Помоги проекту - поделись книгой:
После боя, разделились на тройки, зачистили все помещения. Взяли ещё троих пленных. Взяли под контроль пленников, они обитали в поистине скотских условиях в подвале торгово-развлекательного центра.
Утром был суд.
Меня, конечно, больше заботило что у зэков работали два небольших японских генератора и удалось поставить на зарядку ноутбук и телефон, хоть и с разбитым экраном.
Но суд, это нечто впечатляющее.
Во-первых, говоря «суд» чеченцы имели ввиду буквально суд.
Здание Родимовского районного суда откопано и вскрыто. В самом большом зале собрана значительная часть бывших рабов, которые в какой-то момент хотели растерзать пленников. Всем даже не хватило места, часть стояла в коридоре.
Судил, само собой — Адам Султанович. С потертого председательского кресла, без брони и оружия, в черной мантии с чужого плеча, он тем не менее смотрелся грозно и весомо.
За беспокойную ночь среди всех рабов были вычислены трое существенно избитых полицейских, которым вручили оружие и форму (сейчас они охраняли порядок) и один секретарь этого самого суда, испуганный голубоглазый мальчик Толик, который изредка тихонько плакал, но вел протокол.
Суд чеченцы организовали вполне сносно и официально. Адам Султанович сам себе придал временные полномочия правосудья (никто не посмел возражать) и, ориентируясь по шпаргалке Толика и одного из полицейских (видимо, тот был следователем) уверенно оглашал наспех написанный приговор с упоминанием вполне конкретных статей уголовного кодекса, в описании злодеяний периодически сбиваясь на чеченский и сдерживая себя, чтобы не пристрелить их в зале суда.
Первый, второй, третий. Я сидел в углу и проверял телефон. Он загружался, но изображение на экране не читалось. Шайсе. Каждому давали возможность сказать последнее слово. Своё веское последнее слово Дядя Адам берёг.
Дошла речь и до человека, посмевшего называть себя пророком.
Адам Султанович перебил сам себя (остальные почтительно слушали).
— Нет иного Бога кроме Аллаха! Мухаммад ибн Абдуллах из рода Хашима, мир ему и благословение Аллаха, его раб и Посланник, посланный Им ко всему человечеству, чтобы научить людей истинной религии! И НЕТ БОЛЬШЕГО ГРЕХА ЧЕМ ЛОЖЬЮ ОБЪЯВИТЬ СЕБЯ ПРОРОКОМ!
Глаза Дядя Адама, всегда такого спокойного, пылали гневом.
— Увести!
Секретарь толик что-то шепнул судье.
— Ах да! Именем Российской Федерации, суд приговорил, Румянцева Илью Германовича, Давшина Усмана Гафуровича, Ильяева Сергея Семеновича, Абдышева Батырхана, Зайцева Семёна Карловича, Каякина Алексея Николаевича, Журбу Марка Борисовича, Лицавкина Всеволода Фомича, признать виновными в преступлениях против Бога и людей, назначить наказание в виде смертной казни. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит, будет приведен в исполнение немедленно.
У секретаря гордо блеснули глаза. Толпа взвыла, но судья шикнул на них.
Восемь приговоренных, по два конвоира на каждого. Вывели на то место, где раньше была улица. Волокли их под руки, некоторые бились. Пока толпа эфемерной кляксой «вытекла» наружу, широкими шагами вышел и сам Адам Султанович. Все почтительно расступались.
Не было никакой стены. То есть понятие «к стенке» означает что расстреливают буквально у вертикальной плоскости. Чтобы пули куда попало не улетели, чтобы приговоренные не сбежали. У этих были предварительно зафиксированы ноги. Толпа расступилась, образовав вокруг них гигантский полукруг на открытом пространстве. Вяло выл ветер. Трое из восьми упали, извивались червяками, ползли к ногам автоматчиков.
Расстреливать вызвалось много местных, чеченцы остались страховать. Стрелков было в сумме человек двадцать. Я не слышал конкретного сигнала, как-то пропустил. Но в одну секунду множество стволов загрохотало. В небе возмущенно орала ворона. Испугалась, наверное.
Бледный, но решительный мужик в полицейской форме с чужого плеча, при гробовой надо сказать тишине, с пистолетом наголо, по одному — отпинывал тела, разворачивал, прицеливался и стрелял точно в голову. Когда он добивал лжепророка, тот был ещё жив и в сознании. За спиной добивающего стеной встал Дядя Адам, хмуро кивнул, очередная пуля прервала короткую религиозную карьеру бывшего заключенного.
