Помоги проекту - поделись книгой:
В этом доме выросла мать Надежды Ббринской, о которой говорилось в предыдущей главе. Последним владельцем его также являлся представитель дома Романовых. Здание чрезвычайно интересно тем, что некоторые его интерьеры создавались специально для купленных шпалер.
На месте нынешнего большого дома 68 на Английской набережной в XVIII веке находилось три здания. Одно из них принадлежало Василию Артемьевичу Волынскому, сыну Артемия Петровича Волынского, кабинет-министра императрицы Анны Иоанновны. После трагической смерти отца В. А. Волынский продал дом в царскую казну. Вскоре особняк купил артиллерийский подпоручик Петр Иванович Ивановский, от которого тот перешел к Иоганну Матвеевичу Булкелею, в свою очередь продавшему его жене голландского купца Логина Петровича Бетлинга, Софье Петровне. Соседнее здание, расположенное ближе к устью Невы, принадлежало купцу Михаилу Сердюкову, строителю Вышневолоцкой системы каналов, который продал дом английскому купцу Тимофею Рексу.
Дальнейшая судьба двух домов связана с семьей баронов Штиглицев: согласно справочной книге 1822 года, перестроенные в единое здание дома числились под одним номером и принадлежали придворному банкиру, барону Людвигу (Лазарю) Ивановичу Штиглицу.
Звание придворных банкиров появилось в Петербурге во второй половине XVIII века. В обязанности банкиров входило поддержание деловых отношений с банкирскими домами Европы, помощь в получении русских займов, участие в торговых операциях, покупка оружия, отслеживание состояния вексельных курсов…
Интересно, что почти все придворные банкиры были иностранцами и имели свои дома на Английской набережной. Так, здесь жил один из первых известных банкиров, выходец из Голландии, Иоганн (Иван) Фредерикс. После его смерти должность придворного банкира получил английский купец Ричард Сутерленд, также имевший дом на Английской набережной. Придворными банкирами были хозяева домов на Английской набережной Н. С. Роговиков и А. А. Ралль. Последний одно время являлся основным конкурентом Штиглица в банкирской деятельности.
«Банкирский дом» Штиглицев в жизни Петербурга и России играл довольно значительную роль. Появление Штиглицев в России относится к концу XVIII века; именно тогда из Западной Германии приехали братья Николай и Бернгард. Николай стал основателем Петербургского торгового дома, а Бернгард занялся винным откупом в Кременчуге. Третий брат, Людвиг, прибывший в Петербург позже, унаследовал позже дело Николая, сам же разбогател во время войны России с Наполеоном. После того как в 1817 году пошатнулись дела придворного банкира Ралля и он был вынужден прекратить платежи, «все торговое сословие указало на Штиглица как на достойного занять первенство на Петербургской бирже. В 1820-е годы богатство и кредит Штиглица принесли ему европейскую славу. В 1828 году Штиглиц получил от Николая I баронский титул, значение его на всемирной бирже ‹…› увеличилось, а в 1830-е годы он уже мог равняться богатством с известным гамбургским банкиром Соломоном Гейне. В 1841 году Л. Штиглиц заключил русский государственный заем на 50 миллионов рублей серебром на постройку железной дороги из Петербурга в Москву. В 1843 году он скончался, оставив состояние в 18 миллионов рублей серебром своему сыну Александру».
Александр Людвигович был умен, обладал широким кругозором. Получив хорошее домашнее образование в Петербурге, он продолжил его в Дерптском университете, а затем путешествовал по Европе. Вернувшись в Россию, А. Л. Штиглиц занялся коммерческой деятельностью. Он намного увеличил доставшееся по наследству огромное состояние. В делах ему помогала безукоризненная репутация отца, вексель которого, по отзывам современников, являлся как бы наличными деньгами, а слово его ценилось выше всякого векселя.
По сведениям Б. В. Ананьича, «до самого конца 1850-х гг. А. Л. Штиглиц, пылкий поклонник Шиллера и Гете, придворный банкир, принадлежавший по характеру своих торговых оборотов к старой школе капиталистов-спекулянтов, был признанным королем Петербургской биржи и непременным участником всех крупных операций русского правительства на внутреннем и иностранных рынках. Через банкирский дом барона Штиглица русское правительство поддерживало отношения с банкирскими домами Амстердама, Лондона и Парижа. В 1857 году А. Л. Штиглиц выступил в качестве одного из учредителей Главного общества российских железных дорог, ‹…› которые должны были связать земледельческие дороги России с Петербургом, Москвой, Варшавой, а также побережьем Балтийского и Черного морей. В числе его учредителей были также С. А. Френкель (Варшава), Ф. Беринг (Лондон), банкирские дома „Гопе и Ко“ (Амстердам), „Готтингер и Ко“ (Париж), директор французской компании западных железных дорог А. Турнейсен…»
А. Л. Штиглиц занимал должность председателя Петербургского биржевого комитета в течение тринадцати лет. «Имя его пользуется такой же всемирной известностью, как имя Ротшильда, — писал в 1859 году „Вестник промышленности“, — с векселями его, как с чистыми деньгами, можно было объехать всю Европу, побывать в Америке и в Азии. Нет городка в Европе, где бы не приняли его векселя, и с ними можно было ездить везде, как с наличными деньгами…»
К концу 1850-х годов влияние А. Л. Штиглица стало падать, чему в немалой степени способствовал международный финансовый кризис и инфляция в России. Тем не менее в это время Александр Людвигович задумал переделать и увеличить свой дом на Английской набережной. Он приобрел у действительного статского советника А. И. Бека соседствующий с его домом участок вместе со строением. Первым хозяином участка был корабельный мастер Иван Немцов. После смерти Немцова дом перешел к его зятю, известному архитектору Савве Ивановичу Чевакинскому, автору Никольского морского собора, дворца Шереметева (наб. реки Фонтанки, 34), дворца Шувалова (Итальянская ул., 25), здания Кунсткамеры и многих других сооружений. Вслед за Чевакинским домом владели камергер двора С. С. Зиновьев, генерал-майор Плещеев, именитый гражданин Петербурга Бланда и, наконец, А. И. Бек, от которого участок и перешел в конце 1850-х годов к А. Л. Штиглицу.
Для возведения нового здания А. Л. Штиглиц пригласил архитектора Александра Ивановича Кракау, автора здания Балтийского вокзала, дома Общества взаимного поземельного кредита (Адмиралтейская наб., 14), зданий Образцового детского приюта (Мастерская ул., 4), Общества сестер милосердия (ул. Чайковского, 73) и многих других.
Кракау завершил проект в 1859 году, и сразу же после его утверждения императором началось строительство, закончившееся в 1862 году. Особняк выполнен в стиле историзма. Он начинается от набережной и уходит в глубь участка, составляя в плане прямоугольник с внутренним двориком. Далее, ближе к Галерной улице, расположен второй двор — с хозяйственными постройками. На Галерной улице Штиглиц имел целый комплекс зданий, построенных Кракау: контора А. Л. Штиглица находилась в доме 71, служительский дом 54 и дом 69 сдавались внаем.
Главный дом — на Английской набережной — двухэтажный. Оба его фасада, как со стороны набережной, так и со двора, богато декорированы лепниной. Стены фасада с набережной обработаны рустом, окна первого этажа завершены замковыми камнями в виде женских головок и прямоугольными наличниками на кронштейнах. Овальные окна второго этажа находятся в обрамлении двух полуколонн и завершаются сандриком. Первый этаж отделен от второго нешироким орнаментальным фризом. Вход в здание украшен колоннами коринфского ордера, установленными на высоком постаменте, сверху балкон. Фасад на уровне второго этажа декорирован широким фризом с цветочным орнаментом, выступающим карнизом с модульными и лепными украшениями.
Здание выглядело величественно и помпезно. Но еще большее впечатление оставляли тогда его интерьеры.
Огромную беломраморную двухмаршевую лестницу украшали четыре скульптуры, установленные в нишах. Это женские фигуры, держащие в вытянутой руке светильники в виде масляных ламп. Днем лестница освещалась за счет света, проникавшего через стеклянный потолок.
Парадные помещения второго этажа располагались прямоугольником вокруг лестницы и парадного двора. Они особенно выделялись богатством отделки. Все декоративно-прикладное убранство залов — мебель, осветительные приборы, рамы у картин, ткани, даже ручки дверей, — выполнялось по эскизам А. И. Кракау. Неотъемлемой частью декорировки являлись живописные полотна. Их заказывали через художника В. Д. Сверчкова. (Сведения о живописных полотнах, находившихся в особняке Штиглица, получены от старшего научного сотрудника Эрмитажа Б. И. Асварища.)
Анфиладу парадных помещений с окнами на Неву открывала Белая гостиная. Это был огромный зал с кариатидами, поддерживающими балки перекрытий. Центральную часть зала украшал карниз с модульонами. В падугах — четыре живописных панно с аллегорическими изображениями искусств (музыки, живописи, скульптуры), а также архитектуры. Автор этих панно не установлен. Известно, однако, что четыре декоративные картины, аллегорически изображающие времена года, которые украшали кабинет барона, написал Ф. А. Бруни. Б. И. Асварищ предположил, что и панно в Белой гостиной также принадлежат кисти этого художника. Тем более что монументальностью форм, характерной для художника академического направления, уравновешенностью горизонтальной композиции и рядом деталей они сходны с панно, созданным Бруни в 1859–1862 годах для одного из залов Старого Эрмитажа.
Хрустальные люстры, мебель и гармонирующие с ее обивкой портьеры с золочеными карнизами, а также ковры дополняли убранство Белой гостиной.
Второй зал анфилады — Парадная приемная. Ее стены были декорированы двумя большими вертикальными живописными полотнами, расположенными по обеим сторонам центральной двери (работа мюнхенских пейзажистов братьев Альберта и Рихарда Циммерманов). При входе в зал стояли светильники из китайского фарфора. Богатые резные карнизы хорошо сочетались с мебелью из карельской березы, а портьеры — с ее обивкой.
В небольшой проходной гостиной мебель была обита той же тканью, что использовалась для портьер. Картины и светильники на стенах делали комнату еще более нарядной. Она, продолжая анфиладу, вела в Голубую гостиную. Гостиная выделялась чрезмерной роскошью отделки. Стены ее были декорированы нарядной штофной тканью синего цвета с орнаментальным рисунком и отделялись друг от друга гермами-пилястрами. Камин из белого мрамора украшали фигуры девушек и большое надкаминное зеркало в золоченой раме. Фриз, карниз с модульонами, падуги были также позолочены. Мебель в стиле рококо имела обивку из той же штофной ткани, что и стены. Богатое убранство гостиной дополняли четыре хрустальные люстры работы русских мастеров. Плафон «Амур ведет Психею на Олимп» выполнен немецким художником Хансом фон Маре.
Проходная гостиная соединялась со столовой, главным украшением которой являлись три больших живописных полотна. Одно из них принадлежит кисти того же Маре — «Двор с гротом в мюнхенской королевской резиденции». Ныне оно выставлено в постоянной экспозиции искусства Германии XIX века в Эрмитаже. Картина эта, как и плафон в Голубой гостиной, не относится к шедеврам художника. Однако, если учесть, что работ Маре за пределами Германии практически нет, эти образцы декоративной живописи, не обычные для художника, представляют определенный интерес. Судя по старым фотографиям и акварелям Луиджи Премацци, над камином висели еще два полотна. Одно можно видеть здесь и сегодня. Это «Диана на охоте», написанная, вероятнее всего, известным австрийским художником Морицом фон Швиндом. В наших музеях его творчество вообще не представлено, поэтому полотно особенно ценно. Третья картина не сохранилась.
Две картины для особняка Штиглица В. Д. Сверчков заказал мюнхенскому художнику Карлу фон Пилотти, для которого 1850–1860-е годы явились вершиной популярности. Прославленный мэтр поставил условие: картины напишут в его мастерской и под его наблюдением лучшие из его учеников. Картины были закончены в 1864 году и сразу отправлены в Петербург. И «Возвращение с охоты», и «Полуденная беседа знатного венецианского общества» — интересные примеры академического искусства, отражающие вкусы середины XIX века. Документально подтверждено, что в художественном собрании Штиглица была работа известного немецкого живописца Ансельма Фейербаха. Картина «Крестьянский двор» Альберта Генриха Бренделя ныне хранится в Эрмитаже. Она была приобретена Штиглицем в 1868 году на академической выставке в Берлине.
Живописные полотна, находившиеся в особняке Штиглица, гармонично вписались в интерьеры. Причем это не просто более или менее удачно подобранные картины, что было явлением частым для петербургских особняков, а полотна огромных размеров, специально исполненные для конкретных залов. Коллекция картин при советской власти была передана во Всесоюзное объединение «Антиквариат», и, за немногим исключением, о их судьбе ничего не известно.
Однако продолжим своеобразную экскурсию по когда-то существовавшим залам и комнатам особняка Штиглица. В числе прочих находилась гостиная, декорированная двумя живописными медальонами, которые обрамляла лепнина в виде цветочных гирлянд. Лепной потолок был исполнен под дерево. Здесь стояла такая же мебель, как и в проходной гостиной, о которой речь шла ранее.
Из Белой гостиной двери вели в самый большой зал дворца — танцевальный. По всему его периметру на постаментах были установлены каннелированные колонны, стены украшала золоченая лепнина, а люнеты — овалы с горельефами танцующих путти. Хрустальные люстры работы французских мастеров, жирандоли, консоли, выполненные русскими мастерами, дополняли убранство зала.
Среди парадных помещений второго этажа необычным оформлением выделялась Черная гостиная, название которой связано с тем, что в ней стояла мебель, обитая черной тканью с желтым рисунком, и такого же цвета портьеры висели на окнах. Гостиная была обильно декорирована лепными позолоченными украшениями, зеркалами в резных рамах, хрустальными светильниками. Далее дверь вела в Мавританскую гостиную, стены которой покрывал сплошной резной орнамент растительного рисунка. Он был выполнен из мастики и расписан сусальным золотом и масляными красками яркого синего и красного цветов. Гармонично сочетались с убранством гостиной хрустальные люстры и такие же светильники на стенах. Дополняли интерьер восточные, наборного дерева банкетки и стулья.
Не менее богато выглядели, судя по акварелям Премацци, жилые покои хозяев, расположенные на первом этаже.
Журнал «Зодчий» писал: «Кто в Петербурге не знает это великолепное и грандиозное здание, украшающее Английскую набережную, этот несомненный перл в целом ряде оригинальных творений А. И. Кракау. Как много вкуса и художественной меры вложил он в обработку деталей и как талантливо сохранил целостность общего впечатления. Внутренность дворца, отделанная в стилях итальянского барокко, мавританском и эпохи французского ренессанса, говорит за тонкий вкус художника, его умение счастливо пользоваться местными условиями и добиваться значительных успехов полезной простотой».
До настоящего времени в доме сохранилось пять помещений, исполненных Кракау: столовая, концертный зал, Желтая гостиная, библиотека и приемная. В столовой в стиле ренессанса, отделанной светлыми резными дубовыми панелями, имеется камин из черного мрамора с малахитовыми вставками, декорированный живописью. На акварелях Премацци мы видим дубовый мебельный гарнитур с желтой сафьяновой обивкой. Два резных буфета из гарнитура и сейчас составляют убранство этого помещения. В концертном зале лепные украшения обрамляют четыре овальных портретных медальона; лица, изображенные на портретах, до сих пор не установлены. Желтая гостиная отделана золоченой лепниной и расписными панно из штофной ткани. Над дверными проемами — живописные десюдепорты с пасторальными сценами. Мебельный гарнитур, стоявший здесь ранее, был обит желтым шелком. В библиотеке находится двенадцать шкафов. Они имеют ту же резную отделку, что и три тамбура с дверями, ведущие в эту комнату. Дубовые резные панели стен и потолка библиотеки составляют единую композицию. И наконец, последнее помещение — приемная, скромный интерьер которой резко контрастирует с соседними комнатами, в частности с кабинетом, перестроенным в конце XIX века архитектором Максимилианом Егоровичем Месмахером.
Мысленно перенесемся в 1862 год. Александр Людвигович Штиглиц поселился в своем новом дворце на Английской набережной сразу после завершения отделочных работ. В это время он уже отошел от дел и жил на ренту с трех миллионов годового дохода, широко покровительствуя наукам и искусству. Обладая огромным капиталом, все состояние хранил только в русских банках, чего не делали многие его соотечественники. В ответ на замечание одного из банкиров о ненадежности такого капиталовложения Штиглиц заметил: «Отец мой и я нажили свое состояние в России, и если она окажется несостоятельной, то и я готов вместе с нею потерять все свое состояние».
Когда государству потребовалась помощь в постройке железных дорог, А. Л. Штиглиц, как мы знаем, первым субсидировал это строительство. Во время Крымской войны он помог правительству получить иностранный заем. Когда же остро встал вопрос о нехватке в России квалифицированных мастеров в художественной отрасли, А. Л. Штиглиц основал Училище технического рисования (ныне Санкт-Петербургская художественно-промышленная академия, Соляной пер., 13), а затем филиалы в других городах России. Училище готовило живописцев, графиков и скульпторов для художественной промышленности, а также учителей рисования и черчения для средних общеобразовательных и профессиональных учебных заведений. Учащимся выплачивалась хорошая стипендия. Здание для Технического училища было также возведено по проекту А. И. Кракау при участии Р. А. Гедике.
Штиглиц передал в училище в качестве экспонатов с большим вкусом подобранные предметы декоративно-прикладного искусства, которые ранее находились в доме на Английской набережной. Кроме коллекции живописи, в особняке Штиглица имелось уникальное собрание шпалер и гобеленов. В своем завещании барон отписал училищу множество предметов декоративно-прикладного убранства и денежную субсидию. В качестве обоснования он писал: «Не имея потомков и желая навсегда связать свое имя с общеполезным для Российской империи учреждением». Сумма завещания составляла приблизительно 8 миллионов золотом.
Средства расходовались на перестройку училища, его содержание, оплату труда преподавателей, служащих, стипендии студентам, создание и пополнение библиотеки и коллекций. На средства Штиглица в Петербурге были открыты рисовальные классы для детей и взрослых — рабочих Нарвской мануфактуры, рисовальные классы в Ярославле для рабочих, Рисовальная школа в Иваново-Вознесенске, Рисовальное училище в Саратове. В Костромской губернии была создана художественно-ремесленная мастерская золотосеребряного дела. После смерти Александра Людвиговича в училище была установлена белая мраморная статуя, изображающая его сидящим в кресле.
Не имея своих детей, Штиглиц взял на воспитание, а затем удочерил девочку, вероятно, внебрачную дочь великого князя Михаила Павловича, — Надежду Михайловну Июневу. Когда она выходила замуж за члена Государственного совета Александра Александровича Половцова, Штиглиц подарил ей миллион деньгами и особняк на Большой Морской улице (ныне дом 52). После смерти А. Л. Штиглица в 1884 году дворец на Английской набережной унаследовала Надежда Михайловна, которая продала его в 1887 году великому князю Павлу Александровичу.
Впервые Павел Александрович увидел дом 5 ноября 1886 года. Он приехал смотреть его со своим братом, великим князем Сергеем Александровичем. Братья были приятно поражены не только пышностью отделки, но и размерами здания, его удобной планировкой. Половцов, зная о денежных делах великого князя, сомневался, имеет ли Павел Александрович средства купить этот дом. Хозяева желали продать особняк только в хорошие руки и хотя бы за два миллиона рублей, так как А. Л. Штиглицу дом обошелся более чем в три с половиной миллиона. Великий князь вел переговоры с Половцовым через свое доверенное лицо — вице-адмирала Дмитрия Сергеевича Арсеньева, который сразу заявил, что Павел Александрович может дать не более полутора миллионов. Половцов настаивал на большей сумме, но благодаря вмешательству Надежды Михайловны, которой Павел Александрович импонировал в качестве хозяина дома, вопрос был решен — дом продали за один миллион шестьсот тысяч рублей золотом.
Великий князь купил этот дом перед своей первой женитьбой — на великой княгине Александре Георгиевне. «Этой симпатичной чете было легко занять выдающееся положение в Петербурге», — писал один из современников. Брак был очень счастливым, но после вторых родов Александра Георгиевна скончалась. Через какое-то время Павел Александрович увлекся женой одного из адъютантов великого князя Владимира Александровича, Ольгой Валериановной Пистолькорс. Она развелась с мужем, но, ввиду близости Павла Александровича к престолу, ему не было дано разрешения на морганатический брак. Павел Александрович уехал за границу и тайно обвенчался. Николай II запретил ему въезд в Россию и лишил всех чинов. После убийства великого князя Сергея Александровича император вернул Павлу Александровичу генерал-адъютантский мундир и разрешил присутствовать на похоронах любимого брата. Вскоре было дано разрешение на въезд в Россию и морганатической супруге великого князя, которая после бракосочетания с ним получила титул и фамилию графини Гогенфельзен, а в 1915 году — титул и фамилию Палей. Павел Александрович с семьей вновь поселился в доме на Английской набережной. Здание поддерживалось в хорошем состоянии даже в то время, когда великий князь жил за границей.
Продавая дом, Половцов убедительно советовал Павлу Александровичу не делать каких-либо изменений сразу, а пожить здесь какой-то срок. Но реставрация интерьеров в главном корпусе, выходившем фасадом на набережную, началась сразу же после покупки. Переделками занимался архитектор М. Е. Месмахер. Он заново отделал жилые комнаты в восточной части первого этажа. До недавнего времени сохранялось одно из самых интересных помещений — кабинет с резным дубовым потолком и камином, имеющим сложное скульптурное обрамление.
Позднее по проекту архитектора Николая Владимировича Султанова во втором этаже дворового флигеля была устроена домовая церковь во имя Святой мученицы Царицы Александры с двухъярусным иконостасом из золоченого цинка, Царские Врата которого были привезены из Саввино-Сторожевого монастыря.
Последняя значительная перестройка особняка относится к 1898–1899 годам, когда английская фирма «Майпл и Ко» по собственному проекту отделала личные комнаты великого князя в западной части первого этажа. Кабинет и бильярдная были оформлены панелями из красного дерева, а библиотека декорирована светлым дубом. Тогда же известная в Петербурге фирма Ф. Мельцера выполнила наборные паркеты в приемной и концертном зале.
В феврале 1918 года особняк был продан Русскому обществу заготовления снарядов и воинских припасов. Находившаяся здесь церковь была перенесена в Царскосельский особняк великого князя в Пашковском переулке (современный адрес — Советский пер., 2).
Павел Александрович Романов в 1919 году был расстрелян, а княгиня Палей с двумя дочерьми уехала во Францию. Особняк национализировали, долгие годы в нем размещались различные учреждения. С 1968 года особняк взят под охрану государства. В 1988 году началась плановая научная реставрация здания. Его предполагалось использовать как музейно-выставочный комплекс. С переменой власти реставрация прекратилась и более десяти лет пустующий особняк продолжал разрушаться. В настоящее время, по слухам, так как вход полностью закрыт для исследователей, идут реставрационные работы.
Дом А. И. Остермана-Толстого
Английская набережная, 10 (Галерная улица, 9)
Этот дом по Английской набережной в начале XIX века считался одним из самых богатых в Петербурге.
Первым хозяином участка, на котором он был построен, по документам значится капитан морского флота Валларант. Второй владелец, Ричард Козенс — весьма заметная фигура среди близких Петру I людей. В течение двадцати лет он жил в Петербурге, возглавляя на Адмиралтейских верфях работы по постройке девяти кораблей, и в 1723 году был произведен царем в звание капитан-командора. В Англии его сына, известного пейзажиста Александра Козенса, родившегося в России, даже считали сыном Петра I.
Выделяя этот участок Р. Козенсу, Петр I обещал ему возвести дом за казенный счет, но царь умер, а дом так и не был тогда построен — владелец участка успел лишь заложить для него фундамент.
Когда же в 1733 году императрица Анна Иоанновна потребовала по этому поводу объяснений от Р. Козенса, тот, напомнив ей об обещании царя, ответил, что у него нет средств на возведение здания. Участок после выплаты Козенсу суммы, затраченной на фундамент, был отобран.
В 1735 году императрица отдала этот участок Александру Львовичу Нарышкину — двоюродному брату Петра I.
Сохранившиеся планы и рисунки говорят о том, что к 1738 году А. Л. Нарышкин уже выстроил каменный дом, обращенный фасадом на набережную. Архитектор не установлен. Известно лишь, что в доме жили сам Александр Львович, его жена Елена Александровна, их сыновья Александр и Лев, дочь Аграфена.
После смерти Александра Львовича хозяйкой участка стала его вдова, а затем старший сын Александр Александрович, камергер великого князя Петра Федоровича (будущего императора Петра III), позже обер-гофмейстер императорских высочеств. Его жена, Анна Никитична (урожденная Румянцева), была близкой подругой Екатерины II, наперстницей в ее сердечных делах. Привязанность императрицы к ней была столь велика, что с этим приходилось считаться даже фаворитам. Так, поговаривали, что Платон Зубов занял место фаворита Мамонова не без участия Анны Никитичны. Екатерина II не раз отмечала ее «особые заслуги»: была она пожалована в статс-дамы, награждена орденом Святой Елены. Сумела Нарышкина снискать расположение и Павла I, который назначил ее гофмейстериной Высочайшего двора…
При Нарышкиных в 1770-х годах производились крупные ремонтные работы. Главный дом был перестроен. А. Н. Петров высказал предположение, что автором проекта перестройки был Ж.-Б. Валлен-Деламот, но документально это не подтверждено.
В 1790-х годах Анна Никитична переселилась к своему двоюродному племяннику, графу Н. П. Румянцеву, а особняк в начале XIX века продала генералу от инфантерии, шефу лейб-гвардии Павловского полка, командиру гренадерского корпуса, герою Отечественной войны 1812 года, графу Александру Ивановичу Остерману-Толстому.
Новый хозяин дома принадлежал к одной из самых старых русских фамилий — Толстым. Его отец — генерал-поручик и директор Кадетского корпуса Иван Матвеевич Толстой. Двойная фамилия сына объясняется тем, что в 1796 году с высочайшего разрешения ему передали свой титул и имущественные права бездетные родственники — братья Федор и Иван Андреевичи Остерманы.
Слава «неустрашимого» прочно утвердилась за А. И. Остерманом-Толстым. Он был награжден многими орденами и медалями, удостоен золотой, украшенной алмазами шпаги с надписью: «За храбрость». Орден Святого Александра Невского он получил за Бородинское сражение. Современники вспоминали, как «граф Остерман-Толстой со своим Четвертым корпусом сменил Раевского. ‹…› Он сам несколько раз водил полки отбивать атаки французов и до тех пор находился в передовых линиях центра, пока, сильно контуженный, не принужден был оставить поле сражения». На военном совете в Филях Остерман-Толстой произнес слова, вошедшие в историю: «Москва не составляет России: наша цель не в одном защищении столицы, но всего Отечества, а для спасения его главный предмет есть сохранение армии».
После ранения А. И. Остерман-Толстой некоторое время жил в своем доме на Английской набережной. Он задумал его существенно перестроить. Работы, которыми руководил сам хозяин, производились с таким размахом, что о них заговорили в Петербурге. Однако быстрому завершению помешала продолжавшаяся война. Граф не мог оставаться дома, когда страна была еще в опасности. Он вновь вернулся в действующую армию. В мае 1813 года в сражении под Бау ценом Остерман-Толстой получил ранение, но продолжал руководить войсками, пока не лишился сознания. В августе под Кульмом был тяжело ранен в левую руку. Прямо на поле боя руку ампутировали. По рассказам очевидцев, боясь, что не сможет превозмочь боль и сдержать стонов, граф приказал во время операции играть походному оркестру.
Только в августе 1817 года А. И. Остерман-Толстой возобновил работы по реконструкции своего петербургского дома. Из воспоминаний декабриста Д. И. Завалишина мы знаем, как выглядел этот особняк: «Дом графа в Петербурге на Английской набережной был отделан тогда едва ли не великолепней всех зданий столицы. Отделка только белой залы стоила 46 тысяч рублей. Надо сказать, что Остерман в Александре I чтил не только государя, но и полководца, и эта зала, где находился бюст Александра I, походила скорее на храм, чем на комнату. Зала была двухсветная. В глухих боковых стенах с одной стороны стояла 3,3-метровая статуя Александра I работы Кановы. Перед ней — две курильницы, в четырех углах на высоких постаментах стояли бюсты Петра I (как полководца), П. А. Румянцева, А. В. Суворова, М. И. Кутузова. Стены искусственного белого мрамора с золотой арматурой, пол ясеневый. Зала освещалась большими люстрами. Имелись хоры для музыки и певчих и огромный камин. Хоры были закрыты двумя транспарантными картинами, изображавшими два решительных момента войны России с Наполеоном: Лейпцигское сражение и вступление союзников в Париж. На огромной мраморной плите у камина стояли фарфоровая ваза, подаренная Остерману Александром I, и золотой кубок, осыпанный дорогими каменьями, поднесенный победителю за Кульмское сражение богемскими и венгерскими магнатами, имения которых были, благодаря этой победе, спасены от разграбления. Мраморную плиту поддерживали две статуи с портретными лицами. Они изображали тех двух гренадеров Павловского полка, которые подобрали и унесли из боя Остермана-Толстого, когда его ранило в руку».
Трагический момент из жизни графа нашел и иное воплощение. В одной из комнат дома был установлен надгробный памятник самому хозяину работы А. Кановы. Скульптор запечатлел его лежащим, левая рука покоится на барабане, который стал в свое время операционным столом, а в корпус барабана вставлены часы, показывающие время ранения. На них надпись по-латыни: «Видит час, но не знает час того часа, в который человека постигнет известная участь».
В другой комнате находилось скульптурное изображение супруги графа, Елизаветы Алексеевны (урожденной Голицыной), работы того же Кановы.
Каждая из комнат особняка была чем-нибудь да примечательна. Так, всеобщее внимание привлекала гостиная, стены которой были выложены распиленными бревнами, придававшими ей вид русской избы. Причем стены дома имели такую толщину, что в них свободно размещались диваны.
Надо отметить, что граф Александр Иванович был известным шутником и охотником до всяких розыгрышей и мистификаций. В столовой на специальных подставках сидели у него живые орлы, а во время обедов за спинами гостей нередко стояли выдрессированные медведи с алебардами. Очевидцы рассказывали, что однажды А. И. Остерман-Толстой, разгневавшись на чиновников и дворянство одной из губерний, приказал нарядить медведей в мундиры, которые принято было носить в той самой губернии…
Удивляли в доме даже окна — цельные, из богемского стекла. Каждое стекло стоило 700 рублей. Зеркальные эти окна отражали свет и придавали особняку загадочный вид.
Вот какую зарисовку знаменитого дома оставил А. С. Пушкин в романе «Евгений Онегин»:
На пышных приемах у Остермана собирался весь светский Петербург. Частыми гостями бывали здесь писатели, художники, артисты.
Есть еще один любопытный эпизод, связанный с данным домом. В те годы жил во дворовом флигеле адъютант А. И. Остермана-Толстого (шефа лейб-гвардии Павловского полка), будущий известный писатель Иван Иванович Лажечников. Он вспоминал позднее:
— Квартира моя в доме графа Остермана-Толстого выходила на Галерную. Я занимал в нижнем этаже две комнаты, но первую от входа уступил приехавшему за несколько дней до того времени, которое описываю, майору (Денисевичу), служившему в штабе одной из дивизий корпуса, которым командовал граф.
В одно прекрасное (помнится, зимнее) утро — было ровно три четверти восьмого, — только что успев окончить свой военный туалет, я вошел в соседнюю комнату, где обитал мой майор, чтоб приказать подавать чай. Денисевича не было в это время дома; он уходил смотреть, все ли исправно на графской конюшне. Только что я ступил в комнату, из передней вошли в нее три незнакомых лица. Один был очень молодой человек, худенький, небольшого роста, курчавый, с арабским профилем, во фраке. За ним выступали два молодца-красавца, кавалерийские гвардейские офицеры, погромыхивая своими шпорами и саблями.
При взгляде на воинственных ассистентов статского посетителя Денисевич видимо смутился, но вскоре оправился и принял также марциальную осанку. «Что вам угодно?» — сказал он статскому довольно сухо. «Вы это должны хорошо знать, — сказал статский. — Вы назначили мне быть у вас в восемь часов (тут он вынул часы), до восьми остается еще четверть часа. Мы имеем время выбрать оружие и назначить место…» Все это было сказано тихим, спокойным голосом, как будто дело шло о назначении приятельской пирушки. Денисевич мой покраснел как рак и, запутываясь в словах, отвечал: «Я не затем звал вас к себе… я хотел вам сказать, что молодому человеку, как вы, нехорошо кричать в театре, мешать своим соседям слушать пьесу, что это неприлично…» — «Вы эти наставления читали мне вчера при многих слушателях, — сказал более энергичным голосом статский, — я уж не школьник и пришел переговорить с вами иначе. Для этого не нужно много слов: вот мои два секунданта; этот господин военный (тут указал он на меня), он не откажется, конечно, быть вашим свидетелем. Если вам угодно…» Денисевич не дал ему договорить: «Я не могу с вами драться, — сказал он, — вы молодой человек, неизвестный, а я штаб-офицер…» При этом оба офицера засмеялись, я побледнел и затрясся от негодования, видя глупое и униженное положение, в которое поставил себя мой товарищ, хотя вся эта сцена была для меня загадкой. Статский продолжал твердым голосом: «Я русский дворянин, Пушкин: это засвидетельствуют мои спутники, и потому вам не стыдно иметь будет со мною дело».
При имени Пушкин блеснула в голове моей мысль, что передо мною стоит молодой поэт, таланту которого уж сам Жуковский поклонялся, корифей всей образованной молодежи Петербурга, и я спешил спросить его: «Не Александра ли Сергеевича имею честь видеть перед собою?» — «Меня так зовут», — сказал он улыбаясь.
«Пушкину, — подумал я, — Пушкину, автору Руслана и Людмилы, автору стольких прекрасных мелких стихотворений, которые мы так восторженно затвердили, будущей надежде России, погибнуть от руки какого-нибудь Денисевича; или убить какого-нибудь Денисевича и жестоко пострадать… нет, этому не быть! Во что б ни стало, устрою мировую, хотя б пришлось немного покривить душой. ‹…› Признаюсь, я потратил ораторского пороху довольно, и недаром. Денисевич убедился, что он виноват, и согласился просить извинения. Тут, не дав опомниться майору, я ввел его в комнату, где дожидались нас Пушкин и его ассистенты, и сказал ему: „Господин Денисевич считает себя виноватым перед вами, Александр Сергеевич, и в опрометчивом движении, и в необдуманных словах при выходе из театра; он не имел намерения ими оскорбить вас“. — „Надеюсь, это подтвердит сам господин Денисевич“, — сказал Пушкин. Денисевич извинился… и протянул было Пушкину руку, но тот не подал ему своей, сказав только: „Извиняю“, — и удалился со своими спутниками, которые очень любезно простились со мною».
В доме Остермана-Толстого происходили и другие интересные и важные события. Александр Иванович был на редкость колоритной личностью, вызывавшей разноречивые толки. Человек чрезвычайно богатый, жестокий крепостник, он, однако, ненавидел Николая I — «палкина» и был связан с декабристами. В его доме жил декабрист Д. И. Завалишин.
Остерман-Толстой всячески старался смягчить участь декабристов. И это ему удалось в отношении своего внучатого племянника Александра Голицына, однако брата его, Валериана, отстоять так и не смог. Это настолько подействовало на графа, что он, уже немолодой больной человек, решил покинуть Россию и в 1830-х годах уехал за границу.
П. А. Вяземский так отзывался об А. И. Остермане-Толстом: «Нравственные качества его, более других выступавшие, были: прямодушие, откровенность, благородство и глубоковрезанное чувство народности, впрочем, не враждебной иноплеменным народностям».
Но, пожалуй, лучше всего Александра Ивановича характеризуют слова, сказанные им маркизу Паулуччи: «Для вас Россия — мундир ваш, вы его надели и снимете, когда хотите. Для меня Россия — кожа моя». Жизнь распорядилась по-своему: умер граф за границей, в Швейцарии, в 1857 году.
Но дом на Английской набережной был продан еще при жизни А. И. Остермана-Толстого — 29 октября 1837 года. Его купила за 400 тысяч рублей графиня Варвара Александровна Полье. В 1867 году дом официально перешел к Воронцовым-Дашковым. Но, по воспоминаниям современников, уже в 1840-х годах эта семья давала в нем балы.
В публикациях 1990-х годов появились сведения о другом местожительстве Воронцовых-Дашковых в 1830–1840-е годы. Однако в конце XIX — начале XX века, когда еще имелись свидетели тех событий, проживание Воронцовых-Дашковых на Английской набережной не вызывало сомнений. В книгах М. И. Пыляева, П. И. Столпянского, В. А. Соллогуба говорится, что балы Воронцовых-Дашковых проходили в доме 10 по Английской набережной.
Новая же версия скорее всего основана на справочных материалах, по которым особняк под номером 30 на Дворцовой набережной был собственностью Ирины Ивановны Воронцовой, матери Ивана Илларионовича Воронцова-Дашкова, а затем перешел к сыну. Согласно тем же источникам, дом 10 на Английской набережной принадлежал тогда княгине В. П. Бутер ди Радали. Однако по многочисленным свидетельствам современников, она в эти годы проживала в большом парголовском доме, где и устраивала приемы. Известно, что Бутер ди Радали подарила особняк на Английской набережной Андрею Павловичу Шувалову, который, в свою очередь, жил с супругой, Софьей Михайловной (урожденной Воронцовой), совсем в другом доме.
В XVIII–XIX веках были нередки случаи, когда дома сдавались владельцами без оформления документов, особенно если речь шла об известных лицах, да к тому же близких родственниках. С. М. Шувалова приходилась троюродной сестрой И. И. Воронцову-Дашкову.
Так почему бы Воронцовым-Дашковым — богатой супружеской паре, занимавшей видное положение в обществе, — не жить «своим домом», снимая здание на Английской набережной?
К тому же представляется весьма проблематичной возможность проведения роскошных балов в доме 30 на Дворцовой набережной, находящемся в непосредственной близости от Зимнего дворца. Ведь недаром это здание уже в середине XIX века стало числиться как «Запасной дом Его Императорского Величества».
Итак, балы у Воронцовых-Дашковых. «В день бала, или, скорее, в вечер торжества, дом графа представлял собой великолепное зрелище, — вспоминал литератор В. А. Соллогуб, — на каждой ступени роскошной лестницы стояло по два ливрейных лакея: внизу в белых кафтанах — ливрея Дашковых, на второй половине лестницы в красных кафтанах — ливрея Воронцовых… Мажордом ‹…› в черном бархатном фраке, коротких бархатных панталонах, чулках и башмаках, со шпагою сбоку и треуголкой под локтем».
Дом блистал богатством. Все было обставлено изысканно и со вкусом. Ужин для императрицы сервировался на отдельном небольшом столе на посуде из чистого золота. Все приемы Воронцовых-Дашковых отличались великолепием и врожденным барством.
Иван Илларионович Воронцов в 1807 году, в возрасте семнадцати лет, унаследовал после кончины Екатерины Романовны Дашковой ее имения, а с ними и право именоваться графом Воронцовым-Дашковым. В жизни он добился многого: стал действительным тайным советником, обер-церемониймейстером, членом Государственного совета, вице-канцлером Российской империи и царских орденов. Воронцов-Дашков был фигурой заметной при дворе, как говорили современники, обладал внешностью дипломата. Не случайно в 1822–1827 годах он был посланником в Мюнхене (Бавария), а затем в Турине (Сардиния). К тому же граф имел прелестную жену — Александру Кирилловну, урожденную Нарышкину.
Юную супругу царедворца по праву называли «самой блистательной звездой» на столичном небосклоне. В. А. Соллогуб писал о ней: «Много случалось встречать мне на моем веку женщин гораздо более красивых, может быть даже более умных, хотя графиня Воронцова-Дашкова отличалась необыкновенным остроумием, но никогда не встречал я ни в одной из них такого соединения самого тонкого вкуса, изящества, грации с такой неподдельной веселостью, живостью, почти мальчишеской проказливостью. Живым ключом била в ней жизнь и оживляла, скрашивала все ее окружающее».
Александра Кирилловна была в числе немногих женщин, которые посещали сугубо мужской салон В. А. Соллогуба (в салон, кроме А. К. Нарышкиной, были допущены Е. П. Ростопчина, Э. К. Мусина-Пушкина и А. К. Демидова). Правда, дабы не отвлекать мужчин от умных бесед, дамам предписывалось появляться там в самых простых и скромных нарядах.
Пушкин не раз бывал у Воронцовых. Именно там произошло событие, о котором С. Н. Карамзина, дочь историка, в письме от 30 января 1837 года сообщала мужу: «…считают, что на балу у Воронцовых в прошлую субботу раздражение Пушкина дошло до предела, когда он увидел, что его жена беседовала, смеялась и вальсировала с Дантесом». Уезжая от них, Пушкин сказал тетушке: «Он не знает, что его ожидает дома». То было письмо Геккерну — оскорбительное вне всякой меры и послужившее поводом к дуэли.
Об этом же бале у Воронцовых-Дашковых записала в своем дневнике и Д. Ф. Фикельмон: «…на одном балу Дантес так скомпрометировал госпожу Пушкину своими взглядами и намеками, что все ужаснулись, а решение Пушкина было с тех пор принято окончательно. Чаша переполнилась, больше не было никакого средства остановить несчастье».
Этот злополучный бал, на котором А. С. Пушкин принял бесповоротное роковое решение, состоялся 23 января 1837 года, а спустя четыре года, в феврале 1841 года, появление на балу у Воронцовых-Дашковых М. Ю. Лермонтова стало важным звеном в цепи событий, которые привели его к трагической гибели.
Лермонтов приехал в Петербург из кавказской ссылки 6 февраля 1841 года, а бал, куда он был приглашен, состоялся 9 февраля. Соскучившийся на Кавказе по светским беседам, поэт не мог отказать себе в удовольствии увидеть петербургское общество, друзей, полюбоваться очаровательной хозяйкой дома, которой он незадолго до этого посвятил такие строки:
К несчастью Лермонтова, на балу присутствовали члены императорской семьи, посчитавшие «неприличным и дерзким» появление в их кругу опального поэта. Лермонтова поспешили отправить обратно на Кавказ. Правда, ему на какое-то время все же удалось задержаться в Петербурге, и произошло это только благодаря усилиям А. К. Воронцовой-Дашковой, хлопотавшей перед самим императором.
С именем графини связано еще одно событие, взбудоражившее литературный Петербург. Речь идет о несостоявшейся дуэли Н. А. Некрасова…
После смерти Воронцова-Дашкова в 1854 году Александра Кирилловна стала женой француза, барона де Пуальи, уехала с ним в Париж, а через два года неожиданно умерла. Ее кончина вызвала немало толков в России. Ходили даже слухи, будто бы муж тиранил ее и в конце концов отравил медленно действующим ядом.
Поделиться книгой: