Он был первым

Через филателию, конечно, занятно общаться практически со всем миром; однако самое интересное было связано с письмами членам экипажа от родных.

Жизнь моряка такова: что дома ни случись, если ты в долгом, да еще арктическом рейсе, ничем не поможешь. И вот, скажем, где-то у берегов Земли Франца-Иосифа матрос получает письмо из деревни от старенькой матери: «Сынок, крыша совсем прохудилась, скоро зима, ума не приложу, что делать…» И если этот матрос уже «знал порядок», то он пулей летел в радиорубку и слал матери депешу, чтобы срочно сообщила ему полные имя-отчество самого главного районного начальника той местности, где находится деревня.

Получив эти данные, матрос шел к капитану. А вскоре главному районному начальнику приходило необычное письмо на умопомрачительно-шикарном личном бланке Героя Социалистического Труда, почетного полярника, заслуженного работника морского флота, капитана легендарного атомного ледокола. В нем высшему должностному лицу прежде всего рассказывалось о том, какие важные народно-хозяйственные задачи решает в Арктике атомоход «Ленин». И следом – какой существенный вклад вносит в решение этих задач «один из лучших моряков экипажа, ваш земляк…»

Как правило, вскоре матрос получал новое письмо: «Сынок, знать не знаю, откуда что взялось, но приехали какие-то люди, привезли стройматериалы, а на крышу, не поверишь, полез сам председатель…»

По депеше с палубы ледокола перекрывались крыши, дети членов экипажа устраивались в детские сады и ясли, родители – в хорошие больницы, добывалось нужное лекарство. И все это – беспрерывным потоком. Иногда по сложным вопросам переписка длилась годами. Бывало, уж сам моряк забывал, о чем просил капитана. Но никогда не забывал капитан.

Письма от детей… На каждое, даже написанное самым что ни на есть корявым почерком со сплошными грамматическими ошибками, капитан отвечал сам. При этом я знала, что он чрезвычайно занят и на эти ответы тратит и без того краткие минуты отдыха. И частенько, когда свободные от вахт члены экипажа в кинозале смотрели веселую комедию, капитан сидел над разномастными листками и писал ответ каждому ребенку.

Однажды я не выдержала и спросила:

– Почему вы тратите столько времени на то, что легко могли бы перепоручить другим членам экипажа, тем же своим помощникам – судоводителям? Каждый из них может рассказать ребенку, как стать моряком и как – именно капитаном.

Долго и задумчиво посмотрев на меня, как будто вглядываясь в прошлое, капитан тихо заговорил: «Много лет назад, когда я жил в далекой от моря Костромской области, учился в младших классах и не думал ни о каких плаваниях, случился день, перевернувший все мои прикидки на дальнейшую жизнь.

Что привело в наш маленький сухопутный городок этого человека, не знаю, но однажды в нашей школе появился моряк. В строгой красивой форме, со значками и нашивками, он показался нам человеком из невероятно далекого, совершенно нам неведомого, но безумно интересного мира.

Всех учеников собрали в актовом зале, и мы сидели, буквально замерев от предчувствия чего-то необыкновенного. Об этом необыкновенном моряк и рассказывал: о дальних плаваниях, о заходах в порты, о штормах, кораблекрушениях и долгих разлуках с близкими.

После встречи с моряком мы, как всегда гурьбой, шли домой. Наперебой что-то восклицая, говорили только о море. Кричал ли громче всех я или шел молча, не помню, но это не имело никакого значения. Ничто не имело значения, кроме одного: я знал, кем стану, когда вырасту. И стал».

Уточнять, почему каждому ребенку он отвечает сам, я не стала. Было и так понятно.

Глава 7

Библиотека и библиотекари

Прежде чем начать разговор о формировании самой библиотеки, расскажу о том, как складывался коллектив судовых библиотекарей первого в мире атомного ледокола.

Научное сообщество ученых, разрабатывавших параметры атомного ледокола, возглавляли два великих физика: академики Игорь Васильевич Курчатов и Анатолий Петрович Александров. Они-то понимали, что означает быть в таком деле первым. Ни в теории, ни в практике опереться не на что: достаточно одного неверного шага, чтобы на корню скомпрометировать идею и поставить крест на дальнейшем атомном ледокольном судостроении. А возможно – создать серьезнейшую угрозу безопасности человечества. И именно от того, насколько эффективной и благополучной окажется работа первого атомохода, целиком зависело, будет ли в принципе развиваться атомное ледокольное судостроение, без чего в Арктике делать нечего.

