Соловьи поют только на Родине

По приезду на место, я выудила из вещей ножик, и пока остальные ребята знакомились друг с другом, принялась остругивать кусок коры. В моих мечтах это был корабль, или по-меньшей мере лодочка, а уж как оно было на самом деле, теперь и не припомню.

Дни медлили с закатами, дела вырвавшийся из домашней обстановки ребятни меня занимали мало, и я по-прежнему мастерила свою флотилию где-нибудь в уголке.

Единственным светлым пятном на фоне скучного, утомительного отдыха, оказалась «Зарница». С беготнёй по лесу «в разведчиков» и полевой кухней. Старшим отрядам даже позволили пострелять по мишеням. У солдатиков, которых приставили присматривать за юными бойцами, был жутко важный и немного насмешливый вид. Помнится, я подошла к одному и попросила дать мне винтовку.

— Девчонка! Куда ты лезешь! Иди-ка лучше в куклы играть! — Попытался отогнать меня солдатик, но я была настойчива.

— Ну, ладно, уговорила. Вот тебе три пули. С тебя хватит, всё равно не попадёшь.

— С пятнадцати метров в мишень?! Вы смеётесь? Да легко! — Уверила я, привычным движением разломила винтовку, и спросила, — Спички есть?

— Ты куришь?! — То ли ужаснулся, то ли восхитился боец.

— Вот ещё! — Презрительно скривилась я. — Подводники не курят. Пристрой-ка лучше спичку рядом с мишенью. Серой кверху.

Боец с опасением оглядел меня, но повиновался. Почти не целясь, с первого выстрела я пробила центр мишени, а вторым подожгла спичку.

— Вот так! — Лихо стукнув пяткой о пятку, я протянула винтовку солдату.

— А третью? — Кивнул он на горошину пули, что сиротливо лежала на огневом рубеже, как на прилавке.

— Третью пулю можешь оставить себе! — Гордо позволила я. — На память!

Вечером следующего дня в лагере были танцы. Девочки и мальчики прятались друг от друга до поры, дабы поразить своим видом. Мальчишки расчёсывались на бок мокрой расчёской, а девчонки обменивались нарядами и скребли голубую побелку со стен, натирая ею веки.

Идти на танцы совершенно не хотелось, но вожатый отказался оставлять меня в корпусе одну:

— Ну, что ты в самом деле! — Уговаривал он. — Все дети, как дети, а ты… А! — Вдруг догадался он. — Ты, наверное, не умеешь танцевать!

— Почему это! — Обиделась я. — Умею! Вальс. Раз-два-три, раз-два-три…

— Так это всё равно, что не умеешь. На наших танцах вальс не играют.

Под разговор с вожатым, мы дошли до огороженной ажурным заборчиком поляны, за которой уже топтались в такт музыке дети всех возрастов и комплекции, а взрослые следили за порядком, стоя тут же, неподалёку.

— Как зверинец… — Пробормотала я, и вожатый, усмехнувшись, перестал меня подталкивать ко входу на площадку.

Среди топчущихся… Нет — среди танцующих я заметила красивого парнишку. Несколько девочек крутились подле него, обращая на себя его внимание, но он почему-то всё время оглядывался в мою сторону, а когда музыка стихла, направился прямо ко мне, и спросил:

— Пойдёшь со мной?

Я смутилась от неожиданности и губы, минуя сознание, произнесли:

— Не будучи представленным?!

Парнишка явно не ожидал отказа, а такого — тем более. Обзови я его дураком, он бы понял, ещё бы и посмеялся. Теперь же, стоя рядом, он молча плавился от стыда, и не мог вернуться к танцующим.

Надо ли говорить, что меня больше никто, ни разу не пригласил на танец. Не в том пионерском лагере, а вообще никогда, в течение всей жизни после. Думаю, вальсировать я давно разучилась, потоптаться не довелось, так что скорее всего я опять сказала бы «Нет!», но всё же, всё же, всё же. Очень жаль.

…Муха явно была «под мухой». Выплясывая гопака подле оконного стекла, она гудела и плевала слюной, пачкая недавно вымытое окошко. Мухе не нужна была пара. Мухе было хорошо и одной.

Не потому…

Ветер долго, вдумчиво натягивал лук ветвей, а потом отпускал резко и с наигранным прищуром бывалого охотника следил, куда вонзились видимые ему одному стрелы. Уверенности, как и пуха с перьями не было, но по всему выходило, что попадали они всякий раз куда надо, ибо ветер вновь брался гнуть ветви, скрывая самодовольную улыбку.

— Тебе не надоело? — Беззлобно, но решительно поинтересовалось солнце у ветра.

Тот вздрогнул от неожиданности и отпустил тетиву. Незаправленная стрелой, она тут же обрела привычный вид, и принялась прихорашиваться, прилаживая на прежнее место вуалетку паутины булавками сосновых иголок, позаимствованных для такого случая у соседки.

Солнечные зайчики, на которых, судя по всему и охотился ветер, бросили прятаться. Они проступили на щеках леса, как веснушки, и стали скакать, ровно также, как это делают резвые пушистые лопоухие о четырёх ногах.

Олень было принялся гоняться за солнечными зайчиками, перепрыгивая лесную тропинку из-за дерева к кусту и обратно, но так никоторого и не догнал. Впрочем, судя по его влажному взгляду, бегал олень не для того, дабы изловить, а веселья ради.

Лист клёна, раскинув крылья, опустился на крышу. Он без зависти, но с интересом следил за вознёй в лесу, а после проводил взглядом ворона, что нырнул слёту в пышную перину облака. Так казалось самой птице.

Но со стороны было отлично видно, что в самом деле облака чересчур высоко, и до них возможно дотянуться только сердцем. Как до солнечных зайчиков, что не терпят прикосновения и небрежности. А уж стрелять по ним, словно по воробьям, — большого ума не надь, да и меткости, впрочем. Не затем их солнышко множит в погожий день, не потому…

Краски леса…

Гжель осеннего леса глядится празднично даже в пасмурный день. Притомившееся за лето солнце всё реже кажет миру свой зардевшийся лик, да и, коли по-правде, заметно поубавилось того румянца. Бледнеют щёки, и по всему видать — не дождётся никак солнце, когда уж почивать на кипельно-белых простынях снега в тишине и с приоткрытым оконцем, для свободного хода свежести морозной.

Золочёная листопадом дорожная колея стекает ручьём за горизонт. В обмякшую после третьего утренника21, податливую оправу чистотела, вправлены не дешёвые глупые стёклышки, но мелкие алмазы росы.

Разодетая до белья крапива утеряла бОльшую долю склочности, а с нею вместе и привлекательность. Раньше, бывало, куда ни ступи, как ни берегись, — всюду перебранка, да следующий за тем немалый ожог. А нынче — хотя мни её, хотя гладь, будто и не крапива вовсе. Охочая до ссор, она теперь почти что сор. Ещё одно морозное утро, и всё, поминай, как звали.

Кисточка чертополоха, набравшая перламутра воды, задумалась над мольбертом округи, не решается никак сделать первый мазок, не то, что осень, которая давно уж рисует свои портреты и дарит ими всякого проходящего.

Где-то невдалеке прошёл олень, и хотя не явно, да ясно то из махнувшего ему вослед золотого листа, и скоро стынущего, примятого матраца травы со вплетенной в него для тепла и мягкости шерстью.

Лес весь в заплатах листвы, небо — в латках облаков, и скрипит оно, будто калиткой на ветру: мерно и часто. То вОрон, присматриваясь к земле, взывает пронзительно и клокочет нежно, дабы расслышала его подруга жизни, что осталась нынче в гнезде по причине всегдашнего дамского недуга — головной боли.

Краски леса… Всё в красках.

Неким осенним утром…

Неким осенним утром, сидя у окошка два приятеля коротали время до обеда за приятной беседой. Им обоим было несколько за пятьдесят. По нашему разумению, ещё мальчишки, а в те года, о которых речь — вполне себе зрелые мужи…

— Как не восторгаться послелетием! Его немыслимым по богатству убранством, блеском и сиянием…

— Вы, батенька, так наивны и милы в своём исступлении, что как дитя, право. Коли приглядеться — всё в одном цвете, так только, полутона с оттенками, не больше. По-бедности или по понятию, а ущербно. Касаемо же одежд из гобеленов и парчи… Тризнище так же вот источает великолепие, а всё — тлен. Да и осенью, как не рядись, — всё увядание.

— Вот же не совестно вам, не то говорить — рассуждать эдак! Осень, быть может, напротив, — приготовление к таинству новой жизни, как зарождающееся её намерение быть.

— Да как же это?! Все прячутся, всё пустеет. Лес теперь недолго разодет, да наряжен, ещё пара-тройка ветров с дождями, и окажется простоволос, жалок, как…

— Как кто?!

— Как бедный родственник! По крови его не оставишь, ну и по-совести, но глядеть неловко, словно не ему одолжение делаешь, а себя срамишь. От поляны до поляны всё его линялое, латанное ветхое рубище насквозь видать, выпирают худые ключицы ветвей, повсюду пеньки истёртыми зубьями, да копны наметённого ветром мокрого тряпья негодной ни на что листвы.

— Вас послушать, как гороху накушаться. А только и в этом всём отыщется нечто, которому в иной час будешь рад.

— Это ж в который, позвольте? Когда из экипажа до крыльца двух шагов не сделаешь, чтобы не промочить насквозь плаща?

— Каждому в осени дано увидеть своё, что ему ближе. Мне она празднество нежной сини небосвода с раскинувшемся в истоме ястребом, что парит высОко. Или неглубокая чаша реки, когда сквозь мытое стекло воды видно с берега стайки рыб. Смотришь на них и едва не рыдаешь, — переливаются ртутью промеж пальцев водорослей, что шевелятся, перебирая пальцами по течению реки.

— Это всё так, не спорю, но куда вы денете слякоть, сырость, неизбежное после нездоровье.

— Так на то к осени и приготовлена калина и здравый полынный дух, недаром полынные веники по всё лето сушат по стенам, дабы хватило на все хворобы22. Да и вообще, батенька, ищите во всём то, что доставляет удовольствие. Ибо, справедливости ради, коли когда глядите вы на своего жеребца, который кремовой23 масти, в ваше масляное выражение впору блинцы обмакивать. Вы ж тогда статью его любуетесь а не про навоз воображаете. А лошади без навозу не бывает.

Покуда приятели рассуждали, голубоватый хрусталь небес наполнился мучнистым студнем туч, и принялся сочится он на округу, обращая в тот самый кисель всякую, не прихваченную сетью травы стёжку. Осень была в своём праве, — казнить хмарью и слякотью, либо дарить красотами, что кружит голову всякому, кто мнит себя поэтом.

Служивый

За окном грузной поступью топчется дождь. Кажется, будто он марширует на месте, высоко поднимая круглые, припухшие от ревматизма колени. «Раз-два, раз-два…» От сырой земли вздымаются хрустальными венцами фонтаны воды…. Знобко24! И чего не уходит? Кого ждёт? Если выйти к нему ненадолго, — промокнешь, простынешь. Неужто ему непременно надобно свидеться? Ну, а коли нет, то почто не уходит тогда? Совестно сидеть в тепле, когда мёрзнут у твоего порога. Кто? Да хотя кто! Со ступеней погнать — дело нехитрое, от сердца прогони, испытай себя на добро.

Нечто глянуть, что там? Утомился, поди, сердеШный, двор-то с грязью мешать. Разве, зазвать в дом? Предложить снять длинную до пят брезентовую плащ-палатку, повесить у печки, помочь стянуть сапоги и размотать сырые наполовину портянки. Тряпица просохнет и так, а сапоги набить бумагой для растопки, что кстати выпрошена давеча у почтальона.

И предложив гостю прикрыть озябшие плечи тёплым платком, подвести к столу, а там уж, за горячим чаем с калиной, уважить расспросом, да узнать, откуда он сам и как давно, кто родители, холост, либо женат, есть ли дети, — всё как полагается. Ну, коли с охотой ответит, то и хорошо, а нет, так не бередить душу понапрасну, но попросту поведать о своём, житейском, — про то, что вишен в этом году не уродилось из-за ветра, калины по причине холодных дождей, супротив прошлого, меньше аж вдвое.

На крайний случай и помолчать можно, оно тоже ничего, ежели в тепле, да под всполохи огня в печи… Глядишь, и задремлет тот негаданный, некстати гость.

Переминается с ноги на ногу дождь, мёрзнет, а всё не решается войти… Надолго ли к нам, служивый, али насовсем?..

Всё сходится…

Мы не видались довольно давно, и поэтому, когда он окликнул меня однажды, я не сразу узнал в нём своего старинного приятеля. Заговорив со мною запросто, будто мы расстались накануне, он принялся вспоминать о минувшем таким молодым, свежим голосом, что мне пришлось сдержать в себе чувство досады, что произошло не из нежелания добра приятелю, а по собственной моей слабости.

