Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Фарфоровый солдат - Матиас Мальзьё на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Весь день я жду вечера. Бабушка занимается со мной за большим столом. Старается изо всех сил. Мне не всегда интересно то, что она рассказывает, но она вкладывает в эти уроки всю душу, так что я как в театре.

Учу азы лотарингского наречия, необходимые, как считает бабушка, для жизни здесь. “Ça geths so moal? – Как дела?” И азы немецкого на случай, если вдруг, не дай бог, встречу немца. Если путаю немецкий с лотарингским, бабушка делает страшные глаза. Всего на минуту, но мне и правда каждый раз становится страшновато. Они в самом деле звучат похоже. Но я подумать об этом не смею – боюсь, будут ругать. Так что думать-то я думаю, но про себя.

Смотреть на запретный мир я могу из окна своей комнаты. Даже в хорошую погоду небо синее, но какое-то не такое. Или что-то от горя сломалось в моей голове, или стекло слишком толстое?

Слушаю, приложив свой телефон, как дует ветер. Слышу, как лает Гектор, как грызутся Эмиль с тетей Луизой, слышу бабушкино Pipélé! Pipélé! Kom, kom! из курятника. Чувствую себя аистом в яйце – тесно и жарко. Сидеть в заточении ради спасения как-то дико!

Кажется, все идет наперекосяк с тех пор, как ты ушла, как будто ты по ночам чинила все в мире, что шло не так. Теперь моя очередь. Но я плохо разбираюсь, как устроен мир. Эмиль говорит, что для начала мне бы надо починить самого себя:

– Твоя голова – единственное, на что ты можешь рассчитывать. Откопай под слоем злости остатки веселья и научись опять смеяться.

Неплохо бы написать для моей головы правила пользования. Вот только с ней что-то не то. Ничего не работает, как раньше. Все перепуталось, смешалось – чувства, воспоминания. Включишь какое-нибудь одно – оно только успеет немножко меня согреть, как тут же – раз! – короткое замыкание, и все перегорает. Надо заново чинить всю проводку. В сердце что-то коротит, я еле дышу.

Но с наступлением темноты что-то во мне пробуждается. Как только гасят свет, ко мне возвращается жизнь. Дом превращается в кокон. Ветер в каминной трубе свищет как гигантский чайник. В призраков я не верю, и это хорошо, потому что каждый вечер я слышу шаги, чужие шаги, не мои.

Я пускаю в ход свой телефон на веревочке и слушаю, как Эмиль слушает радио. Что там говорят, я не очень-то понимаю. А Эмиль реагирует бурно – ведет себя как на футбольном матче. Его команда, кажется, забила гол.

Потом он выключает приемник, и наступает мое любимое время, когда я слушаю ночь. Недолгая перепалка сверчков, бесконечная тишина и изредка вдалеке шум мотора. Я наливаюсь гулкой пустотой, и, кажется, весь дом становится живым.

Он дышит, кухня – огромные легкие, сердце – на чердаке, но ходить туда мне запрещено. Это единственная комната, закрытая на ключ. Оттуда-то и раздаются чужие шаги. А иногда там слышны голоса. Ничего общего с голосами, которые слышала Жанна д’Арк, – нет, настоящие, человеческие, и переговариваются шепотом. И волнами частое так-так-так! Может, на чердаке прячется тот самый бомбежный вор?

Фромюль,

16 июня 1944

Я перестал спать по ночам. Пропавшая шкатулка стала моим наваждением. Хотя – что толку врать самому себе! – прекрасно понимаю, что это просто способ не думать о твоей смерти, которая длится так долго. Но и не писать тебе не могу. Вдобавок растравляю сам себя: как ненасытный вампир пьет кровь, так и я впиваю вой ветра, приникнув к стаканчику веревочного телефона. И все-таки это лучше, чем слушать, как тетя Луиза чешет свои псалмы на латинском.

– Лучше бы, как кот, на чеширском чесала.

– Что-что?

– Как Чеширский кот из “Алисы в Стране чудес”!

Эмиль обещал подарить мне эту книгу после войны, когда Алиса, как он выразился, “восстанет из пепла”. А пока рассказал мне историю этой истории: как ее автор придумал целый мир, чтобы развеселить девочку-сироту[8]. Эмиль сказал, что согласен служить для меня мессы по-чеширски, а я ответил, что готов петь на них в хоре, но при условии, что он поможет мне поймать бомбежного вора, который прячется на чердаке.

– Когда даешь волю воображению, главное – не перебрать с дозировкой! – говорит Эмиль. Он прозвал меня “чердачной Жанной д’Арк”. – Будешь выдумывать слишком много – оторвешься от реальной жизни.

– Это, может, и неплохо, когда реальная жизнь такая страшная.

– Нет! Воображение нужно не для того, чтобы отвернуться, а для того, чтобы изменить эту жизнь, сделать ее лучше. Оно – как сироп в гренадине, важно, сколько добавить, понимаешь?

– Да-да, – ответил я.

А подумал: “Нет-нет!”

– Реальность – это вода, а воображение – сироп. Если нальешь его слишком много, вода станет приторной. Если мало – не почувствуешь вкуса. Это можно определить по цвету, надо только научиться.

– Я слышал шаги и голоса на чердаке. Без всякого гренадина.

Эмиль пожимает плечами, так что пружинят подтяжки.

Чему я научился, так это запоминать наизусть наши с ним разговоры, чтобы потом записывать их здесь для тебя. Первое время нервничал, когда что-то из них забывал. А теперь досочиняю то, что вылетело из памяти. И так вошел во вкус, что рад бы сочинять и больше.

Фромюль,

26 июня 1944

Я стащил у Эмиля с верстака отвертку и вчера вечером попытался открыть шпингалет на чердачной двери. Не получилось. А голос и шаги затихли.

Тогда я постучался согнутым пальцем. Никто не ответил, а повторить попытку я не решился – слишком сильно колотилось сердце. И побежал в твою комнату по лестнице смерти в одних носках.

Потом все рассказал Эмилю. Он ответил, что никакого вора на чердаке нет. И запретил мне туда ходить, потому что во время бомбежки это самое опасное место в доме. Я промолчал. Но там кто-то есть, это точно.

Днем, если не бомбят, Эмиль и бабушка ухаживают за домашними животными. А я сижу в хлеву на сене напротив свиней, и мне иногда начинает казаться, что я приехал к бабушке на каникулы. Обожаю смотреть, как она сыплет курам зерно и сзывает их:

– Pipélé, pipélé, kom, kom!

Иногда по утрам меня посылают в курятник собрать яйца, а Эмиль меня стережет. Мне это не очень-то нравится из-за чокнутого петуха, который кидается на людей и клюет их в лодыжки. Эмиль хохочет и дразнит меня “воскресным фермером”. Когда я кричу “Pipolé, kom, kom!” со своим, как он говорит, “южным акцентом”, ему тоже смешно. Это единственное нормальное дело, которое мне не запрещено.

Тетя Луиза сидит в бакалейной лавке. Туда мне нельзя, поэтому я подслушиваю веревочным телефоном. И целый день все слушают радио. Слышны те же странные фразы, что по ночам в комнате Эмиля. Как только в лавку заходит клиент, звук выключают.

Я и в коровник люблю ходить с дядей и бабушкой, смотреть, как они доят коров и пьют парное молоко. Может, если коровам в корм подмешивать шоколад в порошке, у них бы из вымени лилось какао. Я бы тогда тоже, как все остальные, пил парное. А так не могу – уж очень оно жирное и навозом попахивает. Такие шуточки мне часто лезут в голову, приходится сматывать в клубок километры дурацких мыслей. Вот, например, идея автоматического раздатчика завтрака на природе:

• Заставить курицу проглотить карманные часы, чтобы она каждое утро несла яйца в одно и то же время.

• Посадить ее в куст орешника, на ветках которого целая бригада белок раскалывала бы орехи и передавала друг другу ядрышки, как игроки в регби кидают мяч (всем белкам надо тоже дать проглотить часы, нарочно сделать маленькие-маленькие, чтобы они действовали синхронно с курицей).

• Орехи будут падать в немецкие каски (отнятые у немцев, которые в определенный час явятся тырить наши яйца и орехи, а Эмиль их поймает и запрет на чердаке вместе с бомбежным вором).

• В эти каски нальют молоко шоколадных коров. И получится что-то вроде супа с гренками, но для детей. А яйца будут разбиваться о наши головы – вот потеха! – и через раз из них будут выскакивать цыплята.

Я это все обдумываю. По чуть-чуть. Из-за теперешней моей аллергии на веселье.

Так диабетик в мечтах купается в море сладких взбитых сливок. Я так люблю веселиться, что не могу удержаться, хоть это мне и вредно. Ведь я каждый раз застреваю между реальной жизнью и воспоминаниями. И тогда все мечты лопаются как мыльные пузыри. Обязательно вспомню о нормальном завтраке в Монпелье, без всяких летучих цыплят и дрессированных белок. Только ты и запах поджаренных гренков. Ну и готово дело. Я застрял. На несколько часов застрял в прошлом. Вот и выходит: капелька веселья и огромный ком печали в горле.

А еще “Лили Марлен”, твоя любимая песенка. Ее так часто передают по радио, и бабушка каждый раз прибавляет громкость. Слушать эту мелодию для меня все равно что вдыхать запах твоих духов.

Вчера в лавку зашли двое немцев. Бабушка как раз напевала твою песенку под приемник и моментально выключила его. Как будто кошка придушила птицу. Я немцев узнал еще до того, как они заговорили, по топоту сапог.

Но вот эти двое в сапожищах наконец ушли. Хлопнула дверь. Звякнул, как велосипедный звонок, колокольчик, дробно простучала по стеклу занавеска из бусинок.

Бабушка вошла на кухню. Я сидел под столом – прятался там. Она оперлась руками на раковину. Обе руки дрожали мелкой дрожью. Дрожали очень долго, наверно целый ненавек. Мне хотелось как-нибудь ее утешить, хотя бы обнять. Но в нашей семейке никто не способен на нежности. Все неуклюжие и угловатые, будто забыли, как такое делается.

Бабушка плеснула себе в лицо воду, а потом принялась постукивать по барометру.

– Дождь… Как, опять? – тихо сказала она.

И ногти снова застучали по стеклу. Но прогноз лучше не стал. Дождь…

Фромюль,

3 июля 1944

Дождь с самого утра, а лунным вечером Эмиль вышел со мной погулять на лугу. Воронка от снаряда превратилась в озерцо. Я пускаю в нем волны руками.

И вижу папу – как он перечисляет мне названия разных частей сине-желтого кораблика, который мне подарил: “Нос! Киль! Борта!” А ты в наши морские штудии не вникаешь, но я чувствую, ты где-то рядом и ласково на нас посматриваешь.

Иногда воспоминания о тебе начинают блекнуть, как старые фотографии в альбоме. Тогда я принимаюсь тебе писать, и краски понемногу возвращаются. Окунуть ручку в чернильницу – все равно что взяться за штурвал корабля. Я уменьшаюсь и залезаю сам в себя. Капитанский мостик находится в самом сердце. Поднимается страшная буря эмоций. Но я остаюсь цел и невредим. И нахожу тебя. Наконец-то! Мысленно поднимаюсь по реке времени против течения, выуживаю воспоминания; где не хватает памяти, работает фантазия. А некоторые так истрепались, что приходится выдумывать новые.

Иногда я ничего не пишу. Только рисую динозавров и воображаемые созвездия. А иногда пишу и пишу. Изливаю всю душу. Ты умерла. И я, наверно, с этим не смирюсь, пока сам не умру. Теперь же хорошо бы написать книгу. Писать книгу здорово. Можно опять начать сначала.

Я бы начал вот так:

Меня зовут Мену, а полностью – “Жермен, мальчик, который всегда везде прячется”. Я дитя пуль и бомб замедленного действия. Родился 31 декабря 1934 года в Битше, это маленький городок в Лотарингии, которую История заводит как волчок. То она французская на границе с Германией, то наоборот.

В день, когда мне исполнилось пять лет, родители пожелали счастливого года “для всех трех членов семьи”, а через несколько месяцев все взорвалось, как попкорн на сковородке, – разразилась война.

Бабушка говорит, что я вылитый Чарли Чаплин, только без шляпы и усиков. И одет я, как он, когда был мальчишкой.

Болтают, будто какая-то колдунья забрызгала мне веснушками лицо и руки. “Адская соль!” – говорит деревенский кюре. А Эмиль говорит: “Отметины тех, кто заводится с пол-оборота”. У нас в семье все такие. Рыжие и вспыльчивые. Кожа прозрачная, белая, а летом красная.

Я самый младший. Самый огненный. Самый тонкокожий.

После того как ушла моя мама и неизвестно, на сколько исчез отец, я чувствую, что повзрослел и в то же время стал совсем маленьким. У меня есть талант изображать зверей, диких и не очень. Здорово мяукаю кошкой, уже довольно сносно квакаю лягушкой.

Глаза у меня зеленые-презеленые, как свежий газон. Бабушка все старается причесать меня на косой пробор, аккуратный и ровный, как ломтики помидора под ее ножом. Мне кажется, что воскресенье у нас каждый день или никогда – не поймешь.

С тех пор как на меня посыпались несчастья, я чуть ли не все время сижу, запершись у себя в голове. И там все время что-то бурлит. Меня уже ничем не удивишь – хоть бы снег у меня в черепушке посыпался. В свои девять с половиной лет я, кажется, уже три жизни прожил.

Мне все еще хочется, чтобы ты мной гордилась. Как было, когда я залезал на самую верхушку дерева. Если я напишу про нас книгу, то буду с гордостью думать, что ты мной гордишься.

В конце тетради я записываю новые и помечаю любимые слова: Сумерки, Метаморфоза, Ненавек, Бравада, Аистенок, Сопротивление, Белка, Велосипед.

Эмиль как-то раз сказал, что писать книги – почти то же самое, что вкусно готовить: слова – исходные продукты, как краски для художника. Тогда же он и выдал этот свой пример про гренадин. И мне сразу захотелось гренадина. А он признался, что сам в кулинарии не силен и никогда ничего не писал, ни книг, ни картин. И что ему тоже страшно захотелось гренадину, хотя он никогда его не пробовал. А под конец расхохотался.

Я думаю, если бы медведи умели смеяться, они бы хохотали так же, как Эмиль. Здорово и заразительно.

Тогда я тоже засмеялся и никак не мог остановиться. И мне стало так хорошо, что я даже спать захотел.

Фантазии бодрят меня, а реальность, наоборот, утомляет. Голова тяжелеет, когда тетя Луиза дает мне уроки. Особенно от закона Божия, который она впихивает всюду, даже в географию.

– Что это с парнем? Целый день зевает!

Люблю поспать после уроков, чтобы выспаться к тому времени, когда стемнеет и останется только поужинать и сделать вид, что я иду ложиться.

Фромюль,

3 августа 1944

Мы так долго сидим в темноте, что, может, снаружи уже день. В подвале вой и грохот бомб звучат приглушенно, от этой монотонной музыки тетю Луизу клонит в сон. Даже бабушка клюет носом, своим задорно вздернутым носиком.

Зато Эмиль не спит. Вот он встает, проверяет, правда ли все заснули. Я очень похоже притворяюсь. Это легко: сидеть с закрытыми глазами и дышать медленно, чуть глубже обычного. Эмиль куда-то уходит – я слышу его шаги. Открываю один глаз. Вижу, он залезает в шкаф, снимает с вешалки длиннющее черное пальто, покрытое пылью. Старательно складывает в несколько раз какой-то листок бумаги и медленно-медленно кладет его в карман. А потом исчезает в потайном ходе. Куда и зачем его понесло среди ночи? С чего он напялил этот балахон?

Я решил проследить за ним. Тут не покрадешься по-кошачьи, в одних носках, как на кухне, – все усыпано гравием. Пришлось идти на цыпочках, не то как краб, не то как балерина.

Я открыл дверцу шкафа, прошел насквозь, и меня накрыло небо. Чистейшее, в звездах до самого горизонта. Пахнет влажной землей, и мне вдруг захотелось поваляться в осенних листьях, хотя сейчас разгар лета.

Эмиль оседлал свой велик и поехал в сторону плато Лежере. Черное пальто растворяется в темноте, не человек, а тень на велосипеде. А в кармане у тени аккуратно сложенный листок. Мне за Эмилем не угнаться.

Я остался стоять под открытым небом и вдыхать запах воли. Чтоб надышаться впрок. Надо бы вернуться и постараться уснуть, но я так взбудоражен, что сну еще трудней сморить меня, чем обычно.

Я нырнул обратно в тайный ход, прошел на цыпочках через кухню, толкнул тяжелую дверь. Она заскрипела еще сильнее, чем лестничные ступеньки. Спасибо, выручил тети-Луизин храп. Осторожно ступая, я поднялся в кухню и осмотрелся. Обеденный стол, слишком большой для троих. Посуда разбросана – бомбежка, как всегда, устроила разгром.

Что, если я повстречаю того самого вора? Повторяю в уме заготовленные на этот случай фразы. Как-то робею. Но вора на кухне нет. Я осмотрелся по сторонам, будто собирался переходить через дорогу, и ринулся дальше. Вылазка только началась.

Лестница наверх скрипит вовсю. Но мне уже не до этого. Я должен как можно скорее попасть на чердак. Если проснется бабушка, все пропало. Но вот уже и дверь.

Смотрю в замочную скважину и слушаю, приложив к двери веревочный телефон. Я бы и целую ночь так простоял в засаде. Папа научил меня терпению, оно необходимо, чтобы забивать голы и наблюдать за птицами.

Мелькает чья-то тень, слышатся уже знакомые шаги. Кто-то там откашливается, звенит посудой. А потом слышится тук-тук-тук-тук-тук – похоже на стук пишущей машинки.

Лучше сейчас вернуться. Но в следующий раз, когда будут бомбить, я войду и, пока вор обчищает дом, заберу свою шкатулку. Сам взломщиком и вором стану.

Вдруг шаги приблизились, и тень все загородила собой в замочной скважине. От железного скрежета в веревочном телефоне у меня чуть не лопнули барабанные перепонки. Я отскочил и спрятался в глубине коридора. Дверь медленно открывается. У меня пересохло во рту, язык похож на старую губку, застрявшую между зубами.



Поделиться книгой:

На главную
Назад