Философы от мира сего

И все же диалектический аспект его теории, обусловливавший ее внутренний динамизм, не был целиком подвластен взаимодействию идей и социальных конструкций. В этой игре участвовала еще одна очень важная сила. Менялся сам экономический мир; сдвигалась основа, державшая на себе надстройку из идей.

Так, благодаря процессу политического объединения, разрозненные средневековые ярмарки начали потихоньку сплетаться между собой, и в результате на свет появился новый мир коммерции. На волне изобретений старая добрая ручная мельница была заменена паровой, и о себе заявила новая форма организации производства – фабричная. В обоих случаях менялось само устройство экономической жизни, а меняясь, оно вынуждало связанных с ним людей адаптироваться. «Ручная мельница дает нам общество с сюзереном во главе, – писал Маркс, – паровая мельница – общество с промышленным капиталистом».[123]

Как только подобное изменение происходило, в ход запускалась целая цепь преобразований. Рынок и фабричное производство были несовместимы с феодальным укладом жизни, даже несмотря на тот факт, что были им порождены. Для их должного функционирования требовались новые культурные и социальные условия. В итоге они сделали немало для появления последних, создав свои собственные классы: рынок воспитал новый предпринимательский класс, а фабрика родила на свет промышленный пролетариат.

Охвативший все общество процесс изменения означал не просто столкновение передовых изобретений с отжившими свое институтами; на смену старым классам приходили новые. По Марксу, все общество делится на классы, объединяющие отдельных людей на основании их отношения к существующему производственному процессу. Экономические перемены могут нарушить это деление. Если изменяется организационная и техническая база производства – к примеру, фабрики уничтожают ремесленные цеха, – то и связанные с ними общественные отношения станут другими. Те, кто раньше были наверху, могут неожиданно для себя свалиться со своего пьедестала, уступив его вчерашним беднякам. Именно это и происходило в Англии во времена Рикардо: поднявшиеся на волне промышленной революции капиталисты угрожали поколебать проверенные временем позиции знатных землевладельцев.

Конфликта трудно избежать. Теряющие могущество классы ополчаются на тех, кто идет вверх по социальной лестнице: феодал борется с поднимающим голову купцом, а цеховой мастер – с юным капиталистом.

Историческому процессу нет дела до симпатий и антипатий. Пусть и постепенно, но условия меняются, и так же постепенно, но неизбежно, классы меняют свое положение. Вокруг бурлит жизнь, принося страдания многим людям, а на ее фоне происходит перераспределение богатства. Таким образом, история – это лишь картина бесконечной борьбы между классами за право обладания общественными сокровищами. Ну а поскольку общество постоянно испытывает технологические преобразования, от подобного рода посягательств не застрахован никто.

Что сулила эта теория обществу времен Маркса и Энгельса? Она предрекала революцию, и революцию неизбежную. Ведь, если их анализ верен, капитализм содержит в себе производственные «силы» и «связи» – технологические и организационные основы, а также сложную конструкцию, вмещающую законы, политические права и идеологию. И если технологическая база находилась в движении, это не могло не сказаться на надстройке.

Именно такими были взгляды Маркса и Энгельса в 1848 году. Экономической базой капитализма, обеспечивавшей его связь с реальностью, являлось промышленное производство. Надстройкой – система частной собственности, в соответствии с которой часть выпущенной обществом продукции отходила тем, кому принадлежал его колоссальный технический аппарат. И тут возникает конфликт: эти основа и надстройка просто не могут мирно сосуществовать.

Почему? В основе промышленного производства товаров лежит крайне сложный процесс, с характерной для него большой степенью взаимозависимости участников, в то время как формирующий надстройку принцип частной собственности крайне индивидуалистичен по своей сути. Как следствие – надстройка и базис не ладили между собой: фабрики нуждались в планировании, а частная собственность не признавала его. Капитализм усложнился настолько, что ему требовались указания, а сами капиталисты держались за гибельную для них свободу.

Результат оказался двояким. Во-первых, рано или поздно капитализм придет к самоуничтожению. Недостаток планирования в производстве ведет к постоянной дезорганизации экономической деятельности, к кризисам, спадам и неразберихе, их неизбежно сопровождающей. Система была слишком сложна, а потому все время выбивалась из колеи, теряла темп и производила слишком много одного товара, создавая дефицит другого.

Во-вторых, капитализм, сам о том не подозревая, вырастит своего наследника. Капиталистические фабрики не просто предоставят техническую базу для социализма – рационально управляемого производственного процесса, но и выдвинут хорошо обученный и дисциплинированный класс – побитый жизнью пролетариат, который станет главной движущей силой новой системы. Природа капитализма такова, что он предрешит свой конец, а в процессе и выкормит главного врага.

Это был блестящий исторический анализ. Он не только предвосхитил великие перемены, но и предоставил возможность оценить наше прошлое под совсем другим углом зрения. Мы привыкли к «экономическому истолкованию» истории и способны невозмутимо принять к сведению переосмысление прошлого в терминах, скажем, борьбы зарождающихся коммерческих классов XVII века с аристократическим миром, важную роль в котором играли земля и происхождение. Но для Маркса и Энгельса это значило куда больше, чем упражнение в интерпретации. Диалектика уводила в будущее, а будущее это, как утверждал «Коммунистический манифест», содержало в себе революцию как конечную цель капиталистического пути развития. «Манифест…» угрюмо провозглашал:

Прогресс промышленности, невольным носителем которого является буржуазия, бессильная ему сопротивляться, ставит на место разъединения рабочих конкуренцией революционное объединение их посредством ассоциации. Таким образом, с развитием крупной промышленности из-под ног буржуазии вырывается сама основа, на которой она производит и присваивает продукты. Она производит прежде всего своих собственных могильщиков. Ее гибель и победа пролетариата одинаково неизбежны.

«Манифест…», громкое и неумолимое толкование истории, был написан уже не в Париже. Карьера Маркса в этом городе продолжалась не слишком долго. Он вновь редактировал полный язвительной иронии радикальный журнал, вновь задел чувства прусского правительства и по настоянию последнего был выслан из французской столицы.

Теперь Маркс был женат – в 1843 году он сочетался браком с Женни фон Вестфален, в детстве жившей неподалеку от него. Женни приходилась дочерью прусскому аристократу и члену Тайного совета, но барон фон Вестфален считался либералом и сторонником идей гуманизма. Героями его бесед с юным Марксом были Гомер и Шекспир, а также Сен-Симон – несмотря на тот факт, что местный священник объявил идеи последнего еретическими. Что до Женни, то она слыла первой красавицей города. Очаровательная девушка, она вечно была окружена поклонниками и наверняка могла найти более «подходящую» партию, чем смуглый молодой человек из соседнего дома. Но она любила именно его; оба семейства одобрили выбор детей. Для Марксов подобный союз был выгоден во всех отношениях, а барон, кажется, видел в нем воплощение своих гуманистических взглядов. Интересно, дал бы он свое согласие, зная, что случится с его дочерью впоследствии? Женни пришлось спать на одной тюремной койке с проституткой, а также молить у соседей денег на гроб для одного из ее детей. Вместо уютного и безбедного Трира ее жизнь прошла на задворках Лондона, в двух комнатушках, где она делила со своим мужем все тяготы враждебного к ним мира.