Понятно поэтому, с какой ответственностью научные вдохновители относились к формированию служб, отвечающих за работу атомного реактора.

Не буду говорить о других, но у нас в советской стране нередко бывало так, что ученые понимали и знали, как надо сделать, но решения принимали иные люди – те, кто у власти. В том числе и в таких сложных материях, как физика.

Поясню.

Кто в те годы работал, наверняка помнит, что оформление на любую работу, как и назначение на более-менее высокую должность, в нашей тогдашней стране начинались с анкеты. А в ней был пункт − национальность. И этот печально известный «пятый пункт» – за редчайшими исключениями! – зажигал красный свет перед любым талантом, хоть и перед самим гением, но обладателем «неправильной» фамилии.

Кандидатуры на ключевые должности «физических» служб «Ленина» подбирались в тогдашних ядерных центрах страны: в Академгородке Новосибирска, на первой нашей атомной электростанции в Обнинске, в московских и ленинградских научных институтах. Высшее руководство страны понимало, что если мы первыми в мире выходим на такой уровень потенциальной опасности, то нужны не идеологически правильные, а высочайшего уровня профессионалы, способные решать задачи с непредсказуемым развитием событий. И на пресловутый «пятый пункт» анкеты можно внимания не обращать.

Слава богу, таких специалистов в нашей стране было немало.

Для несведущих все вроде бы выглядело нормально. Но посвященные в тему знали, сколько талантливых выпускников серьезнейших физических факультетов с «неправильными» и, стало быть, непроходными фамилиями, перекладывая бумажки, томились по разным учреждениям, гробя свой талант, судьбу и не имея ни малейших научных перспектив.

Очевидно, на самом верху была дана отмашка, после чего по всем профильным институтам, не глядя на анкету, стали собирать самых талантливых физиков-ядерщиков. Ну а те, кому поступало предложение, как правило, с радостью принимали его.

Во-первых, какой талант, а тем более гений не отдаст душу за не просто интересную работу, а за то, чтобы оказаться на первой линии мирового развития физики? Кроме того, это была уникальная возможность освободиться от идеологического гнета.

Именно так в экипаже атомохода оказался талантливый физик из Москвы Яков Нельсонович Зелеранский.

Рядом с техническим архивом, где проходил мой рабочий день, буквально дверь в дверь, находилась каюта Якова. Наши соседские отношения очень быстро перешли в товарищеские.

Дорога в теоретическую физику, о которой – с полным на то основанием! – мечтал этот выпускник физтеха, была для него перекрыта. Мало того, что непроходная фамилия, так еще и отчество… не поймешь какое.

При нашем с ним знакомстве Яков, смеясь, пояснил, что при оформлении паспорта именно так паспортистка прочла имя его отца, московского писателя Нисона Зелеранского, подарив ему «не поймешь какое» отчество.

Специалист любого уровня, став членом экипажа атомохода, начинал с самой низшей должности в своей сфере деятельности. Не знаю, с какой должности начал Яков Зелеранский, но довольно быстро он занял одну из ключевых позиций на судне: стал начальником службы радиационной безопасности, навсегда связав свою жизнь с атомными ледоколами.

Человек глубокой внутренней культуры, Яков еще и превосходно знал и мировую, и отечественную литературу. Как только улеглась суматоха начала рейса – напомню, он был для меня первым, – Яков спросил, не хочу ли я посмотреть судовую библиотеку.

Ну как не хочу?!

Я уже знала, что сотрудники службы радиационной безопасности на общественных началах занимаются судовой библиотекой, стало быть, начальник службы – главный библиотекарь. Кого еще желать в качестве экскурсовода?

Договорились, что пойдем попозже вечером, когда все дела будут переделаны. Яков долго был занят, поэтому пошли ближе к ночи.

Библиотека находилась в недрах кормовой части. Спустившись по нескольким трапам, прошли два-три перехода; наконец Яков открыл массивную железную дверь, и мы попали внутрь.

