Перераспределение

John Hall

Перераспределение

1

* * *Здесь должен быть стих, но его нет. Здесь тишина. Поймете позже* * *

Три часа после полуночи. Канцелярия всевеликого Флюида. До перераспределения осталось пять часов.

— Насколько же сильно ты волнуешься?

— Немного.

Свет от огня факелов, аккуратно распределенных по стенам, отражается и танцует в пустых и не очень пустых колбах лаборатории.

— Не ври. До перераспределения еще полно времени, и вместо того чтобы спать, ты сидишь здесь и продолжаешь работать, а для чего?

— У меня появилась одна идея.

— Идея? Какая такая идея заставила тебя не спать ночь перед тем, как мы войдем в новое состояние… окунемся в совершенно новый мир, который связан со старым только тем, что и тот и другой — одно место?

— Идея, связанная с перераспределением.

— Даже так? И что же ты хочешь сделать? Только не говори, что повлиять на него! Ха!

— Нет. Повлиять на перераспределение невозможно, и смысла в этом нет. У меня другая идея, которая подразумевает под собой изменение того, что будет после перераспределения.

— Да? И что же ты хочешь сделать?

— Пока что не могу сказать.

В нескольких стеклянных банках, водруженных над горелками, начинают закипать растворы. Они быстро меняют цвет и увеличиваются в объемах. Трубки, соединённые с дальнейшими цепями аппаратов и колб, при этом тоже приходят в движение. Точнее, то, что в них, начинает постепенно двигаться за счёт пара и капелек переработанных растворов. В воздухе появляется запах миндаля и омелы.

— Не нравится мне твоё настроение. Такое ощущение, что плохое предчувствие сейчас нашло твой след и бросилось в погоню, как гончая.

— Успокойся. Все будет хорошо. Просто по-другому.

— По-другому, но хорошо? Или как «по-другому»? Что ты подразумеваешь под этими словами? Зачем тебе это?! Мы ведь уже столько раз делали подобное! Столько раз были избранными, потому что мы действительно хороши в любых делах, которые только избираем. Для чего что-то менять? Неужели ты действительно думаешь, что в этом есть хоть какой-то смысл?

— Если я не попробую, то не узнаю. Так же, как и ты. Так же, как и другие мы, кто уже несколько раз проходил через перераспределение… как те, кто пройет через ритуал впервые, и те, кто никогда прежде не представал перед всевеликим, чтобы сказать слово…

Одна из цепей наконец переходит к заключительному этапу переработки жидкостей. С небольшого краника срывается всего одна капля непонятного вещества цвета самой жизни. Вторая цепь куда длиннее, сложнее, и сейчас одному из двух находящихся в лаборатории канцелярии всевеликого Флюида приходится вращать ручку, чтобы она равномерно поднимала и опускала одну часть механизма и так же равномерно потряхивала другой. Это возможно благодаря шестеренкам, ремням, рычагам и разного рода сочленениям аппарата.

— И все же, честно, не понимаю, зачем тебе это? Ведь сам посуди, мы существуем, и разве это не нечто такое, что есть сама суть наша? Как и перераспределение, которое мы проходим так же регулярно, как отмирают частички на наших телах!

— Мне интересно. Ведь было же кому-то интересно выпить забродивший сок… или съесть забродивший фрукт? Или подарить… или получить в дар первый поцелуй? Было! Так и мне интересно узнать, что же будет, если… если мой план увенчается успехом.

К этиму моменту одна пробирка, что в завершении первого из аппаратов, наполняется на треть, и говорящий забирает её, переставляя под длинную цепь колб. На опустевшее место он ставит пустую пробирку, при этом делает все так быстро и настолько четко, что ни единая капля не успевает сорваться на стол и оставить на нем цвет самой жизни.

— Все равно не понимаю, для чего тебе это. Это ж почти — прости, мой друг, — но это, считай, грехопадение ради неизвестности. А стоит ли ради неизвестности так напрягаться, если можно выспаться всласть и принять то, что будет тебе дано во время перераспределения? Или, если быть совсем точным, после перераспределения.