Несмотря ни на что, их преданность друг другу вызывала уважение. В отношениях с чужаками Маркс был неучтивым, завистливым, подозрительным и вспыльчивым; домашние же знали его как счастливого отца и любящего мужа. В какой-то момент, когда жена болела, Маркс сблизился с Ленхен[124] – их горничной из Вестфалии, остававшейся с ними всегда, даже когда ей не могли платить, – но и измена, в результате которой родился не признанный Марксом ребенок, не разрушила эти отношения, державшиеся на сильнейшей страсти. Гораздо позднее, когда Женни была при смерти, а Маркс очень серьезно болел, их дочери запомнилась следующая прекрасная картина:

Наша любимая мама лежала в большой передней комнате, а Мавр – в крошечной комнатке через стену от нее… Я никогда не забуду то утро; он почувствовал себя достаточно сильным, чтобы зайти в комнату матери. Стоило им воссоединиться, как молодость вернулась к ним, и они вновь стали молодой девочкой и любящим юношей, стоящими на пороге новой жизни, а не изъеденным болезнями стариком и старой умирающей женщиной, которым уже очень скоро было суждено расстаться навсегда.[125]

Маркс с семьей переехал в Лондон в 1849 году. Покинув Париж за четыре года до того, они оказались в Брюсселе, где и находились (и где был написан «Манифест…») до революционных выступлений 1848 года. Как только бельгийский монарх вернул себе трон, началось закручивание гаек, и все лидеры радикалов были согнаны в столицу; Маркс отправился в Германию.

История повторилась. Маркс взялся редактировать газету, но ее закрытие властями было лишь делом времени. Он отпечатал последний номер красной краской – и поехал в Лондон.

Его финансовое положение было плачевно. В Манчестере Энгельс продолжал жить странной двойной жизнью (он был уважаемым участником манчестерской фондовой биржи), и именно от него шел к Марксам неиссякаемый поток чеков и ссуд. Будь Маркс хоть немного более аккуратным в финансовом плане, его семья могла бы жить вполне достойно. Но великий экономист был не из тех, кто внимательно следит за домашней бухгалтерией. Его дети брали уроки музыки, а вся семья при этом сидела без отопления. Жизнь превратилась в нескончаемую борьбу с нищетой, и денежные неурядицы не отступали ни на минуту.

В доме жило пять человек включая Ленхен. Работы у Маркса не было, все свое время он проводил в библиотеке Британского музея, с десяти утра до семи вечера, и так каждый день. В какой-то момент он пытался подзаработать написанием обзоров политической ситуации для «Нью-Йорк трибьюн» – редактировавший ее фурьерист Чарльз Андерсон Дана был не прочь отвесить пару пощечин европейским политикам. Это принесло временное облегчение, хотя, как и во многих других случаях, друга выручал Энгельс, писавший львиную долю статей за него; Маркс лишь присылал свои советы в письменном виде: «В твои статьи о войне красок нужно больше добавить».[126] Когда эпопея с журналистикой завершилась, он попытался устроиться клерком в железнодорожную компанию, но его подвел отвратительный почерк. Ему пришлось заложить остававшиеся в собственности крохи – все фамильное серебро и ценные вещи были давно проданы. Иногда нужда была настолько серьезной, что Маркс не мог выйти из дома: его пальто и даже ботинки были заложены. В другой раз он не сумел отправить издателю свои тексты, потому что не нашлось денег на почтовые марки. Словно жизнь его была недостаточно тяжела, Маркс страдал от гнойных нарывов. Однажды, придя домой после долгих часов, проведенных за работой в музее, он заметил: «Я надеюсь, что у буржуазии до конца ее дней будет повод вспоминать мои карбункулы». Он как раз закончил страшную главу «Капитала», посвященную рабочему дню.

Его постоянным утешением оставалось общение с Энгельсом. Маркс то и дело писал ему, обсуждая экономику, политику, математику, военную тактику, вообще все, что только можно, и особенно собственное положение. Вот типичный отрывок из такого письма:

Моя жена больна, моя маленькая Женни больна. У Ленхен что-то вроде нервной лихорадки, а я не могу вызвать врача, так как не имею денег на лечение. Восемь дней я кормлю семью хлебом и картофелем, и хорошо бы и это не закончилось в ближайшее время… Я ничего не написал для Даны, ведь у меня не было и пенни, чтобы прочесть свежие газеты… Как же прекратить эти адские мучения? Что хуже всего, но было необходимо, в противном случае мы бы просто сыграли в ящик, в последние 8 – 10 дней мне пришлось одолжить шиллинг-другой у неких немцев…[127]

Лишь последние годы принесли некоторое облегчение. Один старинный друг не обидел Маркса в своем завещании, и тот наконец смог обеспечить семье достойное проживание и даже совершить несколько полезных для здоровья путешествий. И сам Энгельс вступил в права наследования и отошел от дел. В 1869 году он в последний раз зашел в свой кабинет, чтобы затем приехать на встречу с дочкой Маркса «в прекрасном расположении духа, помахивая тростью и напевая какую-то мелодию».[128]

Женни умерла в 1881 году, похоронив двух из пяти своих детей, включая единственного сына; она была стара и устала от жизни. Маркс не смог присутствовать на похоронах из-за болезни, так что увидевший его Энгельс заключил: «Мавр уже мертв». Но тот протянул еще два года, недовольный избранниками своих дочерей и изнуренный сварами внутри рабочего движения. Он сделал заявление, и по сей день возмущающее многих («Я не марксист»[129]), и одним мартовским вечером навсегда покинул этот мир.

Что же сделал этот человек за долгие годы, проведенные в нужде?

Следует начать с того, что он стоял у истоков международного рабочего движения. Еще в молодости Маркс написал: «Философы до сих пор лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его».[130] Маркс и Энгельс сначала одобрили то объяснение истории, что поднял на знамя пролетариат, а потом взялись направлять последний и посильно помогать ему в осуществлении своего вклада в историю.

Их попытка не увенчалась успехом. Одновременно с появлением «Коммунистического манифеста» прозвучало сообщение о создании Союза коммунистов, но организация всю свою недолгую жизнь просуществовала на бумаге. Бывший ее официальной программой «Манифест…» даже не поступил в открытую продажу, а сам Союз не пережил революционных волнений 1848 года.