Тела было решено сжечь, чтобы никакой могилы. Народ принял в этом основное участие, деятельно натащил разнообразных сгораемых предметов, в основном мебели из здания суда и жилого дома напротив. Получился здоровенный бесформенный костёр.
Среди толпы заметил Набиля Сахири, подошёл, приветствовал. После всех событий чувствовал себя совершенно разбитым. Он пришёл на казнь, чтобы убедиться в реальности происходящего. Откуда только узнал? Оказалось, что всё утро по городу бегали и голосили несколько добровольцев. Впрочем, крохи выживших в массе своей решили, что это всё уловка бандитов. Думаю, город не сразу наладит жизнь.
— Вы не передумали уезжать?
— Не знаю. Пообщаюсь с командиром.
— Знакомы уже с ним?
— Кюра обещал познакомить. Сейчас не до того, попозже.
Только через два дня, вечером, сидя за столом в административном корпусе местной мебельной фабрики, произошло подведение итогов. Чеченцы отыскали и поставили на ноги крохи местной элиты. Руководителем назначили городского нотариуса, при поддержке полиции и двух директоров местных предприятий, чудом выживших в рабстве.
Моя идея про переезд на грузовичке проросла и зажила своей жизнью. Силами пары автослесарей чудо-вездеходик оброс шестью дополнительными покрышками, найдена приземистая бочка для топлива, поставлена на длиннющие лыжи, проведены ходовые испытания.
Напротив меня сел Адам Султанович. С легкой улыбкой благодарил, спрашивал про детей, Милану и Серёжу.
— А могу я попросить, Дядя Адам? За мой, так сказать, вклад?
Он еле заметно кивнул.
— Вы уезжаете? Набиль, его дочь, вы все. В Чечню?
Снова небольшой кивок. Он смотрел на меня с заметной иронией.
— Гм. Могу я вас попросить забрать этих детей? Принять их в свои ряды, позаботиться? Что-то мне подсказывает что в Чечне сохранился порядок, есть семьи, всё такое.
— Понял тебя. Спроси их сам. Объясни. Если они захотят, то возьму и приму над ними опеку. А ты? Подвезти тебя до Города?
— Набиль говорит, что это сильно не по пути. Да и перегруз большой. Ничего, пройдусь.
Ранее утро.
Прощаюсь с Кюрой, крепко обнимаюсь. Он в третий раз объясняет, как его найти в Урус-Мартане, адрес написал, там даже небольшая схема.
Дети согласились на переезд в далекую Чечню. Что они видели здесь, когда мир померк? Смерть. Голод, холод и снова смерть. Много снега, предательство людей, каннибализм, снова смерть, голод, страх, боль. Новые семьи примут их. Серёжа уже немного разговаривает. Держится за Милану, ходит хвостиком, хотя и сильно старше. Обнимался, давал многозначительные наставления.
Прощался с каждым бойцом, с их командиром, уважаемым Адамом Султановичем. Местные расходятся по домам, чеченцы уходят в дальний путь. Их провожали большой группой, от усадьбы Набиля. Бородач улыбается, сидя на рулях, рядом маленькая Ирада. Среди прочих находок-трофеев с перебитых заключенных — целых три действующих навигатора «Навител» с картами страны. Все три зарядили, один отдали мне, два забрали. Буду хотя бы знать, куда брести.
Стоим молча. Грузовичок пинцгауэр, название скоро опять забуду, названный как сказал хозяин усадьбы в честь лошади (только не понял, это конкретная кобыла или порода?) плавно тронулся и двинул в путь. Через заднее стекло на меня смотрела Милана. Улыбнулась.
Эх, товарищи чеченцы. Порядок навели, память оставили. Легкого вам пути.
Пора и мне уходить.
Отец Наш Небесный! Сопутствуй мне в этом путешествии, охраняй меня во всех обстоятельствах, от всяких искушений и зла. Аминь.
Глава 8
Одиночество
Надпись гласила — до точки назначения стотридцать семь километров. Через двести метров поверните направо. Маршрут проведён в режиме «для пешехода», коим я и являюсь.
Ну, допустим, если идти не по дорогам, десяток-другой кэмэ я сокращу. Зато теперь по крайней мере направление известно. Хуже, что в наличии заряженный навигатор, один пауер-бэнк и всё. То есть ходить с постоянно включенной картой, к сожалению, не получится. Всегда со мной только крошечный (и не всегда корректный) компас.
День. Снег лениво падает. Температура на градуснике, прикрепленном на крышке гроба, минус тридцать восемь. Терпимо.
За пару часов я покинул Родимов и двигался почти строго на юго-запад. Поля и несколько деревень. Посмотрим, как пойдёт.
