Такой, какой я есть +

1985 год

Учеба в Москве. В плане образования, профессионального становления, наверное, самая важная поездка, подготовка, обучение на кафедре у Александра Сергеевича Павлова, который долгие-долгие годы в последующем меня опекал, помогал, рекомендовал к избранию в члены-корреспонденты РАН и всегда был маяком и опорой в жизни. Знакомство с потрясающими специалистами: блестящая могучая Клавдия Николаевна Костромина, блистательная Софья Львовна Дарьялова, Людмила Самойловна Стиоп и ряд других. Наверное, там во многом я стал как специалист тем, кеи стал, были заложены основополагающие основы. Конечно, повезло с компанией, с которой мы учились. Со значительной частью из этих ребят я продолжаю общаться и сейчас. Это уже зрелые солидные серьезные врачи, начмеды, руководители, доктора наук. Тогда мы были молодые мальчишки и девчонки, которые выехали на учебу, на волю. У нас буквально день на третий-четвертый родился план освоения столицы. Кстати, передвигались мы только на наземном транспорте. Никаких метро. Так иногда по необходимости. И за все время, за все четыре месяца мы ни разу не повторились. У нас обычно были три дня культурных, четыре питейных или наоборот. Мы обошли громадное количество театров, развлекательных мест. И тогда я Москву узнал. Правда, скоро Москва стала совсем другой. Но вот воспоминания о той Москве, где все было доступно, все было открыто, они сохранились, наверное, навечно. Это посещение ресторана «Седьмое небо» на «Останкино», это Дом-музей Королева, это музей Васнецова. Я уже не говорю о центральных, таких главных государственных музеях. Это, по сути, проникновение в такую жизнь Москвы. Почувствовали себя москвичами. Это участие в съемках в «Борисе Годунове». И самое главное, на время этой учебы у меня была запланирована защита кандидатской диссертации в Томске. Все для этого готово: портфель с экземплярами диссертации. И представляете себе, какой удар, когда за 10 дней до предполагаемой защиты получаю телеграмму, что защита отменяется. Сажусь на телефон. Не было мобильной связи, все через телефон-автомат выясняется, что, оказывается, защита переносится на февраль. Подоплека была та, что ученый секретарь забыл, просто забыл, подать документы в ВАК на то, что защита будет идти по двум специальностям. Но всегда виноват диссертант. Это как бы я зарубил себе очень надолго, что виновато заинтересованное лицо. Казалось, что мир рушится. Но ничего не обрушилось. Наоборот, как говорится, все, что нас не убивает, нас закаляет. Пришлось слетать в Томск, пойти на некие поправки, исправления, материальные траты. Это было тогда весьма чувствительно. Защита состоялась в 1986 году 26 февраля. Но это отдельная история в следующей главе. Пришлось прошагать и через это. Но 1985 год, конечно, остался для меня под знаком учебы в Москве.

В этот же год, как мы помним, началась перестройка. Я очень хорошо помню момент, когда я ехал из Томска в апреле. И сидя на вокзале в ресторане, что-то там перекусывал, слушал апрельский пленум и первое выступление Горбачева, где говорилось о перестройке и о борьбе с пьянством и алкоголизмом. Тогда невозможно было предположить, во что это выльется в течение буквально короткого времени и как исковеркает нашу жизнь, нашу страну и приведет к смерти и гибели государства. Тогда все казалось достаточно радужно, интересно, перспективно. Но, уже живя в Москве в общежитии, наблюдались такие забавные моменты. Жили в знаменитой общаге медиков на улице Поликарпова, где не одно поколение врачей училось. Комнаты были достаточно большие, кухня в конце коридора, как было принято в те годы. И на кухне висела большая карта Москвы, где в пределах Садового кольца, немножко за его пределами были отмечены многочисленными поколениями докторов все пивные точки и все ликероводочные магазины. И на нашу долю досталось вычеркивать закрывающиеся точки. К концу года их осталось до обидного мало. Хотя наша группа не увлекалась зеленым змием, но, тем не менее, вот эти неудобства мы испытали в полной мере. Самое главное, было непонятно, куда это и к чему приведет.

Совершенно неожиданно и нелепо умер мой тесть — профессор Петр Соломонович Каплунович. Умер от хирургических осложнений после операции на предстательной железе, которая, наверное, и не совсем ему была и нужна. Но так бывает с врачами. Лечение проходило по-профессорски, а не по канонам. Очень обидно. Еще молодой, очень талантливый способный человек, наверное, родоначальник серьезной офтальмологической школы у нас в области. К сожалению, люди, которые потом пришли к руководству офтальмологической службы, на какой-то период предали его имя забвению и фактически вычеркнули из истории медицины. На самом деле это первый лазер, это лечение ожога роговицы, это большое количество публикаций, это работа в редколлегиях крупных центральных журналов. Мне очень жаль, что немного мне удалось побыть профессорским зятьком в том смысле, что очень бы хотелось общения с Петром Соломоновичем, с его друзьями — с профессором Купряжкиным, с профессором Эбертом, профессорами братьями Лившицами. Но даже за этот короткий период я очень много для себя взял. Это были энциклопедисты, это была профессура очень высокого ранга и полета с высоким самосознанием, с великолепным знанием литературы, русского языка. Очень жаль, что судьба распорядилась так нелепо.

Рерихи

Есть в Москве Музей народов Востока, не один из центральных, не очень, насколько я знаю, посещаемый, но в свое время этой музей открыл для меня искусство Рерихов. Я фактически случайно туда зашел и был поражен этими картинами, цветами. Эта знаменитая серия «Гималаи». Надо все-таки у художников — смотреть подлинники. Многократно я видел копии на страницах журналов, книг, где-то в музеях, но, честно говоря, не производило впечатления, казалось такой, если грубо говорить, мазней, но когда это смотришь вживую, эти картины — «Эверест» и другие, не буду все перечислять, то рериховские краски, рериховские цвета — это, конечно, поражает.

Наверно, истина здесь старая, понятная, что надо высокие вещи смотреть в подлиннике — только тогда можно оценить их красоту, значимость и понять величие создателей, авторов.

1986

Это — год защиты кандидатской диссертации, 26 февраля 1986 года в день открытия XXVI съезда КПСС. Защита сопровождалась небольшим стрессом. Мобильных телефонов не было, повторяю, это все помнят. У меня было два введенных члена: ребята из Новосибирска. 300 км по зимнему тракту. Что-то случилось с машиной. И они задержались. Слава Богу, что удалось им позвонить. А представьте себе ситуацию! Защита должна была быть в 10 часов утра. Сидит ученый совет, у всех свои дела. Людей начинает злить, что защита откладывается и откладывается. В итоге начинается в 2 часа по томскому времени или 10 часов по Москве. В это время в Москве должен был открываться съезд. Имеется строгое указание обкома партии не проводить никакие мероприятия, несвязанные с открытием съезда. Но председатель ученого совета академик Васильев берет на себя смелость, звонит второму секретарю обкома, описывает ситуацию. Тот говорит: «Ну ладно. Защита — это же производственное дело». — «Конечно, производственное». «Давайте проводите. Только пусть этот из Челябинска начнет свое выступление, создравиться в адрес XXVI съезда КПСС». Что я и сделал. Не могу сказать, что меня сильно покоробило. Надо было защищаться. Но мне казалось тогда это действительно важным и серьезным. Защита прошла хорошо, без черных шаров, с большим интересом, действительно была дискуссия, чему я был несказанно доволен и благодарен членам ученого совета, которые, понятно, отложили свои дела, наверное, достаточно серьезные, да любые. Все равно это был важный шаг в мою сторону. Надо сказать, что со многими из них в последующем меня связала тесная дружба. На этом совете утверждалась тема кандидатской диссертации оппонента, в последующем моего близкого друга и соратника академика Евгения Лхамацыреновича Чойнзонова. Тогда просто Жени Чойнзонова, который выходил на защиту кандидатской диссертации. После окончания защиты, естественно, ребят, приехавших из Новосибирска голодных, холодных, нужно было покормить. Но говорить о каких-то банкетах было запрещено категорически. Николай Владимирович Васильев делает такой жест рукой, спускается в полуподвал в лабораторию, такой же жест старшему лаборанту. Открывается сейф, извлекается бутыль со спиртом, отливается в колбу, делается заметка стеклографом на бутыли, ставится в закрытый портфель. Едем на служебном автомобиле Николая Владимировича в гостиницу «Томск», заказываем горячий обед, закрываем дверь изнутри, разливаем спирт, смешиваем его с газированной водой «Буратино», выпиваем за мой успех, закусываем, по первой, по второй. Потом Николай Владимирович хлопает себя по лбу и говорит, что он же обещал секретарю обкома поделиться впечатлениями о докладе генерального. Понятно, что никакого доклада он не слушал. Но садится на подоконник, набирает соответствующий номер, начинает делиться впечатлениями, что он как старый вузовский работник, как академик глубоко тронут вниманием, при этом делает жест мне «давай, налей мне еще спиртика и добавь «Буратино», что я делаю с охоткой. Обед заканчивается, деление мнениями тоже заканчивается. Ребята едут в Новосибирск. А я остаюсь переживать стресс.

Вот так я стал одним из самых молодых кандидатов наук онкологов и самым молодым, качественно самым молодым кандидатом наук в диспансере. Понятно, что никто меня по приезду не поздравлял и не чествовал. Тем более что все это я сделал в отпуске. Но деваться было некуда, пришлось признать, что в диспансере появился кандидат наук.

А в конце года была еще одна поездка в Москву в Институт Герцена, первый визит в Институт Герцена на знакомство с Софьей Львовной Дарьяловой, с Пашей Поляковым, ныне профессор Поляков. И начало работы уже в серьезном качестве кандидата наук с центральными институтами.

Безусловно, знаковое событие 1986 года — это чернобыльская авария. 26 апреля я дежурил в диспансере. Очень хорошо помню этот вечер. Достаточно тепло уже было. Сделал обход, посмотрел, вроде бы все относительно спокойно, все более-менее нормально. Прилег вздремнуть. Около двух часов ночи еще раз проснулся, посмотрел тяжелых больных, включил радио, и там проскочило вроде такое не очень значимое сообщение о том, что на Чернобыльской АЭС произошел инцидент, который успешно ликвидируется. Но как-то все равно было передано необычно, это зацепило память. Потом были майские праздники, после которых уже об аварии начали говорить всерьез. Активно мы заметили шевеления в ФИБе. Самое главное, что много оценочной информации выдавал всегда сдержанный Валерий Иванович Кирюшкин, которого вскоре, где-то летом, привлекли к ликвидации этой аварии. Ангелина Константиновна Гуськова пригласила его. Но, видимо, как бы его грехи, раздражение, обида властей на него была настолько велика, что даже вот этот шанс не позволил ему вернуться в профессию и заниматься тем, чем он занимался в течение всей предыдущей жизни. Я помню свой порыв (я врач-радиолог) поехать в Чернобыль, патриотизм. И, наверное, Артур Евгеньевич Клипфель был тогда прав, когда эту мою инициативу в корне задавил, сказал: «Давай, работай здесь. Тут ты нужнее. Тут ты сможешь реализоваться, а там ты сгоришь, как спичка». За это я ему это очень признателен. А я готов был туда поехать.

1987 год

Родился сын Илья. Родился в достаточно оптимистической обстановке. Казалось, что перестройка выводит нас на новый уровень интересной жизни. Появилось очень много интереснейшей литературы, знаменитые произведения «Ночевала тучка золотая», «Дети Арбата», «Новое назначение». И все читали взапой. И люди делились во многом на категории, кто прочитал «Дети Арбата», кто еще не прочитал и кто не собирается читать в принципе. Люди, интеллигенция резко политизировались. Сейчас, конечно, многие вещи кажутся очень смешными. Но тогда много воспринималось всерьез. Наше отделение располагалось на одном этаже с отделением химиотерапии. Химиотерапевты были безусловные демократы. Меня считали партократом. И достаточно было, чтобы заблокировать работу, консультации, какие-то трения с соседями, зайти в ординаторскую и сказать: «Ну что, россияне, братья и сестры (это, прежде всего, Валентина Васильевна Дзюба, заведующая отделением, и Мондросова), долой антинародную клику Ельцина-Бурбулиса». И все начиналось бурлить, кудахтать и работа на несколько часов прекращалась. Тогда же, в 1987 году, разговор зашел о том, что я созрел, пора становится заведующим отделением. Да я и сам чувствовал, что я к этому вполне готов и соответствую по квалификации, по знаниям. Я тогда этому разговору поверил и начал серьезно готовиться. Каково же было разочарование, когда перед Новым годом тогдашняя заведующая сказала: «Вы знаете, ребята, я передумала. И ты, Андрюша, заведовать не будешь».

1988–1989 годы как бы слились, наверное, в один год. Это работа, работа в отделении, это продолжающиеся в течение года авансы, что «ты готовься, будешь снова заведовать отделением», снова передумывание. Уже к 1990 году эти обещания в большой степени надоели. Внешне ситуация очень ухудшилась: перестройка вступила стадию, по сути, распада СССР. Резко улучшилось материальное положение и все казалось достаточно грустным и мрачным. И, наверное, здесь большую роль сыграло то, что я начал заниматься докторской диссертацией. Это заняло тот вакуум свободного времени, который был, заняло мозги и позволило сохранить себя. Очень тяжелое и бездарное время было в эти два года.

Все еще было достаточно стабильно в стране. Были, казалось бы, обоснованные оптимистические надежды на будущее. Мы были свидетелем эпопеи пуска ракет «Энергия» и «Бурана». Мы все ожидали от Космоса движения вперед. Мы верили, что перестройка двинет нас вперед, хотя позади был уже и Чернобыль, и гибель теплохода «Нахимов». Но, тем не менее, с большим энтузиазмом, наверное, как в 60-е годы был воспринят первый пуск «Энергии» с эквивалентом «Бурана». Тогда никто не мог предположить, что вскоре Горбачев подпишет указ о закрытии программы. Трудно представить себе сейчас, сколько при этом рухнуло карьер, сколько было поломано судеб, какие гениальные головы и золотые руки оказались невостребованными и выкинутыми на помойку капитализма. Я думаю, что это одна из самых ужасных исторических трагедий, которая, к сожалению, не нашла свое отражение ни в литературе, ни в кино. Это вам не жалкие выигрыши-проигрыши наших футболистов и хоккеистов, из которых пытаются сейчас делать эпос.

1990 год

Я, наконец, стал заведующим отделением. Перестройка подошла к решительной критической фазе. Казалось, что хуже вообще уже некуда. Но жизнь показала, что есть куда. Вообще этот этап заведования отделением с 1990-го по 1996 год я считаю, наверное, одним из самых профессиональных счастливых периодов моей жизни, когда я был абсолютно компетентен, когда я занимался тем, что мне нравилось, когда не было вот этих неизбежных административных, финансовых нагрузок, которые появились в последующем. Началось формирование адекватного состава врачебного коллектива в отделении.

1991 год

Безусловно, у меня, как у большинства, наверное, наших соотечественников как самое яркое впечатление запечатлелось 19 августа. Очень хорошо это помню. Утро. Я был в отпуске. Собирались за грибами. Невнятное сообщение по радио о том, что приступил к работе ГКЧП, Горбачев отстранен от власти. Честно говоря, на фоне калейдоскопа событий, которые происходили до того, это воспринялось как-то не очень глубоко, и мы семьей спокойно тронулись в лес. После обеда стало понятно, что происходит нечто серьезное. Знаменитое «Лебединое озеро» по телевизору, истерические сообщения из Москвы о подготовке штурма Белого дома. Самое, пожалуй, идиотское и истеричное выступление кого-то из тогдашних нардепов, что в Челябинске идут танковые бои и Чебаркульская танковая дивизия перекрыла Транссиб и М-5. Было смешно, страшно, глупо слушать эти вещи, когда в городе было все достаточно спокойно. Сейчас понятно, что, безусловно, переворот произошел исключительно московскими силами. Может быть, сложно осуждать людей, которые пытались сохранить государство. Не вызывали у меня приятие и абсолютную симпатию защитники Белого дома. Потом последовала эта истерия с несчастными пацанами, которые погибли под гусеницей БМП, и политический спектакль присвоения им званий героев Советского Союза. Трагикомедия. Удивительно, когда в одночасье великая держава превратилась фактически ни во что. Потом началась пляска на костях, потом начались выступления Ельцина и так называемых защитников, и мы канули туда, откуда не могли выбраться в течение многих-многих лет. А уж это участие в обороне Белого дома стало сравни известному анекдоту о тех, кто помогал Ленину на субботнике нести знаменитое бревно.

До 19 августа и вскоре после него ворохом посыпались выходы из КПСС, сдачи партийных билетов. Как правило, это были движения не искренние, а исключительно конъюнктурные. И я был тогда секретарем партийной организации диспансера. Довелось видеть эти псевдометания, псевдопрозрения у людей, которые совсем недавно за несколько месяцев были уже такими ортодоксальными марксистами, коммунистами. Таким был Арри Унг, который даже написал заявление о том, что его всю жизнь обманывали, несчастного, а он, наконец, прозрел и сейчас выходит из партии. Хотелось прыгнуть с тонущего корабля. Я взял на себя, честно говоря, грех и его заявлению хода не дал. Поэтому буквально через полгода он уехал в ФРГ пламенным членом КПСС, откуда и по сей день не выбыл. Своеобразный очень был персонаж.

1992 год

Наверное, самый мрачный год в постсоветской истории. Отпуск цен, страшные экономические реформы, исчезновение всех запасов, которые были сделаны, полная потеря ориентации. Меня, конечно, здесь спасала докторская диссертация, которой я занимался, и поддержка тогда еще не академика и даже не член-корра, а профессора Харченко, директора Института рентгенорадиологии в Москве. Если бы не эти факторы, не знаю, как и что сложилось бы. И 1992 год был отмечен тем, что начались первые контакты с Федеральным ядерным центром благодаря Эдуарду Магды, к сожалению, ныне покойному, первые поездки, первые шаги в области освоения нейтронной терапии.

1993 год

Продолжающееся кризисное явление в стране, в диспансере. Но именно в этот год я выхожу на защиту докторской диссертации, которая, наверное, одна из самых главных побед, которая позволила дальше строить жизнь так, как она была построена. Защита в Центре рентгенорадиологии в условиях дефицита, прежде всего, денег, продуктов. И вспоминается забавная ситуация. После защиты небольшой обед. Конечно, тогда не было банкетов, которые пришли в наш быт спустя несколько лет. Все достаточно было скромно. В отделении у профессора Георгия Паньшина я очень гордо выставил на стол коньяк, виски. Мне ребята говорят: «Ты что, охренел что ли? Софа Дарьялова коньяк и виски не пьет. Она пьет только водку». А Софа Львовна Дарьялова, профессор, которая много-много лет меня поддерживала, была моим оппонентом, я никак не мог в этой ситуации проколоться. Пришлось быстро бежать в какой-то из магазинов, хватать такси. В общем, водка на столе оказалась. Я стал доктором наук. В параллель с 1986 годом, когда я после защиты кандидатской диссертации и проводов членов совета из Новосибирска (не было развлечений) пошел в местный драмтеатр на спектакль «Зойкина квартира». Здесь мы с Зоей пошли и случайно попали в Ленком на спектакль с участием первого состава «Юнона и Авось». И игра была великолепная, и спектакль потрясающий, и ситуация располагала. Эта опера, этот спектакль на долгие годы стал моим любимым театральным произведением. Люблю и до сих пор. Но такого исполнения я больше никогда не слышал.

1994 год

Гибель Владимира Зиновьевича Нечая, директора ВНИИТФ. Профессор Нечай приехал в эти мрачные времена из Москвы после крайне неудачной беседы с руководством страны, где было заявлено, что мы теперь со всем миром друзья, вы не нужны, ваши разработки никому не нужны, выживайте, как хотите. Владимир Зиновьевич, которого мне довелось знать лично, застрелился у себя в кабинете. Надо сказать, что эта гибель оказалась небесполезной, этот набат прозвучал и дошел до кого-то в руководстве государства. И после этого политика в плане оборонных предприятий, в плане ученых очень медленно, очень нехотя, но все-таки стала меняться. Кто-то наверху стал понимать, что с одними рыночниками, банкирами и биржевыми спекулянтами им не выжить. Страна их, конечно, не волновала. Я думаю, что это был, прежде всего, жест в плане собственной безопасности.

1994 год — год совершенно удивительный, год бурного развития работ со Снежинском. Тогда губернатором области был Вадим Павлович Соловьев, который (я уже об этом писал), на мой взгляд, очень существенно опередил свое время, который увидел в наших работах перспективу, задел на будущее и в труднейшие экономические политические времена поддержал нас. Именно тогда состоялась поездка в США меня, Эдурда Магды и еще одного молодого доктора, который, к сожалению, абсолютно не оправдал надежд и достаточно плохо закончил свою карьеру. Но речь не об этом. Именно этот год нам дал возможность посетить Соединенные Штаты, посетить Нейтронный центр в Сиэтле, в Хьюстоне. Это была очень важная эпохальная поездка. Я повторяю, она была предпринята в очень трудные финансовые времена. Но областная власть могла выделять стратегические направления и принимать решения по ним. Тогда же благодаря активности и прозорливости Владимира Борисовича Макарова, который был тогда начальником главного управления здравоохранения, начались строительные работы по созданию Центра нейтронной терапии в Снежинске.

1995 год

1995 год ознаменован в моей жизни одной из самых тяжелых трагедий — это гибель брата, это рубец, который не заживает до сих пор. Но это опять же сугубо личное. Пройти мимо этого события, как и мимо смерти деда в 1995 году и бабушки в 1997 году, я не могу. Но это, как я уже говорил, не предмет для рассуждения в книге.

В этом году я абсолютно осознанно покрестился …..

1996 год

Яркое незабываемое впечатление — это абсолютно комедийные фальсифицированные выборы Ельцина и трусливый проигрыш Зюганова. Всем было понятно, что КПРФ выигрывает. Это был последний шанс повернуть развитие ситуации в стране вспять на нормальное русло. Мерзко было наблюдать агитационную работу, которая шла, подтасовку фактов. И мы понимали, что победа Ельцина заведет нас в еще более страшный тупик, чем тот, в котором мы наблюдались. Незадолго до этого состоялась известная операция, сделанная кардиохирургом Акчуриным. После этого в Академии медицинских наук приходилось с ним встречаться, разговаривать. Естественно, не задашь вопрос. Понятно, что исполнял врачебный долг. Но в кого ты вложил свое искусство, в кого ты вложил свой талант? Увы, это извечная проблема врача, который должен и обязан лечить и гения, и таланта, и подонка.

Кафедра

В этом же 1996 году я стал заведующим кафедрой при достаточно странных обстоятельствах. Заведовал кафедрой, думаю, заведовал бы еще очень много лет очень известный рентгенолог Борис Константинович Шаров. Я совмещал у него на кафедре. Однажды вечером раздается телефонный звонок, звонит профессор Ратников, говорит: «Андрей, ты слышал про Бориса Константиновича? Я думаю, что теперь ты будешь заведовать кафедрой». — «Как, что?» «Несколько часов назад Борис Константинович скоропостижно скончался». Понятно, что никто не ожидал такого разворота событий. Я, честно говоря, не предполагал. Но в создавшейся ситуации Юрий Степанович Шамуров, которому я очень благодарен за этот шаг, пригласил меня, совершенно молодого пацана, но уже доктора наук, заведовать кафедрой рентгенорадиологии лучевой терапии Института. Тут началась вторая ветвь карьерного и научного развития, как бы совершенно неожиданно добавив хлопот и украсив жизнь.

В это же время по настоянию руководства диспансера, которое, повторяю, не слишком хорошо относилось, мягко говоря, к людям, остепененным и людям, которые стремятся развиваться профессионально вне банального примитивного околомедицинского бизнеса. Мне пришлось оставить отделение, отдав его в руки неподготовленному и непорядочному человеку, который закончил свою короткую карьеру через несколько лет на скамье подсудимых. Но это совсем другие истории. В тот период на фоне невыплаченных зарплат и прочих передряг довелось начать заведование кафедрой.

1999 год

Настоящая слава

1994 год, летом, очень жарким, хорошим летом я с друзьями, в том числе с Сашей Левитом, находимся на базе «Серебряные пески» «Государственного ракетного центра». Я в 1993 году защитил докторскую диссертацию, Сашка стал коммерческим директором «БиЛайн», открыли один из офисов в Миассе. Среди жаркого лета, как часто бывает на берегу чудесного озера Тургояк, налетела гроза, все попрятались по палаткам и домикам. Потом — яркое солнце. Сашка позвонил в Миасское отделение, оттуда достаточно быстро привезли две большие телевизионные картонные коробки. Одна была заполнена великолепными сухими дровами, и там были две бутылки водки, во второй лежал Сашкин аккордеон и еще две бутылки водки, а также растопка.

Быстренько разгорелся костер, и под такое настроение начался концерт: Александр Борисович Левит, уважаемый коммерсант, на мостках играл матерные частушки, я их пел. Успех мы имели потрясающий, но настолько, что жены наши, в общем, физиологически не удержались — мы сорвали громадные аплодисменты. Потом вечер продолжался как положено. И спустя года, наверно, четыре-пять, когда мы уже купили дачу в «Медике» отмечаем, у Зои день рождения, 28 июня. Сашка играет, я пою частушки, раздается стук в калиточку, я выхожу — там несколько людей таких взрослых. Говорят: «Извините, вы профессор Важенин?» — «Я». «Александр Борисович с вами? Это он играет?» Я говорю: «Конечно, он». «Вы знаете, мы вас слышали на Тургояке. Можно мы зайдем и еще тихонько послушаем?»

Тогда мы все убедились, что настоящая слава — это не профессорство, не коммерция, а искусство и возможность дарить народу то, что он любит и ценит. Это для меня была самая звездная минута славы, ничего подобного я не испытывал.

2000 год

2000 год мы встречали в санатории Кисегач, вместе с семьей Задорожных, наших близких друзей. И вечером 31 декабря, конечно, был полный шок. Абсолютно неожиданно. Может быть, я человек недостаточно прозорливый, я не ожидал, не просчитывал итоги перестройки, я не ожидал распада Советского Союза, я не придал значение 19 августа, когда услышал первое сообщение. Так и здесь, я не предполагал, что 31 декабря Ельцин, наконец, уйдет в отставку и на пост руководителя государства придет совершенно свежий разумный человек с хорошей биографией, которая внушала большое доверие и уважение, Владимир Владимирович Путин. Это была абсолютная сенсация, поданная под Новый год. По сути, на переваривание были даны нам новогодние праздники. Очень интересно, когда ты становишься свидетелем исторических событий и в рутине каких-то обычных моментов не чувствуешь, не понимаешь его величия.

В этом году 1 июня 2000 года, может быть, где-то символично я становлюсь главным врачом онкологического диспансера. И начинается очень длительный и сложный тяжелый период реформ преобразования: создание научной школы, создание дееспособной команды в Челябинском онкодиспансере, достройка нового здания. Но это, скорее, относится к личной биографии, а не к восприятию исторических событий, которые сопутствовали этому.

Это год пуска хирургического корпуса. Он тогда назывался новым. Скоро ему уже будет 18 лет. Это был колоссальный качественный рывок в развитии диспансера, который сразу создал предпосылки для (неразб). Мы получили новые площади, новые операционные, мы смогли открыть онкоурологическое отделение. Это во многом следствие поездки в 1996 году под руководством Николая Ивановича Тарасова в Южную Каролину, где мы познакомились с американскими онкоурологами, увидели перспективу этого направления. И там родилась идея создать такое необычное для России тех времен подразделение. Понятно, что после кризисных 90-х это был колоссальный рывок. Мало кто помог тогда позволить себе построить такой корпус. Пуск сопутствовал большому интересу со стороны властей, было несколько интересных визитов. Это визит Геннадия Андреевича Зюганова. И на меня произвел впечатление вот этот политик, очень внимательный, вдумчивый, который не только смотрит, но и видит. Мы ему показывали презентацию. На одном из слайдов он попросил остановиться, сказал: «Ага, вот тут скрыт просвет сосуда. Это бляшка атеросклеротическая?» Да, это была бляшка. Никто из других зрителей ни раньше, ни позже на это внимания не обращал. И что еще более поразительно, спустя 3 или 4 года в Москве на одном мероприятии мы с ним увиделись на банкете. Он подошел с рюмкой, говорит: «Извини, пожалуйста. Андрей?» — «Андрей». «Челябинск?» — «Челябинск». Там разговор был, как дела, что. Думаю, господи, сколько за эти годы было у него встреч, тем более что посещение нашей клиники, наверное, не было для него чем-то судьбоносным и глобальным. Но, тем не менее, цепкость, ум и умение видеть на меня произвели колоссальные впечатления.

Вторая встреча этого года — это посещение диспансера Сергеем Мироновым, когда она был председателем Совета Федерации. Мы представили клинику, показали некоторые новые технологии, в том числе и отделение онкоофтальмологии, онкоурологии. И так совпало, что это посещение попало на мой день рождения. Везет мне в свой день рождения встречать людей, отмечать в необычной обстановке. И на память об этой встрече осталась великолепная картина с памятной табличкой и замечательная перьевая ручка. Надо сказать, что писать люблю больше перьевыми ручками, чем шариковыми.

И третья встреча уже осенью. Посещение области и диспансера митрополитом Алексеем. Это была знаковая встреча, знаковая фигура. Я очень рад, что судьба подарила мне в этой жизни.

2002 год — еще один страшный год в моей жизни. Это болезнь Зои. События, процесс и борьба в течение 7-ми лет за здоровье и жизнь перевернули и перекроили дальнейшую судьбу меня и моей семьи. Пройти мимо нельзя. Обсуждать не будем. Это не здесь

2003 год

Астана

Построен в казахстанской степи потрясающе фантастический город Астана — столица Казахстана. Это отдельная история его строительства, город имеет политическое значение. Но меня поразило, я уже говорил об этом феномене, как у нас в памяти, в восприятии на разных полочках лежат разные вещи. Никогда не думал, хотя знаю географию вроде бы неплохо, для меня было определенным открытием выяснить, что город Астану разделяет пополам река Сырдарья — легендарная среднеазиатская река, на которой на некотором расстоянии расположен и космодром Байконур.

2006 год

Девочка Зоя в Лиссабоне

В середине нулевых годов, не помню, наверное, это был год 2006-й, одна из поездок Зои за рубеж. Это была Португалия. Нас сопровождал очень симпатичный парень, гид, женатый на русской барышне, он что-то очень суетился, куда-то торопился, но парень был симпатичный, видно было, что это не от лени его и не от безответственного отношения к работе, а что-то у него происходит. Он на прямой заданный вопрос ответил: «Вы понимаете, у меня родилась девочка. Жена — русская, и мы решили назвать ее Зоей».

Мы были настолько растроганы таким совпадением — купили девочке какие-то соответственно возрасту пеленки, тапочки, чепчики, золотой крестик. Парень и его жена растрогались и пообещали, что имя Зоя сохранится и при крещении Зою назовут крестной матерью.

Вот так очень интересно. Прошло с тех пор лет достаточно много, больше десяти. Девочка, наверно, уже вовсю ходит в школу и бегает. Интересно сознавать, что где-то в далекой Португалии растет маленькая русско-португальская девочка по имени Зоя.

Несколько лет я пропускаю, потому что в тот период каких-то важных глобальных событий в окружающем мире, кроме перевыборов Президента в 2004 году, вполне ожидаемых и прогнозируемых, не было. А в 2007–2008 годах стартовала федеральная программа «Онкология», где нам довелось… Я не говорю, что повезло, потому что сил, нервов и проблем это создало очень много. Надо сказать, что крайне разумное и своевременное начало по реорганизации онкологической службы, создания онкологических округов. Их должно было быть восемь. И Челябинск должен был стать окружным диспансером. И был такой счастливый момент, когда в Министерстве здравоохранения некая компания во главе с Валерием Ивановичем Чиссовым мы как дети лейтенанта Шмидта очертили карту России, распределяли границу округов. Это был такой творческий полет. Потом начались экономика и политиканство: запоздалое выделение денег, судорожное требование выполнения невыполнимых программ. Мы были первым окружным диспансером. Совершенно явные подставы со стороны руководства Министерства здравоохранения, бесконечные неадекватные проверки. Но через все это удалось пройти. Мы сделали современный диспансер: мы построили ПЭТ, мы построили радионуклидную терапию, мы реконструировали радиологию, создали современную эндоскопическую и лабораторную службу. Но все это не благодаря, а вопреки. Но самое главное, что в результате этой реформы и работы было утрачено главное, — не произошла реформа системы здравоохранения страны, все осталось, как есть, все закончилось только освоением денег. И очень обидно, что тогда вот эти вбросы больших количеств денег в регионы на неподготовленные коллективы стоили карьеры достаточно большого количества онкологических коллективов и диспансеров. Я не буду сейчас называть фамилии и города, разбираться, кто прав, кто виноват. Но в этом огне реформирования сгорел ряд многих очень достойных и квалифицированных специалистов. Я считаю, что это была неадекватная цена за переоснащение нескольких десятков диспансеров. И вторая обида — это потерянный шанс возобновить создание отечественной техники. Тогда руководству Минздрава, да и некоторым специалистам в регионах казалось, что мы — великая нефтяная держава, зачем нам создавать что-то свое, мы лучше купим на Западе и будем покупать дальше. Но все оказалось не так весело. Сейчас мы сталкиваемся с последствием вот этих не совсем продуманных решений и стоим перед острой необходимостью в худших условиях к возврату, к созданию отечественной радиологической техники.