— Не обижайся, но ты никогда не сможешь меня понять. Тот, кто не бывал в стройотряде, не окунулся в атмосферу быта и работы там…

— Ущербный человек?

— Ну, не так категорично, но в общем…

— 1975 год. Нас, студентов МГУ, доставили до места, в посёлок Светлый. Хотя… не был он никаким светлым. Ну, деревьев маловато, потому, как вырубили часть тайги под постройки, и посёлок был каким-то прозрачным, что ли. В общем, условно оправдывал своё название. А так — обычный хрущёбный посёлок для строителей ГЭС, что перегородили речку Зею длиннющей высоченной плотиной, не знаю, есть она ещё, либо нет…

— Она до сих пор обеспечивает Якутию электричеством и теплом.

— Ну, вот, видишь. Не зря, значит.

На первых порах мы занимались благоустройством посёлка. А точнее — вычищали траншею от нечистот и мусора, который накидали туда Зее ГЭС строители. Им же там было «не жить», а нам, приехавшим в Светлый на лето, юношеский максимализм не позволял оставить всё, как есть, и с одними лопатами в руках, мы трудились, преображая это место. Даже носилки пришлось мастерить самим.

Старожилы, а точнее — матёрые строители, относились к нам с изрядной долей пренебрежения. За что? За младость, за студенчество, за трезвость, за неравнодушие, за работу без выходных, за очевидное стремление участвовать в жизни страны. Мы не давали себе отдыха, но не в погоне за длинным стройотрядовским рублём. Жаль было тратить жизни на безделие. Единственно — второе воскресенье августа25 отпраздновали по-студенчески, — с песнями под гитару у костра.

Невзирая на чрезмерную самоуверенность Зее ГЭС строителей, не им, а именно нам удалось справиться с трубой в два человеческих роста под дорогой. Её установили, чтоб не размыло путь половодьем, да не держалась она никак, «плыла». И мы с нашим прокуренным до мозга костей инженером Володей Обоевым придумали опалубку, да укрепили эту трубу, как следует, и верили, что это на века.

— Ну вы, студенты, ну вы даёте… — Качали головой строители, но больше уважать не стали. Так повелось…

А с Гришей Якутовским, что некогда трудился над оперой «Хабаровщина», известным ныне миру городским шаманом Всеславом Святозаром, ставили наперегонки полосатые столбики ограждения. Зарывая их на метр глубиной в землю, выставляли по астролябии, подобной той, которой некогда так бойко, аж за трёшку, расторговался сын турецко-подданного26.

… Мой старинный товарищ говорил, говорил, воспоминания нагромождались друг на друга непроходимыми торосами, а я думал о том, что на письмах, которые писала моя мама своей, когда строила на Алтае по Комсомольской путёвке узкоколейку, значился адрес «Переулок Светлый…» Так вот что это за место на земле, в память о котором был назван некогда безымянный проезд между домами.

В жизни всё сходится, — события, случайности, люди и города… При наличии доброй воли, и вне её, — сходится всё.

Прогулка

Не сказать, что я был охотником прогулок в вечерних сумерках осени, когда главным из впечатлений от округи оказывается послевкусие сырости, но дабы не прослыть праздным или преждевременно состарившимся, я порой предпринимал попытки пройтись вдоль железной дороги.

Моя любовь к путешествиям заканчивалась разговорами об них, а посему я с интересом заглядывал в освещённые вагоны, урывками разделяя с проезжающими их хлопоты, тревоги и прочие понятные всякому вояжёру чувства. Нарочно незадёрнутая занавеска купе, подчас, дарила меньшей радостью, чем скрывающая большую часть временного уюта. В такт шагам можно было напридумывать себе всё, что угодно, и я часто пользовался этим, дабы развлечься хотя чем в нашей глуши.

Но тем вечером, о котором речь, поезд в направлении столицы запаздывал, и я мерил известную тропинку вдоль железнодорожных путей, хотя неспешным шагом, но вместе с тем уверенно бодро, ибо неизменный сквозной ветер, сопутствующий колее, недвусмысленно толкал в спину, понукая поторопиться.

Ещё не звенели натянутой струной рельсы, как я заметил его. Клубком серой шерсти он катился в направлении путей. То был ёж. Белый его галстух выглядывал из-за распахнутого ворота, запыхавшись, он со вкусом, будто на чересчур горячий чай, отдувался в темноту, моё же появление заставило его сперва замедлить шаг, а звуки голоса и вовсе принудили остановиться.