В 1864-м ему на смену пришло куда более амбициозное Международное товарищество рабочих. Насчитывавший семь миллионов членов Интернационал был достаточно заметен, чтобы деятельно участвовать в череде забастовок, охвативших континент, и заработать благодаря этому внушительную репутацию. Но и ему история отпустила не слишком много времени. Интернационал был не дисциплинированной армией убежденных коммунистов, но сборной солянкой из последователей Оуэна, Прудона, Фурье, а также мягких социалистов, яростных националистов и членов профессиональных союзов, которые к любой революционной теории относились с плохо скрываемым подозрением. На протяжении пяти лет Маркс ценой громадных усилий сохранял целостность этой конструкции, но затем Интернационал распался. Часть примкнула к Бакунину, огромного роста человеку, в биографии которого присутствовали обязательные для настоящего революционера ссылки, в том числе в Сибирь (говорят, он был таким мастером публичных выступлений, что слушавшие перерезали бы себе горло, попроси он об этом), другие же вновь обратились к делам национальным. Так или иначе, последний конгресс Интернационала состоялся в 1874 году в Нью-Йорке. Вряд ли стоит говорить, что он окончился полным провалом.

Гораздо важнее факта создания Первого интернационала был особый тон, который Маркс сообщил рабочему движению. Этот склочный и в высшей степени нетерпимый человек изначально сомневался во вменяемости любого, кто не принимал его аргументов. Он описывал экономические проблемы крайне точно, а на философские и исторические темы рассуждал с известным красноречием; что до его политических текстов, то они изобиловали грубостями и непристойностями. Маркса было нетрудно уличить в антисемитизме,[131] а противников он называл «деревенщинами», «мошенниками» и даже «клопами». В начале карьеры, будучи в Брюсселе, он принимал у себя немецкого портного по фамилии Вейтлинг. Тот был верным сыном рабочего движения. На его ногах виднелись шрамы от оков, которые он носил в прусских тюрьмах, – верный признак бескорыстной и храброй борьбы за права немецких рабочих. К Марксу его привело желание поговорить о таких вещах, как справедливость, братство и солидарность, в результате же он был безжалостно проэкзаменован на предмет знания «научных принципов» социализма. Ответы растерявшегося Вейтлинга были сочтены неудовлетворительными. Прежде сидевший в позе старшего экзаменатора, Маркс начал яростно мерить шагами комнату. «Невежественность еще никому не помогала!»[132] – наконец прокричал он. Аудиенция завершилась.

Еще одной жертвой стал некто Виллих. Бывший капитан в прусской армии, он принимал участие в немецкой революции, а затем проявил себя как блестящий генерал в Гражданской войне в Америке. Увы, он имел неосторожность принимать всерьез «немарксистскую» идею о том, что «чистая воля», а не «нынешние условия» является истинным двигателем революции. За это мнение – не такое уж и глупое, как убедительно показал впоследствии Ленин, – он был также изгнан из рядов коммунистов.

Подобных историй масса. И все же ни один инцидент не был настолько неприглядным, настолько точно предвосхитившим судьбу движения, которое в конце концов пришло к непрекращающейся травле «уклонистов» и «контрреволюционеров», как ссора между Марксом и Пьером Прудоном. Родившийся в семье торговца бочками Прудон занимался своим образованием самостоятельно и в процессе стал социалистом. В какой-то момент он потряс французскую интеллигенцию книгой, название которой вопрошало: «Что такое собственность?» У Прудона был готов и ответ: собственность – это кража. Он призывал к уничтожению огромных частных состояний, но не всей частной собственности. Он встречался и обменивался письмами с Марксом, после чего последний предложил ему присоединиться к ним с Энгельсом. Ответ Прудона был сколь глубоко прочувствованным, столь и пророческим, и его стоит процитировать:

Если вы хотите этого, давайте объединим наши усилия в поисках законов общества, способов прийти к этим законам и возможностей достичь их; но, ради всего святого, не дайте нам ни на минуту помыслить о подчинении людей после того, как все былые догмы будут уничтожены… Я от всего сердца рукоплещу вашему желанию услышать все мнения; так давайте же продолжать эту проникнутую уважением и добрыми намерениями дискуссию, давайте станем воплощением осведомленной и прозорливой терпимости, но не будем – по той лишь причине, что мы возглавляем движение, – насаждать новую нетерпимость, примерять одежды апостолов новой религии, даже будь то религия логики и разума. Давайте собираться и поддерживать все проявления свободомыслия, осуждать всякую исключительность, всякий мистицизм, давайте не считать ни один вопрос окончательно решенным, а если аргументы иссякнут, давайте начнем с начала – не изменяя своим красноречию и иронии. Если все это будет так, я непременно вступлю в вашу ассоциацию. В противном случае – ни за что![133]

Маркс за словом в карман не полез: его реакцией на книгу Прудона «Философия нищеты» стала разгромная «Нищета философии».

Такие дрязги сопутствовали социалистическому движению на протяжении всей его истории. За Первым интернационалом последовал более умеренный и исполненный благих намерений Второй, объединивший социалистов калибра Бернарда Шоу, Рамсея Макдональда и Пилсудского (не говоря уже о Ленине и Муссолини!), а затем и печально знаменитый Третий, организованный под эгидой Москвы. В любом случае эти амбициозные проекты повлияли на развитие коммунизма в гораздо меньшей степени, чем унаследованные им от своего отца-основателя ограниченность и возмутительная неспособность терпеть несогласие со своей точкой зрения.

Останься создание революционного рабочего движения единственным достижением Маркса за долгие годы, проведенные в изгнании, – он вряд ли был бы настолько важной фигурой для сегодняшнего мира. Маркс – всего лишь один из дюжины революционных лидеров и уж никак не самый успешный; заметных проповедников социализма было по крайней мере не меньше, а его замечания по поводу устройства общества будущего представляют мало интереса. Истинные заслуги Маркса лежат в другой области: это и диалектико-материалистическая теория истории, и, что более важно, пессимистический анализ перспектив капитализма.

«История капитализма, – читаем в принятой в 1929 году программе Коммунистического интернационала, своего рода осовремененном «Коммунистическом манифесте», – полностью подтвердила правоту марксистской теории законов развития капиталистического общества и анализа его противоречий, в конце концов ведущих к развалу всей капиталистической системы»[134] О каких законах идет речь? Что Маркс предрекал системе, которую так хорошо знал?

Ответ скрыт на страницах огромной книги – «Капитала». Удивительно, что эта работа вообще была завершена, если вспомнить о Марксовой дотошности, выходившей далеко за грани разумного. В каком-то смысле она так и не была закончена; на ее создание ушло восемнадцать лет. В 1851 году Маркс думал, что закончит ее «через пять недель», в 1859-м – «через шесть», в 1865-м он «закончил» – то есть произвел на свет кучу лишь условно пригодных для чтения листов, которые только после двух лет колоссальной редакторской работы составили первый том. Когда в 1883 году Маркс умер, оставалось еще три тома; Энгельс выпустил второй в 1885-м, а третий – в 1894-м. Последний, четвертый, том пережил и его – он вышел в 1910 году.

