Помоги проекту - поделись книгой:
Книга Мэйт Гарсии «Самый красивый: Моя жизнь с Принсом» («The Most Beautifuname = "note" My Life With Prince») – это самое близкое к правдоподобному портрету Принса в его частной жизни, что у нас есть. Но даже здесь он светит нам лишь издали, как квазар, и трудно различить очертания чего-то похожего на истинный внутренний мир. Присутствует некий эффект колибри: он постоянно настолько занят, что за этим вечным движением не выходит ничего рассмотреть и понять, почему он ведет себя определенным образом или принимает решения, которые принимает. Трудоголик, который без конца пишет песни о том, как он якобы любит развлекаться. Перфекционист, который выпускает слишком много не особо качественных вещей. Гарсия описывает определенные привычки, бзики, навязчивые идеи Принса, но нам так и не удается ощутить в тексте его личностное присутствие – и причина, похоже, в том, что самой Гарсии это тоже так и не удалось. «Как его жена, я подобралась к нему ближе, чем как просто девушка, но… в какой-то момент и меня остановила табличка „Не входить“».
Как и в случае с Мадонной, есть ощущение, что, возможно, никакой брак никогда не сможет конкурировать с неуемной, почти нечеловеческой тягой суперзвезды к завоеванию. Гарсия не использует свою книгу, чтобы за что-то отыграться – напротив, она, возможно, даже где-то преуменьшает возмутительное поведение своего покойного мужа, но тем не менее она рассказывает о Принсе больше, чем многие поклонники хотели бы знать: в частности, о его ухаживаниях за 16-летней Гарсией. По ее словам, они длились долго, но были совершенно невинны: никакие физические границы не нарушались, пока она не достигла совершеннолетия. Тем не менее это тонкая грань. Принс, говорит она, «никогда не отрицал, что ему в голову порой приходили нечистые мысли, но правда в том, что он был слишком мудрым и порядочным, чтобы воспользоваться 16-летним подростком». К концу книги вам может показаться, что он не то что был «слишком… порядочным, чтобы воспользоваться» ситуацией, а скорее мог оказаться достаточно подлым, чтобы понимать, что не воспользоваться ситуацией раньше времени было частью успешной долгосрочной стратегии. (Тут я вспоминаю странный голос, искаженный и замедленный до дьявольского баса-профундо, которым открывается альбом «1999»: «Не волнуйся, я тебя не обижу, я просто хочу, чтобы ты повеселилась»[126].)
Как правило, Принса интересовали только женщины (намного) моложе него. «Я думаю, дело тут было не только в физическом аспекте, – пишет Гарсия. – Дело было в балансе сил. Он не любил, когда с ним спорят». Гарсия цитирует некоторые любовные письма, написанные фирменным полуиероглифическим циферно-каламбурным алфавитом Принса. Опять же, когда такое пишет великовозрастный развратник уже практически средних лет, это немного напрягает: «Я рад, 4то те6е мал0 л3 т, 8едь ть1 мен9 ДОЖДешься». То есть вот что означает быть истинным мечтателем: застрять в подростковом сознании? Интересно, он так же писал всем своим финансистам и юристам? А что насчет мемуаров (под названием «The Beautiful Ones»), над которыми Принс, по слухам, работал перед смертью: в них весь текст тоже был бы написан таким же шифром?