— Какая встреча! Малыш! Доброго тебе вечера! — Поприветствовал я ежа насколько мог ласково, и тот без какого-либо опасения приготовился выслушать всё, что я ему скажу.

Разделив с милым зверьком считанные мгновения восторгами насчёт всё более густеющих сумерек, я повернул назад к дому, чем невольно напугал ежа, отчего он развернулся в сторону кустов, из которых вышел, и удалился, бойко загребая лапами промокший до мышиных нор пригорок.

И тут же, почти сразу же, не предваряя своё появление ничем, кроме яркого света, из темноты выдвинулся паровоз. Спящие и любопытствующие, пьющие чай и закусывающие проезжающие на этот раз обошлись без моего сочувствия. Ибо в эту минуту я думал только о том, что окажись подле тех кустов позже, не перемени из-за меня ёж своё намерение идти в сторону путей, не бывать бы ему. Слишком высоки рельсы и коротки ножки, куда как короче, чем его недолгий век27…

Никогда не знаешь, чем закончится твой очередной день, случится ли следующий, но в тот вечер я был доволен собой. Быть причиной хорошего дела, даже не желая того, куда лучше, чем оказаться виноватым.

Истина в…

— In Vino Veritas28!

— Истина в вине, говорите? Вы про причину проступка или питие, как сыворотку правды?

— Игра слов-с…

— Так у нас всё — игра…

Осенняя хмарь водила дружбу с ночью и сумерками, а посему, хотя уже светало, об том нельзя было понять наверняка. Впрочем, наполненная догадками, нежданными подарками и внезапными радостями жизнь шла-таки своим чередом, и утро, наивное и прелестное в своей безыскусной простоте, под нежное шуршание погремушек рогоза играло на свирели полых трав сжатыми неплотно губами берегов рек.

Мелодия утра всегда одна и та же, всякий раз иная, похожая и другая, подбиралась наугад, по наитию, в такт биению сердца и с надеждами на лучшее, что не сбываются никогда. Сверяясь с теми, кто ещё жив, утро не пропускало ничего, даже самой малости, одного лишь намёка на дыхание. Точно так прислушиваются к окружающему миру младенцы, а трогая клавиши рояля, радуются навстречу звучанию или горько и безутешно плачут.

Отдавая весь свой пыл всему округ, за шорами тумана округе было видно лишь то, что совсем близко, у самых её ног. Ровный обрез кленового листа, мокрую насквозь песчаную тропинку, больше похожую на облизанный волной берег во время отлива.

Лишённые отражения облаков, безликие чёрные озёра луж чудились бездонными. Ступить в них казалось равносильно падению в пропасть, но дно их, противу ожидания, оказывалось довольно мелко, а пропасть могла лишь обувь, да подол одежд.

И ввечеру — под вой ветра, вплетённый лентой в волчью песнь, когда листва торопится позёмкой в никуда, а тени деревьев на занавеси мутного неба представляются серым дымом из труб, хмарь уступает ночи старшинство, признавая её несомненное право скрывать от небес всё, что творится на земле.

Не вопреки преданию, но в подтверждение ему, всякое тайное становится явным29, да только чаще всего в пустой след, когда уже всё равно, и давно уж нет тех, кого бы это откровение ободрило или вывело из себя. Однако в эту истину, как и в любую другую, верится с трудом.

Вечер середины сентября…

Был тёплый вечер середины сентября. Осень неважно выполняла свои обязанности, и вместо того чтобы приготовлять природу к возвращению зимы, с упорством недоросля напоминала об ушедшем лете. Так что на дворе стояла не просто тёплая, а даже немного жаркая погода, и окна в домах, особенно кухонные, оказались по большей части распахнуты, посему с улицы были хорошо видны занятия жильцов. А заняты они были приготовлением нехитрой, на скорую руку, снеди. Промывание макарон после варки холодной водой, отчего-то именно запомнилось лучше всего.

Макароны ели так или жарили на сковородке до хрустящей корочки, иногда их раздвигали в нескольких местах, делая нечто наподобие гнёзд, и вбивали туда яйца. Кто-то раскладывал непослушные, вертлявые макаронины по тарелкам, иные ставили сковородку на разделочную доску прямо посреди стола, и всё семейство тянулось за кушаньем, неизменно роняя по дороге малую толику на стол.