Смельчаки, решившие сделать хотя бы попытку осилить «Капитал», обнаружат перед собой около двух с половиной тысяч страниц. И каких страниц! На одних речь идет о почти несущественных технических деталях – но их обсуждение ведется с математической точностью, другие же пылают страстью и гневом. Перед нами экономист, читавший труды всех остальных экономистов, немецкий педант, не упускающий шанса расставить все точки над i, учесть каждую деталь, и эмоциональный критик, способный обвинить капитал в «вампировой жажде крови труда» и вообще в том, что «новорожденный капитал источает кровь и грязь изо всех своих пор с головы до пят».

И все же стоит крепко задуматься, прежде чем отмести этот текст как набор оскорблений в адрес мерзких богачей. Действительно, он наполнен замечаниями, выдающими глубокую увлеченность Маркса своим идеологическим противником, но главное достоинство книги состоит, как это ни странно, в абсолютном абстрагировании от вопросов нравственности. Описания пропитаны бешенством, но оно уступает место холодной логике, когда дело доходит до анализа. Маркс положил своей целью открыть свойственные капиталистической системе тенденции, внутренние законы ее движения, а значит, нужно было воздерживаться от гораздо более легких, но менее убедительных способов, вроде критики ее очевидных недостатков. Вместо этого он возводит самую строгую, наиболее приближенную к истине капиталистическую модель и уже в рамках лишенного дефектов, идеального воображаемого капитализма приступает к разоблачению своей жертвы. Идея очень проста: если он покажет, что и наилучший капитализм обречен на катастрофический конец, то станет ясно: и реальному капитализму такой судьбы не избежать – с тем лишь отличием, что она настигнет его быстрее.

Маркс начинает подготавливать сцену для своего спектакля. Добро пожаловать в мир совершенного капитализма: здесь нет места монополиям, профсоюзам, ни у кого нет преимущества перед другим. Мы находимся в мире, где каждый товар продается точь-в-точь за подобающую ему цену. Эта подобающая цена есть его стоимость – крайне коварное слово. Фактически вторя Рикардо, Маркс говорит: стоимость любого товара определяется количеством труда, затраченным на его производство. Если для создания шляпы необходимо в два раза больше труда, чем для производства ботинка, то и продаваться шляпы должны вдвое дороже ботинок. Разумеется, речь идет не только о простом ручном труде; мы имеем в виду и накладные затраты труда, распределяющиеся между несколькими видами товаров, и труд, пошедший на создание машины, которая теперь участвует в производстве новых продуктов. Но, вне зависимости от конкретной его формы, все так или иначе сводится к труду, и все товары в этой совершенной системе наделяются ценами в соответствии с количеством труда, прямого или косвенного, что они содержат внутри себя.

В этом мире мы встречаем и двух главных героев капиталистической драмы – рабочего и капиталиста (к этому моменту роль землевладельцев в обществе значительно снизилась). Они заметно отличаются от главных действующих лиц экономических драм прошлого. Рабочий уже избавился от рабских пут тяги к продолжению рода. Теперь он свободный участник рынка, желающий обменять единственный принадлежащий ему товар – рабочую силу – на заработок; если же последний увеличится, работники не будут настолько глупы, чтобы немедля растратить его в гибельном стремлении к повышению своей численности.

Его встречает капиталист, чья жадность и желание обогатиться с известной долей сарказма описаны в тех главах, где автор покидает абстрактный мир ради Англии 1860-х годов. Нелишним будет отметить, что капиталист алчет денег не просто в силу своей ненасытности. Будучи собственником-предпринимателем, ведущим бесконечную борьбу с сотнями таких же, он просто-таки должен стремиться к накоплению: в конкурентной среде, где он обитает, можно лишь накапливать или стать жертвой накопления других – третьего не дано.

Итак, сцена перед нами, и главные герои на своих местах. Тут возникает первое препятствие. Каким образом, спрашивает Маркс, в такой ситуации могут существовать прибыли? Если все продается за цену, соответствующую ценности, кто же получает незаработанную часть? Никто не осмеливается поднять цену выше конкурентной, но даже если бы одному продавцу удалось надуть покупателя, у последнего осталось бы меньше денег на покупки в другом месте, и выгода одного обернулась бы потерями другого. Если все продается по честной цене, то откуда взяться прибылям во всей системе как таковой?

Кажется, что это парадокс. Было бы просто объяснить прибыли, существуй в системе не подчиняющиеся влиянию конкуренции монополии или капиталисты, не платящие работникам полную стоимость их труда. Но у Маркса ничего подобного нет – свою собственную могилу должен вырыть идеальный капитализм.

Дилемму помогает разрешить уникальный товар, отличающийся от всех остальных, – рабочая сила. Ведь работник, как и капиталист, продает свой продукт по его истинной цене, равной стоимости. А стоимость его, как и стоимость всего, что продается, определяется количеством труда, потраченным на его создание, – в данном случае количеством труда, необходимым для «изготовления» рабочей силы. Иными словами, выставляемые на продажу способности работника стоят ровно столько, сколько трудовых ресурсов обществу необходимо затратить на удовлетворение его насущных потребностей. Смит и Рикардо одобрительно покивали бы: стоимость работника есть денежная сумма, необходимая для его существования. Это его прожиточный минимум.

Пока все неплохо. Но вот перед нами возникает ключ к пониманию природы прибылей. Работник, соглашающийся предоставить свои услуги, может рассчитывать лишь на полагающуюся ему заработную плату. Размер этой платы, как мы видели, зависит от количества человеко-часов, необходимых для поддержания работника в добром здравии. Если от голодной смерти работника спасет продукт шести часов общественного труда в день, то он «стоит» (при условии, что цена труда равна доллару в час) шесть долларов в день – и ни центом больше.

Но проблема в том, что выходящий на работу человек не может согласиться работать лишь шесть часов в день. Этого было бы достаточно, чтобы выжить. В реальности же он соглашается работать восемь, а во времена Маркса все десять или одиннадцать часов в день. В результате он будет производить товары в течение одиннадцати часов, но получит плату лишь за шесть. Заработная плата обеспечит его выживание – его истинную стоимость, – но за это он отдаст капиталисту стоимость продукта, произведенного за полный рабочий день. Именно так в систему проникает прибыль.

Маркс нарек весь массив неоплаченной работы «прибавочной стоимостью». В этих словах нет и тени нравственного осуждения. Рабочему полагается лишь стоимость его рабочей силы. Он получает ее целиком. Но в то же самое время капиталисту достается весь продукт, произведенный его работниками за полный рабочий день, хотя платит он только за несколько часов. Значит, когда капиталист продает свою продукцию, он может назначать цену, равную ее истинной стоимости, и тем не менее получать прибыль. И только потому, что он оплатил не все рабочее время, вложенное в создание его продуктов.