Позже, после свадьбы, Принс неслабо взбрыкнул, когда отец Гарсии решил сфотографировать счастливую чету. ЗАПРЕЩЕНО, ВСЕМ БЕЗ ИСКЛЮЧЕНИЙ: нигде в «Пейсли-парке» не будет никаких спонтанных фотографий без предварительной договоренности. К тому моменту щепетильность Принса по поводу имиджа ощущается уже не как нормальное для шоу-бизнеса явление, а как недиагностированная патология. Он производит впечатление человека, который редко выходил из образа, если вообще выходил: у этого зеркала нет оборотной стороны. Как и в случае с его героями, Джеймсом Брауном и Майлзом Дэвисом, Принса трудно представить себе вне определенного строго поддерживаемого образа. Черный шоу-бизнес блюдет традицию, которая роднит его с королевскими семьями Европы: вы всегда должны представать перед публикой в образе и подавать себя с лучшей стороны. Что в принципе понятно, даже похвально, но также это запросто может принять нездоровые формы; не говоря уже о том, какое удобное выходит оправдание, если кто-то более близкий, чем всемирная аудитория, начинает требовать от вас чуть больше искренности, чем вы готовы дать.
Один из занятных эпизодов в книге Гарсии связан с человеком, которого в «Пейсли-парке» называли «главным по роскошествам». В любом гастрольном туре Принса каждый гостиничный номер, где он останавливался, был полностью переоборудован этим сотрудником точно в соответствии со строгими звездными требованиями: шикарные свечи, пушистые коврики, всевозможные нью-эйджевые… штучки-дрючки. (Принс даже заимел привычку требовать в каждый отель белый кабинетный рояль, но в итоге здравый смысл организаторов все-таки возобладал.) Гляньте в это зеркало, дети: все пространства в нем одновременно фантастичны, но при этом все они бесконечно повторяют одно и то же. В мире Принса не меняется ничто и никогда. Может быть, в каком-то смысле это и была его главная фантазия? Представьте, если бы добрый джинн предложил исполнить любое ваше желание, а вы ему на это: «Пожалуйста, сделай так, чтобы каждую ночь я видел один и тот же сон!» Дом повсюду, дом – нигде[127].
Самая показательная часть книги Гарсии касается рождения в 1996 году и шестью днями позднее смерти ребенка, которого она называет Амир (иногда в других источниках его называют Бой Грегори). Он родился с синдромом Пфайффера 2‐го типа, редким генетическим дефектом, который вызывает срастание костей черепа плода, что приводит к серьезным скелетным и системным аномалиям. Рассказ Гарсии о странном поведении ее мужа после смерти ребенка просто пугает. Может быть, он закрылся в свой мрачный внутренний мир, потому что попросту не умел выражать подобного рода страдания; или потому, что знал себя достаточно хорошо, чтобы понимать, что на месте, где должны были быть эти сильные чувства, у него была только пустота. Но более вероятно, что в отсутствие обычных человеческих рефлексов Принс обзавелся альтернативным набором совершенно поверхностных, продиктованных шоу-бизнесом привычек и все эмоции воспринимал с точки зрения их доступности для общественного потребления. Думал ли он, что мужчине не пристало выглядеть уязвимым? Считал ли он невозможным расстегнуть жесткие доспехи своего публичного образа, обнажив мягкое нутро личной мифологии, состоящей из веселого сладострастия напополам с религиозным утопизмом, и признать, что все может закончиться так: «неидеальным» ребенком, медицинской катастрофой, смертью и горем?
Вместо того чтобы искать уединения и отменить запланированное появление на шоу Опры, Принс, похоже, впал в состояние фуги. Он, без сомнений, мог бы отказаться или, может, пойти на шоу один, без Гарсии. Вместо этого он практически заставил ее, все еще не оправившуюся и опустошенную, стоять в ярком свете прожекторов телестудии и притворяться, что в их семейном саду все прекрасно – это выглядело как жестокость, равнодушие или сумасшествие. В ответ на деликатный вопрос Опры о ребенке Принс выкатил какую-то псевдорелигиозную белиберду, давая понять, что все абсолютно правильно и радостно – все так, как должно быть, на все воля Божья. «Все хорошо, неважно, что вы слышали». (К тому моменту ребенок уже умер, уже превратился в пепел.)
Вскоре после этого Принс решает снимать клип для нового сингла («Betcha By Golly Wow») и говорит, что хочет видеть там милый сюжет с намеком на недавнюю беременность, кучу улыбающихся детишек, кружащихся танцоров и саму Мэйт «в больничной рубашке, сидящую на койке в смотровой». Трудно поверить, но Принс попросил ее снять эти сцены в той же палате, в той же больнице, из которой ее только что выписали. На протяжении всей беременности Гарсия и Принс спорили по медицинским вопросам. Будучи женой знаменитого мультимиллионера, она ожидала самого лучшего родовспоможения, которое только можно было купить за деньги. Принс настаивал, что эта дьявольская наука противна Господу и что Гарсия – всего лишь жена, а потому должна бездумно подчиняться любому мужнему приказу. Даже когда стало ясно, что что-то идет не так, Принс стоял на своем. «Если что-то не так, – говорил он Гарсии и акушеру, – на то воля Божья. Это не потому, что мы не подготовились». Потом, после родов, когда врач сказал, что Гарсии необходимо вернуться в больницу, чтобы снизить риск окончательного бесплодия, Принс моментально, не посоветовавшись с женой, ответил: «Нет. Божья рука на ней. Все будет в порядке».
Мы никогда не узнаем, как Принс примирил тот факт, что все кончилось столь затяжными страданиями для всех причастных, со своей непоколебимой верой в Бога, который всегда и всем желает только добра. Судя по книге «Моя жизнь с Принсом», Гарсия – на редкость незлобивый человек; единственные отрывки, где она как будто старается прикусить язык, касаются друга Принса, Ларри Грэма. Именно Грэм, фанковый басист и соул-звезда 1970‐х, и привел Принса в лоно «Общества свидетелей Иеговы»; также они, судя по всему, частенько вели задушевные полуночные разговоры в духе конспирологии – подобные «откровения», как правило, непременно включают в себя нумерологию, акростихи и выворачивание наизнанку аббревиатур торговых марок, чтобы раскрыть их истинное, дьявольское значение. В одной из песен с альбома «The Rainbow Children» («Дети радуги») Принс пафосно возвещает, что «противоположность НАТО – это ОТАН!» (Чё? В смысле Один? Или Онан? А может, Дэнно из сериала «Гавайи 5-О»?)
Пока Гарсия пыталась справиться с «горем столь же удушливым и черным, как дно океана», Принс сказал ей: «Я не могу остаться здесь, мне надо ехать», и «поехал катать концерты и продвигать альбом „Emancipation“». Куда делась его собственная скорбь? За годы после смерти Амира он выпустил одни из самых слабых своих работ – в составе альбомов «The Vault: Old Friends 4 Sale» и «Rave Un2 the Joy Fantastic». Может, смерть этого ребенка навсегда закрыла что-то внутри взрослого Принса? Можно только гадать, какой была бы его дальнейшая жизнь, сложись все иначе: если бы он был полностью откровенен насчет этой смерти – плоти от его плоти; или если бы ему пришлось в реальности примерить на себя роль отца, которую он так долго изображал как нечто чисто символическое. После развода в 2000 году с Мэйт Гарсией Принс в канун нового, 2001 года женился на Мануэле Тестолини; она была на 18 лет его младше, и, похоже, он начал встречаться с ней, когда еще был женат на Гарсии. Его второй брак продлился пять лет, детей не было.
В тот самый период, когда Символический Принс как раз активно бросался словом «эмансипация» и проповедовал Евангелие Детей радуги, он внезапно обнаружил, что у него нелады со СМИ, которые перестали благоговеть перед ним и идти на уступки. Например: он заявил, что женщины в исламских странах, у которых не было выбора в вопросе ношения паранджи, «были этим довольны». (Его основная социально-политическая позиция, по-видимому, была следующей: «Давайте смотреть правде в глаза, некоторые люди всегда найдут, о чем поплакаться».) Затем, в 2008 году, когда Принса спросили о его взглядах на такие вопросы, как однополые браки и аборты, он постучал по Библии, которую теперь всегда носил с собой, и сказал: «Господь пришел на землю и, узрев, что люди присовывают кому попало и творят невесть что, Он взял и очистил землю. Он сказал: „Хватит“». Человек, который некогда мог стать пророком полиморфной извращенности, теперь откатился назад, к извечной парадигме (прямо по заветам свидетелей Иеговы) консервативного брака между мужчиной и женщиной. Бен Гринман пишет: «Принс неоднократно заявлял о существовании „теократического порядка“, который устанавливает четкую иерархию: Бог главенствует над мужчиной, а мужчина над женщиной». Были у певца также и некоторые «богословские» идеи, граничившие, по мнению многих, с антисемитизмом. Снова Гринман: «Его представления о дьяволе были в этом плане особенно проблематичны. В текстах песен он не боялся называть имена – такие как Розенблюм, Перлман и Голдстрак».
Начинаешь задаваться вопросом, не стал ли в конечном счете переход Принса в веру свидетелей Иеговы причиной определенных изменений в его образе и личности; или, может быть, он выбрал эту веру как раз потому, что в нее так удачно вписывался его уже сложившийся взгляд на быстро меняющийся мир и на то, как лучше всего обеспечить себе место в нем.
Некоторые поклонники могут усомниться в том, что это все (плюс ряд наиболее личных откровений из мемуаров Гарсии) вообще имеет отношение непосредственно к музыке Принса; кто-то даже досадливо проворчит, что в американской публичной сфере и так слишком мало чернокожих, а тут еще одного низводят с пьедестала за то, что он не побоялся открывать рот. Подобные возражения могли бы быть в какой-то мере обоснованны, если бы в последние десятилетия в жизни Принса не прослеживались определенные неоспоримые закономерности. У него не было какой-то одной проблемы – когда что-то было не так, наперекосяк шло все скопом, причем параллельно. Потребность Принса иметь абсолютный контроль над своей личной и деловой жизнью находила отражение в аналогичной потребности патрулировать все смысловые пути-дорожки в своем творчестве: в тот момент, когда Принс решил стать черным артистом лишь одного, определенного типа и делать только черную музыку определенного типа, что-то в его творчестве скисло и свернулось. Оттуда исчезла пара лишних измерений. Музыка стала идеально гладкой, фанковой, уверенной – и абсолютно поверхностной. Он так уперся в вечериночный гедонизм, будто его предписывает сама Библия; и так и фонтанировал библейскими наставлениями, словно это конфетти, – осыпая ими все и вся, кроме себя самого.
До апреля 2016 года никто бы не причислил Принса к артистам, которым светит скорая смерть от передозировки наркотиков. Теперь мы знаем, что проблемы у него начались гораздо раньше, чем кто-либо это заподозрил или был готов признать. Гарсия пишет: «Было несколько случаев, когда он говорил мне, что „ему нехорошо“ или что у него „мигрень“. Оглядываясь назад, я вижу, что это было что-то другое». В 1996 году, вскоре после того, как они потеряли ребенка, она неожиданно приехала к Принсу во время тура Emancipation и «увидела на ковре в коридоре разлитое вино и рвоту на полу в ванной». Викодин, который ей прописали от послеродовых осложнений, «все время исчезал. Мне выдавали таблетки по рецепту, а через несколько дней большая их часть уже пропадала. Я думала, он их прятал, чтобы я не навредила себе». Очевидно, Принсу неплохо удавалось дурачить всех вокруг; держать свою улыбчивую маску начищенной до блеска было для него второй натурой уже очень долгое время. В его студийном «хранилище» было так много запасных песен, что он, вероятно, мог бы выпускать их многие годы, не сочиняя ничего нового. Когда в песне 2006 года Принс хвалится, что его новый горячий фанк настолько в тренде, что он «валит, будто бы Берлинскую стену, слышь!»[129], тут невольно возникают вопросы.