Первое, что я поняла, наскоро пройдя мимо стеллажей: по количеству книг и газетно-журнальных изданий это собрание вполне достойно крупной библиотеки приличного города.

В общих чертах показав, где что, со словами: «Ты тут осваивайся, если что-то захочешь взять с собой – бери, а ключ занесешь утром», – мой экскурсовод удалился.

Неспешно переходя от полки к полке, осваиваюсь. Вижу, что литература здесь рассчитана на читателей с самым широким кругом интересов и разным образовательным уровнем. Что-то найдет для себя и интеллектуал с утонченным вкусом, и до мозга костей просоленный матрос.

Много профильной технической литературы. Мировая и русская классика… Современные писатели и поэты: и зарубежные, и наши. Причем настоящие: Андрей Платонов, Николай Гумилев, Марина Цветаева… У нас они тогда если и издавались, то в кои-то веки и по чайной ложке. Много роскошных альбомов и книг по искусству… Бог ты мой, японские поэтические миниатюры!

Типичное дитя своей страны, я в принципе не была готова к тому, что когда-либо окажусь в библиотеке, где компактно собрано лучшее, что только есть в мировой литературе.

Так, а здесь? Строго изданные тома… Какие-то из этих имен я знала… Флоренский, Розанов, Бердяев… А вот на стеллаже спокойно стоит Владимир Зиновьев, особо «любимый» советской властью за остроту высказываний и едкость…

Так, а что здесь, на нижней полке? А вот что: аккуратно переплетенные и сброшюрованные газетно-журнальные листы с произведениями авторов, чьи имена в нашей стране и произносить-то было страшновато, не то что открыто держать на полке. Причем журналы лежали вызывающе раскрытыми именно на рассказах опального Александра Солженицына! Ну правильно: не зря же судовым библиотекарям была подарена профессиональная переплетная мастерская!

Переходя от стеллажа к стеллажу, уже, кажется, перестаю понимать, где я: во сне или это все же реальность? А если реальность, то как такое может быть?!

Грохочущий лед за бортом убеждал, что это не сон.

Прихватив японские танки и хокку, уже собралась уходить. И тут взгляд, скользящий по корешкам книг, как будто за что-то зацепился… Подходя к очередной полке, буквально цепенею… Ну такое-то как может быть?! Если за чтение многого из находящегося здесь, конечно, не похвалят, но хоть не посадят, то за этого… На увесистом томе в бирюзовой обложке название и автор: Борис Пастернак. «Доктор Живаго». Дрожащей рукой сняв с полки, наугад раскрываю: «Мело, мело по всей земле, во все пределы…»

Поясню для молодых. В советские времена писатели, не восхвалявшие политику коммунистической партии и правительства, считались идеологически вредными и в своей стране практически не издавались. Если же автор еще и писал о жизни правдиво, то он считался «идеологическим диверсантом» – чтение такой литературы преследовалось по «социалистическому законодательству». Прочесть кого-то из этих авторов можно было, если кто-то тайком привозил томик, изданный на русском языке за рубежом. По советским читателям эти произведения расходились в виде копий, сделанных на примитивной множительной технике. Называлось это – самиздат. Если того же «Доктора Живаго» нашли у тебя дома или с самиздатом в руках «прихватили» на улице, будешь сурово наказан. Может, по первому разу, раскаявшись и сдав «соучастников», не сядешь, но из партии или комсомола вылетишь однозначно. Вслед за этим, как правило, и с работы, особенно если она у тебя более-менее серьезная и, не дай бог, как у меня, связана с какими-то секретными допусками. В любом варианте у людей на всю жизнь оставалось темное пятно в биографии.

Сведущие люди знали, что, когда Борису Пастернаку надоело писать «в стол», в естественном писательском стремлении быть напечатанным он начал нелегально переправлять на Запад рукописи своих произведений, и в первую очередь – особо значимый для него роман «Доктор Живаго». Все это издавалось за границей, в том числе во Франции. И вот этот символ самиздата в бирюзовой обложке безмятежно стоял на библиотечном стеллаже суперсекретного советского объекта! Представляете, на сколько со своим почти высшим «допуском» могла сесть я, если общий уровень секретности на ледоколе был таким, что членам экипажа запрещалось вести какие-либо дневниковые записи даже бытового характера.

Сколько я в оцепенении простояла над бирюзовым томиком, не помню. Очнувшись, поняла, что дело идет к утру. За бортом все так же грохотал лед, и мне уж точно пора было уходить из кормовых недр ледокола. И коль главный библиотекарь разрешил взять с собой что захочу, я точно знала, что без этого бирюзового тома я отсюда не выйду.

И тут, наконец, я осознаю, что идти-то мне – через весь ледокол. И что на ледоколе есть специальный человек – помощник капитана по политической части, в просторечии «помполит», в чьи прямые обязанностью входит присмотр за членами экипажа, чтобы те не допускали и малейшего отклонения от «правильной» идеологии.

Идти мне отсюда, из кормовых глубин, довольно далеко даже до каюты. А уж до архива, где есть надежные сейфы, и того дальше. И, конечно, когда буду подниматься по трапам и проходить длинными коридорами, меня обязательно задержат. С учетом статуса объекта, где все это происходит, сразу и арестуют, а с учетом моих высоких «допусков» срок, скорее всего, будет немаленьким.

Так и не осознав, почему меня, пока шла трапами-переходами, никто не задержал, дошла до своего рабочего места.

Спрятав «Доктора Живаго» в самый дальний отсек самого надежного сейфа, присела отдышаться. Но долго вытерпеть не смогла.

Уже через несколько минут, отбросив деликатность (слишком уж ранний визит!), ломлюсь в каюту соседа. Слава богу, никем не арестованный, он уже бодрствует. Поблагодарил за принесенный ключ. Ничуть не взволновавшись из-за тома самиздата и одобрив мой выбор, Яков невозмутимо удалился на завтрак. Я же, еще не вполне понимая, что это была за ночь, занялась своими рабочими делами.

Как обычно, в архив заходили люди, спрашивали техническую документацию. Я же, привычно выдавая кому чертеж, кому что другое, каждую минуту подсознательно ждала, что вот сейчас, громыхнув массивной дверью, в архив войдут двое, а то и трое в штатском и для меня все будет кончено.

Едва дожив до конца рабочего дня, ровно в семнадцать ноль-ноль я снова ломилась в дверь к соседу. Буквально пригвоздив его к стенке, сходу потребовала: «Давай, рассказывай!»

Поняв, что живым он отсюда не выйдет, Яков усадил меня на диван и начал готовить кофе. Рассказ главного библиотекаря ледокола, конечно, интереснее, чем мое изложение. Но уж смысл передаю точно.

Ну а пока закипает вода, короткое предисловие.

Это сейчас хоть на Северном, хоть на Южном полюсе есть спутниковая связь, интернет. В те же, уже довольно далекие, докомпьютерные годы, было иначе. При том что ледокол мог несколько месяцев находиться в арктическом рейсе, а на его борту не было даже черно-белого телевизора, роль судовой библиотеки была очень велика. Ну а поскольку все бытовое обустройство первого атомного формировалось по самому высокому разряду, то и к созданию библиотеки отнеслись серьезнейшим образом. На ее формирование были выделены довольно внушительные средства, причем весьма крупная сумма – наличными. А когда деньги поступили, то тем должностным лицам, которые управляли «процессом», пришла в голову поистине гениальная мысль. Эти средства, в том числе и наличные, они вручили уже состоявшим в штате ледокола ученым-физикам с вполне логичным напутствием: «Вы – умные, суперобразованные. Наверняка много читали и знаете, какие книги хорошие, какие – нет. Вот и займитесь их поиском и покупкой. Да покупайте на первый в мире атомный ледокол самые лучшие – зря, что ли, столько денег вам даем!»

Как люди безупречно честные, физики взяли деньги и пошли добывать самые лучшие книги. Лучшие – в их понимании. Им же так поручили!

Хладнокровно минуя, не к ночи будь сказано, советский библиотечный коллектор, они пошли к старым – не хочу даже говорить ленинградским, хотя дело происходило именно в Ленинграде – а вот именно что к старым питерским букинистам.

Увидав живую копейку и поняв, что перед ними – находящиеся «в теме» оптовики, питерские букинисты пооткрывали такие глубинные закрома, что самый прожженный скептик зарыдал бы, увидав россыпь лучшего, что к тому времени было создано в мировой литературе, включая нашу страну.

