Помоги проекту - поделись книгой:
Интересно, что дома на Кузнечном у Достоевских хранился еще один автограф Толстого — его письмо Н. Н. Страхову от 26 сентября 1880 г., в котором была дана такая исключительно высокая оценка «Записок из Мертвого Дома»:
«Я много забыл, — писал Толстой, — перечитал и не знаю лучше книги изо всей новой литературы, включая Пушкина.
Не тон, а точка зрения удивительна — искренняя, естественная и христианская. <…> Я наслаждался вчера целый день, как давно не наслаждался. Если увидите Достоевского, скажите ему, что я его люблю»[41]. Страхов выполнил поручение Толстого и писал ему в ответном письме 2 ноября:
«Видел я Достоевского и передал ему Вашу похвалу и любовь. Он очень был обрадован, и я должен был оставить ему листок из Вашего письма, заключающий такие дорогие слова. Немножко его задело Ваше непочтение к Пушкину, которое тут же выражено („лучше всей нашей литературы, включая Пушкина“). „Как, —
Через несколько дней на журфиксе в салоне Штакеншнейдеров Достоевский «с гордостью и радостью» будет рассказывать Елене Андреевне об этом письме Толстого и о том, что он получил его от Н. Н. Страхова «в подарок»[43]. Так в предсмертные дни в доме Достоевского в Кузнечном переулке на рабочем столе писателя оказались сразу два столь несхожих эпистолярных автографа Льва Толстого: один — содержащий исключительно дорогие для автора «Записок из Мертвого Дома» слова высочайшей оценки его каторжной эпопеи, и другой, полученный во время визита в Зимний дворец, — со словами религиозного вольнодумства, с которыми автор «Братьев Карамазовых» был категорически не согласен и с которыми готовился полемизировать на страницах своего «Дневника писателя» в 1881 г.
В гости в Главный штаб
Выше уже упоминалось, что Достоевскому, еще в юности, приходилось бывать в стенах Главного штаба. Когда и при каких обстоятельствах это имело место?
Как было сказано, в 1837 г. Михаил Андреевич Достоевский привез из Москвы двух своих сыновей, шестнадцатилетнего Михаила и пятнадцатилетнего Федора, для поступления в Главное инженерное училище. Однако принят в это элитное учебное заведение был только будущий писатель. Старший же брат поступил в Санкт-Петербургскую инженерную команду и в апреле 1838 г. был откомандирован для прохождения службы в Эстляндскую губернию, в город Ревель (нынешний Таллин). Достоевский остался в Петербурге один, без родных и знакомых. «Еще с детства, почти затерянный, заброшенный в Петербурге, я как-то все боялся его», — позднее вспоминал он это время.
Вид Александровской колонны через арку Главного штаба. Литография. Середина 1830-х гг.
Ни родственников, ни знакомых по прежней московской жизни в неприветливой Северной столице у будущего писателя не было. С большинством однокашников по Инженерному училищу доверительных, дружеских отношений тоже как-то не сложилось. Спасала от одиночества лишь содержательная, наполненная обсуждением серьезных духовных вопросов, отражающая их юношеские искания переписка с братом Михаилом.
Изредка Достоевский также получал письма из Первопрестольной от сестры Варвары, бывшей лишь годом его моложе. В апреле 1840 г. он узнал, что семнадцатилетняя Варя выдана замуж за сорокапятилетнего вдовца, служившего обер-аудитором в канцелярии московского военного генерал-губернатора князя Д. Голицына, — Петра Андреевича Карепина. Ближайшим следствием этого события стало то, что в Петербурге у Достоевского появился свойственник, или
«Сей господин, — вспоминает A. M. Достоевский, — как по доброте своей, так и по дружбе к Петру Андреевичу, — нарочно ездил в инженерное училище и там обласкал брата Федора, который был еще в кондукторских классах. Впоследствии, сделавшись офицером, он был очень радушно принимаем Кривопишиным, который <…> делал как ему, так и брату Михаилу значительные услуги…»[45]
Инспекторский департамент Военного министерства в 1830–1840-е гг. располагался в западном крыле здания Главного штаба на Дворцовой площади. Здесь же имел «очень роскошную»[46] казенную квартиру его вице-директор (а позднее и директор) генерал-майор Кривопишин. Как драгоценно в этой связи приведенное свидетельство, что этот петербургский «друг-родственник» П. А. Карепина, зятя братьев Достоевских, «радушно принимал» в своем доме будущего писателя!
Нам неизвестно, когда произошло личное знакомство Достоевского с Кривопишиным, но уже в начале 1841 г. имя Ивана Григорьевича мелькает в переписке братьев Достоевских. И как мелькает! «Благодари Кривопишина, — пишет Федор из Петербурга в Ревель Михаилу 27 февраля 1841 г. — Вот бесценнейший человек! Поискать! Принят я у них Бог знает как. Меня одного принимают, когда всем отказывают…».
Из напутственного пожелания брату: «Благодари Кривопишина» — ясно, что появление портупей-юнкера Достоевского в казенной генеральской квартире в здании Главного штаба не было просто рядовым визитом к дальнему родственнику. В декабре 1840 г. старший брат Михаил приехал из Ревеля в Петербург для сдачи экзамена на чин полевого инженер-прапорщика. 9 января 1841 г., без больших проблем выдержав его, М. М. Достоевский получил искомое повышение по службе. Но вместе с очередным чином новоиспеченный инженер-прапорщик через несколько дней получил и новое назначение — в Нарвскую инженерную команду. И это была трагедия, так как в Ревеле у него оставалась горячо любимая невеста Эмилия-Каролина Дитмар. Влюбленным грозила разлука! Вот тут-то и потребовалась помощь генерал-майора Кривопишина.