— Но ведь перераспределение — тоже неизвестность… даже если перераспределение идет по выбранному сценарию, оно может быть неизвестностью…

— Да! Но известной неизвестностью! И да, казалось бы, всего лишь слово. Одно единственное слово — и ты получишь то, чего желаешь, в том или ином объёме. Подумай сам! Твой чин настолько высок, что позволит тебе — именем всевеликого Флюида — стать кем угодно и воплотить что угодно в явь! Как и мне! Как и всем другим, кто пьёт вино под бесконечностью небес. Ты сможешь даже пожелать «ничего», и это тоже может быть экспериментом. Вспомни тех, кто поступал именно так и произносил «Ничего!», разве ж Флюид их обделял вниманием? Нет! Они получали то, чего хотели, и «ничто» становилось материальным и осязаемым, превращаясь в мысль, которую можно сотворить.

Тот, кто вращает ручку механизма, говорит о том, чего не знает, потому что не может вспомнить ни единого раза, когда кто бы то ни было обращался к всевеликому со словом «Ничего».

К этому моменту первая пробирка, что стоит под вторым аппаратом из колб, наполняется ещё на треть, и говорящий, что работает с эликсиром, забирает её и ставит на подставку. Потом гасит огонь под первой цепью и, подождав несколько секунд, забирает из-под краника вторую пробирку, чтобы перенести её под длинный аппарат. И опять же, несмотря на длинную последовательность действий, не теряет ни капли.

— Мысль… мысли… они наполняют мою голову и без того часто и в том количестве, которое необходимо, но вот то, что я задумал… возможно, это станет ключом к чему-то новому. Не факт, что прекрасному, но новому и удивительному. К тому, чего не было раньше и, скорее всего, не будет впредь, потому что я сомневаюсь, что найдётся безумец, что захочет повторить мой путь.

— Друг мой, делай так, как считаешь нужным, но знай — я не вижу в этом смысла, пусть и не знаю, чего ты хочешь. Более того, мне неинтересно, потому что я знаю, чего хочу сам, и это желание непоколебимо точно так же, как и наше перераспределение.

— Прекрасно. Наверное, это лучшее, что ты можешь сделать или сказать. Я имею в виду твоё смирение, которое в данном случае является одним из воплощений того, что я хочу воплотить. И я не ждал, что ты поймёшь моё стремление, потому что ты — чиновник, слово которого есть закон, а я учёный, которого направляет любопытство. И пусть до этого каждое слово имело вес и отражало желания и являло собой новые возможности, но есть и другие способы познать наш мир, обратившись к всевеликому Флюиду во время перераспределения.

Наконец вторая пробирка заполняется, как и первая. Капля в каплю. И теперь тот, кто назвал себя ученым, гасит огонь под вторым аппаратом, забирает из-под краника жидкость, которая после смешивания со вторым компонентом теряет жизнь первого и приобретает цвет вечности, которая с жизнью связана разве что косвенно. Он протягивает её чиновнику, что закончил вращать ручку, сам берет ту, первую, и немым жестом предлагает выпить.

— Что это?

— А разве есть какая-то разница, если после перераспределения это потеряет всякий смысл? Нет… не хочешь — не пей, тебя никто не заставляет это делать. А если хочешь, опрокинь со мной частичку того, что можно назвать космосом внутри, и почувствуй то, насколько мы стремимся одновременно познать и ад, и рай и разрываемся пополам, не понимая, что эти оба понятия и есть мы.

Чиновник с подозрением смотрит на ученого, на жидкость цвета вечности в тоненькой пробирке, после чего одним отточенным движением наполняет себя тем, что старый друг назвал космосом. Он делает это не потому, что ему интересно, или не потому, что он понял туманное объяснение, а из уважения к стараниям, в которые вошли несколько минут его заинтересованной работы — вращения ручки.

Чиновник пьет, а после замирает на несколько секунд, пытаясь прочувствовать вкус, и заявляет, что это просто вода странного цвета.

— Как и перераспределение может быть просто водой странного цвета, если этого пожелать, сказав лишь слово.

Так отвечает ему ученый. Спустя секунду поднимает донышко к потолку, а после морщится от чудовищной горечи и остроты, которую ему приносит его порция.

На этом разговор заканчивается, и чиновник покидает канцелярию всевеликого Флюида, чтобы отправиться домой, отоспаться, привести себя в порядок и перед выходом на ритуал одеть парадную форму, предназначенную исключительно для этого события. Он не спрашивает у друга, почему тот поморщился, потому что это не имеет никакого смысла… для него не имеет никакого смысла. Сам же учёный понимает разницу, которая их ждёт после перераспределения, и если чиновник выберет своим первым словом всё то же самое, пресное и прозрачное, то учёный понимает, что ему будет нелегко на выбранном пути. В том случае, если после выбора путь вообще будет…

2

Четыре часа после полуночи. Библиотека в канцелярии всевеликого Флюида. До перераспределения осталось четыре часа

— Неужели никто до меня не пытался сделать ничего подобного? Я не верю! Думаю, был случай… прецедент! И в любом случае должно быть хоть одно упоминание о выбранном кем бы то ни было подобном пути.

Как только друг покинул помещение, как только зелье то растеклось по жилочкам, как только слегка ударило в голову — так сразу учёный, который не так давно приготовил питье в лаборатории, начал искать истину в истине… ложь во лжи… заблуждение в выбранном пути и в нём же своё исцеление. Именно исцеление. Потому что в своём странном выборе он видел, как сможет исцелить не только себя, а многих, кто посмотрит на то, что он намерен сделать, и, быть может, в будущем выберет такой же путь… но только в том случае, если он, учёный, внезапно окажется первым или если не передумает в самый последний момент.

Ученый после выпитого им напитка сразу отправился в библиотеку и там, среди стеллажей и полок, начал метаться из стороны в сторону в поисках ответа.

— Нет… не может этого быть! Уверен что кто-то когда-то уже додумывался до этого.

Он переносит лестницу от стеллажа к стеллажу и шустрым взглядом, наученным быстро читать и ещё быстрее запоминать, скачет по книгам. Некоторые из них, с огромным трудом и рискуя оставить ногти на корешках, выковыривает из своих ниш… настолько плотно они уставлены… с трудом достаёт, открывает и, пришептывая, пробегается по ключевым словам и понятиям, которые связаны с перераспределением, с уникальными случаями и взглядами, с именами, которые тоже только слова! Такие же слова, как «наслаждение», «наказание», «счастье» и «грех».

— А что… а что если тех, кто выбирал свой уникальный путь, непохожий ни на что другое, несравнимый и несравненный, глубокий и не подразумевающий под собой гедонизма… что если о таких не найти упоминаний, потому что их просто никто не делал, чтобы… чтобы… а для чего говорить о таких во всеуслышание?..

Ученый шепчет, вращаясь с книгами в руках, и в какой-то момент зависает на своей мысли. После замолкает, пытаясь продвинуть её дальше. В библиотеке наконец наступает тишина, и в этой тишине учёный продолжает поиск необходимых ему слов, которые так нужны не чтобы свернуть, не чтобы найти тропинку со своего пути, но чтобы утвердиться. Чтобы вновь увидеть открытые перед ним дороги и понять, что каждая из всех этих троп равна другим и в то же время находится в изоляции, в тишине… и это то самое, что он собирается произнести перед Флюидом, — единственно верное и желанное, что только может быть.

«Я должен найти хоть что-нибудь! Хоть небольшое упоминание о чём-нибудь связанном с перераспределением, прошедшим не так, как остальные! Я не могу не найти!» — думает мужчина, и в этот момент его рука падает на самую большую из книг, что только есть в библиотеке. Она называется «История всевеликого Флюида». Выглядит как новая, а всё потому, что она — единственная не желаемая всеми книга во всей библиотеке, а всё потому, что о Флюиде и без рукописных текстов знают все. Всё потому, что у каждого дома есть эта самая книга и её никто никогда не открывает.

«Ирония или судьба? Насмешка ли это надо мной, посланная самим Флюидом, или провидение, которое не просит, а требует, чтобы я ознакомился с этим трудом?»

Учёный открывает книгу, на которую его рука упала случайно, выбрав из десятков тысяч других. Он начинает читать и ищет там то, чего никто другой не пытался найти. И первые слова, с которых она начинается, звучат в его голове голосом самого Флюида: «Начало и конец — все одно. Истины в словах не ищут. Ты посмотри, друг мой, на вино. И в тишине наполнись им, как кислородом».

— Интересно. Я не ожидал увидеть что-то подобное здесь, в истории нашего всего, чья суть — перераспределение, которое надо выбрать собственноручно, как вино на полке.

И первые слова, бросившиеся в глаза эпиграфом, и последующие начинают завлекать его так, как ребёнка влечёт сладость, если с малых лет подсадить на сахар, на глюкозу, как на желаемое, как остальных на факт самого перераспределения, когда можно быть и в бытности выбирать предназначение. И учёный читает, не отрывая внимания и своей сутью превращаясь в каждую строчку. И в нем растёт желание рассказать обо всем другу-чиновнику, даже несмотря на знание о том, что он будет выслушан, но не будет понят… что ему будет задано много вопросов, а ответов он сможет дать не так много, как пожелает его друг.

— …хорошая история получается. Флюид соткал всё из ничего и ничего из всего, и тем стал всевеликим. Получается, наше перераспределение сравнимо с актом создания, и в этом деле мы выступаем творцами, идущими по пути всё того же Флюида?.. Я никогда об этом не думал, считая, что совершаю выбор, а на самом деле участвую в творении, причем таком же, как в своё время совершил Флюид!..

Он подскакивает и с трудом удерживает в руках книгу, что настолько весома, насколько всевелик Флюид и им дарованная возможность…

Учёный падает на занятое им место от сожаления, что, возможно, он тот единственный, кто взял эту книгу и, возможно, единственный, кто смог не столько узнать, найти, вычитать, сколько просто принял то, о чем не думают другие ученые и чиновники, рабочие и ремесленники, буффоны и меняющие время, проведённое в любви и внимании, на блага.

Учёный упирается локтями в стол, на который положил огромную тяжёлую книгу. Он запускает пальцы в волосы, наклоняя при этом голову, будто в ожидании казни. Он сидит и думает о том, что столько слов написано ради того, чтобы скрыть смысл, который значится в самом начале. Потом начинает сомневаться и думает, что придумал все это. Встаёт из-за стола и пускается в кругосветное путешествие вокруг все той же книги, чтобы вернуться на прежнее место, открыть последнюю страницу и, миновав десятки тысяч подобных, прочесть: «Нет в помыслах истины. Нет правды в вине. Есть только мысль, мгновение. Для вечности в…»

— Что?! Где последние слова?! Почему это предложение не дописано?!

Учёный вскакивает с места, опирается ладонями о полированную поверхность и с ненавистью смотрит на последнюю страницу, которая должна была внести ясность, но лишь запутала ещё больше, сделав равновозможными тысячи, миллионы вариантов в сокрытых, в намеренно не дописанных словах.

— Это точно какая-то шутка! Неуместная, несмешная, намеренно допущенная издателем!

Мужчина закрывает книгу, чтобы открыть первую страницу и посмотреть на клеймо издательского дома и видит там крайне странную эмблему, которую никогда раньше не видел. Это заставляет его остыть и присесть. Это заставляет его задуматься и попытаться вспомнить, где бы он мог видеть если не это, то подобное изображение.

— Нет… ничего подобного не видел. Не помню. Не знаю… может быть, хоть имя автора мне скажет о чем-нибудь?!

Учёный ищет ту строчку, на которой сможет найти имя, но его нет. Это заставляет его напрячь лоб, сощуриться и с подозрением посмотреть на эту книгу… словно она — подделка.

— Да разве ж такое можно подделать?! Нет, такое подделать нельзя. Может быть, это какое-то специальное издание… в смысле, издательский дом, о котором только чиновники и знают? Хм… похоже на правду… эх! Задать бы соответствующий вопрос моему другу, но если мы и встретимся, то на самом перераспределении, а там, скорее всего, будет некогда… да и незачем, потому что после перераспределения все потеряет смысл.

Учёный ещё несколько секунд внимательно осматривает эмблему, после чего не выдерживает и отправляется к столу с чистыми листами, чернилами и перьями. Он понимает, что не сможет спокойно принять судьбу в том случае, если не узнает, что это за издательство, которое так жестоко подшутило над ним.

Со специального стола он берет все для письма и возвращается туда, где оставил многотысячный, десятитысячный талмуд, посвящённый всевеликому Флюиду. Он садится и начинает аккуратно выводить тот символ, который увидел на первой странице и который должен быть клеймом, эмблемой издательского дома. Потом учёный смотрит на проделанную работу. Сжав губы, с удовлетворением кивает. Спустя несколько секунд хмурится, стягивая брови к переносице. После этого невидимая рука подталкивает его вперёд… то есть переписать то, что он прочёл в самом начале и в самом конце.

— Надо бы поинтересоваться у моего друга, что он думает об этом… конечно же, если мы встретимся. Если же нет, то буду считать это такими же проделками судьбы, как и эту книгу, что попала в мои руки. Что, к счастью или к сожалению, попала в мои руки именно сегодня и, с одной стороны, дала ответ на главный вопрос, а с другой стороны — загнала меня в такой тупик, из которого надо умудриться найти выход!

Учёный поднимается с места и ещё раз смотрит на лист бумаги. Удовлетворенно кивает, поняв, что этого достаточно, чтобы заплатить собственным временем, которого осталось не так много и которое необходимо использовать как некий редкий, близкий к истощению ресурс, который другие используют не только бездумно, но ещё и бесцельно, и не только сейчас, проводя последние часы во сне, но после перераспределения до нового перераспределения, проживая часы, месяцы и годы так, словно находятся во сне. Учёный складывает лист в семь раз, потому что сложить восьмой раз невозможно, и убирает в небольшую сумку, где у него припасена порция зелья, отличного от того, которое он давал своему другу и которое выпил сам. Он берет книгу и убирает на полку. Это даётся ему с большим трудом из-за тяжести истории всевеликого Флюида, что раскинулась вширь подобно тому, как это сделал всеобъемлющий и великий, недостижимый и прекрасный небесный океан. Спустя несколько минут усиленных трудов он делает ещё круг по библиотеке в поисках ещё какой-нибудь подсказки или трактата об издательских домах, но ничего не находит.

— Что ж, остается уповать на удачу встречи с чиновником и на то, что он знает этот знак, этот символ, что аккуратно нарисован на самой первой странице истории всевеликого Флюида.

С этими мыслями он покидает хранилище знаний и направляется дальше, на поиски ответа на свой вопрос. Он до тремора, до безумия хочет докопаться до истины, даже несмотря на то, что в истине нет никакого смысла. Одновременно с этим он начинает ругать себя за то, что не начал копать, смотреть, интересоваться, задавать вопросы и изучать раньше, когда знаниями можно было бы воспользоваться!..

3

Пять часов после полуночи. Путь к башне звездочета. До перераспределения осталось три часа.

Обычно перед какими-нибудь важными событиями мой друг проводит время на смотровой площадке, что расположена на горном плато, практически у самого подножья башни звездочета, возвысившейся не только над городом, а словно над миром. Быть может, и сейчас он не спит, вопреки своим словам?! Быть может, он сидит там с чашей вина и ждёт перераспределения, тихо созерцая наш небольшой белый город, наполненный чиновниками, мудрецами, исследователями, учёными, менестрелями, рабочими и безработными… разными слоями и прослойками… отличающимися взглядами и предпочтениями… непохожими людьми — всеми теми, кто ждёт перераспределения, что очень скоро расставит часть из нас — живущих здесь — на новые места.

Учёный покидает библиотеку, думая о разговоре с другом, и отправляется на его поиски в то самое место, где встречал его чаще всего. По этой причине мужчина, чей статус в канцелярии всевеликого Флюида — «ученый», тот, кто пытается найти ответ на свой вопрос, быстро шагает по ступенькам вверх. Он чувствует даже не усталость, а изнурение и полное истощение, как внутреннее — морально-эмоциональное, так и внешнее, которое завязано на мышцах и костях. Он полностью посвящает себя подъёму и с каждым шагом чувствует, как его переполняет надежда на встречу. При себе у него небольшая записная книжка, холщовая сумка, которая бережно хранит в себе аккуратно выведенные записи, и там, между плотно исписанными кривым от вечной спешки почерком листами, лежит то, что заставляет его искать старого доброго друга — рисунок клейма или оттиска старого издательского дома.

— Я надеюсь, что он, так же как и я, переживает о правильности своего выбора, который не только будет сделан — который будет озвучен перед безликим всевеликим Флюидом. Ведь не может же быть так, что книга о нашем «всём» составлена «никем»?! Не может же быть так, что единственная книга, которую никто не желает брать в руки, потому что знает наизусть, в том самом варианте была издана всего один раз… или издается всего раз в какой-то период и всего в одном экземпляре, причем неизвестно кем и даже непонятно ради чего?! Хотя, может, и было бы понятно сейчас, если бы я несколько месяцев назад взял ее в руки и попробовал изучить… прочесть, познать и понять тот посыл, который скрыт в ней! В тех странных стихах, что не дают мне покоя.

Учёный старается следить за дыханием и не обращает внимания ни на что вокруг. Он думает лишь о сожалении. Том самом, что переполняет его с момента, когда им была открыта «История всевеликого Флюида», но несмотря на это, он продолжает идти, поднимаясь по длинной лестнице в поисках ответа на вопрос: «Правильный ли выбор он хочет сделать?! Что будет, когда он произнесет или не произнесет и этим огласит смысл своего слова?! Быть может, кто-то до него уже совершал подобное?..»

Несколько раз учёный практически срывается на бег и начинает перескакивать через ступеньку, две, три, и каждый раз замедляется, понимая, что не в его силах так быстро подниматься по ступенькам. Он понимает, что лучшая тактика, что ему доступна, и она же самая верная, — степенное следование вверх, которое сейчас напоминает поиски ответа на вопрос: «Стоит ли произносить выбранное мной слово?».

— Я слишком сильно зациклился… вместо того чтобы сейчас смотреть на такой большой белый прекрасный город подо мной, я думаю о вечном и, возможно, глупом… а на него не обращаю внимания. Ведь такова человеческая сущность — мелочность. Фокусироваться на мелочах, а после не понимать, как можно было пропустить так много, находясь на расстоянии вытянутой руки… а ведь подо мной такой большой и прекрасный мир! Подо мной целый город белого цвета, наполненный людьми, их профессиями, интригами, закулисными мыслями и жизнью как таковой! Но он, этот самый город со всем его наполнением, не имеет никакого смысла тогда, когда до завершения одного временного этапа осталось совсем немного. Даже небо, что раскинулось надо мной, над всеми нами, теперь не имеет смысла, потому что я и сам это небо… как и остальные жители… как всевеликий Флюид, что и есть суть неба…

Пот уже перерос стадию капель и превратился в сплошные потоки, покрывшие лицо длинными реками. Изредка учёный проводит шершавой от работы ладонью по коже, царапает её тугими плотными мозолями, совершая таким простым движением акт уничтожения одних водоемов и давая возможность новым пролечь по похожим маршрутам, выбрав трещинки на коже как шаблон движения. Время от времени учёный играет в Бога на собственном лице, как бы абсурдно это ни звучало… И продолжает идти к смотровой площадке.

Наконец перед глазами его возникает рукотворное плато, с которого так четко видно всё то, что находится внизу. Здесь есть скамейки для отдыха и перила, что должны служить для безопасности и что в основном принимают на себя участь последней опоры перед прыжком в вечность. Здесь нет никого, и лишь ветер потихоньку шуршит и посвистывает, словно спит и готовится к новому дню и встрече солнца, что поднимется из-за края, чтобы выпустить на улицы десятки тысяч жителей, часть из которых готовы к перераспределению, а другая часть к зрелищу.

— Увы…

Учёный тяжело вздыхает и направляется в самый центр площади. Здесь он останавливается и некоторое время просто стоит, смотря на башню звездочета, с которой не только город — будто бы весь мир на ладони, и можно увидеть сокрытую от глаз сторону света, которая, словно стеснительное отражение нечисти, не показывается никому, существуя где-то в параллельности, в бескрайней тишине того, что окружает планеты.

Постояв немного в центре, учёный направляется к стальным перилам и кладёт на них ладони. Кажется, этот холод должен обжигать и заставлять человека думать о том, что перед ним непреодолимая преграда, но он слегка подпрыгивает, чтобы перекинуть сначала одну ногу, а потом и другую… чтобы перенести себя, своё тело по ту сторону от безопасности.

Учёный крепко держится за перила и подаётся всем хрупким организмом вперёд. Смотрит вниз и начинает нервно смеяться. Он смотрит вниз и чувствует ту свободу, которая ощутима только тогда, когда в голове нет мыслей, когда наступает момент благозвучной тишины. Он поднимает одну ногу и выставляет её вперёд. Приятное чувство приближающейся свободы внезапно заставляет учёного забыть о той загадке, ответ на которую он старательно ищет. На несколько секунд он забывает о друге-чиновнике и рисунке издательства, что выпустило самую тяжёлую, самую неинтересную, но самую важную в жизни и для жителей города, всех городов, книгу.

— Нет. Это того не стоит.

Сказав это, учёный так же спокойно возвращает ногу на опору, после чего откидывается назад, и если до этого он держался ладонями, то сейчас опускает руки ниже, касается поручней предплечьями и накрепко фиксируется биологическими заломами локтевых суставов.

Почувствовав свободу перед бесконечностью окончания жизни, учёный понял, что эта свобода и та, которая наступит в любом случае после перераспределения, — это две принципиально разных свободы, между которыми можно выбрать всего один раз.

— Эй! Флюид! Я думаю, ты со мной согласишься! Ведь шагнуть вперёд сейчас — слишком глупо для учёного? Если бы я был музыкантом или, скажем, поэтом, в чьей душе демоны и в чьём шкафу скелеты, это ещё можно было бы оправдать терзаниями невидимыми и оттого губительными, но я — учёный, и такой выбор прямо перед перераспределением — глупость! Ведь так, всевеликий?! Пусть это тоже выбор, в своём роде… так же как и то слово, которое я намерен произнести.

Учёный ещё раз смотрит вниз, после чего ловко разворачивается и делает прыжок вперёд, поджимая колени к груди. Он летит всего миг, но этого хватает, чтобы придумать трагическую случайность в виде внезапного и сильного порыва ветра, буквально выбрасывающего его в пропасть. Но это лишь мимолетная фантазия.

Стопы касаются твёрдой земли, а это значит — пора идти обратно. Но вот куда «обратно», учёный ещё не решил. С одной стороны, он понимает, что у него хватает времени, чтобы вернуться домой, но домой он возвращаться уже не хочет. С другой стороны, он готов вернуться в лабораторию, но там ему тоже делать больше нечего. С третьей стороны — он может отправиться домой к другу-чиновнику, но так поступать не принято, да и вряд ли его кто-нибудь пустит рано утром на привилегированную территорию для чиновников… а здесь, на смотровой площадке, под башней звездочета, пусть и можно остаться, но сидеть нет никакого смысла.

— Ладно… я все равно должен надеть парадную форму, чтобы появиться перед всевеликим Флюидом. Конечно, я и в этом не вижу никакого смысла, особенно перед перераспределением, но кто я такой, чтобы нарушать древнюю традицию? Никто… всего лишь никто, просидевший в лаборатории много лет и, кажется, понявший суть нашего существования прямо перед ключевым событием…

Учёный смотрит по сторонам, затем вниз, на прекрасную панораму города, потом туда, где должна появиться яркая и тёплая звезда; на небо; на башню звездочета, вокруг которой спиралью поднимается лестница с перилами. Учёный смотрит на всё это и выбирает, несмотря ни на что, тот вариант, что подразумевает возвращение домой. Подходит к лестнице, что пирамидоподобной ломаной линией привела его сюда, и думает о двух вещах: сколько ступенек вниз ему придётся пройти и о мудрости звездочёта, который придумал пристроить лестницу к башне снаружи, чтобы была возможность любоваться прекрасными видами, и библиотеку с исследовательскими залами внутри, где собраны тома и бесчисленные рукописные исследования небесных тел.

— А как бы здорово было, если бы была возможность двигаться по заранее известному маршруту, как движется всё то, что находится на бескрайней высоте.

Об этом он думает, в последний раз бросив скорый и даже немного смущённый, как улыбка прелестницы, взгляд на башню, после чего делает первые шаги вниз вместе с первыми подсчётами ступенек.

Где-то на двадцать третьей учёный начинает сравнивать себя с планетой, которую населяют жители-мысли, и понимает, что для всевеликого Флюида он действительно является таким же телом, что движется от точки «А» до перераспределения, а после вновь начинает преодолевать появившуюся дорогу с точно такой же точки «А». Эта мысль влечёт за собой длинную череду вопросов к самому себе с ещё более протяжённой чередой ответов… а всё потому, что на один вопрос он пытается ответить так, чтобы рассмотреть его с разных сторон, ракурсов, углов и прочих пространственных интенций. Чтобы изучить так, как несмышленый ребёнок может изучать на кончике указательного пальца божью коровку или со стороны наблюдать за устроившимся на травинке кузнечиком. При этом он не перестаёт считать и так достигает двух-, трёх-, четырёхсот ступенек, что не желают — отказываются — заканчиваться, так же как от этого отказываются его мысли о перераспределении и предстоящем ему, пускай уже выбранном, но выборе, что предстоит озвучить перед Флюидом.

Учёный бежит вниз по ступенькам, останавливается на самой последней и смотрит под ноги. В этот момент сердце его вздрагивает и будто бы проделывает тот же самый путь, по подобным ступенькам, считая их в отдельности и в целом, и оно тоже останавливается на самой последней. Времени, которое ушло на это путешествие сердца и на подсчет проделаннго пути, даже не хватит, чтобы моргнуть, но вполне достаточно, чтобы на задумчивом лице появилась улыбка. Неподдельная, скоротечная, мгновенная.

— Вот так. Последняя ступенька. Она прекрасно демонстрирует то, в каком положении я нахожусь сейчас, прямо перед перераспределением. И я прекрасно понимаю ту причину, по которой остановился и не спускаюсь… всё потому, что, при всей готовности, не хочу совершить ошибку. И в этом тоже есть смысл! Ведь я так никого и не встретил на смотровой площадке. А что, если просто не дождался? Что, если теперь я должен побыть здесь, чтобы встретиться с кем-то, кто способен изменить угол моей точки зрения на все события, на всевеликого Флюида и на перераспределение?! Что, если я просто должен немного подождать?! Хотя чего ждать-то? Ждать нечего.

Вместе с этой мыслью, промелькнувшей в сознании учёного, из-за плотной, огромной, невероятной по своей красоте каменной кладки появляются первые лучи многострадальной звезды, что предвещает скорое начало ритуала перераспределения.