Марина Цветаева. Письма. 1928-1932

Мне нужна моя собственная душа из чужого дыхания, пить себя. Та сушь, которой я сначала так радовалась, губит меня.

Сейчас Егорушка по долгу чести [65]. Сказка, небывалая сказка, сама себя завораживаю — о как я знаю свою кривую. С 42° Поэмы конца к 35° Федры, к 32° Поэмы Воздуха.

Пойми меня правильно. Крысоловом (мною во мне) я отыгрывалась, как когда-то Царь-Девицей [66]. Ведь две возможности справиться: либо Поэма Конца (ты, тебя, тебе, тобой и т. д.), либо Крысолов / либо войти в рану, поселиться в ней, либо засыпать ее горящей золой, на которой новый дом. Этой золой и домом был Крысолов. В рану — над раной — но всегда РАНА.

А — с чего мне сейчас писать? Я никого не люблю, мне ни от кого не больно, я никого не жду, я влезаю в новое пальто и стою перед зеркалом с серьезной мыслью о том, что опять широко. Я смотрю на рост своих волос и радуюсь гущине. И радуюсь погоде. И всему очередному, вплоть до блинов у Карсавина [67], которые пеку не я. В ушах жужж<ание> Ев<разийцев> (сл<овно> <пчелиный рой?>), в глазах пробеги очередного фильма, вчера например Декабристы [68]. Кстати, вчера впервые <с> России услышала ушами слово «товарищ» (зал был советский), очевидно здешние опаздывают. Смотрела, думая о тебе, на всех молодых советских барышень, в меру нарядных, в меру сознательных, улыбалась.

Да, Борис, сейчас умирает брат моей подруги, брат Вашего московского Чацкого (Завадский), Володя [69], которого мы с С<ережей> угов<орили> сделать операцию. Он совсем умирал (туберкулез кишок), мы понадеялись на нож, Алексинский сделал чудо [70], больной стал было поправляться, но с удесятеренной силой перекинулось на легкие, словом общий туберкулез, безнадежн<ый>. Если бы меня через стену родных, врачей и сиделок допустили к нему, я бы сказала ему: «Володечка, на час раньше или на час позже… Позвольте мне открыть окно, впустить к вам солнышко и взбрызнуть вам столько морфия, чтобы вам стало совсем хорошо — навсегда». Я бы говорила с ним весело и деловито, как лучшие врачи — наверняка. И — м<ожет> б<ыть>, не знаю, скорей да — предложила бы ему поменяться, уступая бы ему свои остающиеся годы, как всегда всю жизнь и особенно в Советской России уступала вещи тому кто наиболее — более меня! — в ней нуждался, будь то хлеб или книга или <оборвано>. Принадлежность вещи по признаку наипервейшей в ней необходимости, вот мое освящение и освещение собственности.

Так Володя прекрасно, ничтоже сумняшеся, употребил бы мои даром-зрящие дни, не гнал бы их и не <пропуск одного слова> бы так бесполезно. У меня всё время, Борис, сознание как у некой старухи, что я заедаю чью-то жизнь. Не от того, что я даю меньше, а другой дал бы больше: нет! беру меньше. Не в коня корм. Клянусь тебе, что пишу это письмо в полном сознании и твердой памяти, у него нет числа, «de toutes les h<eures> de ma vie» [71].

«— Hy, a я <<подчеркнуто трижды>?!!»

Ты? Последнее здесь, как Рильке первое там, то последнее, чего я захотела и не получ<ила>. И еще, Борис, Россия так далёко, после вчерашнего смотра войск (в отд<еле> Смесь) [72] еще дальше, после сегодняшней крестьянки М<арьи>, учащейся стрелять по портрету Чемберлена [73] — еще дальше, Рильке на том свете, а Россия всей прор<вой> сво<ей> так<ой> ту-свет, что м<ожет> б<ыть> вру, говоря последнее здесь, м<ожет> б<ыть> — перв<ое> там.

Вот тебе отчет.

Впервые — Души начинают видеть. С. 473–477. Печ. по тексту первой публикации.

15-28. А.А. Тесковой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

11-го марта 1928 г.

Дорогая Анна Антоновна, пишу Вам в тесном соседстве — Мура, у меня под левым локтем доламывающего игрушечные часы. — «Я уже сломал. Нужно в починку отдать одной Мадам. Я ей дам свои, а она мне даст новые». Убегает в коридор и стоя у входной двери: «Откро-ойте! Пожалуйста! Покупать мне нужно часы! Вот эту дверь самую! Раскрашенную!»

Мур в Ваших чудесных зеленых штанах (Jägerhose, Wildleder [74]) и Вашей — еще той посылки — зеленой рубашечке, подтяжки — третья зелень, сын лесника — или браконьера. (Я часто думаю об обратных союзах: судьи и подсудимого, лесника и браконьера, вплоть до палача и жертвы. Родство.)

Книжка чудесна, Аля каждый вечер раскрашивает по картинке, чешскому еще не разучилась, понимает всё. Очень трогательно со стороны Г-жи Жегулиной [75], что сама занесла, я очень благодарила ее и приглашала зайти посидеть, но она торопилась. Сказала, что вторую часть посылки доставит Евреинов [76]. Я его знаю, встречалась с ним в Праге, его дочь училась в Тшебовской гимназии одновременно с Алей.

Как благодарить? У Мура в жизни не было таких чудесных штанишек, всё, что он носит — всегда ношенное, обжитое, как приятно влезть в новую вещь. Кроме того они никогда не проносятся. Словом, если бы я выбирала сама, я бы других не выбрала.

_____

— Милое лицо у художницы, и здоровое и болезненное, вроде dolcezza е dolore [77]. И очень славянское. То есть, у писательницы, это муж — художник.

Огромное спасибо за устройство подписок, Вы сделали чудо. Тэффи [78], напр<имер>, у которой такие связи (Великие Князья, генералы, актрисы, французская знать), не могла устроить ни одного. Три билета мне еще устроил отец Б. Пастернака, Леонид Пастернак, художник (живет в Берлине) [79]. Вообще мне на заочность везет, мое царство. — Книга скоро выйдет, к несчастью издатель вроде автора: всё на Божию милость. «Где-нибудь, когда-нибудь». У нас в России бывали такие ямщики: он спит, а лошадь везет. А иногда: он спит и лошадь спит.

Недавно, на самых днях, пережила очередную встречу со смертью (помните, в «Твоя смерть» — кто следующий?). Умер от туберкулеза кишок брат моей подруги, Володя, 28 лет, на вид и по всему — 18. Доброволец, затем банковский служащий в Лондоне [80]. Содержал мать и больную сестру, — она-то и есть моя подруга, 11 лет больна туберкулезом, от обоих легких один полумесяц, остальное съедено, ни работать ни ходить не может, красавица, 32 года. Работал, работал, посылал деньги, посылал деньги, приезжает в Париж к матери повидаться — жар. Пошли к врачу: туберкулез обоих легких. Подлечился, поступил на службу уже здесь, простудился, кровохарканье, туберкулез кишок. Никто дома не догадывался:…«слабый желудок», врачи, видя безнадежность, молчали. С<ережа> настоял на операции, сделана была Алексинским (гениальный московский хирург и добрейший человек) блестяще. Вырезано было пол слепой кишки (не только отросток), но зараза оказалась по всему кишечнику. Зашили. Прожил еще месяц.

Ни секунду за всю болезнь не подозревал об опасности. «Вот поправлюсь»… А жизнь ему нужна была не для себя, а для других. Жить, чтобы работать и работать, чтобы другие жили. Умер тихо, всю ночь видел сны. — «Мама, какой мне веселый сон снился: точно за мной красный бычок по зеленой траве гонится»… А утром уснул навсегда. Это было 8-го, — вчера, 10-го хоронили. У французов не закапывают при родственниках, родные оставляют голый гроб. Насилу добились у могильщика, чтобы заровняли яму при нас, и длилось это 1 час 20 мин<ут>. Час 20 мин<ут> мать стояла и смотрела как зарывают ее сына. Лопаты маленькие, могильщики ленивые, снег, жидкая глина под ногами. А за день погода была летняя, все деревья цвели. Точно природа, пожалев о безродном, захотела подарить ему на этот последний час русские небо и землю. Проводила мать и сестру до дому, зашла — тетушка накрывает на стол, кто-то одалживает у соседей три яйца, говорят про вчерашнее мясо. — Жизнь. — В тот же вечер мать принялась за бисерные сумочки, этим живут. Вот и будет метать бисер и слезы.

_____

— Огромное спасибо за всё: подарки, билеты, а главное — долгую память любви.

<Рукой М. Цветаевой письмо от лица Мура>:

Милая тетя Аня! У меня есть перо, я могу сам написать на бумажке чернилом, пером. Спасибо за штаны, я в них поеду в Москву и буду тете покупать гребенку, вел’сипед, еще другой вел’сипед, много. Я ей еще куплю чулки в Бомарше (Bon Marché, больш<ой> магазин) и башмаки, такие но-овые! [81]

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 62–63 (с купюрами). СС-6. С. 366–367. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 84–86.

16-28. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

14-го марта 1928 г.

Дорогая Саломея!

Где Вы и что Вы? (Où suis-je? Que vois-je? [82]) Если Вы целы и невредимы, зримы и видимы, назначьте мне какой-нибудь день (вечер) в начале следующей недели (начиная с понедельника), захвачу Федру, если захочется почитаем, можно ведь не всё.

Сейчас читаю Пруста, с первой книги, (Swann) [83], читаю легко, как себя и все думаю: у него всё есть, чего у него нет??

Итак, жду оклика, а пока целую Вас.

                             МЦ.

P.S. Хорошо бы по поводу Федры вытянуть моего дорогого издателя и совместно — бархатными лапами — на него напасть [84].

Впервые — СС-7. С. 113. Печ. по СС-7.

17-28. В КОМИТЕТ ПОМОЩИ РУССКИМ ПИСАТЕЛЯМ И УЧЕНЫМ В ПАРИЖЕ

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

18-го марта 1928 г.

                             Марины Ивановны Цветаевой-Эфрон

                             Прошение [85]

Находясь в крайне-затруднительном материальном положении сердечно прошу Комитет оказать мне посильную помощь.

                             М. Цветаева-Эфрон

Впервые — Russian Studies. Ежеквартальник русской филологии и культуры. СПб.: Пушкинский фонд. 1994. № 1. С. 301 (публ. В.Е. Кельнера и В.Г. Познер). СС-6. С. 663. Печ. по СС-6.

18-28. Н.П. Гронскому

<Конец марта — начало апреля 1928> [86]

Милый Николай Павлович,

Только что получила Волю России с «Попыткой комнаты» [87]. Будьте очень милы, если вернете мне ее завтра, посылаю Вам ее по горячему следу слова «Эйфель» [88]. Вещь маленькая, прочесть успеете. Завтра на прогулке побеседуем.

До завтра!

                             МЦ.

Впервые — СС-7. С. 198. Печ. по СС-7.

19-28. В.Н. Буниной

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

20-го марта 1928 г.

Дорогая Вера Николаевна,

Вы незаслуженно-добры ко мне. Это не фраза. Сейчас обосную. Если бы Вы любили мои стихи — или любили бы меня — но ни тех ни другой Вы не знаете (может быть и знали бы — не любили бы!) — поэтому Ваш жест совершенно чист, с моей же стороны — ничем незаслужен. И, честное слово, в данную минуту, когда пишу, он совершенно затмевает (прочтите производя от света, наоборот) мне все то, что реально несет. Вроде как: когда есть такие хорошие люди — черт с деньгами!

Когда мне говорят: «хочу, но не знаю выйдет ли» или «хотел, но ничего не вышло», я слышу только «хочу» и «хотел», — «ничего» никогда не доходит. — «Спасибо за хочу».

— Ну вот. А засим, со стыдом, как от всего денежного, которое ненавижу и которое мне платит тем же (кто кого перененавидит: я ли деньги, деньги ли меня??) — вот прошение [89]. И наперед, выйдет или не выйдет, — спасибо за хочу.

                             МЦ.

— Да! Скоро выйдет моя книга «После России», все стихи написанные за границей, я Вам ее пришлю [90], не давайте мужу, пусть это будет вне литературы, не книга стихов, Ваше со мной. Очень хочу, чтобы Вы ее как-то — приняли, — а если ничего не выйдет, Вы мне тоже скажите: — Спасибо за хочу!

Впервые — НП. С. 397. СС-7. С. 234. Печ. по СС-7.

20-28. Л.О. Пастернаку

20-го марта 1928 г.

Meudon (S. et 0.)

2, Avenue Jeanne d’Arc

Дорогой Леонид Осипович,

Сердечное и, к большому стыду моему, сильно запоздавшее спасибо за подписки. Каждый день хотела благодарить и каждый день откладывала из-за желания сделать это по существу. Но очевидно и сегодня не удастся. Знаете ли Вы гениальное стихотворение какого-то нашего современника (сама не читала, говорю со слов), кончающееся припевом — «у нас есть всё: то-то, то-то и еще это — nur Zeit» [91]. (Стихотворение о рабочих) [92] — Так и я.

Часто получаю письма от Бориса, он по-моему замучен людьми, — не оборотная, а лицевая сторона славы!

Поэты, не умеющие писать стихи и приходящие к нему за рецептом, не думая о том, что он-то сам — ни к кому не ходил! В России 10 тыс<яч> зарегистрированных поэтов — нет, ошибаюсь: в одной Москве! В России-то, наверное, тысяч сто!

Всячески внушаю Борису жёсткость, если не жестокость. День состоит из часов, часы из минут. «На минутку»…. Мой рецепт Борису — формула: «Вас много, а я один».

— О книжках. Как только будут пришлю все три Вам, Вы раздадите.

Еще раз, дорогой Леонид Осипович, от всего сердца спасибо за помощь. Сердечный привет и наилучшие пожелания Вам и Розе Исаевне [93].

                             МЦ.

Впервые — НП. С. 258–259. СС-6. 298. Печ. по СС-6.

21-28. Н.П. Гронскому

Милый Николай Павлович,

Очень жаль, что меня не застали. Хотела сговориться с Вами насчет Версаля и дале [94]. М<ожет> б<ыть> у нас временно будет одна старушка [95], тогда я буду более свободна, и мы сможем с Вами походить пешком, — предмет моей вечной тоски. Я чудный ходок.

Еще: очень хочу, чтобы Вы меня научили снимать: С<ергей> Я<ковлевич> сейчас занят до поздней ночи, совести не хватает к нему с аппаратом, да еще в 1 ч<ас> ночи! а Мур растет. И пластинки заряжены.

Приходите как только сможете. Часы: до 2/4 ч<асов> или же после 5 ч<асов> Вечерами я иногда отсутствую. Побеседовали бы о прозе Пастернака и сговорились бы о поездке и снимании.

Итак, жду.