Книга 1

КРИТИЧЕСКИЙ МОМЕНТ

Гром прогремел, реляция идет, Губернский розыск рассылает телеграммы, Что вся Одесса переполнена ворами, И что настал критический момент, И заедает темный элемент. Не тот расклад, начальники грустят, По всем притонам пьют не вина, а отравы, По всему городу убийства и облавы, Они приказ дают идти ва-банк, И применить запасный вариант. Вот мент идет, идет в обход, Губернский розыск рассылает телеграммы, Что вся Одесса переполнена ворами, И что настал критический момент, И заедает вредный элемент. А им в ответ дают такой совет: Имейте каплю уваженья к этой драме, Четыре сбоку, ваших нет в Одессе-маме, Пусть мент идет, идет себе в обход, Расклад не тот, и номер не пройдет.

СТОЮ Я РАЗ НА СТРЕМЕ

Стою я раз на стреме, держуся за карман, И вдруг ко мне подходит незнакомый мне граждан. Он говорит мне тихо: „Куда бы нам пойти, Где б можно было лихо нам время провести“. А я ему отвечаю: „Такие, мол, дела, Последнюю малину забили мусора.“ А он говорит: „В Марселе такие кабаки, Такие там девчоночки, такие бардаки. Там девочки танцуют голые, там дамы в соболях, Лакеи носят вина, а воры носят фрак“ Он предложил мне денег и жемчуга стакан, Чтоб я ему передал советского завода план. Мы сдали того субчика властям НКВД, С тех пор его по тюрьмам я не встречал нигде. Меня благодарили власти, жал руку прокурор, А после посадили под усиленный надзор. С тех пор, друзья и братцы, одну имею цель, Чтоб как-нибудь пробраться в этот солнечный Марсель, Где девочки танцуют голые, где дамы в соболях, Лакеи носят вина, а воры носят фрак.

ШУЛЕРА

У нас вчера, позавчера Шла спокойная игра, Козырей в колоде каждому хватало, И сходились мы на том, Что оставались при своем, Расходились, а потом давай сначала. Но вот явились к нам они, сказали: „Здрасьте“, Мы их не ждали, а ои уже пришли. А в колоде как всегда четыре масти, Они давай хватать тузы и короли. И пошла у нас с утра Неудачная игра, Не мешайте и не хлопайте дверями, И шерстят они нас в пух, Им успех, а нам испуг, Но тузы, они ведь бьются козырями. Но вот явились к нам они, сказали: „Здрасьте“, Мы их не ждали, а ои уже пришли. А в колоде как всегда четыре масти, Они давай хватать тузы и короли. Неудачная игра, Одолели шулера, Карта прет им, ну а вам, пойду покличу, Зубы щелкают у них, Видно каждый хочет вмиг Кончить дело и начать делить добычу. Но вот явились к нам они, сказали: „Здрасьте“, Мы их не ждали, а ои уже пришли. А в колоде как всегда четыре масти, Они давай хватать тузы и короли. Только зря они шустры, Не сейчас конец игры, Жаль, что вечер на дворе такой безлунный, Мы плетемся наугад, Нам фортуна кажет зад, Но ничего, мы рассчитаемся с фортуной. И вот явились к нам они, сказали: „Здрасьте“, Мы их не ждали, а они уже пришли, Но в колоде все равно четыре масти, И нам достанутся тузы и короли.

* * *

У меня гитара есть, расступитесь стены… Век свободы не видать из-за злой фортуны. Перережьте горло мне, пережьте вены, Только не порвите серебряные струны. Я зароюсь в землю, сгину в одночасье. Кто бы заступился за мой возраст юный. Влезли ко мне в душу и рвут ее на части, Только б не порвали серебряные струны. Но гитару унесли с ней свободу. Упирался я, кричал — сволочи, паскуды. Вы втопчите меня в грязь, бросьте меня в воду, Но только не порвите серебряные струны. Что же это, братцы, не видать мне, что ли Ни денечков светлых, ни ночей безлунных. Загубили душу мне отобрали волю, А теперь порвали… серебряные струны.

* * *

За меня невесты отрыдают честно, За меня ребята отдадут долги, За меня другие отдадут все песни… И быть может выпьют за меня… враги. Не дают мне больше интересных книжек, И моя гитара — без струны, И нельзя мне выше, и нельзя мне ниже, И нельзя мне солнца, и нельзя луны… Мне нельзя на волю, не имею права, Можно лишь от двери до стены. Мне нельзя налево, мне нельзя направо, Можно только неба кусок, можно только сны… Сны про то, как выйду, как замок мой снимут, Как мою гитару отдадут… Кто меня там встретит… как меня обнимут И какие песни мне споют…

ПИКА И ЧЕРВА

Помню, я однажды и в очко, и в стос играл, С кем играл — не помню этой стервы. Я ему тогда двух сук из зоны проиграл… Эх, зря пошёл я в пику, а не в черву! Я ему тогда двух сук из зоны проиграл… Зря пошёл я в пику, а не в черву! Он сперва как следует колоду стасовал, А потом я сделал ход неверный. Он рубли с Кремлём кидал, а я слюну глотал… И пошёл я в пику, а не в черву! Руки задрожали, будто кур я воровал, Будто сел играть я в самый первый… Он сперва для понта мне полсотни проиграл — И пошёл я в пику, а не в черву!.. Ставки повышались, всё шло слишком хорошо, Но потом я сделал ход неверный. Он поставил на кон этих двух — и я пошёл… И пошёл я в пику, а не в черву!.. Я тогда по-новой всю колоду стасовал, А потом не выдержали нервы. Делать было нечего — и я его прибрал… Ох, зря пошёл я в пику, а не в черву!.. Делать было нечего — и я его прибрал… Зря пошёл я в пику, а не в черву!..

* * *

Так оно и есть словно встарь, словно встарь… Если шел вразрез на фонарь, на фонарь. Если воровал значит сел, значит сел. А если много знал под расстрел, под расстрел. Думал я, конец, не увижу я скоро лагерей, лагерей… Но попал в этот пыльный, расплывчатый город без людей, без людей… Бродят толпы людей, на людей не похожих, равнодушных, слепых. Я заглядывал в черные лица прохожих не своих, не чужих. Так зачем проклинал свою горькую долю, видно зря, видно зря. Так зачем я так долго стремился на волю в лагерях, в лагерях. Бродят толпы людей, на людей не похожих, равнодушных, слепых. Я заглядывал в черные лица прохожих не своих, не чужих. Но так оно и есть, словно встарь, словно встарь… Если шел вразрез на фонарь, на фонарь. Если воровал значит сел, значит сел. А если много знал под расстрел, под расстрел.

Я БЫЛ СЛЕСАРЬ 6-ГО РАЗРЯДА

Я был слесарь 6-го разряда, Я получку на ветер кидал. А получал я всегда сколько надо И плюс премию в каждый квартал. Если пьешь, понимаете сами, Должен что-то и есть человек. И кроме невесты в Рязани, У меня две шалавы в Москве. Шлю посылки и письма в Рязань я, А шалавам себя и вино. Каждый вечер одно наказанье И всю ночь истезанье одно. Вижу я, что здоровие тает, На работе все брак и скандал. Никаких моих сил не хватает И плюс премии в каждый квартал. Синяки и морщины на роже, И сказал я тогда им без слов: «На… вас, мне здоровье дороже, Оищите других фраеров.» Если б знали насколько мне лучше, Как мне чудно, хоть бы кто увидал. Я один пропиваю получку И плюс премию в каждый квартал.

В НАШ БЕДНЫЙ КРУГ НЕ КАЖДЫЙ ПОПАДАЛ

В наш бедный круг не каждый попадал И я однажды, проклятая дата, Его привел с собою и сказал: „Со мною он, нальем ему, ребята.“ Он пил, как все, и был, как-будто рад, А мы его, мы встретили, как брата, А он назавтра продал всех подряд. Ошибся я, простите мне, ребята. Суда не помню, было мне не в мочь Потом барак холодный, как могила. Казалось мне — кругом сплошная ночь, Тем более, что так оно и было. Я сохраню, хотя б остаток сил, Он думает отсюда нет возврата. Он слишком рано нас похоронил, Ошибся он, поверьте мне, ребята. И день наступит, ведь ночь не на года Я попрошу, когда придет расплата. Ведь это я, привел его тогда, И вы его отдайте мне, ребята.

* * *

Я женщин не бил до семнадцати лет — В семнадцать ударил впервые, — С тех пор на меня просто удержу нет: Направо — налево я им раздаю "чаевые". Но как же случилось, что интеллигент, Противник насилия в быте, Так низко упал я — и в этот момент, Ну если хотите, себя оскорбил мордобитьем? А было все так: я ей не изменил За три дня ни разу, признаться, — Да что говорить — я духи ей купил! — Французские, братцы, За тридцать четыре семнадцать. Но был у нее продавец из «ТЭЖЕ» — Его звали Голубев Слава, — Он эти духи подарил ей уже, — Налево-направо моя улыбалась шалава. Я был молодой, и я вспыльчивый был — Претензии выложил кратко — Сказал ей: "Я Славку вчера удавил, — Сегодня ж, касатка, тебя удавлю для порядка!" Я с дрожью в руках подошел к ней впритык, Зубами стуча "Марсельезу", — К гортани присох непослушный язык — И справа, и слева я ей основательно врезал. С тех пор все шалавы боятся меня — И это мне больно, ей-богу! Поэтому я — не проходит и дня — Бью больно и долго, — но всех не побьешь — их ведь много

* * *

Был побег на рывок, наглый, глупый, дневной. Вологодского с нос, и вперед головой… И запрыгали двое, так сопя на бегу… На виду у конвоя, да по пояс в снегу. Положен строй в порядке образцовом, И взвыла „Дружба“ — старая пила, И осенила знаменьем свинцовым С очухавшихся вышек три ствола. Все лежали плашмя, в снег уткнувши носы. А за нами двумя бесноватые псы! 9 Граммов горячие, как вам тесно в стволах, Мы на мушках корячились, словно как на колах! Нам добежать до берега, до цели… Но свыше с вышек все предрешено. Там у стрелков мы дергались в прицеле. Умора просто, до чего смешно! Вот бы мне посмотреть, с кем отправился в путь, С кем рискнул помереть, с кем затеял рискнуть! Где-то виделись будто… чуть очухался я, Прохрипел: „Какм зовут-то? И какая статья?“ Но поздно — зачеркнули его пули, Крестом: затылок, пояс, два плеча. А я бежал и думал: „Добегу ли?“ И даже не заметил сгоряча. Я к нему чудаку: „Почему, мол, отстал?“ Ну а он на боку и мозги распластал… Пробрало! телогрейка аж просохла на мне, Лихо бьет трехлинейка, прямо как на войне! Как за грудки держался я за камни. Когда собаки близко — не беги! Псы покрошили землю языками И разбрелись, слизав его мозги. Приподнялся и я, белый свет стервеня. И гляжу кумовья поджидают меня. И мы прошли, ткнули труп: „Сдох, скотина!“ Нету прока с него. За поимку — полтина, а за смерть — ничего!“ И мы прошли гуськом перед бригадой. Потом за вах ту, отряхнувши снег. Они обратно в зону за наградой, А я за новым сроком — за побег. Я сначала грубил, а потом перестал. Целый взвод меня бил, аж два раза устал! Зря пугают тем светом, тут с дубьем, там с кнутом! Врежут там — я на этом! Врежут здесь — я на том! Вот и сказке конец Зверь бежал на ловца! Снес, как срезал, ловец Беглецу поллица… Беглецу поллица…

* * *

Как в селе большие вилы, Где еще сгорел сарай, Жили-были два громилы Огромадной буйной силы, Братья Проф и Николай. Николай, что понахальней, По ошибке лес скосил. Ну а Проф в опочивальне Рушил стены и сносил. Как братья не вяжут лыка, Пьют отвар из чаги, Все от мала до велика Прячутся в овраге. В общем, лопнуло терпенье, Ведь добро свое, не чье. Начинать вооруженье И идти на них сраженьем Порешило мужичье. Николай, что понахальней, В этот миг быка ломал. Ну а Проф в какой-то спальне Смаху стену прошибал. — Эй, братан, гляди — ватага, С кольями, да слышь, ты, Что-то нынче из оврага Рановато вышли. Неудобно сразу драться, Наш мужик так не привык, Вот и стали задираться: — Для чего, скажите, братцы, Нужен вам безрогий бык? Николаю это странно: — Если жалко вам быка, С удовольствием с братаном Можем вам намять бока. Где-то в поле замер заяц, Постоял и ходу. Проф ломается, мерзавец, Сотворивши шкоду: — Только кто попробуй, вылезь, Вмиг разделаюсь с врагом… Мужики перекрестились, Всей ватагой навалились Кто с багром, кто с батогом. Николай, печась о брате, Первый натиск отражал. Ну а проф укрылся в хате И оттуда хохотал. От могучего напора Развалилась хата. Проф оттяпал ползабора Для спасенья брата. Хватит, брат, обороняться, Пропадать, так пропадать. Коля, нечего стесняться, Колья начали ломаться, Надо, Коля, нападать! По мужьям, да по ребятам Будут бабы слезы лить… Но решили оба брата С наступленьем погодить. — Гляди в оба, братень, Со спины заходят. — Может оборотень? — Не похоже, вроде. Дело в том, что к нам в селенье Напросился на ночлег И остался до успенья, А потом на поселенье Никчемушний человек. И сейчас вот из-за крика Ни один не услыхал, Как вот этот горемыка Что-то братьям приказал. Кровь уже лилась ручьями, Так о чем же речь-то? Бей братьев! Но тут с братьями Сотворилось нечто. Братьев как-то подкосило, Стали братья отступать, Будто вмиг лишились силы. Мужичье их попросило Больше бед не сотворять. Долго думали, гадали, Что блаженный им сказал. Но как затылков ни чесали, Ни один не угадал. И решили: он заклятьем Обладает, видно. Ну, а он сказал лишь: „Братья! Как же вам не стыдно!“

* * *

Мне ребята сказали про такую „наколку“… На окраине, там даже нет фонарей. Если выгорит дело, обеспечусь надолго, Обеспечу себя я и лучших друзей. Но в 12 часов людям хочется спать, Им назавтра вставать на работу. Не могу им мешать, не пойду воровать, Мне их сон прерывать неохота. Мне ребята сказали, что живет там артистка, Что у ней там брильянты, золотишко, деньга. И что все будет тихо, без малейшего риска, Ну, а после, конечно, мы рискнем на бегах. Но в 12 часов людям хочется спать, И артисты идут на работу. Не хочу им мешать, не пойду воровать, Мне ей сон прерывать неохота. Говорил мне друг Мишка, Что у ней есть сберкнижка. Быть не может, не может, наш артист не богат. Но у ней подполковник, Он ей полюбовник. Этим доводом Мишка убедил меня, гад. А в 12 часов людям хочется спать, Им назавтра вставать на работу. Ничего, не поспят, я пойду воровать. Хоть их сон нарушать неохота. Говорил я ребятам, Что она небогата, Бриллианты — подделка, Подполковник сбежал. Ну, а этой артистке Лет примерно под триста, Не прощу себе в жизни, что ей спать помешал. Но в 12 часов людям хочется спать, Им назавтра вставать на работу. Не могу им мешать, не пойду воровать, Мне их сон прерывать неохота.

* * *

(Из кинофильма „Карантин“)

Вот и разошлись пути-дороги вдруг. Один на север, другой — на запад. Грустно мне, когда уходит друг Внезапно, внезапно. Ушел — невелика потеря Для многих людей. Но все-таки я верю, Верю в друзей. Наступило время неудач. Следы и души заносит вьюга. Все из рук-вон плохо, плачь — не плачь, Нет друга, нет друга. Ушел — невелика потеря Для многих людей. Не знаю, как другие, а я верю, Верю в друзей. А когда вернется он назад И скажет: „Ссора была ошибкой.“ Бросим мы на прошлое с ним взгляд С улыбкой, с улыбкой. Что, мол, невелика потеря Для многих людей. Но все-таки я верю, Верю в друзей.

ЗАРИСОВКИ

ГОЛОСОК ИЗ ЛЕНИНГРАДА

В Ленинграде-городе, У Пяти Углов Получил по морде Саня Соколов. Пел немузыкально, Скандально, Значит, в общем правильно, Что дали. В Ленинграде-городе Тишь и благодать. Где шпана и воры где? Нет их не видать. Не сравнить с Афинами, Прохладно. Правда шведы с финнами, Ну ладно. В Ленинграде-городе, как везде — такси. Но не остановятся, даже не проси. Если сильно водку пьешь — по пьянке, Не захочешь, отойдешь К стоянке.

Я ГУЛЯЮ ПО ПАРИЖУ

Ах, милый Ваня, я гуляю по Парижу И то, что слышу, и то, что вижу, Пишу в блокноте, впечатлениям вдогонку, Когда состарюсь — издам книжонку. Про то, что Ваня, Ваня Ваня, мы в Париже Нужны, как в бане пассатижи. Все эмигранты тут второго поколенья, От них сплошные недоразуменья Они все путают, и имя, и названья, И ты бы, Ваня, у них выл в ванне я. А в общем, Ваня, Ваня, Ваня, мы в Париже Нужны, как в русской бане лыжи. Я там завел с француженкою шашни, Мои друзья теперь и Пьер, и Жан, И уже плевал я, Ваня, с Эйфелевой башни На головы беспечных парижан. Проникновенье наше по планете Особенно заметно вдалеке. В общественном парижском туалете Есть надписи на русском языке.

СЛУХ

Нет меня, я покинул Россею, Мои девочки ходят в соплях. Я теперь свои семечки сею На чужих Елисейских полях. Кто-то вякнул в трамвае на Пресне: „Нет его, умотал, наконец. Вот и пусть свои чуждые песни Пишет там про Версальский дворец!“ Слышу сзади обмен новостями: „Да не тот, тот уехал, спроси!“ Ах не тот, говорят, и толкают локтями И сидят на коленях в такси. А тот, с которым сидел в Магадане, Мой дружок еще по гражданской войне Говорит, что пишу я, мол, Ваня, Скучно, Ваня, давай, брат, ко мне! И что я уж просился обратно, Унижался, юлил, умолял. Ерунда, не вернусь, вероятно, Потому что я не уезжал. Кто поверил — тому по подарку, Чтоб хороший конец, как в кино, Забирай Триумфальную арку, Налетай на заводы Рено! Я смеюсь, умираю от смеха, Как поверили этому бреду? Не волнуйтесь, я не уехал, И не надейтесь — не уеду!

ПАМЯТИ ВАСИЛИЯ ШУКШИНА

Еще ни холодов, ни льдин, Земля тепла, красна калина, А в землю лег еще один На Новодевичьем мужчина. Должно быть, он примет не знал, Народец праздный суесловит, Смерть тех из нас всех прежде ловит, Кто понарошку умирал. Коль так, Макарыч, не спеши, Спусти колки, ослабь затылок, Пересними, перепиши, Переиграй, останься живым. Но в слезы мужиков вгоняя, Он пулю в животе понес, Припал к земле, как верный пес. А рядом куст калины рос, Калина красная такая. Смерть самых лучших намечает И дергает по одному. Такой наш брат ушел во тьму! Не буйствует и не скучает. И был бы „Разин“ в этот год. Натура где? Онега, Нарочь? Все печки-лавочки, Макарыч. Такой твой парень не живет! Вот, после временной заминки, Рок процедил через губу: Снять со скуластого табу За то, что видел он в гробу Все панихиды и поминки. Того, с большой душою в теле И с тяжким грузом на горбу, Чтоб не испытывал судьбу, Взять утром тепленьким в постели. И после непременной бани, Чист перед богом и тверез, Взял да и умер он всерьез, Решительней, чем на экране.

ЕСЛИ БОЛЕН ТЫ

Г. Ронинсону

Если болен глобально ты Или болен физически, Заболел эпохально ты Или периодически. Не ходи ты по частникам, Не плати ты им грошики. Иди к Гоше, несчастненький, Тебя вылечит Гошенька.

ТЕАТРАЛЬНО-ТЮРЕМНЫЙ ЭТЮД НАВЕЯННЫЙ 10-ЛЕТИЕМ ТЕАТРА И ПОСЛЕДНЕЙ ПРЕМЬЕРОЙ

Легавым быть — готов был умереть я, Под грохот юбилейный на тот свет. Но выяснилось: вовсе не рубеж — десятилетье, Не юбилей, а просто 10 лет. И все-таки боржома мне налей. За юбилей! Такие даты редки. Ну, ладно, хорошо, не юбилей, А, скажем, две нормальных пятилетки. Так с чем мы подошли к неюбилею? За что мы выпьем и поговорим? За то, что все вопросы и „Коня“ и „Пелагеи“ Ответы на историю с „Живым“. Не пик и не зенит, не апогей, Но я пою от имени всех зеков: Побольше нам „Живых“ и „Пелагей“, Ну, словом, больше „Добрых человеков“. Нам почести особые воздали, Вот деньги раньше срока за квартал. В газету заглянул, а там полным-полно регалий, Я это между строчек прочитал. Вот только про награды не найду, Нет сообщений про гастроль в загранке. Сидим в определяющем году, Как, впрочем, и в решающем, в Таганке. И пусть сломали — мусор на помойку, Но будет, где головку прислонить. Затеяли на площади годков на десять стройку, Чтоб равновесье вновь восстановить. Ох, мы проездим, ох, мы поглядим, В париж мечтая, и в челны намылясь, И будет наш театр кочевым, И уличным, к тому мы и стремились. Как хорошо, мы здесь сидим без кляпа, И есть чем пить, жевать и речь вести, А эти десять лет — не путь тюремного этапа, Они — этап великого пути. Пьем за того, кто превозмог и смог, Нас в юбилей привел, как полководец, За „пахана“, мы с ним тянули срок, Наш первый убедительный червонец. Еще мы пьем за спевку, смычку, спайку, С друзьми с давних пор и с давних нар, За то, что на банкетах вы делили с нами пайку, Не получив за пьесу гонорар. Рядеют наши стройные ряды, Писателей, которых уважаешь, За долги ваши праведны труды Земной поклон Абрамов и Можаев. От наших „лиц“ остался профиль детский, Но первенец не сбит, как птица влет, Привет тебе, Андрей, Андрей Андреич Вознесенский. И пусть второго бог тебе пошлет. Ах, Зина, жаль не склеилась семья, У нас там в Сезуане время мало, И жаль мне, что Гертруда, мать моя, И что не мать мне Василиса, Алла. Ах, Ваня, Ваня Бортник, тихий сапа, Как я горжусь, что я с тобой на ты, Как жаль, спектакль не видел Паша, Павел, римский папа, Он у тебя набрался б доброты. Таганка, сладко смейся, плач, кричи, Живи и наслажденьем и страданьем, И пусть ложатся наши кирпичи Краеугольным камнем в новом зданьи.

* * *

О. Ефремову

Мы из породы битых, но живучих, Мы помним все, нам память дорога. Я говорю, как мхатовский лазутчик, Заброшенный в Таганку, в тыл врага. Теперь в обнимку, как боксеры в клинче, И я, когда-то мхатовский студент, Олегу Николаевичу нынче Докладываю данные развед: Что на Таганке той толпа нахальная У кассы давится, гомор, содом, Цыганка с картами, дорога дальняя, И снова строится казенный дом. При всех делах таганцы с вами схожи, Хотя, конечно, разницу найдешь: Спектаклям МХАТа рукоплещут ложи, А те — без скромной ложности, без лож. В свой полувек Олег навек моложе Вторая жизнь взамен семи смертей. Из-за того, что есть в театре ложи, Ты можешь смело принимать гостей. Таганцы наших авторов хватают И тоже научились брать нутром: У них гурьбой Булгакова играют И Пушкина, — опять же впятером. Шагают роты в выкладке на марше, Двум ротным ордена за марш-бросок. Всего на 10 лет Любимов старше, Плюс „10 дней“ — ну разве это срок? Гадали разное — года в гаданиях: Мол, доиграются и грянет гром, К тому ж кирпичики на новом здании Напоминают всем казенный дом. В истории искать примеры надо Был на руси такой же человек. Он щит прибил к воротам Цареграда И звался тоже, кажется, Олег. Семь лет назад ты въехал в двери МХАТа, Влетел на белом княжеском коне. Ты сталь сварил, теперь все ждут проката, И изнутри, конечно, и извне. На мхатовскую мельницу налили Расплав горячий — это удалось, Чуть было „Чайку“ не спалили, Но, слава богу, славой обошлось. Во многом совпадают интересы: В Таганке пьют за „Старый новый год“, В обоих коллективах „Мерседесы“, Вот только „Чаек“ нам не достает. А на Таганке — там возня говальная, Перед гастролями она бурлит, Им предстоит дорога дальняя, Но „Птица синяя“ им не предстоит. Здесь режиссер в актере умирает, Но вот вам парадокс и перегиб: Абдулов Сева — Севу каждый знает, В Ефремове чуть было не погиб. Нет, право, мы похожи даже в споре, Живем и против правды не грешим Я тоже чуть не умер в режиссере И, кстати, с удовольствием большим. Идут во МХАТ актеры и едва ли За тем, что больше платят за труды, Но дай бог счастья тем, кто на бульваре И чище стали Чистые пруды. Тоскуй, Олег, в минуты дорогие, По вечно и доподлинно живым. Все понимают эту ностальгию По бывшим современникам твоим. Волхвы пророчили концы печальные: Мол, змеи в черепе коня живут… А мне вот кажется, дороги дальние Глядишь когда-нибудь и совпадут. Ученые, конечно, не наврали, Но ведь страна искусств — страна чудес. Развитье здесь идет не по спирали, А вкривь и вкось, в разрез, наперерез. Затихла брань, но временны поблажки, Светла Адмиралтейская игла. Таганка, МХАТ идут в одной упряжке И общая телега тяжела. Мы — пара тварей с Ноева ковчега, Два полушария мы одной коры. Не надо в академики Олега, Бросайте дружно черные шары. И с той поры, как люди слезли с веток, Сей день — один из главных. Можно встать. И тост поднять за десять пятилеток, За сто на два, за два по двадцать пять.

ФРАНЦУЗСКИЕ БЕСЫ

Посвящается Михаилу Шемякину

Открыты двери, Больниц, жандармерий. Предельно натянута нить. Французские бесы Большие балбесы, Но тоже умеют кружить. Я где-то точно наследил, Последствия предвижу. Меня сегодня бес водил По городу парижу, Канючил: „Выпей-ка бокал, Послушай-ка, гитара…“ Таскал по русским кабакам, Где венгры да болгары. Я рвался на природу, в лес, Хотел в траву и в воду. Но это был французский бес Он не любил природу. Мы как бежали из тюрьмы Веди куда угодно. Немели и трезвели мы Всегда поочередно. И бес водил, и пели мы И плакали свободно. А друг мой — гений всех времен Безумец и повеса, Когда бывал в сознанье он, Создал хромого беса. Трезвея, он вставал под душ, Изничтожая вялость, И бесу наших русских душ Сгубить не удавалось. А друг мой, тот что сотворен От бога, не от беса Он крупного помола был, Крутого был замеса. Его снутри не провернешь Ни острым, ни тяжелым. Хотя он огорожен сплошь Враждебным частоколом. Пить наши пьяные умы Считали делом кровным. Чего наговорили мы И правым, и виновным! Нить порвалась и понеслась… Спасайте наши шкуры! Больницы плакали по нас, А также префектуры. Мы лезли к бесу в кабалу, Гранатами под танки. Блестели слезы на полу, А в них тускнели франки. Цыгане пели нам про шаль И скрипками качали, Вливали в нас тоску, печаль. По горло в нас печали. Уж влага из ушей лилась Все чушь, глупее чуши. И скрипки снова эту мразь Заталкивали в души. Армян в браслетах и серьгах Икрой кормили где-то, А друг мой в черных сапогах Стрелял из пичтолета. Напряг я жилы, и в крови Образовались сгустки, А бес, сидевший визави, Хихикал по-французски. Все в этой жизни — суета, Плевать на префектуры! Мой друг подписывал счета И раздавал купюры. Распахнуты двери Больниц, жандармерий, Предельно натянута нить. Французские бесы Такие балбесы, Но тоже умеют кружить.

* * *

М. Шемякину

Когда идешь в бистро, в столовку, По пивку ударишь, Вспоминай всегда про Вовку, Где, мол, друг-товарищ. А в лицо трехслойным матом Можешь хоть до драки. Про себя же помни: братом Вовчик был Шемякину. Баба, как наседка квохчет Не было б печали. Вспоминай! Быть может вовчик Вспоминай, как звали… Шемякин — всегда Шемякин, А посему французский не учи. Как хороши, как свежи были маки, На коих смерть схимичили врачи. Милый, милый брат мой Мишка, разрази нас гром!

СТИХИ, ПОСВЯЩЕННЫЕ ПАМЯТИ ВЫСОЦКОГО

ПАМЯТИ В. ВЫСОЦКОГО

Бок о бок с шашлычной, шипящей так сочно, Киоск звукозаписи около Сочи. И голос знакомый с хрипинкой несется, И наглая надпись: „В продаже Высоцкий…“ Володя, ах как тебя вдруг полюбили Со стереомагами автомобили! Толкнут прошашлыченным пальцем кассету И пой, даже если тебя уже нету. Торгаш тебя ставит в игрушечке „Ладе“ Со шлюхой, измазанной в шоколаде И цедит, чтобы не задремать за рулем: „А ну-ка Высоцкого мы крутанем“. Володя, как страшно мне адом и раем Крутиться для тех, кого мы презираем, Но, к счастью, магнитофоны Не выкрадут наши предсмертные стоны. Ты пел для студентов Москвы и Нью-Йорка, Для части планеты, чье имя галерка И ты к приискателям на вертолете Спустился и пел у костра на болоте. Ты был полугамлет и получелкаш, Тебя торгаши не отнимут — ты наш Тебя хоронили, как будто ты гений Кто гений эпохи, кто гений мгновений. Ты бедный наш гений семидесятых, И бедными гениями небогатых. Для нас Окуджава был Чехов с гитарой. Ты — Зощенко песни с есенинским яром. И в песнях твоих раздирающих душу, Есть что-то от сиплого хрипа чинуши! Киоск звукозаписи около пляжа… Жизнь кончилась и началась распродажа. Е. Евтушенко

* * *

Всего пяток прибавил ты к той цифре 37, Всего пять лет накинул к жизни плотской. И в 42 закончил Пресли и Дассен, И в 42 закончил жизнь Высоцкий. Не нужен нынче пистолет, чтоб замолчал поэт. Он сердцем пел и сердце разорвалось, У самого обрыва, на краю простора нет, Поэтому и жизнь короткая досталась. Но на дворе ХХ век — остался голос жить: Записан он на дисках и кассетах. И пленки столько по стране, что если разложить, То ею можно обернуть планету. И пусть по радио твердят, что умер Джо Дассен, И пусть молчат, что умер наш Высоцкий. Что нам Дассен, о чем он пел — не знаем мы совсем, Высоцкий пел о жизни нашей скотской. Он пел, о чем молчали мы, себя сжигая пел, Свою большую совесть в мир обрушив, По лезвию ножа ходил, вопил, кричал, хрипел, И резал в кровь свою и наши души. И этих ран не залечить и не перевязать, Вдруг замолчал и холодом подуло. Хоть умер от инфаркта он, но можем мы сказать, За всех за нас он лег виском на дуло. В. Гафт

* * *

Хоть в стенку башкой, Хоть кричи не кричи, Я услышал такое В июльской ночи, Что в больничном загоне, Не допев лучший стих, После долгих агоний Высоцкий затих. Смолкли лучшие трели, Хоть кричи не кричи, Что же вы просмотрели, Друзья и врачи? Я бреду, как в тумане, Вместо компаса — злость, Отчего, россияне, Так у вас повелось? Только явится парень Неуемной души, И сгорит, как Гагарин, И замрет, как Шукшин, Как Есенин повиснет, Как Вампилов нырнет, Словно кто, поразмыслив, Стреляет их влет. До свидания, тезка, Я пропитан тобой, Твоей рифмою хлесткой, Твоей жесткой судьбой. Что там я — миллионы, А точнее — народ, Твои песни-знамена По жизни несет. Ты был совесть и смелость, И личность и злость, Чтобы там тебе пелось И, конечно, пилось. В звоне струн, в ритме клавиш Ты навеки речист, До свидания, товарищ, Народный артист! В. Солоухин

ВЛ. ВЫСОЦКОМУ

Россия ахнула от боли, Не Гамлета — себя сыграл, Когда почти по доброй воле, В зените славы умирал. Россия, бедная Россия, Каких сынов теряешь ты?! Ушли от нас навек шальные Есенины и Шукшины. Тебя, как древнего героя, Держава на щите несла, Теперь неважно, что порою Несправедливою была. Тебя ругали и любили, И сплетни лезли по земле, Но записи твои звучали И в подворотне и в Кремле. Ты сын России с колыбели, Зажатый в рамки и тиски, Но умер ты в своей постели От русской водки и тоски. Пылали восковые свечи И пел торжественный хорал, И очень чувственные речи Герой труда провозглашал. Ах, нам бы чуточку добрее, Когда ты жил, мечтал, страдал, Когда в Париж хотел быстрее — В Читу иль Гомель попадал. Теперь не надо унижений, Ни виз, ни званий — ничего! Ты выше этих низвержений, Как символ или божество. Но привередливые кони Тебя умчали на погост, Была знакомая до боли Дорога чистых горьких слез. Иди, артист, судьба-шалунья Теперь тебя благословит, И сероглазая колдунья К тебе на Боинге летит. Вся олимпийская столица Склонилась скорбно пред тобой И белый гроб, парит как птица, Над обескровленной толпой. Но вот и все, по божьей воле, Орфей теперь спокойно спит, И одинокая до боли Гитара у двери стоит. Е. Евтушенко

* * *

„Погиб поэт — невольник чести“ В который раз такой конец! Как будто было неизвестно Талант в России — не жилец. Да, был талант, талант высокий, Так оценил ХХ век. Каким он был твой сын Высоцкий, Певец, артист и человек?

* * *

Будь ты проклят, день вчерашний — 25 июля! Может это все неправда, Может, просто обманули? У таланта век недолог, А у гения — подавно. Он ведь жил совсем недавно, А теперь висит некролог. Добрый бог, обманут только Иль тебя уговорили? Он обязан жить был долго. Что ж вы, черти натворили?!

* * *

Нет, володя, не верю, ты не мог умереть! Это бред! Это ложь! Это зла круговерть! Под огнем, над обрывом ты боролся за нас. — Где вы, волки? — кричал, мы твердили, — Сейчас… Нам потери знакомы: Пушкин, Хармс, Гумилев, Пастернак и Платонов, Мандельштам и Рубцов, Маяковский, Есенин, друг твой — Вася Шукшин. Был Михоэлс расстрелян. список незавершим. Из столетья в столетье вас хоронят тайком, Высылают, поносят, песню бьют каблуком. Список тянется дальше, и спасти не смогли. Виктор Хара и Галич — вот предтечи твои. Евтушенко не влезет на трон твой пустой. Он пытался уже… правда трон был другой. Весь иззябший, простывший и в ненастье ты пел, Постоять на краю — нас прости — не успел… Если сердце большое, — боль свирепствует в нем, Значит, боремся, бьемся, значит, любим, живем! Мы клянемся: продолжим все отрезки пути, Кто-то все-таки должен через пули пройти. Л. С. Б.

* * *

Как мало постоял он „На краю“, Как зыбко в этом тексте слово „Мало“. Ему бы петь, хрипеть бы песнь свою О том, что всем нам и ему мешало. Как сжат, Как горек, страшен некролог, Как тесно в нем земле, боям, Шекспиру, Бессмысленным словам: о, как я мог Вонзить в наш быт разящую рапиру? Куда ж, куда ж вы, кони, занесли? Ведь только в песне вас кнутом стегали, А вы по краешку по самому земли Рванули, и его не удержали! На струнах замерли бессмертные стихи, Оделись в траур все деревья леса. Он спит! и сны его легки, Его баюкают Москва, Париж, Одесса. С. Романьков

ПЕВЕЦ

Не называйте его бардом, Он был поэтом по природе, Меньшого потеряли брата Всенародного володю. Остались улицы Высоцкого, Осталось племя в „Лев и страус“, От Черного и до Охотского Страна неспетая осталась. Все, что осталось от Высоцкого, Его кино и телесерии Хранит от года високосного Людское сердце милосердное. Вокруг тебя за свежим дерном Растет толпа вечно живая, Так ты хотел, чтоб не актером, Чтобы поэтом называли. Правее входа на Ваганьково Могила вырыта вакантная, Покрыла Гамлета таганского Землей есенинской лопата. Дождь тушит свечи восковые… Все, что осталось от Высоцкого Магнитофонной расфасовкою Уносят, как бинты, живые. Ты жил, играл и пел с усмешкою, Любовь российская и рана, Ты в черной рамке не уместишься, Тесны тебе людские рамки. С такой душевной перегрузкою Ты пел Хлопушу и Шекспира, Ты говорил о нашем, русском Так, что щипало и щемило. Писцы останутся писцами В бумагах тленных и мелованых. Певцы останутся певцами В народном вздохе миллионном. А. Вознесенский

* * *

Обложили его, обложили… Не отдавайте гения, немочи! Россия, растерзанная от подлости, Знает, кто он, и знает, чей он Врубите Высоцкого! Врубите Высоцкого настоящего, Где хрипы, и родина, и горести, Где восемнадцать лет нам товарищем Был человек отчаянной совести. Земля святая, его хранящая, Запомнит эту любовь без измен. Врубите Высоцкого настоящего! Немногим дано подниматься с колен! Ты жил, играл и пал с усмешкою, Любовь российская и рана, Ты в черной рамке не уместишься, Тесны тебе людские рамки. Твой последний сон не запрятали На престижное Новодевичье. Там Христос окружен Пилатами, Там победы нет, одни ничьи. Там Макарыча зажали меж сановников Не истопите баньку вы… Ты туда не ходи на новенького, Спи среди своих на Ваганьково. Я к тебе приду просто-запросто, Не потребует ВОХР пропуска Уроню слезу — будь слеза пропуском На могильный холм брошу горсть песка. Не могу понять я больше Что за странная нынче пора? Почему о твоей кончине Мы узнали „из-за бугра“? Не Америка плачет — Россия! Русь рыдает о кончине своей. В кровь изранены души босые Самых лучших ее сыновей. А. Вознесенский

* * *

Пророков нет в отечестве моем, А вот ушла теперь и совесть. Он больше не споет нам ни о чем И можно жить совсем не беспокоясь Лишь он умел сказать, и спеть умел, Что наших душ в ответ дрожали струны. Аккорд его срывался и звенел, Чтоб нас заставить мучаться и думать. Он не допел, не досказал всего, Что было пульсом и в душе звучало, И сердце разорвалось от того, Что слишком долго отдыха не знало. Он больше на эстраду не взойдет, Так просто, вместе с тем и так достойно. Он умер! Да! И все же он поет, И песни не дадут нам жить спокойно. Никита Высоцкий

* * *

Прошло каких-то сорок лет И два младенческих довеска… Он был и вот его уж нет, Как будто выключили свет И темнота спустилась резко. И погрузился мир во тьму, Где обитают полутени, Где хаос вяжет кутерьму, Нанизывая на кайму Нечистоплотности стремлений. Но продолжаются века И прождолжаться будут вечно Пока забвенная река Стремит свой бег издалека В водоворотах бесконечных. Пока вдруг поперек пути С небес упавший волнорезом Вонзится ангел во плоти Не поднырнуть, не обойти И судьбы вскроются надрезом. Взгляд обретя зрачками внутрь, Где все черно от унижений, Где плесенью покрылась суть И прессом осадилась муть Отфильтровавшихся суждений. Разрезом кесаревым стон Наружу вырвется из чрева. И совесть — вечный эшелон Цивилизованных племен Созреет отголоском гнева. Всем, кто отмечен властью слов И равнодушием зловещим Им было тысячи голгоф, Невинно сложенных голов Свой счет предъявит человечность. Объединится стук сердец Проникновенностью могилы, Привычною для наших мест И возродится павший крест Величием духовной силы. И утвердится в мире стыд За немоту и ущемленность, Что светоч наш умолк и спит, И на земле, где он зарыт, Справляет тризну приземленность. Пусть сорок дней — не сорок лет, Нам память сохранит пришельца, И не исчезнет в душах след Целителя невзгод и бед И слова русского умельца.

* * *

О певце ни стихов, ни заметок, Не отыщешь в газетном столбце. Мой редактор глотает таблетки И вздыхает и мрачен в лице. Не податься ль куда на вакантное? Понимает, не глуп старина, Почему у могилы в Ваганьково Сорок суток дежурит страна. Стыдно старому думать, что скоро Каждый и без печати поймет, Что не просто певца и актера Так чистейше оплакал народ. Мало ль их, что играют играючи, Что поют и живут припеваючи? Нет! Ушел надорвавшийся гений, Раскаляющий наши сердца, Поднимающий трусов с коленей И бросающий в дрожь подлеца. Как Шукшин, усмехнувшись с экрана, Круто взмыл он в последний полет. Может кто-то и лучше сыграет, Но никто уже так не споет… Уникальнейший голос России Оборвался басовой струной. Плачет лето дождями косыми, Плачет осень багряной листвой. На могиле венки и букеты О народной любви кричат. А газеты? Молчат газеты! Телевизоры тоже молчат. Брызни солнышко светом ярким, Душу выстуди крик совы! Воскресенский прекрасно рявкнул! Женя, умница, где же вы? Подлость в кресле сидит, улыбается Славу, мужество — все поправ. Неужели народ ошибается, А дурак политический прав? Мы стоим под чужими окнами, Жадно слушаем, рот разинув Как охрипшая совесть россии, Не сдаваясь кричит о своем… Юрий Верзилов

* * *

Она пришла и встала у березы, Склонила голову на грудь, В ее руках одна лишь роза, И белая притом — не позабудь! Прошла походкой тонкой, нежной, Под взглядами толпы людской, Со вздохом скорби неизбежной Со взглядом, скованным тоской. Народ пред нею расступился, И замер весь поток живой. И та далекая, чужая Вдруг стала близкой и родной. Ее печаль и наше горе Хотелось вместе разделить. (Хоть кто-нибудь бы догадался Зонт от дождя над ней раскрыть). Под проливным дождем стояла, В глазах и слезы, и печаль, В немой тоске не замечала, Как мокла траурная шаль. Умчалось время золотое В беде и в радости вдвоем Была и другом и женою И музой доброю при нем. Все в прошлом, как беда случилась? Себе простить ты не смогла, Как что-то в жизни упустила И как его не сберегла. Теперь ничто уж не исправишь, Тех дней счастливых не вернуть, Последний поцелуй, последний взгляд оставить, Прощай, мой друг, не позабудь! Марина Зис 2.09.80 40 дней

* * *

А как тут жизнь в вине не утопить, Коль мир такой порочный и бездушный? Гитара в розах, ты сгорел „в огне“, Что будет с нами, стадом равнодушных? Не уходи! Не покидай мой город! Он без тебя тобой не будет полон Без струн твоей гитары и без песен Он будет неудобен, будет пресен. И страшно мне в театр войти, на полутемной сцене Мне больше не найти тебя и твоей тени. Не слышать голос твой, надорванный страданьем И той, что рядом нет, и долог путь к свиданью. Ума не приложу, как свыкнусь с этой мыслью Незаменимы все, кто дорог нам и близок. М. Влади

* * *

Спасибо, друг, что посетил Последний мой приют. Постой один среди могил, Почувствуй бег минут. Ты помнишь, как я петь любил, Как распирало грудь. Теперь ни голоса ни сил, Чтоб губы разомкнуть. И воскресают словно сон Былые времена И в хриплый мой магнитофон Влюбляется струна. Я пел и грезил, и творил, Я многое сумел. Какую женщину любил! Каких друзей имел! Прощай Таганка и кино, Прощай зеленый мир. В могиле страшно и темно, Вода течет из дыр. Спасибо, друг, что посетил Приют последний мой, Мы все здесь узники могил А ты один живой.

* * *

В друзьях богат он был, на всех хватало Его надежной дружеской руки, Вот о врагах он думал слишком мало. Охота кончена. он вышел на флажки. Таганка в трауре, открыли доступ к телу. К его душе всегда он был открыт. С ним можно было просто, прямо к делу. И вот таким не будет он забыт. Шли, опершись на костыли и клюшки, С женой, с детьми, не смея зарыдать. И кто-то выговорил все же: „Умер Пушкин“ Ведь не хватало смерти, чтоб сказать! Мы, взявшись за руки, стоим перед обрывом, Земля гудит от топота копыт, А он в пути смертельном и счастливом. И вот таким не будет он забыт. Мы постояли по-над пропастью, над краем, Где рвется нить, едва ее задеть. И этот день — днем памяти считаем, А также каждый следующий день. Абдулов На 9-й день после похорон.

ВЛАДИМИР ВЫСОЦКИЙ

Как плод граната зреет мерзость Под красной меткой на груди. Моя оскаленная трезвость Маячит зверем впереди. Я ногу выдерну из стремени, Чтобы умчался конь в поля, Я мягко выпаду из времени И прикоснусь к тебе, земля. Зеленый дым вольется в очи, Перевернется небосклон, И, улыбнувшись между прочим, Я прикоснусь к тебе, огонь. Мой разум — нищая одежда Сгорит мгновенно, и тогда Тебя отрину я, надежда, И прикоснусь к тебе, вода. В стеклянной призрачной купели, Незримой волей окруженный, В первоначальной колыбели Дремать я буду, не рожденный. Лебедев

* * *

Твой случай таков, что мужи этих мест и предместий Белее Офелий бродят с безумьем во взоре. Нам, виды видавшим, ответствуй, как деве прелестной: Так быть или как? Что решил ты в своем Эльсиноре? Пусть каждый в своем Эльсиноре решает, как может, Дарующий радость — ты щедрый даритель страданья. Но дании всякой нам данной тот славу умножит, Кто подданых душу возвысит до слез, до страданья, рыданья. Спасение в том, что сумели собраться на площадь Не сборищем сброда, спешашим глазеть на Нерона, А стройным собором собратьев, отринувших пошлость. Народ невредим, если боль о певце всенародна. Народ, народившись, не неуч, он ныне и присно Не слушатель вздора и не собиратель вещицы. Певца обожая, расплачемся, — доэлестна тризна. Быть или не быть — вот вопрос, как нам быть. Не взыщите. Люблю и хвалю, не отвергшего смертную чашу. В обнимку уходим все дальше, все выше и чище. Не скряги — не жаль, что сердца разбиваются наши, Лишь так справедливо, ведь если не наши, то чьи же? Б. Ахмадулина (Нач. Авг. 1980)

28 ИЮЛЯ. ТАГАНСКАЯ ПЛОЩАДЬ. ПРОВОДЫ

Люди просто не стоят, Люди думают, и свистят, И кроют матом милицию, А за ней официальщину дубовую. Лучше в церковь бы пойти — поклониться. Люди просто не стоят, Люди требуют, чтобы память не ушла с катафалками, Чтоб глядел он из окна добрым гением… Вот о чем кричат над Таганкою. Умер лучший человек в государстве. Душу болью не трави — может статься, Впереди еще и беды и мытарства… Умер главный человек государства.

ПАМЯТИ ВЛАДИМИРА ВЫСОЦКОГО

Вот уж сорок дней, как к могиле мы этой приходим… И в молчаньи стоим, скорбно головы вниз наклоня, Словно ждем еще песен, которые стонут в народе, Но в мозгу одна мысль: „Не услышать нам больше тебя!..“ А на лицах вопрос: „Почему? От чего так случилось?“ Может мы виноваты и не сберегли?! Лишь в ответ — тишина… Тихий шепот стихов у могилы… И у каждого в сердце кусок своей личной и общей вины! „Как ты жил? Чем ты жил?“ — ты с экрана нам улыбался… Иногда доставался нам в театр на Таганку случайный билет, И у каждого диск, напетый тобой, оставался… — Вот и все! А теперь у нас даже и этого нет! Мы приходим сюда, засыпая могилу цветами, И часаши стоим здесь обиду и боль затая… Мысли в сердце рифмуются только одними стихами… — Что еще рассказать всем? — Что забыли сказать про тебя??? Не обидно ли разве, когда молодыми уходят?!.. В 40 лет человек полон жизни и творческих сил, И талант через край! эх, володя, володя!!! Ведь ты правду любил — значит жизнь ты подавно любил! Тишина… Тихо падает лист на промокшую землю… Скорбь природы выплакивается проливным, моросящим дождем… Почернела гитара от дождя иль от слез, словно дремля, Как подруга тоскует о нем! Все о нем и о нем! Беспощадно время летит… И часы и минуты сметает… Сыновья подрастут, обновится с весною земля! А дороги к могилам травою, как всегда, зарастают!.. Лишь останется в памяти дней недопетая песня твоя! 2 Сент. 1980 г. г. Москва

НА СМЕРТЬ ВЛАДИМИРА ВЫСОЦКОГО

Кони, Кони, Кони. Привередливые кони. Путь окончен. Путь окончен. Путь окончен. Ветер захлебнулся пеной. Кто там высказаться хочет? Кто там хочет что-то вспомнить? Поздно. поздно. Путь окончен. Помолчим же, как сумеем. Лучше б громче и смелее. Отчего же, отчего же мы не смели? И не смеем? Всем понятно, Все понятно, все, что можно: Честен, дерзок, незапятнан. Остальное — промолчали! А душа — она кричала! А сарказм — бросал перчатку! Может лучше для начала Просто взять и напечатать? Все до самой горькой боли, Все до самой главной строчки, До последней, и, тем более, Разве кто-нибудь не хочет? Он хрипел, глаза не прятал, Ну, а мы, а мы посмеем? Что, кишка тонка? А значит, не чета нам рыцарь смеха. Нам в детсадик бы с досадой Нашей тихой и пристойной. Потоптались, рассосались, Погрустили и за столик… (26. 07. 80)

* * *

ДЕНЬ БЕЗ СМЕРТИ

Часов, минут, секунд — нули, Сердца с часами сверьте. Обьявлен праздник всей Земли: День без единой смерти. Вход в Рай забили впопыхах, Ворота Ада на засове, Все согласовано в Верхах, Без оговорок и условий. Постановление не врет: Никто при родах не умрет, И от болезней в собственной постели, И самый старый в мире тип Задержит свой предсмертный хрип И до утра дотянет еле-еле. И если где резня — теперь, Ножи держать тупыми! И если бой — так без потерь, Расстрел — так холостыми. Нельзя и с именем Его Свинцу отвешивать поклонов Не будет смерти одного Во имя жизни миллионов. Конкретно, просто, делово: Во имя черта самого Никто не обнажит кинжалов. Никто навеки не уснет, И не взойдет на эшафот За торжество добра и идеалов. Забудьте мстить и ревновать, Убийцы, пыл умерьте. Бить можно, но не убивать Душить, — но не до смерти. Эй! Не вставайте на карниз И свет не заслоняйте! Забудьте прыгать сверху вниз, Вот, снизу вверх — валяйте! Сдюнтяи, висельники, тли, Мы всех вас выймем из петли, Еще дышащих, тепленьких, в исподнем. Под топорами палачей Не упадет главы ничей — Приема нынче нет в раю господнем! И запылают сто костров Не жечь, а греть нам спины, И будет много катастроф, А жертвы — ни единой. И отвалившись от стола, Никто не лопнет от обжорства От выстрелов из-за угла Мы будем падать без притворства. На целый день отступит мрак, На целый день отступит рак, На целый день случайности отменят. А коль за ком не доглядят. Есть спецотряд из тех ребят, Что мертвецов растеребят, Натрут, взьерошат, взьерепенят. Смерть погрузили в забытье Икрою смерти взятку дали И напоили вдрызг ее, И даже косу отобрали. В уютном боксе в тишине Лежит на хуторе Бутырском И видит паксти во сне, И стонет храпом богатырским. Ничто не в силах помешать Нам жить, смеяться и дышать, Мы ждем событья в радостной истоме! Для темных личностей в Столбах Полно смирительных рубах — Пусть встретят праздник В сумасшедшем доме. И пробил час, и день возник, Как взрыв, как ослепленье. И тут, и там взвивался крик: — Остановись, мгновенье! И лился с неба нежный свет, И хоры ангельские пели, И люди быстро обнаглели: — Твори, что хочешь!.. Смерти нет! Иной до смерти выпивал — Но жил, подлец, не умирал. Другой в пролеты прыгал всяко-разно, А третьего душил сосед, А тот его… Ну, словом, все Добро и зло творили безнаказно. А тот, кто никогда не знал Ни драк, ни ссор, ни споров — Теперь свой голос поднимал, Как колья от заборов. Он терпеливо вынимал Из мокрых мостовых булыжник… А прежде был он тихий книжник И зло с насильем презирал. Кругом никто не умирал, А тот, кто раньше понимал Смерть как награду, как избавленье — Тот бить старался наповал, Что, дескать, помнит чудное мгновенье. Какой-то бравый генерал Из зависти к военным хунтам Весь день с запасом бомб летал Над мирным населенным пунктом. Перед возмездьем не раскис С поличным пойманный шпион — Он с ядом ампулу разгрыз, Но лишь язык порезал он. Вот так по нашим городам Без крови, пыток, личных драм Катился день, как камнепад в ущелье. Всем сразу славно стало жить!.. Боюсь, их не остановить, Когда внезапно кончится веселье. Ученый мир — так весь воспрял, И врач, науки ради, На людях яды проверял — И без противоядий. Ну, а евреям был погром — Резвилась правящая клика, Но все от мала до велика Живут — все кончилось добром. Самоубийц, числом до ста, Сгоняли танками с моста, Повесившихся — скопом оживляли. Фортуну — вон из колеса! Да! День без смерти удался! Застрельщики, ликуя, пировали. Но вдруг глашатай весть разнес Уже к концу банкета, Что торжество не удалось, Что кто-то умер где-то. В тишайшем уголке Земли, Где спят и страсти, и стихии, Куда добраться не могли Реаниматоры лихие. Кто мог дерзнуть? Кто смел посметь? И как уговорили смерть? Ей дали взятку — смерть не на работе. Недоглядели — хоть реви! — Он просто умер от любви, На взлете умер он, на верхней ноте. 1976