Люди могут периодически, с перерывами употреблять какой-то наркотик в течение многих лет, прежде чем это перерастет в полноценную зависимость. Судя по всему, Принс этот беспорядочный, затянутый процесс сжал так же, как это сделал его кумир Джеймс Браун, в одночасье перескочив от строгого воздержания к трясучему химическому рабству. Речь не о том, чтобы иногда пыхнуть косячком или на выходных закинуться экстази: он сразу же переходит к сверхсильным рецептурным наркотикам. По официальной версии, все началось с операций, которые Принс перенес на своих многострадальных бедрах, убитых десятилетиями выступлений, где он скакал по сцене в не предназначенных для этого туфлях на высоких каблуках. Официальное расследование миннеаполисских властей после смерти артиста выявило, что ситуация выходила далеко за рамки какого-либо лечебного курса или разумного распорядка; он по уши увяз в наркотиках, которые обычно назначают только при сильнейшей боли: сломленным жертвам, пережившим кровавые зверства, или больным раком на поздних стадиях. Гарсия рассказывает, что один из давних членов гастрольной команды Принса признался ей: «Все было супер вплоть до „Purple Rain“. Потом он получил все, чего когда-либо хотел, и ему это не понравилось». Освободившееся время надо было чем-то заполнять! (Мне вдруг вспомнилась фраза, которую я использовал в NME примерно в 1985 году, когда я – в то время одобрительно – описал Принса и Майкла Джексона как фигуры, которые «умерли в музыку».)
В последние годы жизни Принс преподносил себя публике как состоявшегося и глубоко религиозного человека; но в глубине души что-то его разъедало. Он все еще был богат, красив, сексуально привлекателен, ему воздавали почести более молодые музыканты, он по-прежнему собирал полные концертные залы по всему миру. Всем бы такой кризис среднего возраста! Но отношение к старению никогда не бывает простым, и любому, кто проживет достаточно долго, рано или поздно будет выставлен счет. В очередной раз трудно не подозревать, что за официальной версией скрывается какая-то другая история. Сейчас, при взгляде назад, не так уж и удивляет тот факт, что Принс подсел на наркотики – намного сильнее, чем было необходимо, чтобы растворить всю броню, которой он оброс. Его мучила не просто физическая боль, а внутреннее опустошение, которое не лечили очень долгое время. Он так долго был неподвижным пауком в центре собственной паутины абсолютного контроля – какое облегчение он, должно быть, испытал, наконец нырнув в океанское блаженство ужасного опиума двадцать первого века?
Самая трогательная песня Принса о любви – это своего рода фантомное любовное письмо, адресованное какой-то потерянной или отвергнутой части самого себя. Он никогда больше не сделал ничего, даже отдаленно похожего на «Sometimes It Snows in April», заключительный трек с альбома «Parade»: потустороннюю светотень текучей акустической гитары, ласковые касания фортепиано и полубессловесные напевы. Некоторые строчки Принс неуклюже произносит нараспев, как будто они только что пришли ему в голову и он втискивает их в схему рифмовки; начинает невероятно высоко, а затем переходит практически в бормотание, то ускоряясь, то замедляясь; слова на грани чего-то настолько личного, что их сложно анализировать. Вот певец плачет («Я оплакивал Трейси, потому что он был моим единственным другом»[130]), а вот он уже заявляет: «Никто не мог плакать так, как плакал мой Трейси»[131], как будто сам певец и есть Трейси.
Может быть, я просто медленно соображаю или меня загипнотизировала льдистая красота трека, но прошли годы, прежде чем я понял, что происходит в этой темной и меланхоличной снежной песне с ее задваивающим эффектом зеркала в зеркале. В фильме «Под вишневой луной» (1986), саундтреком к которому предположительно является альбом «Parade», персонажа по имени Кристофер Трейси, которому суждено умереть, играет… Принс. Так что, по сути, он поет от третьего лица, оплакивая собственную интроецированную смерть. «Sometimes It Snows in April» – это любовная песня, обращенная к внутреннему расщеплению Принса: беспечный жиголо должен умереть, чтобы проступили очертания какого-то другого «я», которое давно жаждет внимания. Песня обрывается внезапно, неожиданно: крошечная параллельная смерть. (Я знал довольно много людей, которые слушали эту песню, когда их друзья или любовники умирали от СПИДа в 1980‐е и 1990‐е годы.) Переверните пластинку назад к началу, и мы вернемся к спешке и суете трека «Christopher Tracy’s Parade», где титульный персонаж Кристофер, будто Христос, снова воскреснет, возродится.
Это единственная песня Принса, которая вполне могла бы вписаться в дискографию его давней музы Джони Митчелл. Нетрудно вообразить, что Джони в середине 1970‐х фразой «затяжная гражданская война» могла бы описать какую-нибудь болезненно ранящую любовь. Шестнадцатого апреля 2016 года, за пять дней до своей смерти, Принс зашел в музыкальный магазин и купил новые копии альбомов «Talking Book» (1972) Стиви Уандера и «Hejira» (1976) Джони Митчелл. Это было комфортное для него прошлое, а также, возможно, ключ к его идеальному «я»: где-то на полпути между фанк-соул-братством и бледноликой, далекой сиреной. «Hejira» напоминает «Parade»: тоже черно-белая обложка, тоже автопортрет с ничего не выражающим лицом. Холодный свет, смутные далекие тени; черная ворона в голубом небе. Откройте разворот, и там Джони – ровно как Принс с его зеркалом, – снятая сзади, отворачивающаяся от нас: темноперая птица, несущая дурную весть.
Незадолго до смерти Принс снова играл старые песни: только он, пианино и микрофон[132]. Играл песни, которые его поклонники хотели услышать, со всей соответствующей легкостью или серьезностью. Мои знакомые, кто видел эти концерты, говорят, это было что-то с чем-то: пронзительные, живые, незабываемые выступления. Пусть это и не было реальным решением его давних творческих проблем, но, возможно, повторное обращение к скрытым в этих песнях эмоциям могло помочь ему высвободить что-то у себя внутри. Глоток настоящих воспоминаний, соответствующие его возрасту мысли, а не нелепое отрицание смерти и притворный праздник без конца и края. Вспомните, например, сборник Митчелл «Both Sides Now» (2000): помесь сентиментальных песен о несчастной любви, старых джазовых стандартов, новых прочтений собственных ранних хитов, таких как заглавная песня и «A Case of You». Она возвращается к этим песням из своей (и нашей) юности и выворачивает их наизнанку, исполняет их своим 57-летним голосом и вкладывает в них все: всю любовь, желание и разочарование; все изменения, припевы и аккорды; все уроки, усвоенные за долгие часы работы с кистями и красками. Сигаретный дым, губную помаду и священное вино. Это песенный автопортрет позднего Рембрандта – абсолютно изумительный.
Умер он, разумеется, в одиночестве, посреди ночи, между этажами «Пейсли-парка», в двух шагах от своей студии. Посреди ночи, когда ни имена, ни цвета не имеют почти никакого значения. В конечном счете мучительная реальность одержала победу надо всеми успокоительными фантазиями, а притупляющие боль наркотики заглушили докучливый диалог всех и всего вокруг. Однажды утром просыпаешься, а время растворилось без следа: никаких больше послеобеденных часов в гостиничных спальнях, где свет морскими водорослями ползет по бледным безликим стенам. Всю жизнь ты провел в мечтах о другой стороне зеркала, где все цвета задом наперед, а теперь наконец вспомнил, что именно увидел в том зеркале в гримерке столько лет тому назад: тучи, полные дождя.
Поделиться книгой: