зажжено; Янтарный луч слетает на залив, Отливы волн зеленых озлатив, И озаряет древний мыс Эгин[22] Прощальною улыбкой властелин; Своей стране любовно льет он свет, Хоть алтарей ему давно там нет. С гор тени сходят, вьются вдоль долин, Твой рейд целуя, славный Саламин! Их синий свод, скрывая небосклон, От взоров бога пурпуром зажжен, А вдоль вершин веселый бег коней Роняет отблеск, радуги нежней, Пока, минув Дельфийскую скалу,[23] Бог не отыдет на покой, во мглу. Так и Сократ в бледнеющий простор Бросал — Афины! — свой предсмертный взор,[24] А лучшие твои сыны с тоской Встречали мрак, венчавший путь земной Страдальца. — Нет, о нет: еще горят Хребты и медлит благостный закат! Но смертной мукой затемненный взор Не видит блеска и волшебных гор: Как будто Феб скрыл тьмою небосклон, Край, где вовек бровей не хмурил он. Лишь он ушел, за Кифероном,[25] в ночь, Был выпит яд, и дух умчался прочь, Тот, что презрел и бегство и боязнь, И, как никто, и жил и встретил казнь! С вершин Гимета[26] озаряя дол, Царица ночи всходит на престол; Не с темной дымкой, вестницею бурь, Лик беспорочно осиял лазурь. Блестят колонны, тень бросая вниз, Мерцает лунным отблеском карниз, И, знак богини, тонкий серп ушел Над минаретом в зыбкий ореол. Вдали темнеют заросли олив, Нить кроткого Кефиса[27] осенив; К мечети льнет унылый кипарис, Блестит киоска[28] многоцветный фриз, И в скорбной думе пальма гнется там, Где поднялся Тезея древний храм.[29] Игра тонов, блеск, сумрак — все влечет, И равнодушно лишь глупец пройдет. Борьбу стихий забыв, Архипелаг Едва доносит сонный лепет влаг; А в переливах медленной волны Сапфирно-золотые пелены И острова, чей строг и мрачен вид, Хоть океан улыбки им дарит.

II

Не о тебе рассказ, но что влечет К тебе мой дух? Величье ль древних вод? Иль просто имя магией своей Сердца чарует и манит людей? Прекрасный град Афины! Кто закат Твой дивный видел, тот придет назад Иль всюду, вечно будет изнывать, Как я, кому Циклад[30] не увидать. Тебе не чужд моей поэмы лад, Твоим был остров, где царит Пират. Верни ж его и вольность с ним — назад!

III

В последний раз лучом задев маяк, Закат померк, и вот — полночный мрак В душе Медоры: третий день печаль; Хотя попутным ветром веет даль, Нет Конрада, и нет вестей о нем; Ансельмо бриг еще вчера пристал, Но Конрада нигде он не встречал… Была б развязка страшная иной, Когда б корсар взял этот бриг с собой! Свежеет бриз. Весь день ждала она, Что будет мачта ей вдали видна; Теперь, тоскуя, тропкою с высот Она на берег в тьме ночной идет И бродит там, хоть брызгами прибой Одежды мочит ей, гоня домой. Бесчувственно она стоит, глядит И холод лишь ей душу леденит. Все глубже ужас, беспросветней тьма: Явись он вдруг — она сошла б с ума! Вдруг перед ней полуразбитый бот, Как бы ее нашедший, пристает. Без сил гребцы; кто — ранен, но никто В рассказах кратких не сказал про то: Всяк, затаясь, предоставлял потом Угадывать, что стало с вожаком, Кой-что и знали, но боялись весть До слуха их владычицы довесть. Но ясно все. Не дрогнула она, Отчаянья глубокого полна: В ней, хрупкой, был великий дух — такой, Что действует, лишь овладев собой. С надеждой жили трепет, слезы, страх; Теперь конец — все обратилось в прах. Но сила из дремоты говорит: «Любимый умер, — что ж еще грозит?» Но силы той в простой природе нет: С ней сходен лишь горячки жаркий бред. «Безмолвны вы… Я не спрошу… Зачем? Все поняла… Пусть каждый будет нем… Но все же… все ж… не разомкнуть мне губ!. Я знать хочу… скорее… Где же труп?» «Как знать? Едва спаслись мы: но твердит Один из нас, что не был он убит; Что в плен был взят; что был в крови, но — жив». Она не слышит: чувства, как прилив, Плотину воли смыли; ужас в ней Не смел прорваться, был он слов сильней. Вдруг, пошатнувшись, рухнула она, И ей была б могилою волна, Когда бы руки грубые гребцов Ее не подхватили средь валов. В слезах, ее водою моряки Кропят, обвеивают, трут виски. Она очнулась. Женщин к ней зовут И, горестно с ней распростясь, идут К Ансельмо в грот, чтоб рассказать тому, Что краткий блеск победы канул в тьму.

IV

Кипит совет. Все требуют отбить Начальника! Дать выкуп! Отомстить! Все рвутся в бой, как будто сам вожак Указывает им, где скрылся враг. Что б ни случилось — с ним все души в лад: Жив он — спасут, погиб он — отомстят. Беда врагу, коль затаили месть Те, в ком жива и сила их и честь!

V

В гареме, в тайной комнате, сидит, Решая участь узника, Сеид. Любовь и злоба — вперемежку в нем: То он с Гюльнар, то с Конрадом вдвоем. Гюльнар — у ног, готовая согнать С его чела угрюмую печать, И черные глаза ее горят, Стремясь привлечь его смягченный взгляд; Но он лишь четки движет вновь и вновь, Как бы по каплям жертвы точит кровь. «Паша! Твой шлем победою повит; Сам Конрад взят, а весь отряд убит. Ему уделом смерть — и поделом! Но все ж — тебе ль его считать врагом? Ты так велик! Не лучше ли сперва Ему дать откупиться? Есть молва, Что он несметно, сказочно богат! Ты мог бы взять, паша, бесценный клад! Потом же — нищ, гоним и угнетен Твоей добычей снова станет он. А так — остатки шайки заберут Сокровища и в дальний край уйдут». «Гюльнар! Когда б он мне сулил тотчас За каплю крови каждую — алмаз, Когда б за каждый волос предложил Любую из золотоносных жил, Когда б дары арабских сказок он Здесь разложил — все ж был бы он казнен! И даже казни б не отсрочил я, Раз он в цепях, раз власть над ним — моя! Ему я пытку все изобретал, Чтоб, мучась, он подольше смерти ждал!» «Нет, нет, Сеид! Он слишком прав, твой гнев, Чтобы простить, вину врага презрев. Хотела я, чтоб ты в свою казну Богатства взял: без них он как в плену; Без власти, без людей, без сил, пират, Лишь ты захочешь, снова будет взят». «Он будет взят!.. Я даже дня ему Не дам, злодею, ныне — моему. И для тебя — раскрыть пред ним тюрьму, Прелестная заступница? Ведь ты Ему воздать за проблеск доброты Великодушно хочешь? Ведь он спас Вас всех — конечно, не вглядевшись в вас! Ведь должен чтить я столь высокий дух!.. К словам моим склони твой нежный слух; Тебе не верю; речь твоя и взгляд Во мне лишь подозренье укрепят. Когда с тобой покинул он гарем, Ты не мечтала ль с ним уйти совсем? Ответь! Молчи! уловкам всем конец: Ты вспыхнула — предательский багрец! Поберегись, красавица! Поверь: Не только он в опасности теперь! Ведь с ним… Но нет!.. Да будет проклят миг, Когда тебя он в пламени настиг И вынес, обнимая!.. Лучше б… Нет! Меня томил бы горькой муки бред! Теперь же лживой говорю рабе: Как бы я крыльев не подстриг тебе! Смотри же, берегись; я не шучу, Я за измену страшно отплачу!» Он встал и вышел, отвратив глаза; В них гнев блеснул, в прощании — гроза! Ах, плохо знал он женщину: ее ль Смирит угроза и удержит боль? Он мало сердце знал твое, Гюльнар, Где нынче — нежность, а чрез миг — пожар! Обидны подозренья; ей самой Неведомо, что в жалости такой Зерно иное; мнилось ей: она, Раба, рабу сочувствовать должна Иль пленнику; неосторожно вновь Она в паше разгорячила кровь; Он, в бешенстве, был с нею груб, и вот В ней буря дум — ключ женских бед — растет.

VI

Дней и ночей меж тем тянулась нить Жуть, мрак, тоска… Сумел он победить Уверенностью темную боязнь: Ведь каждый час нес худшее, чем казнь; Ведь каждый шаг мог шагом стражи быть, Что явится его на казнь влачить; Ведь каждый оклик, что порхнет над ним, Мог быть последним голосом людским! Смирил он ужас, но надменный дух Все жить хотел, был к зову гроба глух. Он был истерзан, слаб — и все же снес Борение, что битв страшней и гроз. В кипенье боя, в яростных волнах Едва ли с мыслью будет сплавлен страх; Но быть в цепях, сознав ужасный рок, Коснеть в когтях изменчивых тревог, Глядеть в себя, ошибок числить рой Непоправимых, гнуться пред судьбой, О невозвратном сожалеть, дрожать Пред неизбежным и часы считать, И знать, что друга нет, кто б людям мог Сказать, что твердо встретил он свой рок И рядом враг, бесстыдный клеветник, Рад грязью бросить в твой последний миг; А пытка — ждет; пусть духу не страшна, Но тело может одолеть она; А лишь простонешь, вскрикнешь лишь едва На мужество утрачены права. Здесь — гроб, а рай — не для твоей души: Владеют им святые торгаши; Земной же рай, не лживый рай небес, Навек — в разлуке с милою! — исчез. Вот чем терзался в эти дни пират, И мысли те страшней, чем самый ад. Боролся он — и так или не так, Но выдержал, а это не пустяк!

VII

День первый минул, а Гюльнар все нет; Еще два дня — все то же. Вновь рассвет. Но, видно, чар немало у Гюльнар, А то бы дня не встретил вновь корсар. Четвертый день ушел за небосклон, И ночь примчала за собой циклон. Как бы впервые шторм ревел над ним, Так он внимал просторам ветровым! И дикий дух, желаний диких полн, Весь откликался на призывы волн. Среди стихий, бывало, мчался он, Их буйством и безумием пленен, И тот же гул звучит средь этих стен, Звучит, зовет, и… там — простор, здесь — плен! Свирепым ветром завывала тьма, Еще свирепей рушились громá, И за решеткой молнии зигзаг Прорезывал порой беззвездный мрак. Подполз к бойнице он и кандалы Подставил молниям — пусть бьет из мглы! Так, руки вздев, просил себе корсар У неба искупительный удар. Но и молитву дерзкую и сталь Гроза презрела и умчалась вдаль; Гром тише, смолк… И вновь пират померк, Как будто друг его мольбы отверг!

VIII

Уже за полночь легкий шаг на миг Скользнул у двери, стих… и вновь возник; Ключ ржавый скрипнул, завизжал засов Она! Кого он столько ждал часов! Он грешен — и все ж дивный ангел с ним, Что мнится лишь отшельникам святым! Но, в первый раз входя сюда, она Была не так пуглива и бледна; Тревожный темный взор ее, без слов, Сказал: «Ты к смерти должен быть готов. Казнь близко, и не будут медлить с ней; Есть выход — страшный, — но ведь кол страшней!» «Я не хочу спасенья: от меня Ты это слышала назад три дня; Я не меняюсь. Что тебе во мне? Свой приговор я заслужил вполне. Немало всюду дел за мною злых, Так пусть паша мне здесь отметит за них!» «Что мне в тебе? Но ведь… Ты от судьбы Меня спас худшей, чем удел рабы! Что мне в тебе? Иль ты, как в страшном сне, Слеп и не видишь нежности во мне? Мне ль говорить? Хоть вся душа полна, Но женщина молчать о том должна… Но… пусть злодей — ты смог меня смутить: Боясь, жалея, стала я… любить! Мне о другой не говори, молю: Я знаю — любишь, тщетно я люблю. Она прекрасней, пусть, но, и любя, Она рискнула б жизнью для тебя? Будь ты ей дорог, как ты дорог мне, Ты б не был тут, с тоской наедине! Жена корсара — с ним разит врага! Лишь неженки сидят у очага! Не время спорить, надо жизнь сберечь: На ниточке висит над нами меч; Будь снова смел, свобода впереди; Вот — на кинжал, встань и за мной иди!» «В цепях? Конечно, самый верный путь, Вдоль стражи незаметно проскользнуть! Для бегства ли воздушный твой наряд? Кинжалом ли врага в бою разят?» «Оставь сомненья! Стража за меня: Я всех купила, золотом маня; Скажу лишь слово — нет твоих цепей; Пройти сюда могла б я без друзей? Я провела недаром эти дни: Мои же козни — для тебя они! Месть деспоту злодейством не зови; Твой враг презренный должен пасть в крови! Ты вздрогнул? Да, я стать иной хочу: Оттолкнута, оскорблена — я мщу! Я незаслуженно обвинена: Хоть и рабыня, я была верна! Да, смейся. Но не смел смеяться — он! Мой дух тобой не так был потрясен! Но он — сказал, хоть я была чиста! Так пусть над ним свершится кара та, Что злобные нам предрекли уста! Меня купив, пожалуй, заплатил Он дорого, коль сердца не купил; Он смел сказать, — хоть я чиста душой, Что, победи ты, я б ушла с тобой! Он лгал, ты знаешь. Но пускай пророк Обиду стерпит, коль ее предрек. Не я тебе спасла три этих дня: Изобретал он, мрачный взор клоня, И казнь тебе и муку для меня! Да, мне грозит он, но пока горит В нем страсть — меня, как прихоть, он щадит. Когда ж остынет, стану не нужна Тогда в мешке меня возьмет волна! Что ж я — игрушка? и могу дитя Лишь позолотой забавлять, блестя? Тебя, любя, спасала я; тебе Явить хотела душу я в рабе; Пашу б я пожалела. Но теперь И жизнь и честь пожрать он хочет, зверь (Сказав, он не отступит ни пред чем); И я решилась! Я твоя! Совсем! Ты можешь все подозревать, корсар, Верь: гнев и нежность в первый раз в Гюльнар! Ты б не боялся, если б знал меня. В душе восточной много есть огня! Он — твой маяк: укажет он средь волн, Где в гавани стоит майнотский челн. Но в том покое, где пройдем мы, — спит И должен не проснуться — он, Сеид!» «Гюльнар, Гюльнар! Увядшей славы лик Теперь лишь, страшный, предо мной возник! Сеид мой враг; он шел на остров мой С открытой, хоть безжалостной, душой; Вот почему мой бриг сюда приплыл. Мой грозный меч моей грозе грозил, Меч — но не тайный нож! Ужели тот, Кто женщин спас, уснувшего убьет? Я жизнь твою не для того сберег; Не дай мне думать, что смеялся рок. Теперь прощай; да будет мир с тобой! Ночь коротка — последний отдых мой!» «Что ж, отдыхай! Лишь солнце сгонит мглу, Весь корчиться ты будешь на колу. Готов он, я видала… Поутру, Знай, ты умрешь, но раньше я умру. Все — жизнь, любовь и ненависть Гюльнар Тут ставкою. И — лишь один удар! Без этого нам не уйти; вослед Погоня будет… Муки долгих лет, Твои тревоги, мой девичий стыд Все тот удар сотрет и отвратит! Меч — но не нож? Как знаешь, а пока Пусть будет верной женская рука! Лишь миг один — конец, корсар, беде; Мы встретимся на воле иль нигде! А дрогну — завтра озарит восход Мой саван, твой кровавый эшафот».

IX

Она исчезла; опоздал ответ, Но пламенно корсар глядел ей вслед, Потом оковы подтянул, как мог, Чтоб не звенели, волочась у ног, И (нет засова, путь ему открыт) Вслед за Гюльнар, закованный, спешит. Куда ведет извилистый проход? Повсюду мрак; никто не стережет. Вот слабый свет стал вдалеке мерцать, Идти ль к нему? иль от него бежать? Он наугад идет. Вдруг холодок Предутренний коснулся ветром щек; Вот на открытой галерее он; В последних звездах блекнет небосклон; Но он не смотрит: на него другой Струится свет из двери запертой: Сквозь щель лампады брезжит огонек, Но различить он ничего не мог. Скользнула вдруг фигура из дверей, Метнулась, стала — то Гюльнар! Он к ней, Глядит: о счастье! с нею нет клинка! Смягчилась, значит, гневная рука! Но с ужасом вдруг взор ее, горя, Взлетел туда, где льет багрец заря! Она волос откинула волну Ей грудь скрывающую пелену: Казалось, что недавно лишь она Была над чем-то страшным склонена, К чему-то прикоснулась, и у ней Остался след кровавый меж бровей; И Конрад вздрогнул, мукой полон вновь: То был знак злодеянья верный — кровь!

X

Он был в боях; он думал, глядя в тьму, О пытке страшной, что грозит ему; Он знал соблазны и возмездья; он Мог быть навек в цепях похоронен; Но, зная битвы, ужас, муки, плен, Вихрь всех страстей, — ни разу в глуби вен Он льда того не чуял, как сейчас Пред алой точкой меж горящих глаз! След крови, чуть заметная черта Но вся в Гюльнар померкла красота! Пред кровью не дрожал он, но такой, Что в битвах пролита мужской рукой!

XI

«Конец! Проснуться не успев, он пал! Корсар, он мертв!.. Ты дорого мне стал. Но ни к чему слова теперь. Вперед! День наступает. В бухте лодка ждет. Те, кто мне предан, — тоже с нами в путь: К твоим бойцам они хотят примкнуть. Я мой поступок оправдать смогу Не здесь, на ненавистном берегу!»

XII

В ладони хлопнув, ждет; вдоль галерей Все слуги — греки, мавры — мчатся к ней, С корсара цепи молча снять спешат; Вновь волен он, как ветер горных гряд, Но на душе столь тяжкий гнет и груз, Как будто в ней железо этих уз. Молчат. Гюльнар безмолвно знак дает; Открыт ведущий к морю тайный ход. Покинут город; вот у ног — прибой, Играя, брызжет в берег золотой. Гюльнар покорный, Конрад брел вослед: Не все ль равно — в плену он или нет? Он холоден, как в дни, когда паша Мечтал о пытках, ревностью дыша.

XIII

В бот сели. Бриз помчал их в кипень воли. Корсар сидел, воспоминаний полн, Пока вблизи громадой не возник Мыс, где недавно укрывался бриг. Ах! с ночи той в такой ничтожный срок Вместилась вечность крови, и тревог, И ужаса! Когда же скрылся мыс, Он замер весь, лицо склоняя вниз. Он вспоминал Гонзальво, свой отряд, Триумф минутный, счастья лживый взгляд. И вдруг, о милой думая, корсар Взглянул: пред ним — преступница Гюльнар!

XIV

Та не смогла снести прямой, в упор Уставленный и леденящий взор; В ее глазах жестокий блеск погас, И разом слезы хлынули из глаз. Моля, она склоняется у ног: «Пусть мстит Алла, но ты простить бы мог! Чем стал бы ты, не будь повержен зверь? Кляни меня, но только не теперь! Я не такая; за три этих дня Мой ум померк; не добивай меня! Я, не любя, не занесла б кинжал, И ты — мертвец — меня б не проклинал!»

XV

Она ошиблась: он себя винил, Что ей беду невольно причинил; Но тяжко немы, сплошь в кровавой тьме, Бродили чувства в сердце, как в тюрьме. Вокруг кормы, играя синью волн, Попутный бриз все дальше гонит челн; Вдали вдруг точка, пятнышко, пятно: То парус, бриг — и пушек там полно; Челнок замечен с вахтенных мостков; Прибавили немедля парусов; Бриг величаво мчится, все скорей, И грозно смотрят жерла батарей. Вдруг — блеск! Ядро, давая перелет, С шипеньем тонет в глуби темных вод. Выходит Конрад из оцепененья. Взор С восторгом устремляется в простор: «То он — мой алый флаг! Я не один! Я не покинут средь морских пучин!» Он машет им. Там узнают сигнал: Убавив ход, спускают мигом ял. «Наш Конрад! Конрад!» — с палубы гремит, И дисциплина крик не заглушит! С восторгом все и с гордостью глядят, Как всходит вновь на свой корабль пират; В любой улыбке блещет торжество; Всем хочется в объятьях сжать его. А он, забыв несчастный свой поход, Как вождь, привет им гордо отдает, Ансельмо руку жмет он — и опять Готов сражаться и повелевать!

XVI

Порыв утих; всех втайне мучит стыд, Что не был силой атаман отбит: Все ждали мести. А узнай они, Что женщина свершила в эти дни Стать ей царицей: им была всегда Разборчивость надменная чужда. Перед Гюльнар они столпились в ряд, С улыбкой вопрошающей глядят; Она слабее женщин и сильней, И знает кровь — и все же робость в ней| На Конрада она с мольбой глядит И, на лицо спустив чадру, молчит; Скрестив ладони, кротко ждет она: Раз он спасен, судьба ей не страшна. Хоть все в ней буйно: ненависть и дрожь, Добро и зло, любовь, коварство, нож В ней женщина не исчезала все ж!

XVII

И дрогнул Конрад: гнусно дело рук. Но грешница жалка в минуты мук. Нет слез таких, чтоб грех ее омыть, И небу должно суд над ней творить. Свершилось! Пусть вина тяжка — он знал: Лишь для него ту пролил кровь кинжал, И принесла его свободе в дар Все на земле, все в небесах Гюльнар! Потупиться ее принудив, взор К рабыне черноокой он простер; Совсем иной теперь была она: Робка, слаба, смиренна и бледна, И в этой смертной бледности — багрец, Кровавый след запечатлел мертвец! Он руку взял, дрожит (теперь!) рука, Нежна в любви, а в гневе жестока: Он сжал ее — дрожит! И в нем самом Нет сил, нет звука в голосе глухом. «Гюльнар!» Безмолвна. «Милая Гюльнар!» Она взглянула взором, полным чар, И ринулась в объятия к нему. Чудовищем бы надо быть тому, Кто б в этом ей приюте отказал! Добро ль в том, зло ль, но Конрад крепко сжал Ее в объятьях. И, не будь томим Тревогой он; — сошла бы измена к ним! Тут и Медору б гнев не охватил: Их поцелуй столь братски-нежен был, Что — первый и последний! — он не мог Взять Ветреность у Верности, хоть жег Дыхание Гюльнар, как ветер тот, Что навевает крыльями Эрот!

XVIII

В вечерний час их остров встал из вод. Скала, казалось, им улыбки шлет; Над гаванью стоит веселый гул; Огонь сигнальный, где всегда, блеснул; Скользят по волнам шлюпки, и дельфин, Резвясь, их обгоняет средь пучин; Крикливых чаек резкий стон — и тот, Казалось, всем приветствие несет! За ставнями, что озарились вдруг, Фантазия друзей рисует круг; Огонь священный, пламенный очаг, Надежды взор, простертый в бурный мрак!

XIX

Огни в домах, на маяке горят; Медоры башню разглядел пират; Глядит он — странно! Видят все: одно Ее во мрак погружено окно! Как странно! В первый раз ему привет Не шлет Медора. Иль завешен свет? Он первым сходит в поданный челнок, Гребцов торопит… О, когда б он мог, Как легкий сокол, развернуть крыла, Помчаться на вершину, как стрела! Гребцы хотят передохнуть — и вот, Не в силах ждать, он выпрыгнул — плывет, На берегу — и быстрою стопой Бежит наверх знакомою тропой. Он у дверей; прислушался: весь дом Внутри безмолвен. Все во тьме кругом. Он стукнул громко, но знакомый шаг Не прозвучал в ответ на этот знак. Весь холодея, стукнул он опять, Но слабо: руку еле смог поднять. Открыли; женщина — увы! — не та, Которую обнять влечет мечта. Она молчит; и дважды он хотел Задать вопрос, и все ж не смог, не смел! Он выхватил у ней лампаду; вдруг Та выскользнула из неверных рук, Разбилась: а другого ждать огня, Не то же ли, что наступленья дня? Но, вглядываясь в темный коридор, Мерцанье слабое приметил взор; Увидел Конрад, в тот войдя покой, Все, что уже угадано душой!

XX

И стон, и дрожь, и ужас подавив, Он замер возле, взор в нее вперив. Глядел он, в пытке, как мы все, боясь Признаться, что надежда унеслась. Столь хороша она была живой, Что смерть не совладала с красотой; Держала стебель хладного цветка, Сжимая нежно, хладная рука, Как бы живая, как в притворном сне, Чтоб зарыдавший смерть узнал вдвойне. Под снегом век, под трауром ресниц Укрылось то, что повергает ниц: Всего яснее Смерть в глазах видна, Сиянье духа гасит в них она! Двух синих звезд прозрачный блеск угас, Но рот еще прекрасен и сейчас: Вот-вот сверкнет улыбкою живой, И нужен лишь на миг ему покой. Но белый саван, но недвижность кос, Столь светлых, пышных, — а давно ль меж роз Они струились и срывал венок С них шаловливый летний ветерок… Но бледность щек — все гроба кличет тьму. Она — ничто. Так что ж быть здесь ему?

XXI

Вопросов нет. Ответ на все — одна Лба хладно-мраморная белизна. Не все ль равно, как умерла она? Страсть юных лет, надежды лучших дней, Ключ нежности и ласки — с нею, с ней, С единственной, кого любить он мог, Исчезли вмиг. Он заслужил свой рок, Но мука — жгла. Для чистых душ есть путь, Куда не смеет грешник и взглянуть. Гордец, чья радость только на земле, В дни горьких мук в земной же рыщет мгле. Пусть малое все гибнет здесь для них, Но кто сносил утрату грез своих? Как часто гордый маскирует взор Все виды мук, таимых с давних пор; И скрыта боль в улыбке той как раз, Которой щеголяют напоказ.

XXII

Кто глубже скорбь в своей груди таит, Тот всех скупей о скорби говорит; Все думы в нем сливаются в одной, И тщетно в них ему искать покой; Нет слов раскрыть всю жизнь души до дна, Правдивость речи горю не дана. Пират застыл, оледенен тоской, Найдя на миг в том холоде покой; Так слаб он, что — как в детстве — вновь слеза Ему смочила дикие глаза; Вся немощь сердца в тех слезах была, И все же мук душа не излила. Никто не видел этих слез поток; Будь не один — он их сдержать бы мог; Он их сдержал, он твердо стер их с вежд, Уйдя без дум, без счастья, без надежд. Блеснет заря — пирату темен день, Ночь спустится — и с ним навеки тень. Нет мглы темней, чем сердца мрак густой, И взор тоски — средь всех слепых слепой! Та слепота бежит любой зари, И ненавистны ей поводыри!

XXIII

Родясь для блага, он злодеем стал; Обманут рано, долго верил, ждал; Ток чистых чувств, как влага та, что в грот, Чтоб сталактитом затвердеть, течет, Сквозь толщу лет пробившись, замутнел И, наконец, застыл, закаменел. Но молния скалу дробит порой И Конрад снес удар тот грозовой! Цветок у камня сумрачного рос; В тени укрыв, его хранил утес; Обоих беспощадный гром разит И лилию и вековой гранит! Чтоб рассказать о нежности цветка. Не сохранила смерть ни лепестка; И тут же, на земле бесплодной, он, Суровый друг, чернеет, раздроблен!

XXIV

Рассвет. Кто, дерзкий, Конрада смутит Покой? Ансельмо все ж к нему спешит. Его нет в башне, нет на берегу; Обшарили весь остров на бегу, Бесплодно… Ночь; и снова день настал Лишь эхо отзывалось им средь скал. Обыскан каждый потаенный грот; Обрывок цепи, закреплявшей бот, Внушал надежду: бриг за ним пойдет! Бесплодно! Дней проходит череда, Нет Конрада, он скрылся навсегда, И ни один намек не возвестил, Где он страдал, где муку схоронил! Он шайкой лишь оплакан был своей; Его подругу принял мавзолей; Ему надгробья не дано — затем, Что трупа нет; дела ж известны всем: Он будет жить в преданиях семейств С одной любовью, с тысячью злодейств.