Когда литература была закуплена и доставлена на ледокол, физики с чистой совестью отчитались о выполненном поручении и доложили, что деньги ими потрачены с толком, удалось найти и купить самые лучшие книги. И кто-нибудь скажет, что это не так?

Похвалив за хорошо сделанную работу, ученым сказали, что, раз уж вы в этом разбираетесь, то и «занимайтесь библиотекой, – это будет ваша общественная нагрузка. А чтоб хорошо работалось – вот вам комплект всего необходимого для оборудования профессиональной переплетной мастерской».

Так ученые – физики-химики службы радиационной безопасности стали судовыми библиотекарями.

Посмотреть, какие именно книги находились в доставленных на борт ящиках, организаторам «процесса», видимо, было недосуг. Да и то: при достройке ледокола и подготовке к выходу в первый рейс дел – уйма.

Судовые же библиотекари тем временем так же добросовестно, как они делали все, стали исполнять общественное поручение.

Не спросила Якова, скольких питерских букинистов они вывернули наизнанку, но получилось то, что получилось. Не сомневаюсь: на гордости советской страны, еще и названном так, чтобы ни у кого не возникало и тени сомнения в его идеологической безупречности, на объекте запредельной секретности было, не побоюсь предположить, – самое полное в Советском Союзе собрание самиздата.

И в ту ночь, когда под грохот льда Баренцева моря я осваивалась в библиотеке, и потом мне не давал покоя один вопрос: как все эти «библиотекари» были живы-здоровы и не мотали приличные сроки, а спокойно работали?!

Мой сосед, главный библиотекарь, даже загнанный в угол и намертво в нем пригвожденный, лишь смеялся и пожимал плечами. Но пришло время, и я таки получила ответ!

Прозвучит нагловато, но скажу. Жизнь дала мне счастье в течение долгих лет, уже после того, как вначале перевелась на «Арктику», а потом и вовсе вернулась в журналистику, не просто общаться, а дружить с бессменным капитаном уникального ледокола Борисом Макаровичем Соколовым до самой его смерти в 2001 году.

И вот как-то я спросила капитана, знал ли он, что читали на ледоколе? «Что мне было знать, если я сам читал! – хмыкнул капитан. – А вот ты знаешь, что за тридцать лет я сменил двадцать два помполита?»

Думаю, не только я, но и атомоходские умники, пачками приносившие на борт то, что на берегу и раскрыть-то было нельзя, и тогда не ведали, и по сию пору не знают, что вроде бы ничего не замечавший капитан все понимал, все видел, бдительно отслеживая ситуацию. И как только видел, что над головами его физиков-химиков сгущаются тучи, отводил удар. Судя по тому, что гром на ледоколе по этому поводу ни разу не прогремел, его авторитета Героя Социалистического Труда, личного друга президента Академии наук СССР на это хватало. Поскольку и ледокол, и его капитан были на виду у всего мира, лица, принимающие решения, просто боялись связываться со столь могущественным человеком. Тем более все знали: для спасения члена своего экипажа капитан пойдет на все.

Тот, кто знает больше меня, возможно, скептически отнесется к этой версии. Но другой у меня нет.

Глава 8

Мои университеты

У каждого человека, хоть малость пожившего, есть свои университеты. У кого-то они со знаком плюс, у кого-то – минус, но они есть у каждого. Один из своих университетов – возможно, важнейший в жизни – я проходила на «Ленине».

… 1957 год. Из лучших выпускников судомеханического факультета ЛВИМУ сформировали группу будущих инженеров-операторов, которым предстояло первыми сесть за пульт управления атомным реактором первого в мире атомохода. Каждый из них прошел стажировку на единственной тогда в мире атомной электростанции в Обнинске; отучился на специально организованных курсах. Преподавали на них ведущие сотрудники академического института атомной энергии под руководством И. В. Курчатова, а также тех научно-исследовательских институтов и предприятий, оборудование и механизмы которых были установлены на «Ленине».

Спущенный на воду, ледокол достраивался. Операторы были уже зачислены в экипаж. В соответствии с графиком их профессиональной подготовки на ледокол прибыла группа ученых-преподавателей – принять у подопечных очередной экзамен, и ученики его успешно сдали.

Уезжая, преподаватели оставили двадцать вопросов – с тем чтобы получить на них ответы в следующий приезд. И снова на все до единого вопросы они получили ответы. Но одновременно «ученики» задали ученым сорок своих вопросов. И хотя все они касались исключительно темы управления реактором, сразу найти ответ на каждый преподаватели не смогли. На какие-то вопросы они ответили ученикам только в следующий приезд. Этот эпизод стал предметом законной гордости «пытливых умов» ледокола. О том, как они «умыли» экзаменаторов, при каждом подходящем случае рассказывали с мальчишеской гордостью.

От навигации к навигации «больно умные» набирались опыта, профессионально и карьерно росли. Когда я пришла на ледокол, один из них, Виктор Алексеевич Мизгирев, занимал на нем важнейшую должность главного механика. Руководя всей атомно-механической службой ледокола, главный механик был и непосредственным начальником архивариуса – архив-то технический.

Двери архива и апартаменты главмеха находились на расстоянии двух-трех метров – и об этой детали мы еще вспомним.

Тогда особо не вдумывалась, а сейчас, по прошествии лет, вижу и понимаю, что главными движущими силами Мизгирева при руководстве атомно-механической службой были спокойствие и юмор. Не удивлюсь, если кто-то из работавших под его началом специалистов вообще поставит юмор на первое место. И все как бы само собой крутилось, вертелось и работало, и ни одного серьезного сбоя – ни в технике, ни в производственных отношениях. Кстати, вспомнила, как один из начальников службы радиационной безопасности – Олег Никаноров – серьезнейший физик, который мог найти себе применение в любом научном центре, однажды сказал: «Работаю здесь ради производственных отношений».

…По прибытии на ледокол, как положено, по направлению отдела кадров, я предстала пред очи начальства. Думаю, уже на третьей минуте разговора главмех понял, что в голове «персонажа», назначенного заведовать техническим архивом, какая-либо техника, а уж о ядерной физике вообще помолчим, и ноченьки не ночевала. С другой стороны, с подводной лодки в лес не убежишь, придется именно этого «персонажа» терпеть. И именно им главмех, или «дед», как испокон веков на судах звали главмехов, и начал руководить.

Если в целом главный механик управлял людьми с помощью двух кнопок под названием спокойствие и юмор, то на пульте управления архивариусом у него работала только одна: бесконечная снисходительность. Остальные, видать, были неисправны.

Как известно, морскую качку все переносят по-разному. Я так и не привыкла. Работает ледокол во льдах, но ходить приходится и по чистой воде. Бывало, чуть – даже не шторм, а небольшое волнение – я закрывала архив, шла в каюту и ложилась в койку. При этом полностью отдавала себе отчет в том, что техническая документация по какому-то устройству может понадобиться в любой момент любого времени суток, – меня нередко поднимали и ночью. Понимала и то, что в сейфах архива находится не просто «секретная», а «совершенно секретная» документация, – и к ней имеет допуск весьма ограниченный круг лиц. Тем не менее при малейшей качке спокойно укладывалась, поскольку знала, что меня есть кому подменить.

Единственным человеком в экипаже, имевшиим второй, точно такой, как у меня, комплект ключей и от самого архива, и от его суперсекретных сейфов, был главный механик. Он и подменял архивариуса, сколько бы ни длилась качка.

Члены экипажа про этот «рабочий момент» прекрасно знали, и тот, кому во время качки что-то было нужно в архиве, сразу шел к главному механику. Без малейшей тени недовольства на лице главмех шел в архив и выдавал требуемое. Тем более что он лучше всех, в том числе и лучше самого архивариуса, знал, где там что лежит.

И все это при том… Как уже говорила, заработок членов экипажа «Ленина» был тогда значительно выше, чем в среднем по стране. А уж сколько стоила рабочая минута главного механика первого в мире атомного – и даже не столько в денежном выражении – стесняюсь даже предположить. Но человек спокойно шел и выдавал «бумажки» из архива.

Если с палубы, где находился технический архив, по изящно-округлому трапу спуститься на два пролета, прямо по курсу располагалась каюта старшего электромеханика «Ленина» Аркадия Николаевича Баранова. Что Баранов – один из лучших, если не лучший, электромеханик на просторах Северного морского пути – это не обсуждалось, это все знали. Он был чуть постарше главного механика – в те годы, о которых пишу, ему было уже за пятьдесят.

Какие-то постоянно возникающие «электромеханические» вопросы или его приводили в архив, или меня – в его каюту. И очень скоро я стала ловить себя на том, что, решая тот или иной вопрос, я изо всех сил тяну время, чтоб поторчать возле Баранова лишнюю минуту.

Спокойный, уравновешенный. Один раз видела, что он вспылил, – по делу, конечно. Но вспышка гнева была мгновенно погашена привычным усилием воли.

Помимо уравновешенного характера Баранов отличался удивительным сплавом ума, интеллекта и глубокой внутренней культуры – это замечали все, и его уважали как-то по-особому. Я же и сейчас, спустя много лет, цепенею от свалившегося тогда на меня, в сущности девчонку, даже не журналистского – бог с ним! – а именно человеческого счастья видеть, слышать этого человека, иметь возможность что-то спросить у этого судового электромеханика…

Немало лет вместе работая, близкие по возрасту, Мизгирев и Баранов были спаяны той самой настоящей многолетней мужской дружбой. Удивительное дело, но у них и личная жизнь складывалось похоже.

У обоих – второй брак. Оба они имели уже взрослых сыновей, и у каждого было по маленькой дочке.

Рассказать, что такое пожилой отец маленькой дочки, я не в силах: не могу подобрать слов, чтоб было понятно. Помню, зайдя как-то утром к Мизгиреву, обнаружила его буквально в полуобморочном состоянии. Что такое? Да у дочки – первоклассницы музыкальной школы – идет итоговый экзамен, и пока от жены не пришла радиограмма, что девочка получила «отлично», главный механик был буквально «выпавшим из жизни».

Когда на ледоколе все шло – а так оно в основном и шло – в штатном режиме, Мизгирев и Баранов коротали вечера в просторных апартаментах главного механика, где была нормально оборудованная кухня и прочие по тем временам «бытовые излишества».

По праву близкого соседства однажды просочившись на их вечерние посиделки, я довольно быстро внедрилась в них – с четко отведенной мне ролью. Зачем я им и в чем состоял их корыстный интерес и тайный замысел допуска к чаепитию третьего персонажа, поняла довольно быстро. Дело в том, что за долгие годы совместных посиделок ими было столько передумано, переговорено и перечувствовано, что… Как собеседники они давно друг другу малость осточертели и общались между собой исключительно в пикировке. Но в многолетнем подтрунивании друг над другом уже тоже не было прежней остроты. И тогда так считала, и сейчас: думаю, им нужен был некий порыв свежего ветра, некий раздражитель. А вот и он, то есть она. Сидит, во все глаза, не моргая, смотрит, ловит каждое слово, вставляя в разговор разве что междометия. Да над такой грешно не поупражняться!

…Предвечерний час, мой рабочий день закончен. Закрываю и пломбирую дверь архива. Чутко прислушиваясь к разнообразным звукам – грохот льда за бортом не в счет – самыми что ни на есть тайными тропами пробираюсь к двери апартаментов главного механика. (Помните: это несколько метров.) Осмотревшись, нет ли слежки, прошмыгиваю в каюту, где, как правило, за чайным столом уже сидят двое.

Вряд ли кто в экипаже не знал, что за гоп-компания пьет чай в апартаментах главного механика, и вряд ли кого это сильно волновало. Зато это ежевечернее шоу «прошмыгивания» позволяло чувствовать себя не в арктической мгле полярной ночи, а в атмосфере романов Агаты Кристи. Но даже если бы приходилось не играть в шпионов, а действительно пробираться к этому чайному столу тайными тропами, – я б туда не просто пошла, а поползла, обдирая локти, колени и все что угодно. Было ради чего ползти, во все глаза смотреть и во все уши слушать.

Вот сейчас, спустя столько лет, душа обмирает и куда-то в глубинные недра ледокола проваливается от восторга и ощущения счастья от великой ценности тех минут.

Долгие рейсы, в принципе, способствуют тому, что у моряка есть возможность читать и анализировать – как прочитанное, так и пережитое; размышлять о жизни во всех ее перипетиях, красках и оттенках. Не берусь судить, сколько эти двое пережили, перечитали, передумали. Мне же досталось счастье видеть результат.