Почему же мы сталкиваемся с такой ситуацией? Дело в монополии капиталистов на один важный ресурс – доступ к средствам производства. В силу существования частной собственности и связанных с ней законов, покуда они владеют машинами и оборудованием, без которых мужчины и женщины не могут работать, капиталисты фактически «владеют» рабочими местами. Если кто-либо не желает работать установленные капиталистом часы, он или она просто не получит работу. Подобно всем остальным участникам системы, работник не имеет права и власти требовать больше, чем свою стоимость как товара. Система абсолютно «беспристрастна», и все же работники оказываются в дураках, ведь они вынуждены работать больше времени, чем необходимо для выживания.

Не звучит ли это странно? Заметьте, что Маркс говорит о времени, когда рабочий день был длинным – иногда невыносимо длинным, – а заработной платы едва хватало на то, чтобы душа не рассталась с телом. Концепция прибавочной стоимости может быть трудна для восприятия в стране, где потогонное производство, за редкими исключениями, кануло в Лету, но в эпоху Маркса она была не просто теоретическим построением. Может быть, хватит и одного примера: в 1862 году на фабрике в Манчестере средняя протяженность рабочей недели в течение полутора месяцев равнялась 84 часам! Предыдущие полтора года она составляла 78 с половиной часов.

Но все это лишь прелюдия к настоящему представлению. Есть герои с их мотивами, есть даже ключ, необходимый для открытия «прибавочной стоимости». И вот – занавес поднимается.

Все капиталисты получают прибыль. Но в то же самое время они соперничают между собой. Это означает, что им необходимо заниматься накоплением капитала и расширять масштабы производства в ущерб конкурентам. Для этого нужно больше рабочих рук; чтобы заполучить их, капиталисты будут торговаться, взвинчивая уровень оплаты труда. Прибавочная стоимость, напротив, будет иметь тенденцию к понижению. Кажется, что в скором времени Марксовы капиталисты окажутся в непростом положении, как и их предшественники из трудов Адама Смита и Давида Рикардо, – растущая заработная плата буквально съест их прибыли.

По Смиту и Рикардо, проблема разрешалась, стоило вспомнить о неутолимой страсти рабочего люда к воспроизводству, разгоравшейся с каждым увеличением оплаты труда. Но Маркс, как и Милль до него, исключает подобную возможность. Сомнениям здесь места нет, он просто-напросто нарекает доктрину Мальтуса «клеветой в адрес человечества» – в конце концов, пролетарии, которым в будущем суждено стать правящим классом, не могут оказаться настолько близорукими, чтобы растранжирить свое богатство из-за элементарной неспособности умерить плотские аппетиты. Впрочем, Маркс спасает и своих капиталистов. Он считает, что последние ответят на повышение заработной платы введением в эксплуатацию трудосберегающих машин. В результате часть работников снова очутится на улице, где будет – в рядах промышленной резервной армии – выполнять ту же функцию, что и рост населения в моделях Смита и Рикардо: снижать уровень оплаты до прежнего уровня, еле-еле спасающего от голодной смерти, до «стоимости» труда.

Пришло время для ключевого поворота сюжета. До сих пор развитие событий позволяло капиталисту не ударить в грязь лицом, ведь обращение к машинам помогло ему спровоцировать рост безработицы и в конечном итоге предотвратить повышение оплаты труда. Но не надо торопиться с выводами. Пытаясь спастись от одной из угрожающих ему опасностей, он автоматически попадает в сети другой.

И это неудивительно: стоит ему начать замещать людей машинами, как приносящие прибыль производственные ресурсы уступят место неприбыльным. Важно понимать, что в Марксовом идеальном капитализме никому не по силам получать прибыль, лишь успешно торгуясь. Будьте уверены, сколько машина принесет капиталисту, столько он за нее и заплатит. Если за свой век станок произведет ценности на 10 тысяч долларов, то, скорее всего, наш предприниматель выплатил эти десять тысяч с самого начала. Прибыль ему может принести лишь труд, работа в те самые прибавочные часы, которые он не оплачивает. Выходит, сокращая долю работников, капиталист убивает курицу, несущую золотые яйца.

Увы – у него нет иного выбора. Он отнюдь не похож на Мефистофеля. Он всего лишь повинуется инстинкту: накопи, чтобы опередить конкурентов. Как только оплата труда работников начинает ползти вверх, он вынужден обращаться к трудосберегающим станкам в попытке снизить издержки и сохранить прибыль – в противном случае это удастся его соседу. А заменять людей машинами – значит расшатывать фундамент, на котором покоятся прибыли капиталиста. Нашему взору предстает своего рода греческая трагедия, где герои волей-неволей идут навстречу судьбе, делая все от них зависящее, чтобы приблизить свой конец.

Жребий брошен. Прибыли снижаются, и капиталисты продолжают переходить на сокращающие расходы машины, на этот раз с удвоенной силой. Каждый из них может опередить других и сохранить прибыли, лишь делая это быстрее и быстрее. Ну а поскольку все остальные занимаются тем же самым, доля живого труда (а с ним и прибавочной стоимости) в общем продукте неуклонно уменьшается. Прибыли падают все сильнее. Катастрофа уже не за горами. В какой-то момент прибыли опускаются до уровня, когда дальнейшее производство становится невыгодным. Работники оказываются на улице, и количество занятых отстает от уровня выпуска. Личное потребление снижается. Проходит волна банкротств. Разворачивается ожесточенная борьба за возможность продать свой товар, и в этой схватке погибают прежде всего мелкие фирмы. Надвигается капиталистический кризис.

Что ж, кризис не означает конца игры. Совсем наоборот. Выброшенные на улицу рабочие вынуждены соглашаться на уменьшенную заработную плату. На рынок выкидываются машины, и наиболее успешные капиталисты скупают их задешево. Со временем прибавочная стоимость возвращается, и движение вперед возобновляется. Таким образом, каждый кризис служит для укрепления возможностей системы к росту. Выходит, что постоянные кризисы – или, в сегодняшних терминах, спады деловой активности – не следствие сбоев в системе, а свидетельство ее функционирования.

Согласитесь, это необычный способ работы. Каждый этап обновления заканчивается одним и тем же: соперничество за работников повышает уровень оплаты труда, предприниматели обзаводятся машинами, таким образом сокращая базу для получения прибавочной стоимости, конкуренция становится еще более жестокой, пока не разражается новый кризис – еще страшнее предыдущего. На каждой стадии спада крупные фирмы поглощают мелкие, и крушение первых приводит к куда более разрушительным последствиям.

Наступает конец. Сам Маркс описал его с красноречием, достойным повествования о Судном дне:

Вместе с постоянно уменьшающимся числом магнатов капитала, которые узурпируют и монополизируют все выгоды этого процесса превращения, возрастает масса нищеты, угнетения, рабства, вырождения, эксплуатации, но вместе с тем и возмущения рабочего класса, который обучается, объединяется и организуется механизмом самого процесса капиталистического производства… Централизация средств производства и обобществление труда достигают такого пункта, когда они становятся несовместимыми с их капиталистической оболочкой. Она взрывается. Бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют.[135]

Драма завершается в соответствии с предписанным Марксовой диалектикой сценарием. Самая совершенная из систем кончает саморазрушением, пытаясь выдавить еще хоть немного из собственного источника энергии – прибавочной стоимости. Развал ускоряется постоянной нестабильностью, присущей экономике, где нет места планированию. И хотя многие силы заинтересованы в продолжении жизни системы, час смертельной схватки невозможно оттягивать вечно.

Какое удивительное отличие от всего, что мы видели до этого! У Адама Смита капиталистический эскалатор двигался вверх – по крайней мере, пока хватало глаз. Рикардо объяснял остановку эскалатора сосуществованием множества голодных ртов и недостаточно урожайных земель, такое положение вещей препятствовало прогрессу и осыпало золотым дождем счастливчиков-землевладельцев. Для Милля перспективы не были такими мрачными, ведь он заметил, что общество может перераспределять произведенный продукт по собственному усмотрению, не обращая внимания на диктат «экономических законов». Но Маркс и этот вариант спасения считал решительно невозможным. Материалистическая концепция истории говорила ему, что государство – это всего лишь политический инструмент в руках экономических правителей страны. Сама мысль о том, что оно может играть роль судьи, беспристрастной третьей силы, разрешающей споры находящихся в конфликте сторон, казалась ему смешной. Нет, от внутренней логики происходящего было не скрыться: следуя диалектической логике, система не просто взорвет себя изнутри, но и подготовит свою смену.

О том, на что эта смена может быть похожа, Маркс особо не распространялся. Разумеется, новое общество будет «бесклассовым» – экономист подразумевал, что повод к разделению общества по имущественному признаку пропадет, как только оно завладеет всеми ресурсами для производства товаров. Каким именно образом общество может «владеть» фабриками и что, собственно, означает слово «общество», будут ли и могут ли существовать неразрешимые противоречия между управляющими и управляемыми, между политическими вождями и обычными людьми, – об этом у Маркса нет ни слова. В переходный период «социализма» у власти окажется «диктатура пролетариата»; наконец настанет время настоящего «коммунизма».

Необходимо помнить о том, что Маркс не стал строить социализм самостоятельно, оставив эту непростую задачу Ленину. «Капитал» – это книга Страшного суда для капитализма, да и во всем наследии Маркса не найдешь попыток заглянуть вперед и описать будущее после Судного дня.

Что можно сказать по поводу его апокалиптических пророчеств?

Все аргументы Маркса легко отмести. Капиталистическая система основывается на стоимости – стоимости труда, – а ключ к падению системы следует искать в таком специфическом феномене, как прибавочная стоимость. Реальный же мир наполнен не «стоимостями», но вполне осязаемыми ценами. Марксу было необходимо показать, что мир долларов и центов хотя бы приблизительно напоминает возведенную им абстрактную конструкцию. К сожалению для него, в процессе перехода от мира стоимостей к миру цен он ступает на зыбкую почву математических выкладок. Вот тут-то он и совершает ошибку.

Это вполне исправимый промах, который можно ликвидировать, призвав на помощь еще более мудреную математику. Тогда все марксистские уравнения «сойдутся». Но указавшие на ошибку критики не были заинтересованы в исправлении целой конструкции, и их приговор Марксу обжалованию не подлежал. Когда уравнения в конце концов были преобразованы, никто не обратил на это особого внимания. У марксистской экономики хватает проблем и помимо математики. Например, имеем ли мы право использовать концепцию прибавочной стоимости в мире, где господствуют монополии, в контексте научных разработок? Действительно ли Марксу удалось избавиться от трудностей, связанных с использованием «труда» как мерила ценности?

Эти и подобные им вопросы и по сей день будоражат исследователей наследия Маркса – именно они позволили большинству немарксистов отвергнуть его теорию как неуклюжую и недостаточно гибкую. Сделать это – значит упустить два выдающихся аспекта Марксова анализа.

Во-первых, он создал нечто куда более важное, чем очередная «модель» экономики. Маркс буквально изобрел новое направление исследования для общественных наук – критику экономики как таковой. Значительная часть «Капитала» убеждает читателя в том, что ранние экономисты неправильно понимали стоявшие перед ними задачи. Взять хотя бы проблему стоимости, так занимавшую Смита и Рикардо. Оба они с переменным успехом стремились продемонстрировать, насколько цены отражают – или же не отражают – количество рабочего времени, затраченного на производство того или иного продукта.

По Марксу, главный вопрос состоит вовсе не в этом. Прежде всего надо выяснить, можно ли вообще говорить о «труде» как единице измерения стоимости, когда реальные способности мужчин и женщин к труду настолько различались. Рикардо утверждал, что отношение рабочих часов, затраченных на поимку форели и убийство оленя, и определяет их сравнительную ценность при обмене, или просто цену. Но никогда еще оленя не убивали удочкой, а форель не ловили в лесу. Как же мы можем использовать «труд» в качестве общего знаменателя для определения ценности при обмене?

Ответ прост, отвечал Маркс: капиталистическое общество порождает особый вид труда – труд абстрактный, труд, лишенный личных свойств, как это было в докапиталистическую эпоху, труд, который можно продавать и покупать, точь-в-точь как пшено или уголь. В итоге настоящая заслуга «трудовой теории стоимости» заключается не в определении цен, как полагали Смит и Рикардо, а в идентификации типа системы организации общества, которая превращает рабочую силу в товар. Такое общество – капитализм, где, под влиянием исторических факторов (например, движения в поддержку огораживания) возник класс неимущих рабочих, у которых нет иного выбора, кроме как продавать свою рабочую силу как обычный товар.

Таким образом, Маркс открыл подход к социальному анализу, выставлявший экономику в абсолютно новом свете. Да таком свете, что его казавшаяся нескладной модель будто обрела второе дыхание, предложив крайне оригинальное объяснение происходящего. Основываясь на базовых предпосылках – расположении персонажей на сцене, их мотивах и общей атмосфере, она представила ситуацию изменяющейся, и изменяющейся вполне предсказуемо. Эти преобразования происходили на наших глазах: сначала упали прибыли, затем капиталисты установили новые машины, оживление закончилось крахом, и фирмы поменьше стали жертвами своих крупных собратьев. Маркс дал этим тенденциям имя «законов движения» капиталистической системы – именно им было суждено определить траекторию развития капитализма. По-настоящему удивляет тот факт, что многие из этих законов оказались пророческими.

Трудно спорить с тем, что прибыли в капиталистических экономиках имеют свойство снижаться. Конечно, Марксу здесь не принадлежит слава первооткрывателя, да и падают прибыли не только по упомянутым им причинам. Но, как замечали еще Адам Смит, Рикардо и Милль – и что охотно подтвердит любой бизнесмен, – давление конкурентной среды и растущие зарплаты действительно сокращают прибыли. Если не брать в расчет неуязвимые монополии (а таких немного), прибыли – это одновременно краеугольный камень капитализма и его ахиллесова пята, так как ни одна компания не в состоянии постоянно поддерживать цены выше собственных издержек. Существует лишь один вариант, при котором прибыли сохранятся: фирма, или экономика в целом, обязана все время расти.

Потребность в росте ведет ко второму предсказанию марксистской модели: поиск новых технологий производства не будет иметь конца. Промышленный капитализм родился во времена промышленной революции совершенно не случайно: как показал Маркс, технологический прогресс является не просто спутником капитализма, но и одной из движущих его сил. Чтобы выжить, фирмам необходимо заниматься инновационной деятельностью, изобретать и экспериментировать; недолог век того бизнесмена, кто решит жить прошлыми достижениями. Недавно одна крупная химическая компания объявила, что около трех четвертей ее дохода пришлось на продукты, о которых лет десять назад никто и не слышал. Такое положение вещей вполне типично, и хотя мы ведем речь о довольно сильно зависящей от изобретений отрасли, связь между изобретательностью и прибыльностью сохраняется повсюду.

Модель демонстрировала еще три тенденции, свойственные капитализму, – все они так или иначе проявили себя в реальности. Вряд ли нас стоит убеждать в том, что прошедшее столетие было столетием крупнейших экономических спадов и возникновения гигантских корпораций. И все же следует отдать должное смелости Марксовых предсказаний. Ни один экономист той эпохи не считал склонность к кризисам – мы бы назвали их колебаниями деловой активности – неотъемлемым свойством капиталистической системы, но последовавшие события полностью подтвердили пророчество Маркса насчет чередования подъемов и спадов. Что касается делового мира, на момент выхода «Капитала» крупные предприятия были скорее исключением из правил – тон задавали более мелкие фирмы. Утверждение, будто в обозримом будущем власть окажется в руках огромных корпораций, в 1867 году звучало не менее странно, чем сегодня – уверение в том, что через пятьдесят лет мелкий бизнес в Америке потеснит большие фирмы.

Наконец, Маркс считал, что независимый ремесленник или работающий на себя человек окажется неспособен противостоять натиску массового производства, и чем дальше, тем большая доля рабочей силы будет вынуждена продавать свой труд на рынке и, таким образом, вольется в ряды «пролетариата». Сбылось ли это пророчество? В первые годы XIX века порядка трех четвертей американцев работали на себя, будь то на ферме или в крошечных лавочках. Сегодня же их доля составляет около 10 %. Конечно, офисного работника, водителя автобуса и банковского служащего с трудом можно отнести к пролетариату, но в терминах Маркса все эти люди вынуждены предлагать свою рабочую силу капиталистам, в отличие от того же фермера или сапожника, владеющих своими средствами производства.

Если рассматривать ее в целом, модель демонстрировала неплохие способности к предсказанию. Но вот что важно: даже самое внимательное изучение мира, каким он виделся Марксу, не позволяет объяснить произошедшие впоследствии важные изменения. В его мировидении нет ни одной выдающейся фигуры – ни прозорливого рабочего лидера, ни героя грядущей революции. Кто бы спорил, главные роли в нашей драме есть – это и приближающий собственное падение капиталист, и пожинающий плоды своего триумфа рабочий, но и они являются лишь пешками в игре, завершающейся поражением одного и победой другого. Главной «фигурой» в сценарии Маркса является не человек, а процесс. В основе его взгляда на мир лежит диалектическое движение.

Надо сказать, что он оказался прав не во всем. Маркс думал, что прибыли будут снижаться постоянно и неумолимо, а не только в рамках делового цикла, – и потерпел поражение на практике. И все же, несмотря на заметные недостатки, о которых мы поговорим подробнее, марксистская модель капитализма была во многом пророческой.

Упомянутые до сих пор предсказания звучали вполне невинно. Оставался главный вывод; наверняка читатель помнит, что в итоге «чистый капитализм» Маркса обречен на крушение.

Следует сразу оговориться, что и этот прогноз не так-то легко сбросить со счетов. В России и Восточной Европе на смену капитализму действительно пришел социализм, а в Германии и Италии капитализм уступил место фашизму. И хотя войны, жестокость политических лидеров, направленные усилия революционеров да и просто судьба внесли свою лепту, невеселая истина состоит в том, что изменения произошли во многом по той причине, что была так важна для Маркса: капитализм потерпел неудачу.

Почему так получилось? Отчасти дело было в порожденной им самим нестабильности, которую предвидел Маркс. Череда кризисов один глубже другого, усугубленных разрушительными войнами, лишила низшие и средние классы общества веры в систему. Но это не все. Европейский капитализм рухнул не столько по экономическим, сколько по социальным причинам – и это Маркс тоже предвидел!

Сам он понимал, что экономические недостатки системы не были непреодолимы. Во времена Маркса не существовало антимонопольного законодательства и способов сглаживания циклических колебаний экономики, но эти меры не казались недосягаемыми. В претворении в жизнь Марксовых взглядов на наше общество не было ничего неизбежного в физическом смысле этого слова. Марксистское предсказание упадка основывалось на политической невозможности исправления системы правительством, не только по идеологическим, но и по эмоциональным мотивам. Для излечения пороков капитализма членам правительства нужно возвыситься над собственными интересами, а это реально лишь при условии, что люди освободятся от оков эгоизма. Согласно анализу Маркса, вероятность подобного развития событий была невелика.

Главным образом именно нехватка гибкости и зависимость от сиюминутных интересов ослабляла европейский капитализм по крайней мере до Второй мировой войны. Читавший Маркса вряд ли может испытывать какое-либо чувство, кроме ужаса, при взгляде на ту зловещую решительность, с какой многие народы встали ровно на тот путь, что, согласно экономисту, сулил им гибель. Казалось, будто правительства, не отдавая себе в этом отчета, вознамерились доказать справедливость Марксова прогноза, делая именно то, что от них и требовалось. В царской России были раздавлены все ростки демократического рабочего движения, а в Англии и Германии создание монополий и картелей поощрялось на официальном уровне, и марксистская диалектика казалась пророческой – и в этом губительной. Стоило кому-либо на рубеже веков обратить внимание на огромный разрыв между богатыми и бедными, а также на полное безразличие первых к судьбам вторых, как возникало ощущение, что психологические стереотипы, игравшие главные роли в Марксовой драме, были подсказаны самой жизнью.

В те годы события в Америке развивались по иному сценарию. Конечно, и в этой стране были свои революционеры и сторонники реакции. Экономическая история Соединенных Штатов содержит немало примеров эксплуатации и жестокости. Различие же заключается в том, что здесь развитию капитализма не препятствовало наличие родословной и устаревшие классовые предрассудки. Отчасти по этой причине социальный климат в Америке куда суровее европейского; американцы считали «здоровый индивидуализм» своим кредо долгое время после того, как индивид был подавлен наступившей эрой массовой индустриализации, в Европе же традиционная максима «положение обязывает» существовала на фоне очевидного классового деления. И все же именно в американской атмосфере родился своего рода прагматизм в том, что касается отношений с властью, на личном и общественном уровне, и повсеместное уважение к демократическим идеалам, позволившее государству избежать подводных камней, принесших столько несчастья народам всего мира.

В этой способности к изменению и следует искать ответ на анализ, проделанный Марксом. И правда, чем глубже становится наше знание истории капитализма, и особенно в последние десятилетия, тем лучше мы можем оценить как проницательность Маркса, так и ограниченность его выводов. Те проблемы, что он диагностировал у капитализма, по большей части никуда не делись; среди них стоит особо отметить тенденцию к экономической нестабильности и концентрации власти и богатства. Тем не менее разные страны решают эти проблемы по-своему. Так, несмотря на уровень безработицы, превышающий американский, многие европейские страны предоставляют своим гражданам бесплатные образование (в том числе высшее) и здравоохранение, а также пенсионное обеспечение и пособия по безработице, заставляющие американцев краснеть от стыда. В результате процент граждан, живущих за чертой бедности, в Америке в три, а то и в четыре раза больше![136]

О чем это говорит? Обладавший широчайшим видением проблемы Маркс попросту не отвел должной роли социально-политическим факторам – на страницах его работ трудно найти даже упоминание о них. По поводу прерогатив капитала, важности рынка и роли частного и общественного секторов экономики, опирающейся на капиталистические институты, существует целый спектр мнений. Именно в этом спектре взглядов, моделей поведения и институтов стоит искать духовного наследника марксизма.

Не стоит отождествлять марксистский анализ с пророчествами неизбежной гибели. И по сей день он предлагает самое глубокое, самое полное исследование, которому когда-либо подвергалась капиталистическая система. Перед нами не просто критика с позиций нравственности, сопровождаемая кивками головы и цоканьем языком по поводу того, насколько порочна жажда наживы, – все это справедливо относительно Маркса-революционера, но никак не Маркса-экономиста. Несмотря на всю заложенную в них страсть, его оценки подчеркнуто беспристрастны, и именно поэтому они остаются актуальными и сегодня.

Наконец, стоит заметить, что Маркс был не просто великим экономистом. На похоронах друга Энгельс сказал, что, как «Дарвин открыл закон эволюции органической природы, так Маркс открыл закон эволюции человеческой истории».[137] Тут он немного преувеличил, но Энгельс был не так уж не прав, говоря о чрезвычайной важности Марксова взгляда на исторический процесс как арену схваток разных классов за господство над остальными. Маркс научил нас смотреть не только на историю, но и сквозь нее, точно так же, как Фрейд завещал изучать происходящие внутри нас процессы, зачастую невидимые за внешней стороной личности, а Платон учил направлять взгляд сквозь ширму еще не исследованных идей – туда, где сокрыты важнейшие вопросы философии.

И поэтому Маркс, наряду с Фрейдом и Платоном, по праву является нашим современником. Его не назовешь непогрешимым, и тут не поможет даже культ вокруг его личности. Наверное, лучше воспринимать его как неизбежного участника нашей жизни, как великого исследователя, обнаружившего новый континент общественной мысли и оставившего на нем неизгладимый след. Все, кто пожелает изучить этот континент более подробно, согласны они с Марксом или нет, должны отдать дань уважения тому, кто впервые открыл его для человечества.

Глава 6

Викторианский мир и экономическое подполье

Карл Маркс огласил свой приговор капитализму на страницах вышедшего в 1848 году «Манифеста…»; система была объявлена жертвой неизлечимого недуга, и, хотя конкретных дат не называлось, последняя схватка была уже не за горами. Самым заинтересованным лицам – коммунистам – оставалось лишь жадно ждать последнего вздоха, который возвестит о переходе власти в их руки. Поиск признаков надвигающейся гибели начался еще до появления в 1867 году «Капитала», и каждый приступ спекулятивной лихорадки, каждый период спада позволял подгоняемым надеждой коммунистам приблизиться к смертному одру системы, шушукаясь между собой о том, что час последней революции настал.

Но система и не думала умирать. Да, многие марксистские законы движения оказались верны на практике: крупный бизнес становился все крупнее, а общество страдало от бесконечных спадов и сопряженной с ними безработицы. Несмотря на эти свидетельства надвигающегося конца, налицо было отсутствие одного крайне важного симптома, так высокопарно сформулированного Марксом: «растущие страдания» пролетариата совершенно не собирались расти.

По правде говоря, между учеными-марксистами довольно долго шли споры по поводу того, что хотел сказать этой фразой сам Маркс. Если подразумевалось, что все большая часть рабочего класса будет испытывать «страдания», связанные с превращением в пролетариев – работающих за заработную плату, – то, как мы уже видели, он оказался прав. Но если же Маркс имел в виду ухудшение их материального положения – он безнадежно заблуждался.

Королевская комиссия, созванная для расследования обстоятельств экономического кризиса 1886 года, с особым удовлетворением отметила состояние рабочих классов.

О снисходительном лицемерии со стороны правящих слоев тут речи не шло – условия жизни и правда заметно улучшились. Оглядываясь назад, в 1880-х годах сэр Роберт Гиффен писал: «Нам следует задуматься над тем, что еще полвека назад, когда заработная плата рабочего составляла хорошо если половину нынешней, он был вынужден время от времени противостоять растущим ценам на хлеб, что обрекали его на голодную смерть. Да что говорить, пятьдесят лет назад подавляющему большинству работников во всем Королевстве периодически приходилось жить впроголодь».[138] К моменту написания этих строк цены выросли еще сильнее – но их обогнал рост вознаграждения за труд. Впервые за всю историю английский рабочий зарабатывал достаточно, чтобы поддерживать собственное существование, – это не сообщало ничего хорошего о прошлом, но позволяло надеяться на светлое будущее.

Параллельно с ростом заработков постепенно иссякал источник прибавочной стоимости: рабочий день сокращался, причем ощутимо. Например, на верфях Джерроу и химическом производстве Ньюкасла рабочая неделя уменьшилась с 61 до 54 часов, и даже на текстильных фабриках, где пот всегда лился ручьями, рабочие теперь вкалывали всего по 57 часов. Конечно, владельцы производств жаловались, что их издержки на зарплату выросли больше чем на 20 %. Но каким бы дорогостоящим ни был прогресс, он приносил выгоду, пусть и нематериальную. Стоило уровню жизни подняться – и волнения 1848 года моментально улеглись. Как сказал один промышленник из Стаффордшира, «только дайте им приличную работу, и разговоры о политике прекратятся сию же минуту».