Как это ни странно, идти не было скучно. Перебирал в голове события последних дней, вслушивался в звуки снежной степи, шум редких деревьев, любопытствовал — не преследуют ли волки? Впрочем, от этих — основная защита: это открытые пространства, хорошее снаряжение, в том числе недавно приобретенный в качестве трофея увесистый коротенький «помповик» Рысь-К на восемь выстрелов.
Но это скорее для ближнего боя, вдруг выскочит кто-то лохматый. Ну и топор ледникового периода, на который опираюсь при ходьбе.
Холодно. Ветер несёт позёмку, наст чуть проваливается, что замедляет ход. Солнца не видно, лепота. Вообще, когда отвечаешь только за себя, дышится легче.
Попробовал вычислить какая сегодня дата, не смог. Наверное, кончается сентябрь. Или октябрь. Суперзима близко.
Иду, неспешно волочу гроб. Если чувствую, что устаю, сбрасываю скорость. Таков принцип стайера, не останавливаться, а замедляться. Раз в пару часоввключаю навигатор, терпеливо жду загрузку, корректирую «курс». До вечера останавливался всего трижды и то на минуту, удовлетворить зов природы. Пил и жевал волчатину из банки — прямо на ходу. Гадость редкостная.
Ближе к вечеру дошёл до деревеньки Выскочка, на высоком берегу разлапистого озера. Дома не занесены, вероятно, сказался высокий, открытый участок местности, с которого снег — сдувает. Жильё даже издали — «мертво».
Постучал для приличия в первый попавшийся серый от возраста деревянный дом, саданул топоромкак тараном, выбил дверь, вломился. Поискал и нашёл самое для меня главное — печь. Втащил свой гроб в комнату с печью, которая одновременно была залом, кухней и одной из спален.
Интересно. Люди здесь не умерли, а ушли. Куда могут уйти деревенские? Подсказки не оставили. Погреб выметен подчистую, дрова на месте. Растопил очаг, терпеливо ждал чтобы согрелось. Смотрел по окнам в темноту, вдруг волки? Какие-то тени мерещатся, но это не точно.
Погрел ведро снега, в доме даже с щедро горящей печкой царил основательный дубак, во всех щелях свистит и подвывает, что тоже нервирует.
Спал как положено традиционному крестьянину — на верхней плоскости щедро растопленной печи. Несмотря на перманентную опасность в виде волков, спалось отлично.
Ранее утро. Умылся прямо на кухне, снова собираю нехитрые пожитки, открываю дверь и…
Резко уворачиваюсь от удара массивным дубиналом.
На одних обостренных инстинктах ныряю, пинаю нападавшего в живот. Удар сглаживают его теплыеодежды, но дает мне дополнительное мгновение, резко бью противника по башке топором. И пусть скажет спасибо что плоской частью.
Нападавших оказывается двое, второй решил ретироваться. Да раза «ха». Срываюсь с места, догоняю, зло бью ботинком в район поясницы, валю в снег и немилосердно охаживаю кулаками по голове. Ничего, мозгов у него и так нет, не помрёт. Пока что.
Основательно вяжу их пластиковыми стяжками, которые не переставал носить в кармане. Подтягиваю второго к первому, усаживаюсь прямо на чужую спину. Что мы имеем? Какие-то бородатые черти, по виду — колхозники неопределенного возраста. Напоминают подчиненных Стеньки Разина, того и гляди стрельцы покажутся. Тот, которого «завалил» вторым, приходит в себя, дергается и невпопад ругается в скучных выражениях, заменяя почти все слова на «блять».
Привстаю и всем весом обрушиваю на его лицо подошву ботинка. Ещё через мгновение вставляю ему в рот свой тесак.
— Я так понимаю, моя скука кончилась, приятель? А то рассчитывал насладиться одиночеством. Сейчас выну нож и, если услышу хоть одно матерное или просто невежливое слово, для начала отрежу тебе ухо. Готов?
— Сучонок!
Немедленно бью навершием ножа, сбрасываю его шапку, оттягиваю ухо и начинаю его отпиливать. Нож остёр, быстро доходит до середины, кровь хлещет, колхозник орёт. Бросаю своё занятие и снова пару раз охаживаю по голове.
Резко встаю. Что ты будешь делать? Правила этикета требуют узнать кто и зачем на меня напал. А так мы каши не сварим. У входа в дом видел добротную веревку. Беру её, резкими движениями вяжу узел, продеваю насквозь, получается петля, накидываю её на шею невежливого колхозника, натягиваю, продеваю через щель дверь и втягиваю его к ней, одновременно удушая в полулежачем положении. Натягиваю, фиксирую о ближайший дверной проём. Он дергается, но Бог дал этому дебилу много сил и здоровья.
Пока этот бьется в бессильном полу-удушении, резкими ударами по щекам — привожу в порядок второго.
— Эй, дядя, ты какого хера напал на скитальца?
Рывком усаживаю лицом ко второму так чтобы они видел состояние своего напарника и не питал иллюзий о своей судьбе.
— Отпусти Хрюню, урод!
— Неправильный ответ.
Выставляю ему перед лицом топор (плоской частью, я сегодня добрый), резко плашмя бью по носу, делая «сливу».
— Ещё раз. Фамилия, имя, отчество, кто такие, почему напали на полицейского!
Дело пошло. Придушенный выгнулся дугой, рожа покраснела, дышал часто, крутил глазами. Другой сбивчиво рассказывал.
Картина маслом, как говорил один киношный одесский сыщик. Если отбросить личные данные этих чертей — в трех километрах раскинулось живописное село Орьев, там правление колхоза НПО Молния, чей директор Юпитер Устинович ввел тоталитарные порядки, создал отряды самообороны (один из которых я и пленил) принудительно стянул к себе всех жителей, которых поселил в пяти теплых кирпичных корпусах царской постройки, где при СССР была ткацкая фабрика имени Клары Цеткин, а потом пришли реформы и запустение.
— Карл у Клары украл кораллы! — рычу я, одновременно осматривая дубинал, который оказывается специально и аккуратно выточен на токарном станке, имел инвентарный номер, кольцо и веревочку. Помимо этого, оба вооружены маленькими топорами, грубыми, но не совсем самоделками, и ножами (эти простые, кухонные).
— Дальше рассказывай, Дядя Стёпа. Что по питанию?
Пленник затянул про кашу с салом, пришлось подгонять его в более глобальное русло. Запасы колхоза громадны, и они не испытают дефицит ещё долго или даже никогда. Оружия у них было всего две дюжины ружей местных жителей-охотников, которыми пользуются сами эти охотники.
А вот признаков рабства или прочего угнетения я не нащупал. Жили гигантской общиной, все семьи в своих закутках, многочисленные сироты пристроены, священник следит за моралью, алкоголь только в субботу и воскресенье, за пьянство в другой день — пороли розгами и сажали в тёмный погреб на три дня. Наказания были, но применялись редко.
Один раз за убийство был судим мужик, который и до катастрофы не отличался мирным нравом, трижды сидел в местах не столь отдалённых. В качестве приговора его приковали на цепь об водозабор озера, раз в сутки ему носили еду, пока его самого не схарчили волки. Весьма своеобразная казнь.
Рабства не было, изнасилований не было, разделения на классы тоже. Грубые, грязные, злые. Но! Все — накормлены, напоены, направлены на работы. Выжило примерно половина населения окрестных сёл, около тысячи человек.
— Всё с вами понятно… Зачем напали?
— Ну дык это. То есть того, этого. Мы же как бы чтобы вот, а оно вдруг это.
— Это-хуэто. Вырожденцы. Я вот так близок к тому, чтобы вас грохнуть. Тээээк. А почему дубинка одна? Где вторая?
— Ну дык Петя же. Когда мы через овраг увидали дымок над хатой Ариновича, потом пока перелазали. Ивот.
— Проебали? Всё с вами ясно. Слушайте пока ещё не отрезанными ушами. Я вам записку напишу, для вашего этого Юпитера. Чтобы передали лично в руки. Расскажете, что и как случилось. Приду потом, проверю. Не передадите, застрелю обоих, как диких собак!
В подтверждение своей угрозы достал вальтер и шмальнул в дверь возле придушенного. Дамц. Тот со страху перестал водить глазами и на время забыл дышать.
Достал блокнотик, черкнул записку о длительности зимы, необходимости иметь оружие, про фильтрацию талого снега от серы и пожелании оставаться в пределах морали, не превращаясь в полоумного царя, присвоив право убивать своих и чужих. Ну то есть пока что председатель с именем римского языческого бога всё правильно делает. Собрал вместе, в ежовых рукавицах держит. Про это тоже написал. Но если ему придёт в голову выродится в психованного диктатора, то придут такие как я и открутят ему царственных тараканов вместе с головой. За то что отмудохал его патруль просить прощения не стал. Пусть человеческий облик не теряют, козлы. Могли бы постучаться и поговорить. А то, что это дом какого-то там их кума, свата, за печку ухвата — ситуацию не меняет. Про суперзиму не забыл. Подписался старшим лейтенантом полиции Осоедовым.
Достал АКСУ, снял с предохранителя, сунул записку колхознику глубоко в карман, отрезал веревку удушенному, потом разрезал пластиковые стяжки.
Они стали жалобно мычать на тему «руки болят».
Поделиться книгой: