Вперед в прошлое!

Денис Ратманов

Вперед в прошлое!

Глава 1

Живой

25 июля 2025 г.

Кто только придумал эту пафосную чушь: «Оставь меня»⁈ Ни от одного раненого не слышал: «Пашка, брось меня, спасайся сам!» Потому что каждому человеку невыносимо хочется жить!

Вот прям как мне сейчас. И как контуженному Илюхе с раздробленной, перетянутой жгутом ногой, которого я волоку.

Пыль набивалась в ноздри, цементировала язык. Слюна пересохла, во рту была Сахара. Рюкзак, куда я сунул литрушку воды, сгорел в бэтээре вместе со всей снарягой.

Только собрался поднять голову, как над нами прошелестел снаряд, обдав нас волной рассекаемого воздуха. Бабахнуло. Я вжался в дернувшуюся землю, навалился на застонавшего Илюху. В башке зазвенело, и заложило уши. Рывок, еще рывок. До чего же тяжело! Возраст, мать его!

Силы иссякли, и я замер, упершись лбом в согнутую руку и слушая, как, заглушая стрекот далекой перестрелки, набатом в висках пульсирует кровь. Выберусь, буду бегать кроссы и из качалки не вылезу. Какой же я немощный! Да и вес лишний набрал.

Перекрывая трескотню выстрелов, хрустнула, дернувшись в нашу сторону, огромная сосна, наискось подрезанная осколком. Близость нелепой смерти придала мне сил, чтобы согнуть ногу и выбросить в сторону утяжеленное броней тело, а потом подтащить к себе Илюху. В последний раз хрястнув, разломился рассеченный ствол. Рухнул не на нас, а воткнулся в землю колом.

Жить! Никому я на хрен не нужен — а поди ж ты! Жить мне хочется. Илюхе тем более хочется, его младшей восемь, да Светка…

Ба-бах! Почва опять дернулась — как тело под ударом. Я упал, закрыв застонавшего Илью собой. Ляп-ляп-ляп — посыпались клочья земли.

— Держись, брат, — хрипнул я, высунул шлем из окопа, повертел им туда-сюда — снайпер не среагировал. — Давай я сейчас встану, а ты справа на меня обопрись и — на здоровую ногу. Оке? Тут до наших недолго осталось.

Я скрючился, вытряхнул землю из волос и подставил спину Илье, перехватил друга за корпус. Он прыгнул пару раз, и его колено подогнулось, он потряс головой, из носа и ушей хлынула кровь. Я выругался.

Пришлось схватить его под мышки и волочь из укрытия в укрытие.

— Че-то тихо, — прохрипел Илюха во время очередного привала. — Не к добру.

Я прислушался. Вдалеке забахали отлеты с наших позиций. Враг молчал. Враг будто собирался с силами для сокрушительного удара.

— Не к добру, — кивнул я, поволок друга в посадку, но положил, увидев возле воронки присыпанный землей труп.

Захрипела и смолкла рация на его поясе, я снял ее, отмечая, что диод, как и на моей разбитой, закрашен маркером — когда она работала, он очень ярко светил.

— Леший, как слышно? — донеслось сквозь помехи.

— Леший мертв. Говорит Зверобой, — откликнулся я.— Прием?

— Слышу тебя, Зверобой. На связи Батя.

— Батя, у меня трехсотый, нужна помощь!

Ответил треск помех, когда он прервался, я спросил:

— Батя, что происходит? Враг отступает?

— Да, сворачивается. Зверобой, оставайся на месте, помощь выехала.

— Не к добру, — прошелестел Илья, закрывая глаза. — Что сворачиваются. Что-то тут не то.

По позвоночнику снизу и вверх растеклось холодящее душу дурное предчувствие. Я подобрал флягу, оброненную покойным Лешим, жадно припал к горлышку, хлебнул… Горло обжег спирт. Твою ж! Откашливаясь, я сел рядом с Илюхой, потрепал его за плечо.

— Брат, мы смогли. За нами уже едут.

Я упал на спину, раскинув руки. Доведенное до белого каленья светлое июльское небо. Ни облачка. Ни вороны, ни стрижа — вся живность разлетелась, вспугнутая перестрелкой, или сгинула.

Если слышишь пулю, значит, эта пуля не твоя. Я, конечно, сдохну, как и все. Но — не в этот раз. Пока — жить! Потрескавшиеся губы растянулись в улыбке. Жи-и-ить! Я еще отхлебнул из фляги — стало благостно и спокойно. И еще глоток. Понемногу отпускало.

Жить!

Минут через пять за нами приехал УАЗик. Выскочил длинный парень, неразборчиво представившись, нервно потряс мою руку. Метнулся к Илюхе, сквозь штаны всадил ему в бедро промедол. Вдвоем мы сперва положили труп Лешего в кузов. Илюху взяли под руки, поволокли туда же.

— Ты как, соседство с двухсотым переживешь? — спросил я. — Если посадить тебя спереди, там раненую ногу не…

Водила резко бросил Илью, запрокинул голову.

— Оппушки-воробушки! — И упал на землю, закрывая голову руками.

Все, что я заметил — расчертивший небо инверсионный след… Испугаться я не успел. Вспышка, выжигающая глаза, и…

Меня будто ударили под дых, подбросили над землей, бестелесного и легкого: смотри, мол! И я смотрел, не имея глаз, как красиво поднимается облако ядерного гриба, как деревья вспыхивают факелами и рассыпаются пеплом, как сметает взрывной волной дома заброшенной деревни, где базировались наши.

А потом раз — и темнота небытия, в которой плыл ласковый женский голос, успокаивал, уговаривал. Мама? Как я ни старался, как ни тянулся к нему, не мог уловить смысла — слова уворачивались, будто скользкие рыбины.

Все-таки, Пашка, тебя прихлопнули, причем именно в этот раз! Но если я подох, то почему еще мыслю?

Сперва я ощутил свое тело: оно было невероятно легким, только голова болела. А еще на мне будто бы кто-то сидел. Потом пришли запахи. Точнее один — запах весенней свежести. И наконец обрушились звуки: детские голоса, шелест шин и шум мотора. Зрение не возвращалось.

Я ослеп? То был не ядерный взрыв, и теперь я, обгоревший обрубок, в больничке? Но — стрижи, шелест шин, голоса. И меня кто-то оседлал — зачем?

— Да он ласты склеил, — проговорили хриплым голосом, меня легонько ткнули в бок. — Вставай, гнида опухшая!

Меня, обгоревшего и слепого, взяли в плен на обмен? Бред. Проще пристрелить. Но главное, почему ничего не болит, и откуда эта легкость? Вкатили наркотики?

— Да ну его. Валим, а? — Второй голос был писклявым, как у подростка.

— Харэ валяться, не ссы! — Пощечина наотмашь.

Пощечина? Меня взяли в плен боевые три-два-расы? Вдвойне опасно!

Потом кто-то приподнял меня за грудки и приложил затылком об землю. Совсем охренели — над раненым издеваться? Петушары! Я попытался это сказать, но связки не слушались, и получился утробный рык. Я собрал всю свою злость и ка-ак двинул того, кто так бестолково сидел на мне. Хрясь! Похоже, попал в нос. И вот тебе еще на! Поднявшись, я, хоть ничего и не видел, столкнул с себя пленителя, скрутил руки за спиной и принялся вбивать его башку в землю.

— Ах ты сучонок! — Последовал ощутимый удар по затылку, там словно шарики за ролики заехали, зрение включилось, и я увидел пленителя, которого бил: подросток лет пятнадцати с залитым кровью лицом.

Недоросший мародер?

Но главное— я не в лесопосадке, где нас положили, а в каком-то поселке, причем нетронутом войной!

Оскалившись, я повернул голову к тому, кто меня саданул по голове: тоже подросток. Майка-алкоголичка, коричневые штаны на два размера больше, подкатанные на лодыжках. Башка огромная и квадратная, впалая грудная клетка. Мелкий отморозок вытащил из кармана нож-складень, хотел выбросить лезвие эффектным жестом, но не получилось.

Мысли пронеслись вихрем. Я знаю этих подростков, они досаждали мне в детстве, и один раз даже обворовали и избили. И то, что происходило сейчас, похоже на тот самый раз. Поселок — Николаевка, где я жил до восемнадцати лет. Мой мозг, умирая, выдал картинку из прошлого, и скоро поток воспоминаний оборвется. Но блин, до чего же все реальное!

Пока один подросток, кажется, все его звали Зяма, валялся и стонал, его приятель, Руся, таки разложил складень и попер на меня.

— Ты это ответишь, ментеныш!

В глаз затекла кровь, я провел по лицу рукой. Н-да, они разбили мне голову. Ну и ладно, все равно это все не по-настоящему, скоро бред агонизирующего мозга оборвется, а пока…

…пока каждая моя молекула вопила: «Жить» — и сознание вгрызалось в последние мгновения хваткой подыхающего медоеда.

Пусть последние секунды будут яркими! Мною завладел какой-то горячечный азарт. Я улыбнулся, собрал пальцы в горсть и посыпал невидимое зерно, как в деревне подзывают кур:

— Цып-цып-цып, Руся! Давай, иди сюда со своим режиком. Я тебе им не горло перережу, а в зад его засуну. Ну? Камон, гопота!

Руся отреагировал не как фантом: опешил, выкатил глаза.

— Сука, ты прям как живой, — проговорил я, медленно к нему приближаясь. — Ща опохмелюсь, вообще исчезнешь!

Глаза Руси стали еще круглее. Он сделал шаг назад, еще шаг, обернулся к зевакам, которые начали вокруг нас скапливаться. Выставил нож перед собой, как поп, изгоняющий бесов распятьем. Я рванул к нему, взял руку в захват, ударил предплечье о колено — нож выпал. Хрустнул локтевой сустав. Руся взвыл, хватаясь за покалеченную руку. Запрыгал, вереща:

— А-а-а! ААААА!!!

Я придал ему ускорение пинком под зад, повторил, обращаясь к зевакам:

— И правда ведь как настоящий, да? — Обведя их пальцем, я расхохотался: — И вы все — фантомы! Пошли вон отсюда! Что вытаращились? Это мой разум, пошли из него на хрен!

По идее они должны были исчезнуть. Но долбанные фантомы вели себя, как живые люди: не истаяли, а зашушукались и начали расходиться. Я посмотрел на свои белые нежные ручки. Сколько мне лет? Четырнадцать или пятнадцать?

Подняв нож, я склонился над все еще валяющимся Зямой и заорал ему в ухо — он подпрыгнул, казалось, из горизонтального положения, забыв о том, что собрался помирать, и понесся прочь. Я погнался за ним, размахивая своей сумкой.

— Стой, собака ты сутулая! Стой, я сказал! Готовь принимающее отверстие, куда я буду совать нож!

Догонять его я не собирался, тем более использовать нож таким образом. Просто шугануть хотелось, уж больно они разошлись в моей голове. Я здесь хозяин, пусть и пару секунд, и нечего тут!

— Тебе конец! — крикнул Руся издали. — Оглядывайся!

Я показал ему средний палец.

Зеваки начали расходиться, ворча и качая головами. Будто стая рыб, меня обтекла толпа разнокалиберных младшеклассников, шедших на остановку. Я не удержался, схватил одного малого за портфель — коричневый, видавший виды, с медвежатами. В первом классе у меня был такой же, только с зайцами. Пацан замер, испуганно на меня глядя, потянул портфель на себя.

Как же, черт побери, все реально! Я ущипнул себя за плечо — больно! Лизнул кровь на пальце — соленая. Неужели секунды агонии могут растянуться так надолго?

Из школы вышли мои одноклассницы: Фадеева, шлюха малолетняя, красотка деревенского пошива — Юлька Семеняк со стоячей челкой, обильно спрыснутой какой-то гадостью. Хвостом плелась Любка Желткова — вечно замызганная, в обносках.

— Девки! — я направился к ним, раскинув руки.

Одноклассницы опешили.

— Сдурел? — спросила Семеняк, голос у нее был, как у девчонки, которую я помнил. — Мартынов, кто тебе башку разбил?

— Боевое ранение, — ответил я, подошел к Любке и сгреб ее в объятья.

От нее пахло молоком и овсяным печеньем.

— Отдашься мне?

— Идиот! — Она попыталась меня оттолкнуть, но я поцеловал ее в губы, а потом отстранился сам и сказал Фадеевой: — От тебя не возьму, и не надейся!

Я вел себя так, как никогда не вел ни во взрослой жизни, ни в детстве. Всегда хотелось примерить роль трикстера. Сколько там секунд у меня осталось?

— Вот придурок, — вздохнула Семеняк, и девчонки пошли прочь.

— Автобус уходит! — запищала идущая по дороге мелюзга и устремилась на остановку, где остановился оранжевый «Икарус».

Я оценил расстояние и понял, что вся эта бегущая стая мелкоты не успеет, если автобус их не подождет, потому бросился на дорогу и встал, раскинув руки.

И тут реальность начала будто бы распадаться на дрожащие пиксели.

— Именем повелителя этой реальности, автобус, приказываю тебе остановиться! — сквозь кипящую ткань мироздания и все нарастающую тревогу я едва видел оранжевый силуэт автобуса.

Ждать детей водила не стал, «Икарус» тронулся, набирая ход. Интересно, если он разгонится, а я вот так останусь стоять, автобус пройдет сквозь меня, как в «Матрице», или нет? Водитель был упертым и тормозить не собирался, как и я не собирался уходить.

— Паровоз по рельсам мчится, на пути котенок спит! — заорал я дурным голосом, чтобы увеличить градус сюра. — Ты котенок, убирайся…

Автобус сигналил, катя с пригорка, и гудок словно тоже распадался на десятки ручейков. И тут картинка стала четкой, из соседнего двора выскочил бородатый дед, налетел на меня, толкая с дороги и жутко матерясь. Автобус пронесся мимо— меня обдало волной нагретого воздуха, как когда рядом пролетает снаряд.

«Икарус» показал хвост с гармошкой. Дед собрался отвесить мне подзатыльник, но передумал. Дал пинка, обзывая придурком и наркоманом.

— Почему этот бред не заканчивается, а, Хоттабыч? — спросил я у деда, выдернул у него волосинку из бороды. — Трах-тибидох-тибидох!

Вот теперь затрещина честно заслужена. Но разве это правильно? Воспоминания не должны причинять физическую боль.

— Вот отцу твоему, Роману Шевкетовичу, расскажу, что сын его творит! — запричитал дед. — Уважаемого человека позорит! Как фулиганье какое!

Я отошел в сторону, сел на бордюр и сунул в зубы травинку. Еще раз посмотрел на свои руки, ощупал лицо. Нервно засмеялся. Выходит, этот сюр — не бред агонизирующего мозга? Но что тогда? Я вернулся в собственное молодое тело в тысяча девятьсот лохматый год?

И если бы дед не оттолкнул меня, я умер бы уже по-настоящему?

И что теперь делать⁈

Я часто думал — а хотелось бы мне вернуться в детство? Многие мои друзья отвечали, что да, конечно да! И начинали повизгивать и вилять хвостиком. У них, видите ли, то, что после школы или универа — уже и не жизнь. Я — не хотел обратно в убитую двушку, где пятеро по лавкам и комнаты вагончиком, и все, что есть твоего — ящик, где лежат трусы. Отец-честный опер и отличный друг, но домашний деспот и, положа руку на сердце, отец и муж никудышный. Вечно всем недовольная мать. Десятиклассница Наташка, которая почти как Авария, дочь мента. Шестиклассник Боря, нытик и стукач.

И прекрасный поселок городского типа, построенный для обслуживания винзавода, где половина населения ботает по фене и некоторые люди начинают понимать слова, только если им настучать в бубен.

Так, если все-таки реальность реальная, это то, что я имею плохого. Хорошее в этой ситуации одно, и оно перевешивает все минусы: я живой!

Нет войны, разрывающей страну на части. Илюха не ранен, а живет в соседнем дворе. Я знаю ключевые повороты истории: инфляцию девяносто третьего года, дефолт девяносто восьмого. Я сжал голову. Что мне теперь делать? Домой — за уроки? Сколько мне лет? В каком я классе и действительно ли я — это я? Где бы найти зеркало?