М. М. Достоевский. Рисунок К. Трутовского. 1848
Причем Михаил в середине февраля уехал, как ему и было предписано, к новому месту службы в Нарву, а хлопотал по его делу в столице брат Федор. Этими заботами и был обусловлен его очередной визит к генералу И. Г. Кривопишину. «В понедельник (в день твоего отъезда), — сообщает он брату 27 февраля, — приезжает ко мне Кривопишин; мы обедали тогда, и я не видал его. Оставил записку — приглашенье к ним. В воскресенье я был у него вечером, и он мне показывает донесенье Пол.т.к.в.ского о сделанном распоряженье насчет твоей командировки в Ревель. Вероятно (да и без сомнения), ты уже в Ревеле, целуешь свою Эмилию (не забудь и от меня)…» Полузашифрованный в этом сообщении генерал-лейтенант В. Г. Политковский исполнял должность начальника Штаба генерал-инспектора по инженерной части. Очевидно, к нему и обратился за помощью в этом вопросе И. Г. Кривопишин. Поддержка таких влиятельных лиц оказалась эффективной и скорой. «Твое дело решилось в минуту», — пишет тут же Достоевский брату. Из процитированного письма вполне определенно следует, что этот его визит в генеральскую квартиру на Дворцовую площадь был далеко не первым.[47]
Принимал Иван Григорьевич участие и в судьбе младшего брата писателя — Андрея, когда тот приехал в 1842 г. в Петербург поступать в Училище гражданских инженеров. На этот раз он обратился с ходатайством о зачислении А. М. Достоевского кандидатом в Училище без длительного соблюдения необходимых формальностей к самому могущественному графу П. А. Клейнмихелю, которому он был «хорошо известен»[48]. И вновь затруднительное дело было решено скоро и успешно. Причем когда московские родственники узнали о поступлении Андрея в учебное заведение, то «на радостях» послали деньги «на пирог» по этому торжественному случаю (целых сто рублей!) в Петербург на адрес Кривопишина, и Иван Григорьевич выдавал их младшему Достоевскому небольшими суммами по мере необходимости.[49] Иногда и старший брат Федор, который, перейдя в офицерский класс, с осени 1841 г. жил уже на «вольной» квартире, нередко страдая от безденежья, также припадал к этому «источнику». «Брат! — писал он, например, Андрею в декабре 1842 г. — Если ты получил деньги, то ради Бога пришли мне рублей 5 или хоть целковый. У меня уж 3 дня нет дров, а я сижу без копейки. На неделе получаю 200 руб. (я занимаю) <…> всё отдам. Если ты еще не получил, то пришли мне записку к Кривопишину; Егор снесет ее. А я тебе перешлю сейчас же». Упомянутый здесь Егор — это слуга Достоевского. И можно предположить, что дорога в казенную квартиру вице-директора Инспекторского департамента на Дворцовой площади, где при случае можно было в затруднительной ситуации занять немного денег, ему была неплохо знакома.
Последний раз имя Кривопишина упоминается в переписке Достоевского и Карепина осенью 1844 г. Писатель в это время всецело предался литературному труду: летом в журнале «Репертуар и Пантеон» опубликовал свой перевод «Евгении Гранде» Бальзака, планировал с братом Михаилом осуществить полное издание перевода драм Шиллера, наконец, весь год усиленно работал над своим первым романом «Бедные люди». Служба по окончании Училища в Чертежной Инженерного департамента представлялась утомительной и скучной («надоела, как картофель», — писал он еще весной старшему брату), отвлекала от литературных занятий. К тому же ему грозила длительная командировка в Оренбург или в Севастополь. В этих обстоятельствах Достоевский принял решение выйти в отставку. После смерти в 1839 г. отца писателя П. А. Карепин числился опекуном всего семейства Достоевских, регулировал распределение между ними дохода с родового имения в Тульской губернии. Для поддержания своего существования в Петербурге Федор обратился в сложившихся обстоятельствах к Карепину с просьбой о единовременной материальной помощи (речь шла о сумме в тысячу рублей серебром), он же, в свою очередь, готов был отказаться в пользу родственников от приходящейся ему доли в наследстве родителей. П. А. Карепин, человек далекий от литературы, увидел в этих прожектах Достоевского «юношескую неосновательность и нерасчетливость», пытался урезонить своего юного шурина. С этой целью он в очередной раз обратился с письмом к И. Г. Кривопишину, которого просил по-отечески воздействовать на молодого человека, попытаться «остановить [его] шекспировскую фантазию».
Однако порученная Карепиным своему «другу-родственнику» комиссия не удалась. Нам не известно, посетил ли генерал-майор Кривопишин Достоевского в его доме на углу Владимирского проспекта и Графского переулка или, наоборот, писатель в очередной раз был приглашен в генеральскую казенную квартиру в здании Главного штаба. Но разговор между ними, судя по всему, произошел горячий. Достоевского возмутил уже тот факт, что Карепин без его ведома вынес обсуждение его судьбы на суд постороннего человека. Причем человека, можно предположить, тоже весьма далекого от литературы. По поводу писательских планов шурина Карепин, советуя ему «не увлекаться Шекспиром», в запале раздраженно заметил, что, с его точки зрения, «Шекспир и мыльный пузырь все равно»[50]. Возможно, в подобных выражениях он писал и Кривопишину, аттестуя литературные увлечения своего шурина. Если предположить, что и генерал-майор мог вслед за ним в своих отеческих увещеваниях пенять на опрометчивый «романтизм, навеянный этим проклятым Шекспиром», то можно представить себе, какой бурной должна была быть реакция Достоевского!
Так или иначе, писатель сделал свой выбор твердо. 19 октября 1844 г. последовал высочайше утвержденный приказ о его отставке, 24 октября опубликованный в газете «Русский инвалид» (№ 239). На рабочем столе Достоевского лежала начатая рукопись «Бедных людей». Понять друг друга генералу и юному литератору было невозможно. И если их разговор действительно происходил в казенной квартире вице-директора Инспекторского департамента в здании Главного штаба, то в этот день Достоевский покинул эту квартиру навсегда. И более мы не встречаем упоминаний имени Ивана Григорьевича Кривопишина в каких-либо документах, связанных с биографией автора «Бедных людей».
Если осенью 1844 г. пресеклись отношения Достоевского с обитателем здания Главного штаба генерал-майором Кривопишиным, то в самом здании на Дворцовой площади писатель в дальнейшем еще бывал не однажды. Опустим сейчас, что здесь в конце 1840-х гг. в казенной квартире своего отца, управляющего Кредитной канцелярией Министерства финансов И. И. Ламанского, жили приятели писателя по кружку Петрашевского Евгений и Порфирий Ламанские.[51] Они встречались с Достоевским и у самого Петрашевского на «пятницах» в Коломне, и в кружках поэтов Дурова и Плещеева на Гороховой улице, но документальных свидетельств, что писатель бывал у них в гостях на Дворцовой площади, в нашем распоряжении нет.
Также только отметим, что в 1860–1861 гг. в Военно-топографическом отделе и депо карт, располагавшихся на самом углу Дворцовой площади и Невского проспекта, над составлением карт Средней Азии трудился друг Достоевского казахский ученый-просветитель, выдающийся путешественник и географ Чокан Валиханов. Здесь же в казенной квартире Кавалерийского департамента Генерального штаба он и жил с лета 1860 г.[52] Между Достоевским и Валихановым еще в период пребывания писателя в Сибири установились очень близкие, дружеские отношения. «Вы пишете мне, что меня любите, а я Вам объявляю без церемонии, что я в Вас влюбился. Я никогда ни к кому, даже не исключая родного брата, не чувствовал такого влечения, как к Вам…» — писал Достоевский Валиханову из Семипалатинска в Омск еще в 1856 г. В течение года с небольшим, когда Чокан жил и работал в Петербурге, они общались особенно плотно. Почти наверняка можно сказать, что и Валиханов не однажды бывал у Достоевского в доме Палибина в 3-й Роте Измайловского полка, и тот заглядывал к нему в его служебную квартиру в Главном штабе. Но поскольку и тут у нас нет твердых документальных данных, ограничимся лишь общим указанием на этот адрес близкого приятеля писателя.
Ф. М. Достоевский и Ч. Ч. Валиханов. Фотография С. Лейбина. Семипалатинск. 1858 или 1859
Более веские основания есть у нас утверждать, что Достоевский нередко бывал с дружескими визитами в одном из семейств, живших в здании Главного штаба, в последние годы своей жизни. Говоря об окружении писателя конца 1870-х гг., его жена пишет в своих воспоминаниях: «Из лиц, с которыми Федор Михайлович любил беседовать и которых часто посещал в последние годы своей жизни, упомяну графиню Елизавету Николаевну Гейден, председательницу Георгиевской общины. Федор Михайлович чрезвычайно уважал графиню за ее неутомимую благотворительную деятельность и всегда возвышенные мысли»[53]. Близкое свидетельство находим и в воспоминаниях дочери писателя. Рассказав о теплых отношениях отца с графиней С. А. Толстой, вдовой поэта и драматурга графа А. К. Толстого, в салоне которой он особенно часто бывал, она продолжает: «Достоевский дружил еще с одной женщиной, с которой виделся реже, но питал к ней гораздо большее уважение: это была графиня Гейден, урожденная графиня Зубова. Ее муж был генерал-губернатором Финляндии, но она оставалась в Петербурге, где недавно основала большую больницу для бедных.[54] Там она и проводила все дни, ухаживая за больными, проявляя участие к их судьбе и стараясь дать им утешение. Графиня Гейден была большой поклонницей Достоевского. При каждой встрече они говорили о религии; мой отец излагал ей свои соображения по поводу христианского воспитания. Зная, какое большое значение придает Достоевский духовному развитию детей, графиня Гейден подружилась с моей матерью и старалась приобрести влияние на меня. После ее смерти, оставившей в моей жизни большую пустоту, я поняла, скольким я обязана этой истинной христианке»[55].
Графиня Е. Н. Гейден. Гравированный портрет. 1880-е гг.
Воспоминания Л. Ф. Достоевской не вполне точны. Муж графини Елизаветы Николаевны генерал-адъютант Ф. Л. Гейден был назначен финляндским генерал-губернатором лишь в мае 1881 г., уже после смерти Достоевского. А до этого на протяжении пятнадцати лет он являлся начальником Главного штаба и председателем Военно-ученого комитета. В соответствии со своей должностью Ф. Л. Гейден вместе с семьей жил в здании Главного штаба. Именно здесь, в казенной квартире генерала Гейдена, в гостях у его жены, как свидетельствует А. Г. Достоевская, и бывал с визитами писатель.
В свою очередь и графиня Гейден нередко бывала в гостях в их доме в Кузнечном переулке. Так, например, сохранилось ее письмо к Достоевскому от 21 апреля 1880 г., в котором она сначала, как устроительница музыкально-литературного вечера в пользу больницы Общины св. Георгия в доме графини З. Н. Менгден на Дворцовой набережной, сообщает, что мероприятие из-за болезни певицы Е. А. Лавровской перенесено с 22 на 29 апреля, а затем, поздравив писателя с Пасхой (в том году пришедшейся на 20 апреля), сообщает, что собирается заехать к нему не сегодня, «во второй день праздника», а в четверг или в пятницу, «чтоб иметь право рассчитывать на более верный досуг» Достоевского.[56] У нас нет об этом более твердых свидетельств, но надо полагать, что посещение графиней квартиры писателя в намеченные дни состоялось (скорее в пятницу, 25 апреля, так как накануне, 24-го, он по приглашению Великого князя Константина Константиновича провел вечер у него в Мраморном дворце).
Сохранились и еще две недатированные записки Е. Н. Гейден к Достоевскому, в которых графиня оговаривает дни посещения ею дома на Кузнечном. «Добрейший Федор Михайлович, я положительно скучаю от запрещения Вашего приехать к Вам до будущей недели, — пишет она в одной из них, возможно в первые дни после возвращения семейства Достоевских из Старой Руссы. — Что мне устройство квартиры? Мне хочется Вас видеть и послушать». И настойчиво просит позволения приехать «сегодня в 3 часа»[57]. «Во вторник на будущей неделе, — пишет графиня в другой записке, — хотела бы постучаться к Вам в обычный час»[58]. Последние слова свидетельствуют, что посещения в известный день квартиры Достоевских было для Е. Н. Гейден событием нередким. Надо полагать, что столь же нередкими были и ответные визиты писателя к графине Гейден в здание Главного штаба.
К сожалению, письма Достоевского к Е. Н. Гейден не сохранились, но о характере их общения, об обсуждаемых в беседах темах можно живо судить по некоторым дошедшим до нас письмам Елизаветы Николаевны к писателю, в которых она именует Достоевского «сердечно уважаемым учителем», «человеком с пророческой душой, с отзывчивым сердцем»[59]. В одном из них затрагивается вопрос о том, что «гражданственность есть только одна форма развития человечности, которая даст свой лучший цвет, когда люди, составляющие эти гражданские единицы, будут проникнуты животворным духом любви и смирения», в этой связи корреспондентка писателя делится своими размышлениями «о роли христианского смирения», тут же она рассказывает о своих попытках христианского делания (строительство больницы, нового дома для общины и пр.).[60] Отвечая на одно из писем Достоевского, в котором он, очевидно, высказал свое отношение к ее личности, графиня сообщает, что дала прочесть сказанное о ней писателем своим детям: «…мне показалось, что Вы меня подняли на пьедестал какой-то в их глазах». Воспроизводя «с трепетом радости» обращенные к ней слова Достоевского: «Я хочу познать Ваш характер, говорите Вы», она признается, что ей «стало совестно»: тот ли она человек, которому он «предлагает свою дружбу?»: а вдруг, пишет Гейден о своем характере, «узнав его поближе, Вы заклеймите его как содержащий слишком много пустоты и себялюбия?» Последующие признания Елизаветы Николаевны, называющей себя в письме «несовершенной христианкой», читаются как ее исповедь.[61] Еще одна из близких приятельниц Достоевского этого времени, А. П. Философова, называла его своим «дорогим нравственным духовником»[62]. Письма Гейден к писателю позволяют заключить, что между нею и Достоевским установились схожие отношения.
Последнее известное нам письмо Е. Н. Гейден адресовано не Достоевскому, а его жене, Анне Григорьевне. Оно написано либо накануне, либо в самый день смерти писателя (но еще при его жизни). «Сейчас поражена была прочитанным в газетах известием о тяжелой болезни Федора Михайловича! — пишет графиня. — Страшно, я всё о нем думала эти дни (сама заболела, лежала в постели) <…>. Меня сегодня никак не выпускают, но душа моя рвется к вам обоим. <…> …скажите, Бога ради, не нужно ли вам кого-нибудь, чего-нибудь? Хорошего врача, моего преданного друга? сестру для ухода? или что или кого? Если у вас есть бюллетень, пришлите, иначе скажите два слова о нем моему посланному…»[63].
Как свидетельствует А. Г. Достоевская, в ответ на это «доброе письмо» ее муж «продиктовал несколько слов в ответ»[64]. Приводим текст этой диктовки, как «последнюю ниточку», которая протянулась от умирающего писателя к квартире Гейденов в здании Главного штаба: «26-го числа в легких лопнула артерия и залила наконец легкие. После 1-го припадка последовал другой, уже вечером, с чрезвы<чайной> потерей крови с задушением. С ¼ <часа> Фед<ор> Мих<айлович> был в полном убеждении, что умрет; его исповедовали и причастили. Мало-помалу дыхание поправилось, кровь унялась. Но так как порванная жилка не зажила, то кровотечен<ие> может начаться опять. И тогда, конечно, вероятна смерть. Теперь же он в полной памяти и в силах, но боится, что опять лопнет артерия». На автографе этого «бюллетеня» женой писателя сделана помета: «Продиктовано мне в ответ на письмо графини Гейден в 5 час. или ½ 6-го в день смерти».
В тексте этой «диктовки» еще теплится надежда.[65] Но через короткое время кровотечение возобновилось и началась агония. В 8 часов 36 минут вечера 28 января Достоевского не стало.
Для полноты картины отметим черту, характеризующую отношение к писателю всего семейства графини Гейден. По свидетельству А. Г. Достоевской, в траурные дни января 1881 г., когда гроб с телом писателя стоял в его кабинете, всю «последнюю ночь перед выносом», то есть с 30 на 31 января, псалтырь над усопшим читал сын графини Елизаветы Николаевны, 24-летний «адъютант граф Николай Федорович Гейден»[66]. Можно предположить, что это чтение было данью признательности и любви за те высокие мгновения, которые юноша испытал за полгода до этих печальных событий, слушая знаменитую Пушкинскую речь писателя на торжествах в Москве по случаю открытия памятника поэту. Вернувшись в июне из Москвы в Северную столицу, он, по словам матери, в умилении говорил: «Всю жизнь не забуду слова Достоевского»[67]. Это свидетельство позволяет заключить, что, посещая семейство Гейденов в их квартире в здании Главного штаба, писатель проводил время в общении не только с хозяйкой Елизаветой Николаевной, но и с ее сыном Николаем Федоровичем Гейденом.
2. От начала проспекта до Казанского моста
Казанский собор. Фотография. 1865
А. Дюран. Вид Невского проспекта у Полицейского моста. Литография с тоном. 1843. Слева «дом Чичерина»
«Представьте себе, что мы стоим у окон магазина Дациаро…»
Неожиданный разговор с Алексеем Сувориным
Дом № 1 в самом начале Невского проспекта, на углу Адмиралтейского проспекта, сегодня выглядит иначе, чем во времена Достоевского. В конце 1870-х — начале 1880-х гг. здесь стоял четырехэтажный особняк, возведенный еще в 70-е гг. XVIII в. Владели им в это время наследники почетного гражданина Ш. Греффа, у которых в 1880 г. дом приобрел генерал-майор А. Глуховский. Позднее Глуховский перепродал дом частному коммерческому банку, для которого в 1910–1911 гг. по проекту архитектора В. П. Цейдлера он был капитально перестроен. Именно тогда появились пятый и мансардный этажи, фасад изменил свой облик, и особняк приобрел тот монументальный вид, который отличает его сегодня.
Местоположение дома чрезвычайно выигрышно. Выходя своим фасадом на два проспекта, он одновременно является частью ансамбля Дворцовой площади. Прямо наискосок от него, в непосредственной видимости, располагается Зимний дворец — главная резиденция российских императоров. Для нашего дальнейшего изложения это обстоятельство оказывается исключительно важным.
В середине XIX в., а если быть точнее, то в 1849 г., купец 2-й гильдии итальянский подданный Джузеппе Дациаро открыл в первом этаже дома Греффа эстампный магазин. Его наследники владели этим магазином еще в начале XX века. У широких витрин магазина Дациаро всегда толпился народ, разглядывая выставленные в них для привлечения покупателей эстампы, литографированные виды Петербурга и Москвы, портреты коронованных особ. Впрочем, возможно, художественная продукция фирмы Дациаро занимала далеко не всех, кто останавливался близ витрин эстампного магазина…
Магазин эстампов Дациаро. Литография Л.-Ж. Жакоте и Г.-М.-П. Регаме по рисунку И. Шарлеманя. 1850–1862
О потрясающем сюжете, рожденном фантазией великого художника и моралиста, в котором завязываются в трудноразрешимый узел политические реалии и нравственные коллизии времени, а событие совершается непосредственно перед витринами магазина Дациаро, и пойдет далее речь. Причем о сюжете, — подчеркнем это сугубо, — который возник не столько в творческом воображении Достоевского, будучи предназначенным для воплощения на страницах нового литературного произведения, сколько в его больной совести, с которой писатель в очень непростом для его морального сознания вопросе мучительно не мог найти примирения.
Алексей Сергеевич Суворин, известный петербургский литературный и театральный деятель, драматург, критик и журналист, издатель популярной газеты «Новое время», был в последние годы жизни Достоевского среди немногих наиболее близких к нему людей. Оказавшись одним из первых в квартире писателя в вечер его смерти, Суворин опубликовал в своей газете самый проникновенный некрологический очерк, посвященный памяти гениального романиста, назвав его просто и строго — «О покойном». И позднее он печатал в периодических изданиях свои разрозненные воспоминания о Достоевском. Но далеко не всё, что Суворин хранил в своей памяти, было напечатано и увидело свет при его жизни.
В Российском государственном архиве литературы и искусства в Москве хранится и по сей день еще не полностью опубликованный объемистый дневник А. С. Суворина. Среди его трудночитаемых записей под 1887 г. находится мемуарная заметка, посвященная памяти Достоевского. В ней автор дневника вспоминает эпизод их беседы с автором «Братьев Карамазовых», произошедшей 20 февраля 1880 г.
И. Крамской. Портрет А. С. Суворина. 1881
«В день покушения Млодецкого на Лорис-Меликова я сидел у Ф. М. Достоевского», — начинает Суворин.[68] Для сегодняшнего читателя эти имена и это событие нуждаются в комментарии. В конце 1870-х гг. в России началась жуткая эпоха. Страну захлестнула кровавая волна народнического террора. Революционная партия «Народная воля» начала охоту на Александра II, которая 1 марта 1881 г. закончилась гибелью императора от руки бомбометателя Игнатия Гриневицкого (также получившего смертельное ранение во время террористического акта). Жертвами покушений становились и другие высшие чиновники империи. 24 января 1878 г. террористка Вера Засулич, о которой выше у нас уже шла речь, стреляла в петербургского градоначальника генерала Федора Трепова. 2 апреля 1879 г. землеволец Александр Соловьев совершил неудавшееся покушение на российского самодержца Александра II. 5 февраля 1880 г. народоволец Степан Халтурин организовал взрыв в подвальном помещении Зимнего дворца, под столовой, где должен был проходить обед императора с его гостем принцем Гессенским. Только по чистой случайности ни Александр II, ни его окружение на этот раз не пострадали. Но погибли одиннадцать нижних чинов лейб-гвардии Финляндского полка из императорской караульной службы: фельдфебель, унтер-офицер, два ефрейтора, горнист и шестеро рядовых. На Смоленском православном кладбище их похоронили в братской могиле.
Вера Засулич, повторю еще раз, была оправдана присяжными заседателями и освобождена из-под стражи прямо в зале Петербургского окружного суда, к восторгу большинства присутствовавших на процессе. Александр Соловьев был осужден и повешен. Степан Халтурин после совершенного покушения в Зимнем дворце скрылся, в 1882 г. участвовал в убийстве в Одессе военного прокурора генерала Василия Стрельникова, был арестован и тоже повешен.
20 февраля 1880 г., в день, который вспоминает в своих дневниковых заметках А. С. Суворин, террорист-одиночка Ипполит Млодецкий выстрелом из револьвера ранил главного начальника Верховной распорядительной комиссии, в ближайшем будущем министра внутренних дел графа Михаила Тариэловича Лорис-Меликова. По утверждению Суворина, во время встречи ни он, ни Достоевский еще ничего не знали о покушении, произошедшем несколько часов назад. Тем не менее речь у них зашла о политическом терроризме. В частности, разговор коснулся недавнего взрыва в Зимнем дворце. «Обсуждая это событие, Достоевский остановился на странном отношении общества к преступлениям этим. Общество как будто сочувствовало им или, ближе к истине, не знало хорошенько, как к ним относиться», — записал в дневнике свои давние впечатления от этой беседы Суворин.
Покушение И. Млодецкого на графа М. Т. Лорис-Меликова. Гравюра по рисунку Г. Гедерстрёма. 1880
Вдруг Достоевский сказал: «Представьте себе, что мы с вами стоим у окон магазина Дациаро и смотрим картины. Около нас стоит человек, который притворяется, что смотрит. Он чего-то ждет и всё оглядывается. Вдруг поспешно подходит к нему другой человек и говорит: „Сейчас Зимний дворец будет взорван. Я завел машину“. Мы это слышим. Представьте себе, что мы это слышим, что люди эти так возбуждены, что не соразмеряют обстоятельств и своего голоса». «Как бы мы с вами поступили? — обращается Достоевский к Суворину. — Пошли ли бы мы в Зимний дворец предупредить о взрыве или обратились бы к полиции, к городовому, чтоб он арестовал этих людей? Вы пошли бы?»
Суворин записывает этот разговор спустя семь лет после того, как он состоялся. Но его волнение и волнение его собеседника ощутимо прослушивается в этой позднейшей записи.
«— Нет, не пошел бы… — отвечает он.
— И я бы не пошел, — вторит ему Достоевский. — Почему? Ведь это ужас. Это — преступление. Мы, может быть, могли бы предупредить. Я вот об этом думал до вашего прихода… Я перебрал все причины, которые заставляли бы меня это сделать. Причины основательные, солидные, и затем обдумал причины, которые мне не позволяли бы это сделать. Эти причины — прямо ничтожные. Просто — боязнь прослыть доносчиком. Я представлял себе, как я приду, как на меня посмотрят, как меня станут расспрашивать, делать очные ставки, пожалуй, предложат награду, а то заподозрят в сообщничестве. Напечатают: „Достоевский указал на преступников“. Разве это мое дело? Это дело полиции. Она на это назначена, она за это деньги получает. Мне бы либералы не простили. Они измучили бы меня, довели бы до отчаяния. Разве это нормально? У нас всё ненормально, оттого всё это происходит, и никто не знает, как ему поступить не только в самых трудных обстоятельствах, но и в самых простых».
Удивительные вопросы! И удивительные признания! Ведь перед нами Достоевский, создатель антинигилистического романа «Бесы», который радикальная пресса как раз и заклеймила как
Степан Халтурин, террорист. Фотография конца 1870-х гг.
Похороны на Смоленском кладбище жертв взрыва в Зимнем дворце 5 февраля 1880 г. Гравюра по рисунку С. Шамоты. 1880
Вот коллизия, лежащая в основе бурных нравственных переживаний, которые вызвала в душе Достоевского воображаемая сцена у витрин магазина Дациаро. Этот вымышленный эпизод даже в передаче А. С. Суворина обрисован так выразительно, что есть исследователи, которые готовы допустить, что подслушанный разговор двух террористов, заложивших бомбу под Зимним дворцом, не является лишь плодом творческой фантазии Достоевского. Напомним: беседа с Сувориным происходит спустя две недели после взрыва, организованного Степаном Халтуриным. И известно, что, когда Халтурин поджег фитиль «адской машины» и вышел из дворца, его поблизости поджидал Андрей Желябов. Где поджидал? Дом № 1 по Невскому проспекту является ближайшим из жилых домов при движении через площадь от Зимнего. И от витрин Дациаро исключительно удобно наблюдать за происходящим во дворце…
Можно, однако, заметить и другое. Обрисованную Достоевским в феврале 1880 г. ситуацию мы находим в его творческих записях еще
«Донести: если б Каракозов, зная за два часа, донесли бы вы?
Грановский говорит „нет“, варьируя и лавируя в ответ.
— Даже и не участвуя в заговоре — но узнав про намерения?
— Нет, не донес бы.
Шатов: „А я донесу; это неестественно…“».
«Грановский» здесь — это романный Степан Трофимович Верховенский. Вопросы — буквально те самые, что Достоевский обсуждал с Сувориным, — задает ему Шатов, тоже близкий автору персонаж. Он же принимает решение, исполнить которое и через десять лет не чувствует себя в силах романист. Политические реалии в этом черновом наброске другие: покушение Дмитрия Каракозова на Александра II в апреле 1866 г. Но нравственная коллизия одна и та же.
Однако есть и важное различие. В одном случае проблему обсуждают вымышленные персонажи писателя, в другом — с болью и мукой «проклятые» вопросы ставит перед своей совестью сам Достоевский. То, что они вновь и вновь возникают в его сознании на протяжении десяти, а то и пятнадцати лет, обнаруживает, как глубоко в нем сидит эта «заноза».
«Представьте себе…», — говорит Достоевский Суворину, начиная изложение сцены у магазина Дациаро. Характерно, что собственное духовное борение он
Невский проспект во времена Достоевского
Раньше чем мы двинемся дальше от дома № 1 по направлению к Полицейскому мосту, имеет смысл кратко коснуться некоторых особенностей Невского проспекта эпохи Достоевского, которые не связаны с тем или иным конкретным местом этой «главной коммуникации Петербурга», как назвал Невский Н. В. Гоголь, а характеризуют его исторический облик в целом.
Первое, что здесь стоит отметить, — это покрытие мостовых. Сегодня для петербуржцев привычно, что проезжая часть всех городских улиц, и Невского проспекта в их числе, закатана в асфальт. Однако так было далеко не всегда. Вообще асфальт стал широко использоваться для покрытия мостовых в Петербурге (Ленинграде) лишь в 30-е годы XX в., хотя опыты асфальтирования отдельных участков имели место и в первой половине позапрошлого столетия. Но тогда технологии нанесения асфальтного покрытия были несовершенными, асфальт оказывался недолговечным, и от его использования скоро отказались. Более надежными оказались булыжные мостовые; с середины XIX в. стали появляться диабазовые мостовые (кое-где они продержались до 1970-х гг., и их хорошо помнят петербургские старожилы). Однако на Невском проспекте, особенно в его начальной, аристократической части, почти целое столетие существовала так называемая
Торцевую мостовую еще называют «гурьевской» — по имени изобретателя инженера В. П. Гурьева. Она представляла собою своеобразный «уличный паркет», так как состояла из шестигранных деревянных (сосновых) шашек, плотно пригнанных одна к другой и осмоленных затем горячим битумом. В отличие от булыжной, торцевая мостовая была очень удобна: езда по деревянным шашкам была почти бесшумна, лошадиные копыта не страдали, а седоки в экипажах чувствовали себя весьма комфортно.
Впервые на Невском проспекте торцевую мостовую уложили в конце 1820-х — начале 1830-х гг. Когда в мае 1837 г. Достоевский с отцом и братом появились в Петербурге, торцевая мостовая на Невском была проложена от Дворцовой площади до Аничкова моста. Далее до Знаменской площади и затем по Старому Невскому до Александро-Невской лавры проезжая часть была вымощена булыжником.[70] Для коренных москвичей, прежде никогда не бывавших в Северной столице, торцевая мостовая была диковинкой. В Москве ничего подобного еще не видали (да и в Петербурге подобных мостовых было всего несколько: кроме Невского — на Большой Морской, Садовой, Караванной улицах и некоторых других). И мы уже упоминали «восторженные рассказы» московским родственникам «папеньки» Достоевского после возвращения из Петербурга в 1837 г. именно о «торцевых мостовых».
Для точности стоит отметить, что деревянными шашками выкладывали не всю проезжую часть. На некоторых старых картинах, гравюрах и фотографиях хорошо видно, что самый центр проспекта, а также зоны, примыкавшие к тротуару, были вымощены булыжником. В результате мостовая Невского проспекта получалась «полосатой». В начале XX в. эту особенность главной магистрали Петербурга отметил в своих стихах Владимир Маяковский, писавший:
В аристократической части Невского проспекта, от Дворцовой площади вплоть до Аничкова моста, пешеходные тротуары еще с конца XVIII в. были выложены гранитными плитами. «…Обнаженный мокрый гранит тротуаров» Достоевский упоминает в «Петербургской летописи» — еженедельном фельетоне, который в 1847 г. он некоторое время вел в «Санкт-Петербургских ведомостях». За Фонтанкой же эти плиты были уже попроще — из известняка. «Они возвышаются несколько над мостовой; в больших улицах весьма широки и повсюду к стороне мостовой обсажены чугунными столбиками на расстоянии двух сажен один от другого»[71], — описывал в 1834 г. тротуары центральной части города в многотомной «Панораме Санкт-Петербурга» обозреватель Северной столицы Александр Башуцкий. Упомянутые «чугунные столбики» были крайне невелики и возвышались над уровнем мостовых не более чем на 20–25 см. Полицейский мост через Мойку, первый, который встретится нам по пути, был выложен гранитными плитами во всю ширину, пешеходные проходы на нем отделены от проезжей части невысокими перилами. Следующие по ходу движения Казанский и Аничков мосты были вымощены, как и вся улица, деревянными шашками.
Говоря о Невском, каким его впервые увидел Достоевский в 1837 г., необходимо отметить еще одну черту. В 1830-е гг. на всем его протяжении от Полицейского до Аничкова моста по обеим обочинам проспекта стояли аккуратные ряды небольших липок. Лишь перед Казанским собором и Александринским театром по правой стороне, где монументальные постройки отнесены вглубь от красной линии, образуя обширные площади, раскрытые к Невскому проспекту, и перед соборами св. Петра и св. Екатерины — по левой стройная линия деревьев прерывалась, чтобы не мешать обзору величественных зданий. По той же причине не было липовой посадки и перед выходящим на проспект фасадом Аничкова дворца (но далее до Фонтанки, вдоль здания кабинета Его Императорского Величества, ряд деревьев был продолжен).
Невский проспект. Вид с Полицейского моста. Фотография конца XIX в.
Однако такою картина Невского проспекта была лишь в самые первые годы пребывания Достоевского в столице. В 1841 г. деревья, по распоряжению императора Николая I, были сняты на всем протяжении проспекта. Даже перед Гостиным двором, где Невский достигает своей максимальной ширины и где изначально вместо одной линейки деревьев был устроен бульвар в два ряда липок, посадка деревьев была ликвидирована и вновь возникла лишь в 1897 г., то есть спустя полвека после ее уничтожения.[72] Таким образом, за вычетом лишенного зеленых посадок «пустопорожнего места» перед фасадом Гостиного двора и еще за одним-двумя исключениями, о которых скажем ниже, общая ситуация с зелеными насаждениями на Невском сохраняется и по сей день такой же, как она была при Достоевском.
Для точности заметим только, что в 1870-е гг. претерпела изменения зеленая зона между Публичной библиотекой и павильонами Аничкова дворца. Достоевский нигде не упоминает об этом ни в своих произведениях, ни в переписке, но перемены здесь совершались на его глазах. Сквер перед Александринским театром был спланирован и разбит одновременно с его постройкой, однако в первые десятилетия в нем рос лишь декоративный кустарник. А вот когда в 1873 г. в его центральной части установили памятник Екатерине II, сквер перепланировали и в нем появились уже «серьезные» деревья. Правда, первоначально высаженные дубки не прижились, и в 1878 г. было предпринято переустройство сквера. Новые посадки осуществлялись в течение следующих двух лет. Тогда же были установлены «новые решетки с четырьмя воротами, декорированными позолоченными вензелями Екатерины II»[73]. Именно в это время сквер, который с 1873 г. получил официальное название Екатерининский, приобрел свой окончательный вид. Таким его мог видеть Достоевский в последний год своей жизни. Таким в общих чертах его видим сегодня и мы.
Невский проспект у Александринского театра. Литография А. А. Беземана. 1840-е гг.
Исключением же, упомянутым выше, является сквер перед Казанским собором. Он был разбит только в самом конце XIX в. (в 1899–1900 гг.). При Достоевском же здесь не было никаких зеленых насаждений. Без привычных нам сегодня кустов и лужаек, без оградки, отделяющей сквер от проспекта, от собора до Невского пролегала открытая обширная площадь, отделенная от проезжей части только гранитными плитами тротуара.
Около Полицейского моста до начала 1860-х гг. находилась
В 1837 г. приехавший в Петербург Достоевский еще мог застать на главной магистрали столицы
Впрочем, Достоевский с отцом и братом приехали в столицу в середине мая, а по распоряжению городских властей фонари зажигали (в целях экономии) лишь с августа по апрель. Так что, по крайней мере в этом отношении, первые прогулки Достоевских по Невскому проспекту были вполне безопасны.
В 1839 г., когда Достоевский учился в Главном инженерном училище, масляные фонари на Невском заменили на газовые. Очень долгое время газовое освещение в Петербурге было только в центре и воспринималось как примета европейской столицы. Литератор Петр Горский, знакомый братьев Достоевских, печатавшийся в их журнале «Эпоха», и четверть века спустя, в 1863 г., писал в рассказе «Бездольный»: «…мы выстроили громадные дома, устроили великолепные магазины, провели по улицам газ, чтобы показать всем, что у нас есть то, что в Париже и Лондоне, что мы не отстаем от Европы»[76]. Первые опыты уличного электрического освещения в Петербурге состоялись еще в 1879 г., но электрические фонари на Невском проспекте — от Мойки до Фонтанки — установили только после смерти Достоевского, в 1883–1884 гг.[77] Таким образом, за исключением двух первых лет, на протяжении всей жизни писателя в Петербурге Невский освещался
Поделиться книгой: