Завоевание счастья

Бертран Рассел

Завоевание счастья

Серия «Философия – Neoclassic»

Bertrand Russell

THE CONQUEST OF HAPPINESS

Перевод с английского В. Желнинова

Печатается с разрешения издательства Routledge, a member of the Taylor & Francis Group, copyright of The Bertrand Russell Peace Foundation.

© The Bertrand Russell Peace Foundation, 1996

© Издание на русском языке AST Publishers, 2021

Предисловие

Мой труд вряд ли пригодится тем, кто смотрит на практические задачи просто как на предмет для беседы. Для понимания идей, изложенных в этой книге, вам не потребуется специальных знаний и широкой эрудиции, и вы не найдете в ней глубоких философских прозрений. Я всего лишь стремился свести воедино некоторые соображения, диктуемые, как мне хочется верить, простым здравым смыслом. Все, на что я претендую в отношении советов, предлагаемых читателю, подтверждается моим собственным опытом и моими собственными наблюдениями, которые способствуют моему счастью, когда я живу, опираясь на них. На этом основании я смею надеяться, что среди великого множества мужчин и женщин, страдающих от отсутствия счастья, в то время, как им хотелось бы им наслаждаться, некоторые читатели обнаружат в этой книге диагноз своей болезни и выберут из перечисленных мною способов излечения свой. Я писал эту книгу в убеждении, что многие несчастливые люди смогут в конце концов обрести свое счастье, если приложат к тому осознанные усилия.

Часть I

Причины несчастья

Глава 1

Что делает людей несчастными?

Животные счастливы, когда чувствуют себя здоровыми и когда у них достаточно пищи. Человеческие же существа, как мне кажется, тоже должны довольствоваться той же малостью, однако в современном мире это не так – по крайней мере, в большинстве случаев. Если человек несчастлив, он, скорее всего, будет готов признать, что не одинок в своем несчастье. А вот если он счастлив, то пусть спросит себя, много ли счастливчиков среди его друзей. Если вы решитесь задать этот вопрос друзьям, вам следует освоить искусство чтения мыслей по выражению лица; научиться также улавливать настроение и душевное состояние тех, с кем вы общаетесь едва ли не каждый день. «На всех я лицах нахожу печать бессилья и тоски», – говорил Уильям Блейк. При всем видимом разнообразии невзгод бросается в глаза, что несчастье преследует человека повсюду. Допустим, вы находитесь в Нью-Йорке, типичнейшем современном большом городе. Если вам случится оказаться на шумной улице в разгар рабочего дня, или где-нибудь в центре в выходной день, или вы будете наблюдать веселье и танцы в какой-нибудь из вечеров, – освободите свой ум от собственных мыслей и попытайтесь проникнуться мыслями и чувствами окружающих вас людей. Почти сразу вы осознаете, что практически каждый в этой многоликой толпе чем-то обеспокоен. В рабочей суете легко различимы тревога, чрезмерная сосредоточенность, отсутствие интереса к чему бы то ни было, кроме борьбы за выживание, неспособность веселиться, игнорирование ближних. Если вы выйдете на центральную улицу в воскресный день, вам встретятся сотни людей (в том числе очень состоятельных), предающихся праздности и погруженных в поиски удовольствий. Эти поиски ведутся в общем для всех темпе, на скорости самого медленного автомобиля в кавалькаде: невозможно ни разглядеть дорогу, ни любоваться пейзажем вокруг, ибо отвлечение может привести к аварии; все пассажиры поглощены желанием опередить другие автомобили, но это затруднительно из-за обилия машин; если же они ненадолго забывают о своем стремлении, как это порой случается с теми, кто сам не сидит за рулем, их охватывает неодолимая скука, а на лицах проступает банальное недовольство. Иной раз можно встретить развеселую компанию людей попроще в каком-нибудь переполненном автомобильчике, но компания ведет себя так шумно и разнузданно, что в конце концов попадает в руки полиции в результате дорожного инцидента. Даже в выходной день веселье не должно выходить за рамки закона.

Или, опять-таки, присмотритесь к участникам какой-нибудь вечеринки. Все приходят туда, заранее решив непременно получить от нее удовольствие, причем решение принимается с той мрачной убежденностью, с какой обычно садятся в кресло дантиста. Считается, что выпивка и флирт – залог радости, поэтому некоторые быстро напиваются, не замечая, насколько их поведение неприятно окружающим. После достаточного количества выпивки мужчины принимаются плакать и заниматься самоуничижением, заявляя, что не стоят любви своих матерей. Единственное, что дает им спиртное – это осознание собственной греховности, которое в трезвом состоянии разум подавляет.

Причиной этих различных проявлений несчастья выступает социальная система, а также индивидуальная психология, которая, разумеется, в значительной степени сама является продуктом социальной системы. Я уже писал о тех изменениях в социальной системе, которые необходимо произвести для утверждения счастья. Что касается устранения поводов для войны, экономической эксплуатации, воспитания при помощи запугивания и наказаний – здесь я об этом рассуждать не собираюсь. Точнее, ограничусь кратким комментарием. Предотвращение войн видится насущной потребностью нашей цивилизации, но успех не придет, пока люди настолько несчастливы, что взаимное истребление кажется им менее страшным, нежели их привычное существование. Бороться с бедностью, безусловно, нужно, коль скоро машинное производство способно хоть немного облегчить положение обездоленных; но какая польза от того, что все сделаются богатыми, если нынешние богатые уже несчастны? Воспитание в жестокости и страхе никуда не годится, но ничего другого нам пока не предлагают, поскольку воспитатели и сами воспитывались в жестокости и страхе.

Что могут сделать конкретный мужчина или конкретная женщина, здесь и сейчас, в нашем ностальгирующем обществе, чтобы стать счастливыми? При обсуждении этой проблемы я сознательно возьму для примера людей, которых трудно назвать жертвами каких-либо крайних форм страдания. Пусть это будут люди с достаточным доходом, чтобы обеспечить себя пищей и кровом, и достаточным здоровьем, чтобы вести обычный образ жизни обычного человека. Я не стану затрагивать катастрофические события, например, утрату всех детей или публичный позор. Конечно, и об этом можно сказать много по-настоящему важного, однако это события другого разряда. Моя цель заключается в том, чтобы предложить рецепт избавления от повседневных несчастий, одолевающих большинство населения цивилизованных стран, ибо эти несчастья тем невыносимее, что, не имея видимых внешних причин, кажутся неотвратимыми и неизбежными. На мой взгляд, эти несчастья проистекают, прежде всего, из ошибочного мировоззрения, ошибочной этики, ошибочных привычек, которые постепенно разрушают свойственные человеку от природы любознательность и интерес к жизни, на чем, собственно, и строится счастье, будь то у людей или у животных. Исправить такое положение – вполне в силах индивида, и я намерен предложить меры, посредством которых возможно достичь счастья в его, если угодно, типовом варианте.

Пожалуй, наилучшим введением в философию, которую я готовлюсь отстаивать, будет краткая автобиография. Я отнюдь не родился счастливым. В детстве мне частенько приходило на ум, что я, как поется в гимне, утомлен земными заботами и отягощен грехами[2]. В возрасте пяти лет я думал, что, если мне суждено дожить до семидесяти (тогда как миновала всего-навсего четырнадцатая часть жизни), впереди меня ожидает продолжительная невыносимая скука. В подростковом возрасте я вообще возненавидел жизнь и постоянно балансировал на грани самоубийства, от которого меня удерживал лишь живой интерес к математике. Теперь же я, наоборот, наслаждаюсь жизнью; полагаю, можно даже сказать, что с каждым годом я наслаждаюсь ею все больше. Частично это объясняется тем, что я открыл для себя факт наличия в мире того, что мне интересно, и постепенно приобрел многое из того, что хотел. Отчасти же причина кроется в том, что я благополучно избавился от ряда желаний – например, от стремления к достоверному знанию о чем-либо – как от чего-то недостижимого на практике. Но в первую очередь перемены случились благодаря тому, что я стал куда меньше интересоваться самим собой. Подобно многим людям с пуританским образованием, я завел привычку размышлять о своей греховности, осмысливать свои прихоти и недостатки. И потому я казался себе – вне всяких сомнений, справедливо – жалким образчиком человеческого рода. Постепенно я научился оставаться безразличным к себе и своим недостаткам; начал все больше сосредотачивать внимание на внешних объектах – на состоянии мира, на отраслях знаний, на индивидах, к которым испытывал привязанность. Конечно, внешние интересы чреваты собственными неприятностями: мир может погрузиться в войну, знаний в той или иной области непросто добиться, а друзья могут умереть. Но эти неприятности не разрушают исходное качество жизни, в отличие от тех, что возникают из отвращения к себе. Вдобавок всякий внешний интерес побуждает к активности, которая, пока интерес сохраняется, представляет собой отменное профилактическое средство от ennui[3]. Зато интерес к себе, напротив, не подразумевает позитивной активности. Его результаты – это ведение дневника, психоанализ или, быть может, уход в монастырь. Но монах не обретет счастья, покуда монастырская рутина не заставит его забыть о собственной душе. Счастье, которое он приписывает вере, можно обрести и в должности подметальщика – при условии, что человек твердо намерен посвятить этому занятию всю свою жизнь. Внешняя дисциплина есть единственный путь к счастью для тех бедолаг, которые настолько поглощены собой, что их нельзя исцелить никаким иным способом.

Их пристальный интерес к собственной особе проявляется по-разному, но мы возьмем в качестве примера три широко распространенных типа: грешника, нарциссическую личность и человека с манией величия.

Упоминая «грешника», я не имею в виду человека, который действительно грешит: в конце концов, грехи совершаются всеми – или вообще никем, тут все определяется толкованием значения слова «грех». Нет, я имею в виду человека, который поглощен осознанием своей греховности. Этот человек постоянно осуждает себя, и это неодобрение, будучи человеком верующим, он интерпретирует как неодобрение со стороны Бога. Он располагает неким представлением о своем идеальном «Я», и этот образ находится в постоянном противоречии с реальностью. Если в своем сознательном мышлении он давно распрощался с принципами, усвоенными на материнских коленях, чувство собственной греховности может прятаться глубоко в подсознании и вырываться из этих глубин, лишь когда человек пьян или спит. Тем не менее даже этого может быть достаточно, чтобы человек потерял всякий вкус к жизни. В сущности, он продолжает следовать всем тем запретам, которые усвоил сызмальства. Ругаться плохо; пить спиртное плохо; пререкаться плохо; а хуже всего секс. Конечно, наш герой не воздерживается ни от одного из перечисленных удовольствий, но все они для него отравлены, они унижают его в собственных глазах. Единственное удовольствие, которого он жаждет всей душой, – это ласковое одобрение матери, испытанное им в далеком детстве. А поскольку это удовольствие ему уже недоступно, он чувствует, что все на свете бессмысленно; и раз уж он не может не грешить, то решает грешить с размахом. Влюбляясь, он ищет в любимой материнской нежности и заботы, но не может их принять, поскольку не может уважать женщину, с которой вступает в сексуальные отношения. Далее, разочарованный, он становится жестоким, раскаивается в своей жестокости и начинает заново весь этот жуткий цикл воображаемого греха и реального раскаяния. Такова, по-видимому, психология очень и очень многих будто бы законченных грешников. Их сбивает с пути истинного преданность недостижимому объекту желания (матери или замещающей ее фигуре), усугубленная усвоенным в ранние годы жизни нелепым моральным кодексом. Избавившись от тирании ранних убеждений и привязанностей, жертвы материнской «добродетели» сделают первый шаг к счастью.

Нарциссизм в определенном смысле есть противоположность традиционного взгляда на грех; это привычка восхищаться собой и жаждать восхищения окружающих. До некоторой степени это, конечно, нормально, и тут нечего осуждать; лишь чрезмерное увлечение своей особой становится серьезным пороком. У многих женщин, в особенности у богатых дам из высшего общества, способность любить практически полностью иссякла, и на смену ей пришло горячее желание влюбить в себя вообще всех мужчин. Когда такая женщина убеждается, что мужчина ее любит, она перестает в нем нуждаться. То же самое происходит, хоть и реже, с мужчинами; классическим примером здесь будет главный герой «Опасных связей»[4]. Когда тщеславие возносится на подобные высоты, уже невозможно говорить об искреннем интересе к другим, а потому невозможно обрести истинное удовлетворение в любви. Прочие интересы иссякают с еще более трагическим результатом. К примеру, нарцисс, вдохновленный общественным интересом к великим художникам, может заняться рисованием; но, поскольку живопись для него – всего-навсего инструмент, он не может увлечься ею по-настоящему и в итоге терпит провал, а вместо ожидаемого восторга публики получает насмешки. То же самое относится к тем романистам, в чьих произведениях предстают идеализированные героини. Мало-мальски значимый успех зависит от искреннего интереса к материалу, с которым ты работаешь. Трагедия множества успешных политиков заключается в том, что их поначалу искренний интерес к потребностям общества и желание принести ему пользу постепенно вытесняются нарциссизмом. Но человек, который интересуется только собой, не вызывает ни у кого восхищения, и никто не считает его заслуживающим восхищения. Следовательно, человек, озабоченный единственно тем, как бы заставить мир восторгаться собой, вряд ли достигнет желанной цели. Даже если он этого добьется, полноценного счастья ему не обрести, так как человеческий инстинкт никогда не бывает сосредоточен полностью на самом себе, а нарцисс искусственно ограничивает себя собственной личностью, так же, как и человек, одержимый своей греховностью. Первобытный человек может гордиться тем, что является хорошим охотником, однако он так же наслаждается процессом самой охоты. Тщеславие, когда оно превосходит пределы разумного, убивает удовольствие от любого вида деятельности и тем самым неизбежно ведет к вялости и скуке. Часто источником тщеславия выступает неуверенность в себе, и тогда исправить ситуацию можно, подняв свою самооценку. Но это достигается лишь при успешной деятельности, вдохновляемой объективными интересами.

Человек с манией величия отличается от нарцисса тем, что хочет властвовать, а не очаровывать, и ждет, чтобы его боялись, а не любили. К этому типу принадлежат многие сумасшедшие – и большинство великих людей в истории. Любовь к власти, как и тщеславие, оказывает сильное влияние на нормальную человеческую натуру, а потому с нею приходится мириться; она превращается в порок вследствие своего избытка или когда проистекает из искаженного представления о реальности. Когда это происходит, человек становится несчастным и (или) глупеет. Сумасшедший, который считает себя венценосцем, может быть в некотором смысле счастлив, но его счастье – не того рода, какому позавидует человек здравомыслящий. Александр Великий психологически относился к тому же типу, что и безумцы, но обладал даром осуществлять свои безумные фантазии. Впрочем, свою главную мечту он так и не реализовал, ибо она разрасталась по мере его завоеваний. Когда стало ясно, что он вправе зваться величайшим на свете полководцем, Александр возомнил себя богом. Был ли он счастлив? Пристрастие к спиртному, безудержная ярость, безразличие к женщинам и притязания на божественность свидетельствуют об обратном. Нельзя получить полное удовлетворение от развития какого-то одного элемента человеческой природы за счет других, как и от восприятия мира в качестве «сырья» для величия собственного эго. Обычно мания величия появляется как следствие чрезмерного унижения, испытанного человеком, независимо от того, был ли он изначально психически здоров или болен. Наполеон страдал в школе от нападок соучеников: те были богатыми аристократами, а он учился на скудном пансионе. Когда он разрешил вернуться во Францию emigres[5], то с удовлетворением наблюдал, как ему кланяются бывшие одноклассники. Какое блаженство, не правда ли? Но отсюда возникло желание добиться той же покорности от русского царя, но итогом стало изгнание на остров Святой Елены.

Поскольку никто из людей не может обладать всей полнотой власти, жизнь, в которой доминирует любовь к власти, непременно рано или поздно поставит перед ним непреодолимые преграды. Осознание этого факта можно стереть лишь за счет той или иной формы безумия, хотя, если человек занимает достаточно значимое положение в обществе, он вправе заключить в тюрьму или казнить тех, кто будет отрицать его величие. Словом, репрессии в политическом и психоаналитическом смысле идут рука об руку. Там, где так или иначе обнаруживается психоаналитическое подавление (репрессии), подлинного счастья не найти. Власть, когда она имеет свои границы, может способствовать счастью индивида, но как единственная цель в жизни ведет к катастрофе, как внутренней, так и внешней.

Понятно, что психологические причины несчастья многочисленны и разнообразны. Но у всех у них есть нечто общее. Типичный несчастный человек – тот, кто, будучи лишен в молодости некоего «нормального» удовлетворения, научился ценить одну разновидность удовлетворения выше всех прочих и выстроил вокруг нее всю свою жизнь, уделяя избыточное внимание достижениям в ущерб удовольствию от самой деятельности, связанной с этими достижениями. Тут, впрочем, можно пойти еще дальше, и мы часто наблюдаем это в наши дни. Человек может мнить себя настолько чуждым обществу, что отвергает любые формы удовлетворения и принимается искать отвлечение и забытье. В результате он становится приверженцем «удовольствий». По сути, он стремится сделать жизнь сносной, отказываясь от реальной жизни. Напиваясь, человек словно убивает себя на какое-то время; счастье, которое приносит спиртное, откровенно негативно – это всего лишь мимолетное забывание о несчастье. Нарциссы и люди с манией величия верят в возможность счастья, хотя их способы достижения счастья весьма спорны, однако человек, жаждущий опьянения (в любой форме), уже оставил надежду на что-либо, кроме забытья. Такого человека следует перво-наперво убедить, что счастье желательно. Люди, которые несчастны, подобно тем, у кого нарушен сон, всегда гордятся своим недугом. Быть может, допустимо сравнить их гордость с гордыней лисы, потерявшей хвост; а значит, способ исцеления состоит в том, чтобы объяснить им, как отрастить новый хвост. Я думаю, лишь очень и очень немногие люди намеренно выбирают несчастье, усматривая в нем возможность стать счастливыми. Не стану отрицать, что такие люди существуют, но они слишком малочисленны, чтобы принимать их в расчет. Посему я буду исходить из убеждения, что читатель предпочтет быть счастливым, а не наоборот. Помогу ли я ему осуществить это желание, сказать затруднительно, однако попытка помочь ему в этом в любом случае не причинит вреда.

Глава 2

Байроническое несчастье

В наши дни, как, впрочем, и во все предыдущие исторические периоды, распространено мнение, будто среди нас имеются люди, наделенные особой мудростью: им, дескать, ведомо, что все подлинные радости остались в прошлом, а значит, жизнь как таковая утратила смысл. Люди, придерживающиеся этой точки зрения, по-настоящему несчастны, но они гордятся своим несчастьем, которое приписывают устройству мироздания и которое сами считают единственным рациональным мировосприятием, достойным просвещенного человека. Их любование собственными бедами заставляет людей менее искушенных подозревать, что это – не более чем поза: кажется, что человек, которому нравиться быть несчастным, на самом деле не несчастен. Не будем, разумеется, чрезмерно упрощать; несомненно, за ощущением превосходства и причастности к чему-то великому, свойственному этим страдальцам, и вправду таится поза, однако ее недостаточно для компенсации более простых удовольствий, которых эти люди лишаются. Мне самому думается, что жизнь в несчастье – не повод для гордости, и об интеллектуальном превосходстве тут не может быть и речи. Мудрый человек будет счастлив настолько, насколько позволяют обстоятельства, и, осознав в созерцании, что вселенная полна невзгод, он обратится мыслями к чему-то еще.

Вот в общих чертах та позиция, которую я попытаюсь обосновать в данной главе. Я хочу убедить читателя в том, что, сколько ни доказывай обратного, разум не вводит эмбарго на счастье; более того, я уверен, что люди, обвиняющие в своих бедах мироустройство, ставят телегу впереди лошади: истина в том, что такие люди не осознают причины своего несчастья и оттого выделяют наименее приятные свойства окружающего их мира.

Для современных американцев эти соображения уже изложил мистер Джозеф Вуд Кратч[6] в книге под названием «Современный характер»; что же касается поколения наших дедушек, то для них образцом и примером служил Байрон; ну а в широком смысле эту мысль сформулировал автор книги Екклесиаста. Мистер Кратч пишет: «Наше дело – пропащее, в природной вселенной для нас не осталось места, но мы, при всем том, нисколько не страдаем от того, что являемся людьми. Уж лучше мы умрем как люди, чем будем жить как животные».

Байрон говорил:

Когда растает радость, нам ее уж не вернуть, Не возродится прежний жар в холодном пепле[7].

Автор книги Екклесиаста рассуждал:

И ублажил я мертвых, которые давно умерли, более живых, которые живут доселе; а блаженнее их обоих тот, кто еще не существовал, кто не видал злых дел, какие делаются под солнцем[8].

Все три вышеназванных пессимиста приходят к своим мрачным умозаключениям после того, как испытали радости жизни. Мистер Кратч вращался в передовых интеллектуальных кругах Нью-Йорка; Байрон переплывал Геллеспонт и заводил бесчисленное множество интрижек с женщинами; автор же книги Екклесиаста предавался еще более разнообразным удовольствиям: он пробовал вино, слушал музыку, совершал «большие дела», строил водоемы для орошения, повелевал слугами-мужчинами и служанками-женщинами, и слуги рождались в его доме[9]. Даже в таких обстоятельствах мудрость его не покидала, но во всем он усматривал тщету и суету – даже в мудрости:

И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость: узнал, что и это – томление духа; потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь[10].

Собственная мудрость ему как будто досаждала, и он пытался – неудачно – избавиться от нее:

Сказал я в сердце моем: «дай, испытаю я тебя весельем, и насладись добром»; но и это – суета![11]

Однако мудрость не покидала этого человека:

И сказал я в сердце моем: «и меня постигнет та же участь, как и глупого: к чему же я сделался очень мудрым?» И сказал я в сердце моем, что и это – суета…

И возненавидел я жизнь, потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем; ибо всё – суета и томление духа![12]

К счастью для литераторов, люди больше не читают тексты, написанные давным-давно (иначе они бы наверняка пришли к выводу, что, невзирая на все и всяческие водоемы, сочинение новых книг есть, безусловно, суета и тщета). Если нам удастся показать, что учение Екклесиаста – далеко не единственное, доступное мудрецу, то нам впредь уже не понадобится обращаться к позднейшим литературным выражениям того же самого умонастроения. В подобного рода дискуссиях следует различать умонастроение и его интеллектуальное выражение. Нет смысла оспаривать настроение, ибо последнее вполне может резко измениться благодаря какому-то удачному повороту дел – или благодаря изменению нашего физического состояния, но никак не вследствие рациональных доводов. Меня часто посещало умонастроение, в котором все казалось томлением духа и суетой; я вырывался из такого мироощущения не через философию, а через выполнение каких-то настоятельно необходимых действий. Если ваш ребенок болеет, вам будет грустно, но вряд ли вы решите, что все вокруг – суета и тщета; вы не станете задумываться, имеет ли какую-либо ценность человеческая жизнь; нет, вашей задачей будет исцеление ребенка. Богатый может чувствовать (и нередко чувствует), что все кругом – суета и тщета, но, случись ему потерять деньги, он быстро сообразит, что забота о хлебе насущном – не такая уж пустая суета.

Указанное мышление рождается из чрезмерно легкого удовлетворения потребностей. Человек, как и прочие животные, адаптирован к борьбе за жизнь (в некоторой степени), и когда по причине огромного богатства хомо сапиенс оказывается в положении, позволяющем моментально утолять любые желания, само отсутствие усилий, необходимых, чтобы жить, устраняет из жизни «ингредиент счастья». Человек, которому легко достается то, в чем он не испытывает сильной потребности, начинает думать, что удовлетворение потребностей не подразумевает счастья. Если он к тому же обладает философским складом ума, он может счесть, что человеческая жизнь бесполезна и напрасна, ибо тот, у которого есть все, по-прежнему несчастен. Этот человек забывает о том, что отсутствие чего-либо и возможность мечтать об этом есть важнейшая и неотъемлемая составляющая счастья.

Пожалуй, об умонастроении достаточно. Впрочем, в книге Екклесиаста содержатся и интеллектуальные доводы:

Все реки текут в море, но море не переполняется… Не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием. Нет воспоминаний о прежних вещах… Бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас. Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после[13].

Если попытаться изложить эти доводы в стилистике, привычной для современной философии, получится приблизительно следующее: человек обречен постоянно трудиться, а материя находится в непрерывном движении, но все же ничто не вечно, хотя новое, вытесняя старое, нисколько не отличается от того, что было раньше. Человек умирает, его наследники пожинают плоды трудов предка; реки впадают в море, но их водам не позволено оставаться там на века. Снова и снова, в бесконечном и бессмысленном круговороте, люди и вещи рождаются и умирают, не становясь лучше, не достигая небывалых высот, день за днем и год за годом. Реки, будь они мудры, не пожелали бы впадать в море. Царь Соломон, будь он по-настоящему мудр, не стал бы сажать плодовые деревья, урожаем которых суждено насладиться лишь его сыновьям.

Но при ином умонастроении все перечисленное выглядит по-другому. Ничто не ново под луной, говорите? А как насчет небоскребов, аэропланов и радиотрансляций выступлений политиков? Что царь Соломон[14] знал о таких вещах? Доведись ему услышать по радио речь царицы Савской перед ее подданными по случаю возвращения из Соломоновых владений, разве не утешился бы он среди своих бессмысленных деревьев и водоемов? Найми он какое-нибудь пресс-агентство и поручи ему собрать все рассуждения молвы о красотах архитектурных сооружений его царства, прелестях его гарема и провалах прочих мудрецов, дерзнувших состязаться в мудрости с царем, продолжал бы он твердить, что ничто не ново под луной? Возможно, все вышеназванное не избавило бы его полностью от пессимизма, но ему пришлось бы подыскать для мрачного взгляда на мир некое новое выражение. Действительно, в числе причин недовольства нынешним миром мистер Кратч упоминает, что сегодня появилось столько всего нового! Если равно досадны и отсутствие новизны, и ее обилие, тогда очевидно, что они едва ли могут быть истинным основанием для тоски. Опять-таки вспомним слова: «Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь» (1:7). В качестве повода для пессимизма можно признать, что путешествие будет неприятным. Люди отправляются летом на оздоровительные курорты, но затем возвращаются туда, откуда они прибыли. Разве отсюда вытекает, что бессмысленно ездить летом на курорт? Будь речные воды наделены чувствами, они бы, вероятно, наслаждались циклическими приключениями, подобно облаку Шелли[15]. Что же касается плодов, которые пожинают лишь наследники, то на эту ситуацию можно посмотреть под разным углом: с точки зрения наследника она ничуть не катастрофическая. Да и сам факт, что все на свете преходяще, не является основанием для пессимизма. Будь новое заведомо хуже имеющегося, тогда стоило бы печалиться, но ведь прежнее меняется на лучшее, и это повод для оптимизма. Если же, как утверждал Соломон, новое равнозначно старому, что думать в этом случае? Не повод ли это признать бесполезность перемен? Вовсе нет, если только различные стадии этого цикла перемен не затруднены сами по себе. Привычка глядеть в будущее и ждать, что лишь когда-то раскроется истинное значение происходящего сегодня, кажется мне пагубной. В целом не отыскать значения, если этого значения лишены части. Жизнь имеет мало общего с классической мелодрамой, в которой герой и героиня преодолевают всевозможные невзгоды и в конце обретают счастье. Я живу и действую, мой сын наследует мне и живет по-своему, дальше наступит черед его сына. Из чего тут можно делать трагедию? Наоборот, живи я вечно, радости жизни неминуемо утратили бы для меня свою остроту и свежесть. А так – они не успевают наскучить и «перезреть».

Я грел ладони, жизнь, у твоего огня;Он догорает, я готов уйти[16].

Такое отношение столь же рационально, как и отвращение к смерти. Потому, если умонастроения будут определяться рассудком, у нас появится равное количество причин для тоски и для веселья.

Книга Екклесиаста трагична, а вот «Современный характер» мистера Кратча, увы, жалок. Обнаруживается, что мистеру Кратчу грустно, прежде всего, из-за того, что былые, восходящие к Средневековью ценности рухнули, заодно с некоторыми более поздними устоями. «Что же до наших несчастливых времен, – пишет он, – мы живем, преследуемые призраками мертвого мира, но так и не сумевшие освоиться в новом, и это нынешнее положение отчасти схоже с положением подростка, который не научился ориентироваться в жизни без опоры на мифологию, сопровождавшую его в детстве». Это утверждение совершенно справедливо применительно к определенной группе интеллектуалов – людей с литературным образованием, ничего не ведающих о современном мире; сызмальства им внушали, что веру нужно основывать на эмоциях, и потому они не способны совладать с детским стремлением к безопасности и защите, каковое невозможно утолить в мире науки. Мистер Кратч, подобно большинству других литераторов, одержим идеей, будто наука не выполняет своих обещаний. Конечно, он не сообщает нам, о каких обещаниях идет речь, но, по всей видимости, думает, что шестьдесят лет назад люди вроде Дарвина и Хаксли[17] ожидали от науки чего-то, что не сбылось. Полагаю, это полнейшее заблуждение, выпестованное теми писателями и священнослужителями, которые не желают умаления значимости своих занятий. Верно, в мире вокруг нас сегодня много пессимистов. Но пессимистов всегда хватало, особенно когда доход людей по тем или иным причинам уменьшался. Правда, мистер Кратч американец, а американские доходы в целом возросли после войны[18], но на всем Европейском континенте интеллектуалы сильно пострадали, и война как таковая принесла общее ощущение нестабильности. Эти социальные потрясения больше связаны с духом эпохи, чем с теорией мироустройства. Редкая эпоха способна сравниться по степени отчаяния с тринадцатым столетием, но ценности и вера, об утрате которых столь сожалеет мистер Кратч, устраивали тогда всех, за исключением императора и нескольких итальянских вельмож. Так, Роджер Бэкон[19] писал: «В наши дни грех торжествует более, когда-либо в прежние времена, и грех сей несовместим с мудростью. Изучим все, что происходит в мире, и обсудим происходящее беспристрастно: нам откроется не ведающая пределов развращенность, коя царит прежде всего в голове… Похоть бесчестит весь королевский двор, а чревоугодие повелевает всем на свете… Если подобное свойственно голове, то как обстоит дело с конечностями? Вот перед нами прелаты, охочие до денег и забывающие об исцелении душ… Вот перед нами монашеские ордена: я не исключаю ни единого из них, когда говорю об этом. Вот сколь глубоко они пали, все до единого, с высот надлежащего служения; и новые братства (монахов) уже успели отвергнуть подобающее достоинство. Духовенство в своей целости предается гордыне, разврату и алчности; где бы ни собирались клирики, будь то Париж или Оксфорд, они приводят в растерянность мирян своими дрязгами, ссорами и прочими пороками… Никому нет дела до того, чего и как добиваются, всеми правдами и неправдами; главное – чтобы утолялась похоть»[20]. Относительно языческой мудрости античности Бэкон говорил: «Христиане ради своего дела, которое есть мудрость Божия, должны также изучать все прочее и дополнять пути языческих философов – не только потому, что мы их потомки и должны дополнять их труды, но и потому, что мы заставляем мудрость философов служить нашей мудрости. Ибо эти языческие философы создавали свои труды, побуждаемые самой истиной – настолько, насколько им было дано. В самом деле, всю философию они сводили к Божественному: это ясно из книг Авиценны… аль-Фараби, Сенеки и Туллия, а также Аристотеля»[21]. По Бэкону – и это мнение разделяли все его литературные современники, – та эпоха никому не нравилась и не могла понравиться. Я категорически убежден, что в этом пессимизме не следует искать метафизические причины. Он вырос из войн, бедности и насилия.

Одна из самых патетических глав в сочинении мистера Кратча посвящена любви. Как представляется, викторианцы очень высоко ее ценили, но наша современная утонченность побуждает проявлять скептицизм. «Для наиболее скептических викторианцев любовь исполняла отдельные функции Божества, ими ранее утраченного. Столкнувшись с этой утратой, многие из них, даже самые упрямые, внезапно обращались хотя бы на мгновение к мистике. Они внезапно ощущали присутствие чего-то, что будило в них почтение, на которое не мог притязать никто другой, и этому чему-то они, очень глубоко в своих сердцах, хранили непоколебимую верность. Для них любовь, как и Бог, требовала любых жертв; но, как и Он, вознаграждала верующего, наполняя все проявления жизни смыслом, который еще не подвергся рассудочному анализу. Мы вырастаем привычными – больше, чем викторианцы – к вселенной, где нет Бога, но мы еще не привыкли к той вселенной, где нет любви; лишь когда мы свыкнемся с этим фактом, к нам придет осознание того, что же в самом деле представляет собой атеизм». Любопытно, насколько Викторианская эпоха различается с точки зрения современной молодежи – и с точки зрения человека, который ее застал. Помню двух пожилых дам, типичных обликом для того периода; с обеими я был тесно знаком в юности. Одна была пуританкой, зато вторая – вольтерьянкой. Первая как-то пожаловалась, что поэзия уделяет слишком много внимания любви – этой, на ее взгляд, неинтересной теме. Вторая возразила: «Никто не скажет обо мне дурного, но я всегда считала, что уж лучше нарушить седьмую заповедь, чем шестую, ведь в этом случае, по крайней мере, нужно согласие другой стороны»[22]. Очевидно, что обе позиции не соответствуют типичному, по определению мистера Кратча, мировосприятию викторианцев. Судя по всему, он позаимствовал свои идеи у некоторых авторов, не сумевших достичь гармонии с окружающей средой. Лучшим примером здесь, полагаю, будет Роберт Браунинг. Но не могу устоять перед соблазном усмотреть в любви «по Браунингу» нечто затхлое:

Благодаренье Богу, ничтожнейшее из Его созданийВладеет двумя ликами души: одно являет миру,Другое женщине, которую он любит[23].

Сказанное предполагает, что противоборство – единственно возможная форма взаимодействия с миром как таковым. Почему? Потому что, ответил бы Браунинг, мир жесток. Потому что он не приемлет вашу собственную оценку – так, думаю, будет сказать точнее. Супружеская пара в состоянии создать, как чета Браунинг[24], общество взаимного восхищения. Очень приятно иметь рядом кого-то, кто будет восхвалять твои труды, не важно, заслуживают они того или нет. Сам Браунинг наверняка ощущал себя правильным и порядочным человеком, когда сурово, не стесняясь в выражениях, осуждал Фицджеральда, посмевшего не восхититься «Авророй Ли»[25]. Лично мне полное исчезновение способности к критическому суждению с обеих сторон не кажется достойным восхищения. Оно диктуется страхом и желанием отыскать убежище от ледяных игл равнодушной объективной критики. Многие старые холостяки учатся получать такое же удовлетворение от сидения перед собственным камином. Я сам слишком долго жил в Викторианскую эпоху, чтобы считаться современным – по меркам мистера Кратча. Я ни в коем случае не утратил веру в любовь, но та любовь, в которую я верю, принципиально отличается от той, что вызывала восхищение викторианцев; моя любовь авантюрна и не заставляет жмуриться, она позволяет осознать благо, однако не подразумевает забвения зла и не притязает на то, чтобы считаться священной или святой. Приписывание любви этих качеств чревато возникновением всевозможных сексуальных табу. Викторианцы были безоговорочно уверены в том, что секс в большинстве своих проявлений порочен, зато превозносили те немногие «хорошие» его стороны, которые они одобряли. В ту пору жажда секса была сильнее, чем сейчас, и это, вне сомнения, побуждало людей преувеличивать значимость секса, как всегда поступали те же аскеты. В наши дни мы приноравливаемся к довольно смутному времени, когда немалое число людей отринуло прежние нормы, но не усвоило новых. Это, разумеется, ведет ко множеству проблем, а поскольку подсознание обыкновенно продолжает цепляться за старые нормы, эти проблемы, когда они возникают, порождают отчаяние, сожаления и цинизм. Не думаю, что людей, с которыми такое случается, действительно много, но они принадлежат к числу наиболее заметных представителей нашего века. На мой взгляд, если сравнить усредненный образ обеспеченного молодого человека наших дней и Викторианской эпохи, мы обнаружим, что ныне в любви гораздо больше счастья и гораздо больше искренней веры в ценность любви, чем шестьдесят лет назад. Причины, превращающие человека в циника, коренятся в отсутствии рациональной этики, которой он мог бы руководствоваться в своем поведении, и в господстве старых идеалов, прочно закрепившихся в его подсознании. Сетовать и предаваться ностальгии по прошлому бесполезно, нужно смело принимать современное мировоззрение и твердо искоренять номинально отвергнутые предрассудки, извлекая оные из всевозможных тайников души.

Коротко объяснить, чем ценна любовь, непросто; тем не менее я предприму такую попытку. Любовь следует ценить в первую очередь за то – и это крайне важно для всего остального, хотя перед нами отнюдь не главная ценность, – что она дарует восторг.

О, как же ошибаются все те,Кто называет тебя горькой, моя сладость,Нет слаще твоего, любовь, плода,Нет ничего приятней, моя радость[26].

Анонимный автор этих строк не искал спасения от атеизма или ключа к мирозданию; он просто радовался жизни. При этом любовь не только источник радости; ее отсутствие служит источником боли. Во-вторых, любовь следует ценить потому, что она усугубляет наилучшие удовольствия жизни, такие как музыка, восход солнца в горах или вид моря в свете полной луны. Мужчина, который никогда не наслаждался красотой в компании женщины, которую он любит, не в состоянии познать до дна ту магическую силу, которой исполнена природа. Опять-таки, любовь способна разрушать твердую оболочку эго, ибо она является формой биологического сотрудничества, в котором эмоции партнера необходимы для реализации инстинктивной цели. В мире в разные эпохи возникали единичные философские учения на сей счет, благородные и не слишком-то благородные. Стоики и ранние христиане верили, что мужчина может достичь высочайшего идеала самостоятельно – или, во всяком случае, без помощи других людей; были и те, кто воспринимал власть как основную цель жизни, а также те, кто ратовал за простые личные удовольствия. Все эти учения можно считать единичными в том смысле, что они предполагают возможность персонального счастья каждым человеком по отдельности, а не внутри большого или малого сообщества. Подобные взгляды, как мне кажется, являются ложными, не только с позиций этической теории, но и как выражение лучшей части наших инстинктов. Человек зависит от сотрудничества, а природа наделила его (этого никто не станет отрицать) инстинктивным аппаратом, пусть и не очень-то удачным, из применения которого может возникнуть дружелюбие, необходимое для сотрудничества. Любовь – первая и наиболее распространенная форма эмоции, ведущей к сотрудничеству, и те, кто испытал любовь (какой угодно насыщенности), вряд ли довольствуются философией, призывающей достигать идеала без участия любимого человека. В этом отношении родительские чувства еще сильнее, но родительские чувства ведь являются результатом любви между родителями. Я вовсе не утверждаю, что любовь в ее высших проявлениях распространена повсеместно, но я утверждаю, что в этих проявлениях она раскрывает ценности, которые иначе должны оставаться тайной, и сама обретает ценность, неподвластную осуждению скептиков, хотя скептики, которые на нее не способны, ложно приписывают собственную неспособность своему скептицизму.

Любовь – негасимое пламя,Что в сердце пылает вовек;Не стынет, не гаснет, не вянет,И ею ведом человек[27].

Теперь перейдем к тому, что у мистера Кратча нашлось сказать относительно трагедии. Он утверждает – и здесь не могу не согласиться, – что «Привидения» Ибсена уступают «Королю Лиру». «Ни большая выразительность, ни несомненный дар складывать слова не способны превратить Ибсена в Шекспира. Основа, из которой последний создавал свои творения, – его представления о человеческом достоинстве, присущее ему ощущение важности человеческих страстей и широты человеческой жизни, – просто невозможна для Ибсена, поскольку это было невозможно и непредставимо для современников Ибсена. Бог, Человек и Природа – все так или иначе утратило свою значимость за прошедшие столетия, и не потому, что реалистическая мысль современного искусства побудила нас выводить на сцену посредственных героев, а потому, что сама наша жизнь стала низменной и мелкой вследствие тех же процессов, что привели к появлению реалистических теорий искусства, оправдывающих сегодняшние воззрения». Старомодные трагедии о принцах и их страданиях совершенно не соответствуют нашей эпохе; однако если речь будет идти о некоем абстрактном человеке, мы отнесемся к его переживаниям с большим сочувствием. Причина заключается, впрочем, не в том, что мы снизили планку, а как раз наоборот. Старый канон, когда считалось, что есть особенные значительные люди, имеющие право на особенные трагические страсти, и есть все остальные, существующие лишь для того, чтобы подчеркивать их великолепие, нынче не в моде. Напомню слова Шекспира:

Комета не прочертит небо в день ухода нищих,Лишь смерть царя отмечена пожаром в небесах[28].

Во времена Шекспира подобное разделение людей на значительных и незначительных было повсеместным и, судя по всему, было характерным и для самого Шекспира. И потому у него смерть поэта Цинны – комедия, а смерть Цезаря, Брута и Кассия – трагедия. Космическая значимость индивидуальной смерти ныне утрачена, ибо мы сделались демократами, как во внешних проявлениях, так и в наших сокровеннейших убеждениях. А потому высокая трагедия в наши дни связана скорее с обществом, чем с отдельным индивидом. В качестве примера того, что имеется в виду, я привел бы Massenmensch Эрнста Толлера[29]. Не буду утверждать, что это сочинение ничем не уступает лучшим образцам прошлого, но отмечу, что будет обоснованно его с этими произведениями сопоставить; мы видим текст благородный, глубокий и актуальный, посвященный героическим деяниям и очищающий читателя через сострадание и страх, как завещал Аристотель. Сегодня у нас крайне мало примеров такой современной трагедии, поскольку старые техники и старые традиции должны окончательно отмереть без того, чтобы их просто-напросто заменила образованная банальность. Для написания трагедии нужно чувствовать ее самому. Для ощущения трагедии нужно осознавать мир, в котором ты живешь – не только разумом, но кровью и нутром. Мистер Кратч в своей книге то и дело упоминает об отчаянии, и поневоле проникаешься сочувствием к его героическому смирению с унылостью мира, но эта унылость объясняется тем, что сам Кратч и большинство литераторов до сих пор не научились испытывать старые эмоции в ответ на новые стимулы. Стимулы существуют, но не в литературных кружках. Литературные кружки лишены жизнеспособного контакта с жизнью общества, а такой контакт необходим, если речь о той глубине и искренности чувств, каковая требуется равно для трагедии и для подлинного счастья. Всем талантливым молодым людям, которые скитаются по свету, страдая, что для них не осталось никаких дел, я хотел бы сказать: «Перестаньте пытаться писать, а вместо этого попытайтесь не писать. Ступайте в мир; станьте пиратами, вождями на Борнео, рабочими в Советской России; подарите себе существование, в котором удовлетворение элементарных физических потребностей будет отнимать все ваши силы». Ни в коем случае не советую так поступать всем подряд; этот совет предназначается лишь тем, кто страдает от болезни, которую диагностировал мистер Кратч. Думаю, после нескольких лет такого существования бывший интеллектуал поймет, что, вопреки всем усилиям, более не в состоянии воздерживаться от письма, так что в урочный час собственные тексты уже не покажутся ему бессмысленными.

Глава 3

Конкуренция

Если спросить любого человека в Америке или любого делового человека в Англии, каково главнейшее препятствие в жизни, мешающее радоваться существованию, нам наверняка ответят: «Борьба за жизнь». Этот ответ будет предельно искренним, люди всем сердцем будут верить, что это так. В определенном смысле все действительно так и есть, но в ином, достаточно важном отношении это утверждение насквозь фальшиво. Борьба за жизнь и вправду происходит на наших глазах. Мы и сами можем в нее втянуться, если нам не повезет.

Фальк, герой Конрада[30], очутился на полуразвалившемся корабле, где всего двое членов экипажа имели огнестрельное оружие, а еды не было вовсе, если только не считать едой их товарищей-моряков. Когда у этих двоих закончилась еда, которую они делили между собой, началась подлинная борьба за жизнь. Фальк победил, но с тех пор остался убежденным вегетарианцем. Совсем другое имеет в виду бизнесмен, рассуждая о «борьбе за жизнь». Этими маловнятными словами он старается придать достоинство и благородство абсолютно тривиальным вещам. Поинтересуемся у него, сколько людей его сословия, с которыми он лично знаком, умерло от голода. Или уточним, что случилось с его друзьями, которые потерпели какую-либо жизненную неудачу. Общеизвестно, что разорившемуся бизнесмену живется все равно лучше с точки зрения материального комфорта, нежели человеку, который не успел разбогатеть настолько, чтобы затем разориться. Следовательно, говоря о борьбе за жизнь, люди на самом деле говорят о борьбе за успех. Когда мы вступаем в эту борьбу, то боимся не остаться без завтрака на следующее утро, а проиграть своим соседям состязание в пускании пыли в глаза.

Поистине удивительно, что большинство людей считает себя зажатыми с тисках, из которых не вырваться, тогда как в действительности они просто бегают по кругу, не замечая, что эта беговая дорожка не способна вывести их на более высокий уровень Разумеется, я в данном случае говорю о людях, достигших определенных высот в бизнесе, о людях, уже обладающих хорошим доходом и способных, если захотят, прожить без дополнительных средств. Хотя для них это будет постыдным выбором, чем-то вроде дезертирства из армии, когда враг у ворот, но, если спросить, какому общественному благу они служат, выяснится, что вразумительного ответа нет – одни банальности из рекламы активной жизни.

Рассмотрим жизнь такого человека подробнее. Возможно, у него есть замечательный дом, очаровательная жена и прелестные дети. Он просыпается рано утром, когда остальная семья еще спит, и спешит в свою контору. Там он должен позиционировать себя в качестве отличного руководителя; это и выдвинутый вперед подбородок, и решительная манера речи, и показная всеведущая сдержанность, призванная производить впечатление на всех, кроме конторского служки. Он диктует письма, разговаривает по телефону с разными важными персонами, изучает рынок и обедает с кем-то, с кем ведет дела или рассчитывает заключить сделку. Все это повторяется изо дня в день. Домой он возвращается уставшим, к тому времени, когда пора переодеваться к ужину. За ужином он в компании других уставших мужчин притворяется, будто ему нравится общество дам, еще не успевших утомиться. Сколько часов понадобится вытерпеть этому бедолаге, предугадать невозможно. Наконец он засыпает – и напряжение ослабевает, но ненадолго.

Трудовая жизнь этого человека характеризуется психологией забега на сто ярдов, но забег, в котором он участвует, представляет собой соревнование с финишем в могиле, а его сосредоточенность на том, чтобы пробежать эти сто ярдов, в конце концов становится избыточной. Знает ли он что-либо о своих детях? Будни он проводит в конторе; по воскресеньям отправляется играть в гольф. Что ему известно о своей жене? Когда он уходит утром, та еще спит. Вечерами оба увлечены исполнением социальных обязательств, не предусматривающих интимных бесед. У него, вероятно, нет друзей-мужчин, достаточно важных для него, зато, быть может, есть те, с которыми он демонстрирует ту искренность чувств, какую желал бы ощущать. О весне и осени, поре сбора урожая, он знает только, что эти времена года оказывают влияние на рынки; чужие страны он, наверное, повидал, но не испытывал ничего, кроме полнейшей скуки. Книги кажутся ему бесполезными, музыка – развлечением высоколобых.

Год за годом он становится все более одиноким, приучается все строже сосредотачивать внимание, а его жизнь вне бизнеса неумолимо теряет вкус и цвет. Я видел американца такого типа, мужчину на пороге зрелого возраста, прибывшего в Европу с женой и дочерьми. По всей видимости, семья убедила беднягу, что пора взять отпуск и подарить девочкам возможность поглазеть на Старый Свет. Мать и дочери восторженно щебечут, зовут мужчину восхититься каждым новым видом, который мнится им любопытным и чисто европейским. Отец же семейства, утомленный до изнурения и откровенно скучающий, явно размышляет о том, что творится прямо сейчас в его конторе – или что происходит в мире бейсбола. Женская половина семьи в конце концов сдается и делает вывод, что все мужчины – обманщики и филистеры. Им не приходит в голову, что отец семейства – жертва их алчности; впрочем, это действительно не совсем так, равно как и сати[31] – не совсем то, что видится европейскому наблюдателю. Вероятно, в девяти случаях из десяти вдова добровольно жертвует собой и готова умереть в огне к вящей славе и по предписанию религии. А от бизнесмена его религия и слава требуют делать больше денег; поэтому, подобно вдовам-индуисткам, он радостно идет на муки. Если американскому бизнесмену и суждено стать счастливее, он должен сначала изменить свою религию. Пока он не только стремится к успеху, но искренне верит, что долг мужчины заключается в стремлении к успеху и что того, кто лишен этого стремления, можно лишь пожалеть, – до тех пор его жизнь будет оставаться слишком плотной и слишком беспокойной для того, чтобы обрести счастье.

Возьмем простой пример – те же инвестиции. Почти всякий американец предпочтет восемь процентов дохода от рискованных вложений четырем процентам от надежных инвестиций. Вследствие этого мы часто наблюдаем потерю денег и беспрестанные тревогу и раздражение. Со своей стороны, лично я хотел бы получить за деньги надежный и безопасный досуг. Однако типичный современный человек желает больше денег, уповая на то, что рано или поздно превзойдет в показном блеске, мишуре и роскоши тех, кто недавно был ему ровней. Социальная шкала в Америке бесконечна и постоянно колеблется. А потому все снобистские эмоции проявляются ярче, нежели там, где существует твердо установленный социальный порядок, и, пусть одних только денег по-прежнему мало, чтобы придать человеку величие, без них все же очень трудно его достичь. Более того, заработанные деньги являются общепринятой мерой ума. Человек, который зарабатывает много денег, считается умным; тот, кто не в состоянии разбогатеть, признается глупцом. Никому не нравится быть глупцом в глазах окружающих. Поэтому, когда рынок приходит в неустойчивое равновесие, бизнесмены испытывают чувства, схожие с ощущениями студентов на экзамене.

Следует признать, что некий элемент подлинного, пусть и иррационального, беспокойства относительно потенциального краха время от времени преследует любого делового человека. Впрочем, Клейхенгер Арнольда Беннета, даже разбогатев, продолжал бояться смерти в работном доме[32]. Нисколько не сомневаюсь, что те, кто в детстве изрядно настрадался от нищеты, изводятся от страха, как бы их собственным детям не выпала аналогичная участь, и полагают, что сколько угодно миллионов на счете едва ли способны уберечь от этой напасти. Подобные страхи, пожалуй, неизбежны среди первого поколения богачей, но они будут меньше воздействовать на тех, кто никогда не знал настоящей бедности. При всех прочих обстоятельствах это, в общем-то, малозначительная, скорее, исключительная составляющая проблемы.

Неприятности коренятся в чрезмерно пристальном внимании к успеху как к основному источнику счастья. Не стану отрицать, что ощущение успеха существенно облегчает наслаждение жизнью. Скажем, художник, не добившийся известности в юности, очевидно станет счастливее, если его талант получит признание. Я также не отрицаю того, что деньги до определенной степени способны усилить ощущение счастья; но вот далее этого предела они, по-моему, уже не играют такой роли. Я продолжаю утверждать, что успех является всего-навсего одним из многих компонентов счастья – и обходится слишком дорого, если ради него жертвуют всеми остальными компонентами.

Такое отношение проистекает из философии жизни, преобладающей в деловых кругах. В Европе, правда, до сих пор существуют и другие круги, пользующиеся престижем. В некоторых странах сохранилась аристократия; во всех имеются ученые профессии, и во всех странах, за исключением немногих малых, есть армия и флот, к которым относятся с большим уважением. Да, верно, что в успехе присутствует элемент конкуренции, какую бы профессию ни избрал человек, но в то же время уважение вызывает не успех сам по себе, а сочетание превосходных личных качеств, каких угодно, из которого и вырос успех. Человек науки может хорошо зарабатывать или оставаться бедным; его уж точно не станут уважать больше в первом случае и меньше во втором. Никого не удивляет бедность выдающихся генералов или адмиралов; действительно, подобная бедность высоких армейских чинов воспринимается даже как особое отличие. По этим причинам в Европе сугубо финансовая конкурентная борьба ограничивается конкретными кругами, причем среди последних совсем не обязательно будут люди самые влиятельные или наиболее уважаемые.

В Америке дело обстоит иначе. Военные занимают чересчур скромное положение в обществе, чтобы иметь какое-либо влияние. Что касается ученых профессий, никто со стороны не в состоянии определить, действительно ли некий врач разбирается в медицине, действительно ли юрист сведущ в праве, а потому намного проще оценивать их достижения и заслуги по доходам, которые подразумеваются образом жизни. Что до профессуры, то это наемные слуги бизнесменов, вследствие чего они получают меньше уважения, чем в Старом Свете. В итоге американские профессионалы пытаются подражать бизнесменам и не формируют отдельный слой общества, в отличие от Европы. То есть выходит, что во всех зажиточных сословиях ничто не заставляет воздерживаться от яростных и кровопролитных схваток за финансовый успех.

Уже сызмальства американские мальчики учатся думать, что это единственное важное условие, и не желают морочить себе головы образованием, которое видится им лишенным практической ценности. Обыкновенно образование рассматривается как развитие способности получать удовольствие (под последним я подразумеваю те более утонченные виды наслаждения, которые недоступны совершенно некультурным людям). В восемнадцатом столетии одним из признаков «джентльмена» считалось умение снисходить до наслаждения литературой, живописью и музыкой. Сегодня мы вряд ли согласимся с таким подходом, однако нельзя отрицать его искренность. Богатый человек нашего времени представляется совсем другим типажом. Он вообще не читает. Если он создает картинную галерею ради увеличения собственной славы, то полагается на экспертов, которые подбирают ему картины; он получает удовольствие не от любования живописью, а от того факта, что помешал другому богачу завладеть этими картинами. Что касается музыки, то, если перед нами еврей, он, возможно, по-настоящему ее ценит[33]; любой другой богач останется в отношении музыки столь же невежественным, как и в отношении прочих видов искусства. В результате он попросту не знает, чему посвящать свой досуг. Становясь все богаче и богаче, он понимает, что делать деньги ему все легче и легче, и вот уже всего пять минут в день приносят ему больше, чем он сумеет потратить. Бедняк же прозябает в нищете из-за успеха богача. Так будет всегда и везде, пока успех видится целью жизни и мерилом счастья. Если человека не научить, как воспринимать успех, когда ты его добился, все достижения неизбежно превратят такого человека в жертву скуки.

Состязательное мышление удивительно легко вторгается в те области, к которым оно, казалось бы, неприменимо. Возьмем, к примеру, чтение. Имеются два побудительных мотива для прочтения книги: во‑первых, нам нравится текст; во‑вторых, можно похвастаться тем, что ты эту книгу читал. В Америке среди дам широко распространилась привычка читать (или притворяться, что читают) определенные книги каждый месяц; кто-то читает целиком, кто-то просматривает первую главу, кто-то довольствуется критическим обзором, но важно, что у всех эти книги должны лежать на столах. Но дамы не читают признанных шедевров. Не припомню, чтобы книжные клубы выбирали книгой месяца «Гамлета» или «Короля Лира», равно как и не припомню, чтобы у читательниц возникала необходимость приступить к освоению Данте. Следовательно, читаются исключительно посредственные современные книги, а вовсе не шедевры литературы. Тут тоже присутствует элемент конкуренции, что, пожалуй, неплохо: ведь эти дамы, если предоставить им полную свободу, наверняка принялись бы читать книги даже хуже тех, которые отбирают для них литературные пастыри и светочи.

Внимание к состязательности в современной жизни объясняется общим упадком цивилизационных норм, вроде того, что, должно быть, постиг Рим после блистательной эпохи Октавиана Августа. По всей вероятности, нынешние мужчины и женщины утратили способность наслаждаться более интеллектуальными удовольствиями. Например, искусство общей беседы, доведенное до совершенства во французских салонах восемнадцатого столетия, оставалось живо каких-то сорок лет назад. Это было чрезвычайно изящное искусство, побуждавшее прибегать к высочайшей утонченности ради совершенно сиюминутных целей. Но кто в наше время интересуется чем-либо столь изысканным? В Китае искусство беседы десять лет назад еще процветало, но, полагаю, миссионерский пыл националистов должен был уничтожить его полностью[34]. Познания в классической литературе, общие для образованных людей пятьдесят лет назад, ныне ограничиваются кругом университетских профессоров. Все, если угодно, тихие удовольствия забыты. Как-то американские студенты позвали меня весной побродить по лесу сразу за кампусом; в лесу росли чудесные дикие цветы, но никто из моих спутников не сумел опознать хотя бы один цветок. Какая польза от такого знания? Оно ведь не способствует увеличению дохода.

Проблема носит отнюдь не индивидуальный характер, и ни один индивид не в состоянии ее избежать в каждом отдельном случае. Проблема проистекает из общепринятой философии жизни, согласно которой жизнь есть состязание, конкуренция, где уважения заслуживает только победитель. Именно это заставляет превозносить волю в ущерб чувствам и интеллекту. Или, возможно, в этом утверждении мы ставим телегу перед лошадью? Пуританские моралисты неустанно подчеркивают сегодня важность воли, хотя исходно ее место занимала вера, которая ценилась превыше всего. Похоже, столетия пуританства породили расу, в которой воля развилась чрезмерно, тогда как чувства и интеллект истощились, и эта раса приняла философию конкуренции в качестве наиболее для себя пригодной. Как бы то ни было, умопомрачительный успех этих современных динозавров, которые, подобно своим доисторическим прототипам, предпочитают власть интеллекту, заставляет проявлять подражательность везде и всюду: они сделались образчиками белого человека, и вполне вероятно, что так все и останется в последующие сто лет. А тем, кто не придерживается моды, придется утешаться мыслью, что динозавры в конечном счете потерпели поражение; они истребили друг друга, и разумные посторонние унаследовали их владения.

Наши современные динозавры тоже взаимоистребляют себя. У них в среднем не найти даже двух детей в браке; они слишком мало наслаждаются жизнью для того, чтобы желать обзавестись детьми. На данный момент та философия усердия, которую они переняли у своих пуританских предков, выглядит неприспособленной к нашему миру. Те, чьи взгляды на жизнь лишают их ощущения счастья настолько, что им не хочется заводить детей, биологически обречены. Очень скоро им на смену придут другие, более веселые и радостные.

Конкуренция как главная составляющая жизни слишком мрачна, слишком утомительна, уделяет слишком много внимания крепости мускулов и проявлениям воли, чтобы составлять основу жизни для более чем одного или двух поколений. По истечении этого промежутка времени она обернется нервной усталостью, различными формами эскапизма, погоней за удовольствиями, столь же упорной, как прежний труд (ведь расслабление стало невозможным); в конце концов порода исчезнет вследствие бесплодия. Отнюдь не один только труд отравлен философией конкуренции; досуг отравлен ничуть не меньше. Тихий досуг, позволяющий восстанавливать душевное здоровье, ныне считается скучным. Требуется постоянное ускорение дел, и естественным итогом здесь видятся медицинские препараты и смерть. Единственное спасение – это признать роль здорового и тихого удовольствия в сбалансированном идеале жизни.

Глава 4

Скука и возбуждение

Скуке как фактору человеческого поведения уделяется, на мой взгляд, меньше внимания, чем она того заслуживает. На всем протяжении истории она выступала важнейшим побудительным мотивом человеческого развития, а в наши дни эта ее черта проявляется особенно ярко. При этом скука кажется сугубо человеческой эмоцией. Да, животные в неволе становятся вялыми, лениво бродят из угла в угол и постоянно зевают, но в естественном состоянии, убежден, они вряд ли испытывают что-либо, подобное человеческой скуке. Большую часть времени они высматривают врагов или ищут еду (зачастую делают то и другое одновременно), иногда спариваются и порой пытаются согреться. Но даже когда животные несчастливы, им, думаю, едва ли бывает скучно. Возможно, человекообразные обезьяны отчасти схожи с нами в этом отношении, как и во многих других, но, поскольку мне не довелось жить с ними бок о бок, у меня не было возможности поставить натурный эксперимент.

Один из главных признаков скуки состоит в контрасте между текущими обстоятельствами и другими, более приятными обстоятельствами, которые неумолимо навязываются нашему воображению. Еще в числе главных признаков скуки надо упомянуть тот, что она охватывает живое существо, когда способности последнего не задействованы полностью. Убегать от врагов, которые хотят тебя прикончить, разумеется, не самое приятное занятие, но и скучным его тоже никак не назовешь. Человек не заскучает, ожидая казни, разве что он наделен поистине сверхчеловеческим мужеством. Аналогично никто не зевает на первой речи новичка в палате лордов, за единственным исключением покойного герцога Девонширского, столь чтимого их парламентскими светлостями[35]. Скука, по сути, есть извращенная жажда деятельности, тоска по событиям, не обязательно приятным – просто по событиям, которые позволят жертве ennui скоротать очередной тоскливый денек. Значит, противоположностью скуки будет не удовольствие, а возбуждение.

Стремление к возбуждению очень глубоко укоренено в человеческих существах, в особенности в мужчинах. Думаю, в эпоху охотничьих сообществ удовлетворить его было легче всего. Погоня захватывала, войны захватывали, даже ухаживание увлекало и возбуждало чрезвычайно. Первобытный воин ухитрялся прелюбодействовать с женщиной, муж которой спал рядом, сознавая, что рискует головой, если тот вдруг проснется. Чем не возбуждающая ситуация?

Но с появлением сельского хозяйства жизнь начала становиться скучнее – если не брать в расчет аристократов, которые задержались на стадии охотников (да и по сей день там пребывают). Мы много слышим об однообразии и скуке машинного производства, но, на мой взгляд, сельское хозяйство с его старомодными методами заставляло скучать ничуть не меньше. Вопреки утверждениям большинства филантропов, я считаю, что эпоха машин радикально уменьшила общее количество скуки в нашем мире. Наемные труженики проводят рабочее время вовсе не в одиночестве, а по вечерам они могут предаваться разнообразным развлечениям, невозможным для жителей деревни.

Обратимся снова к изменениям в жизни нижнего слоя среднего класса. В былые времена после ужина семейство усаживалось в кружок и занималось так называемым «счастливым семейным досугом». Это означало, что отец семейства дремал, его жена вязала, а дочери мечтали умереть и очутиться в Тимбукту[36]. Им запрещалось читать или покидать комнату, поскольку в теории отцу полагалось в это время беседовать с детьми, и все должны были получать удовольствие от такой беседы. При удачном стечении обстоятельств дочери в конце концов выходили замуж – и обретали возможность подарить собственным детям столь же унылое и отвратительное детство. А те, кому не повезло, превращались в старых дев, из которых в итоге получались ветхие блюстительницы нравов – участь, надо признать, не лучше той, на какую обрекали своих жертв дикари.

Обо всем этом применительно к скуке нужно помнить, когда мы рассматриваем мир столетней давности; а если углубиться в прошлое еще дальше, скука неуклонно нарастает. Вообразим однообразие зимы в средневековой деревне. Люди не умели ни читать, ни писать, только свечи освещали дома с наступлением темноты, дым от очага заполнял единственное помещение, где было относительно тепло. Дороги практически исчезали, так что вряд ли удавалось повидать хоть кого-то знакомого из соседней деревни. Именно скука, наряду со всем прочим, породила охоту на ведьм – единственное развлечение, способное скрасить тоскливые зимние вечера.

Мы скучаем меньше наших предков, но больше боимся скуки. Мы усвоили (точнее, поверили), что скука не является естественным человеческим уделом, а потому ее можно и нужно избегать посредством достаточно активного поиска развлечений и иных способов возбуждения. Девушки сегодня сами зарабатывают себе на жизнь, в основном потому, что это позволяет им предаваться вечерним развлечениям и забыть о сомнительных прелестях «счастливого семейного досуга», который приходилось терпеть их бабушкам. Всякий, у кого довольно средств, перебирается в город; в Америке те, кому что-либо мешает это сделать, обзаводятся автомобилем или хотя бы мотоциклом, чтобы ездить смотреть кино. Вдобавок во всех домах есть радио. Молодым мужчинам и женщинам в наши дни встречаться гораздо проще, нежели это было когда-то, и ныне каждая служанка рассчитывает минимум раз в неделю на такую же дозу возбуждения, как та, что доставалась героиням романов Джейн Остин за всю их жизнь.

Чем выше по социальной лестнице, тем насыщеннее погоня за возбуждением. Те, кто может себе это позволить, постоянно перемещаются с места на место ради веселья, танцев и выпивки, но почему-то всегда думают, что в очередном новом заведении будет веселее, чем в других. Те, кому приходится зарабатывать, по необходимости получают свою толику скуки в рабочее время, зато те, у кого хватает денег, чтобы освободиться от потребности в работе, видят идеалом жизнь, совершенно лишенную скуки. Идеал, безусловно, благороден, и не мне его ниспровергать, но боюсь, что этой цели, как и прочих идеалов, достичь значительно труднее, нежели это видят себе идеалисты. В конце концов, по утрам бывает скучно пропорционально вечернему веселью и буйству накануне вечером. Неизбежно наступит средний возраст, а за ним придет и старость. В двадцать люди думают, что жизнь заканчивается в тридцать лет. Мне сейчас пятьдесят восемь, и я уже не приемлю такую точку зрения. Быть может, растрачивать свой жизненный капитал столь же неразумно, как расходовать капитал финансовый. Быть может, некая доля скуки является необходимым элементом человеческой жизни. Стремление избавиться от скуки вполне естественно; действительно, все народы земного шара выказывают это стремление при первой же возможности. Когда дикари стараниями белых людей впервые попробовали спиртное, то наконец-то обрели спасение от извечной скуки, и, за исключением тех случаев, когда вмешивалось правительство, стали напиваться до полусмерти. Войны, погромы и преследования – все можно отнести к способам избавления от скуки; даже ссоры с соседями лучше в этом отношении, чем ничего. Посему скука представляется моралистам насущно важной проблемой, ибо как минимум половина грехов человечества выросла из страха перед нею.

При этом скука не считается безоговорочно порочной. Известны две ее разновидности, одна из которых плодотворна, а другая губительна. Плодотворная скука есть та, которая возникает в отсутствие стимулирующих веществ, а губительная возникает в отсутствие активной жизнедеятельности. Я вовсе не утверждаю, что упомянутые вещества вообще не приносят ни малейшей пользы. Например, бывают моменты, когда опиаты прописывает врач, и, думаю, такое случается чаще, чем предполагают сторонники запрета подобных лекарств. Но желание употреблять эти вещества представляет собой то, что, безусловно, нельзя оставлять на волю ничем не сдерживаемых природных побуждений. Та разновидность скуки, которой подвержен человек, привычный к веществам, кажется мне пороком, от которого спасет только время. Сказанное о стимулирующих веществах вполне применимо, с некоторыми оговорками, и к любому виду возбуждения. Жизнь, изобилующая возбуждением, видится чрезвычайно изнурительной; это жизнь, которой непрерывно требуются все более сильные стимулы, чтобы человек вновь испытал ощущения, сделавшиеся для него неотъемлемой частью удовольствия. Тот, кто привык к избытку возбуждения, похож на человека с нездоровой тягой к перцу: в итоге он перестает чувствовать даже то количество перца, которое заставит закашляться любого другого. Чрезмерное возбуждение не только дурно сказывается на здоровье, но и притупляет вкус к удовольствиям, заменяя глубокие органические радости жизни бледными копиями, подменяя мудрость показной рассудочностью, а красоту – волнительными сюрпризами. Но я не намерен доводить до крайности свои возражения против возбуждения. Определенная доза возбуждения, несомненно, полезна, но, как и почти со всем остальным на свете, дело здесь именно в количестве. Слишком малый объем способен вызвать болезненную тягу, а избыток чреват изнурением. Поэтому для счастливой жизни необходима толика стойкой скуки, и этому непременно следует учить молодых.

Все великие книги содержат скучные фрагменты, а всем великим биографиям свойственны неинтересные отрезки жизни. Вообразим современного американского издателя, получившего Ветхий Завет как свежую рукопись к публикации. Нетрудно предугадать его реакцию на ряд библейских книг, в частности, на генеалогию. «Мой дорогой сэр, – написал бы он автору, – вот этой главе недостает бодрости; с чего вы взяли, что читателя привлекут простые перечисления имен, да еще тех людей, о которых вы так мало рассказываете? Признаю, вы отменно начали свою историю, и на первых порах я был приятно поражен, но в целом у вас налицо чрезмерное желание поведать обо всем. Выделите основное, уберите велеречивость и длинноты и приносите свою рукопись снова, когда сократите ее до разумного объема». Именно так рассуждал бы современный издатель, сознавая, что нынешний читатель боится скуки. Он сказал бы то же самое о Коране, о «Капитале» Маркса и о прочих священных (в широком смысле) текстах, успевших стать бестселлерами. Причем все сказанное выше касается не только священных текстов. Все лучшие романы содержат скучные пассажи. Роман, который сверкает событиями с первой страницы до последней, наверняка не окажется великой книгой. Да и жизнь великих людей не была бесконечно захватывающей с рождения до смерти – лишь в какие-то моменты.

Сократ то и дело устраивал пирушки и, вне сомнения, наслаждался последней беседой, пока действовал яд, но большую часть жизни он провел в спокойствии рядом с Ксантиппой, днем совершал прогулки и, быть может, встречался по дороге с несколькими друзьями. Кант, как говорят, никогда не отдалялся далее десяти миль от Кенигсберга. Дарвин, совершив кругосветное путешествие, весь остаток жизни провел в собственном доме. Маркс, спровоцировав несколько революций, решил провести остаток дней в Британском музее[37]. В общем, великие люди жили преимущественно неприметной жизнью, и их радости и удовольствия вряд ли показались бы заслуживающими внимания со стороны. Никакое великое достижение невозможно без упорного труда, а тот увлекает и поглощает настолько, что у человека практически не остается сил на сколько-нибудь серьезные развлечения – разве что на те, которые позволяют восстановить жизненную энергию в отпуске (лучшим примером, пожалуй, тут будет скалолазание).

Способность жить более или менее монотонной жизнью следует приобретать и усваивать сызмальства. Современные родители сильно провинились в этом отношении: они предлагают своим детям много пассивных развлечений вроде спектаклей и вкусной еды и не осознают важности того обстоятельства, что ребенка нужно приучать к жизни, день за днем, когда рутину лишь изредка прерывают некие экстраординарные события. Радости детства должны быть прежде всего теми, которые сам ребенок извлекает из окружающей среды посредством неких усилий и собственной изобретательности. Удовольствия, которые захватывают, но в то же время не подразумевают физической нагрузки, скажем, театр, надлежит обеспечивать ребенку крайне редко. Возбуждение – это стимулирующий препарат, которого будет требоваться все больше, а физическая пассивность в пору возбужденности противоречит инстинкту и природе. Ребенок лучше всего развивается, когда, подобно юному растению, его не «выкапывают» из той почвы, куда изначально посадили. Избыток путешествий, избыток разнообразных впечатлений вредят молодым, и по мере взросления они утрачивают способность переносить плодотворную монотонность. Я не буду утверждать, что у монотонности есть свои достоинства; я лишь отмечаю, что определенные полезные качества не проявляются без некоторой степени однообразия. Возьмем, к примеру, вордсвортовскую поэму «Прелюдия». Любому читателю очевидно, что ценность мыслей и чувств Вордсворта сегодня непостижима для утонченной городской молодежи. Мальчик или молодой человек, ставящий перед собой какую-то серьезную, конструктивную цель, способен добровольно вынести изрядную долю скуки, если он будет понимать, что это необходимо. Но созидательные цели нечасто формируются в юношеском сознании, ведь юноша ведет жизнь, полную отвлечений, а потому его мысли всегда направлены на следующее удовольствие, а не на некое отдаленное полезное достижение. По всем этим причинам поколение, которое не в состоянии терпеть скуку, будет поколением маленьких людей, далеко оторвавшихся от природных процессов, людей, внутри которых постепенно вянет каждый жизненный импульс, подобно срезанным цветам в вазе.

Мне не нравятся мистические формулировки, но все же я не могу найти способа выразить то, что имею в виду, научным языком. Поэтому воспользуюсь языком поэтическим – пусть менее точным, но более выразительным. Что бы мы себе ни думали, люди – население планеты Земля; наша жизнь является частью жизни планеты, и мы получаем от нее пропитание, так же, как растения и животные. Земная жизнь течет неспешно; осень и зима важны для нее ничуть не меньше весны и лета, а отдых насущен не менее движения. Ребенку даже больше, чем взрослому, необходимо сохранять хотя бы слабый контакт с неспешным течением земной жизни. Человеческое тело веками приноравливалось к этому ритму, а религия отчасти воплотила это событие в празднике Пасхи[38]. Помню, мне случилось встретить двухлетнего мальчика, рожденного в Лондоне и впервые привезенного на природу, в сельскую местность. Стояла зима, вокруг были сплошные сырость и грязь. С точки зрения взрослого, восторгаться было совершенно нечем, но у мальчугана это зрелище вызвало диковинный экстаз: он упал коленями на мокрую землю, уткнулся лицом в траву и стал издавать неразборчивые крики, явно выражавшие восторг. Радость, которую он испытывал, была примитивной, простой и всепоглощающей. Органическая потребность на самом деле столь велика, что те, в ком она не утоляется, редко бывают полностью здоровыми душевно. Многие удовольствия, из которых в качестве образчика можно взять азартные игры, содержат в себе элемент этого контакта с окружающим миром. Такие удовольствия – в тот миг, когда они прекращаются – оставляют человека в растерянности и тоске, и причин этой тоски он и сам до конца не понимает. Такие удовольствия не приносят ничего связанного с радостью. С другой стороны, те удовольствия, что обеспечивают нам контакт с жизнью планеты, несут в себе нечто глубоко удовлетворительное: когда они прекращаются, счастье, ими подаренное, остается с человеком, пусть даже интенсивность этих чувств слабее, нежели более «азартные» эмоции. Различие, о котором я пытаюсь рассуждать, проявляется во всей широте нашей деятельности, от простейших до самых цивилизованных занятий. Двухлетний мальчик, о котором говорилось выше, демонстрировал самую примитивную форму союза с земной жизнью. Но в более возвышенной форме то же самое можно обнаружить в поэзии. Лирику Шекспира делает непревзойденной то обстоятельство, что его стихи полны той же радости, которая побудила двухлетнего ребенка припасть к траве. Вспомните «Чу! Жаворонка песнь звончей» или «На желтый на песок слетись»[39]; в этих строфах отыщется цивилизованное выражение эмоции, которую двухлетний ребенок способен выказать лишь невнятными возгласами восторга. Или опять-таки возьмем различие между любовью и простым сексуальным влечением. Любовь есть опыт, посредством которого перерождается наша личность, она самообновляется, будто растение от дождя после засухи. В сексуальном контакте без любви ничего этого нет. Когда мимолетное удовольствие проходит, остаются усталость, отвращение и ощущение, что жизнь пуста. Любовь – это часть жизни планеты, а секс без любви – нет.

Особая разновидность скуки, от которой страдают современные городские жители, тесно связана с их отрывом от земной жизни. В результате все вокруг становится горячим и пыльным, и отчаянно хочется пить, как во время паломничества в пустыне. Среди тех, кто достаточно богат, чтобы строить жизнь по своему усмотрению, наблюдается другая форма скуки, от которой они изводятся и которая, как ни парадоксально, порождается страхом скуки. Убегая от плодотворной разновидности скуки, они становятся жертвами другой, гораздо худшей ее разновидности. Счастливая жизнь должна быть в значительной степени жизнью тихой, поскольку лишь в атмосфере тишины способна существовать подлинная радость.

Глава 5

Усталость

Усталость проявляется во множестве форм, и некоторые из этих форм оказываются более существенными препятствиями для счастья, чем другие. Чисто физическая усталость, при условии, что она не чрезмерна, может, если уж на то пошло, стать источником счастья; она вызывает крепкий сон и хороший аппетит и побуждает искать удовольствия, к которым возможно приобщиться в выходные дни. Но при чрезмерной физической усталости ситуация меняется принципиально. Крестьянки во всех обществах, кроме самых передовых, уже к тридцати годам успевают состариться из-за избытка физического труда. На заре индустриализации дети частенько получали увечья и даже погибали из-за переутомления. То же самое до сих пор отмечается в Китае и Японии, где индустриализация только разворачивается; в некоторой степени схожая картина будет верной и для южных штатов США. Физический труд, выходящий за пределы допустимой нагрузки, превращается в жестокую пытку, и очень часто такая жизнь становится почти невыносимой. Однако в самых развитых областях современного мира физическая усталость существенно минимизирована благодаря улучшению производственных условий. Поэтому наиболее распространенная разновидность усталости в наши дни в развитых обществах – это усталость нервная. Данная разновидность, как ни странно, наиболее присуща людям состоятельным, она куда реже встречается среди наемных тружеников, чем среди деловых людей и работников умственного труда.

Избежать нервной усталости в современной жизни крайне сложно. Во-первых, на протяжении рабочего времени, а еще больше в промежуток между работой и домом, городской работник подвергается воздействию шума, который по большей части (думаю, так и есть) он приучается не воспринимать сознательно, но который тем не менее утомляет – в том числе из-за подсознательных стараний не слышать этот шум. Еще одной причиной усталости без нашего ведома является постоянное присутствие незнакомцев вокруг нас. Естественный инстинкт человека, как и других животных, проявляется в том, чтобы изучить любого незнакомца своего вида, чтобы решить, вести ли себя дружелюбно или враждебно. Люди, оказавшиеся в час пик в метро, вынуждены подавлять в себе этот инстинкт и постепенно начинают испытывать глухое раздражение в отношении всех незнакомцев, с которыми они непреднамеренно вовлекаются в контакт.

Также упомяну спешку, обусловленную желанием успеть на утренний поезд; волнение, связанное с нею, может спровоцировать диспепсию[40]. Следовательно, к тому времени, когда человек приходит на работу и начинает свой рабочий день, наш «черный воротничок»[41] уже успел истрепать себе нервы и отчасти возненавидеть человеческую расу как таковую. Его работодатель, прибывший на работу в схожем настроении, никак не рассеивает мрачные чувства работника. Страх перед увольнением вынуждает вести себя смиренно и уважительно, однако это неестественное поведение лишь усугубляет нервное напряжение. Если бы раз в неделю работникам разрешали высмеивать работодателя и иным образом выражать свои мысли на его счет, их нервное напряжение наверняка уменьшалось бы, но для работодателя, у которого хватает своих забот и тревог, этот рецепт не годится. Страх работников перед увольнением равнозначен страху банкротства у работодателя. Да, кое-кто находит в себе силы подняться над этим страхом, но для достижения такого возвышенного положения им, как правило, приходится вести многолетнюю изнурительную борьбу, в ходе которой они должны старательно отслеживать происходящее во всех уголках мира и постоянно противодействовать махинациям своих конкурентов. В итоге, когда человек добивается успеха, он успевает превратиться в существо, обуреваемое нервными расстройствами, настолько привыкшее к тревогам, что не может отделаться от них даже в отсутствие явного повода. Есть еще, правда, сыновья богачей, но и они не свободны от страхов. Делая ставки и играя в азартные игры, они навлекают на себя неудовольствие своих отцов; жертвуя сном ради развлечений, ослабляют свои организмы; к тому времени, когда эта молодежь образумится, она утрачивает вкус к счастью, как и старшее поколение. Вольно или невольно, по выбору или по необходимости, большинство современных людей ведет нервическую жизнь и постоянно пребывает в утомлении, не имея возможности наслаждаться чем-либо без помощи алкоголя.

Но оставим в стороне богачей, среди которых немало глупцов, и обратимся к более широкой группе, а именно к тем, чья усталость вызвана напряженным трудом ради добывания средств к жизни. Во многом в подобных случаях усталость возникает из-за обилия забот, а с последними можно справиться благодаря лучшей философии жизни и благодаря чуть более строгой умственной дисциплине. Большинство мужчин и женщин очень плохо умеют контролировать свои мысли. Я хочу сказать, что они не в состоянии перестать тревожиться, даже когда нельзя предпринять никаких действий по избавлению от повода для тревоги. Мужчины берут с собой в постель деловые заботы, и глубоко в ночи, когда им следовало бы спать и набираться сил перед неприятностями завтрашнего дня, они продолжают прокручивать в голове проблемы, решение которых в данный момент невозможно; причем мыслят не так, чтобы найти достойную линию поведения на завтра, но почти полубезумно, что характерно для беспокойных метаний бессонной поры. Некий след полуночного безумия все еще ощущается в них поутру, затуманивает разум, портит нрав и заставляет злиться из-за любой мелочи. Мудрый человек размышляет о своих бедах, только когда в этом есть хоть какой-то смысл; в остальное время он думает о другом или, если дело происходит ночью, не думает вовсе. Конечно, я не хочу сказать, что человек может запросто отбросить мучительные мысли в кризисный момент жизни или когда у него есть основания подозревать жену в обмане; на такое способны только редкие, исключительно дисциплинированные умы. Зато вполне возможно избавиться от забот об обычных повседневных неприятностях, когда они не требуют неотложных действий. Удивительно, насколько возрастают счастье и дееспособность, если приучать разум к упорядоченности, если размышлять о проблемах в подходящее время, а не с утра до утра. Перед тем как принять трудное или бередящее душу решение, нужно собрать все необходимые факты и все тщательно взвесить; затем нужно принять решение и больше уже не возвращаться к нему; во всяком случае, до тех пор, пока у вас не появятся новые важные факты. Ничто так не утомляет, как нерешительность, и ничто не сравнится с нею в тщетности.

От немалого числа тревог можно избавиться, осознав пустячность предмета вашей тревоги. Мне довелось в свое время неоднократно выступать публично; сначала публика меня попросту пугала, и нервозность оборачивалась плохим выступлением; я настолько боялся говорить, что всегда надеялся сломать ногу до того, как мне придется произносить очередную речь; а когда выступление заканчивалось, меня охватывало утомление от нервного напряжения. Однако постепенно я приучил себя к мысли, что не имеет значения, хорошо я выступлю или плохо – как ни крути, вселенная в основе своей останется прежней, что бы я ни натворил. Я обнаружил, что чем меньше тревожусь по поводу своего выступления, тем лучше мне удается выступить, и мало-помалу нервное напряжение сошло практически на нет. Таким вот образом можно преодолеть большую часть нервной усталости. Наши дела не столь важны, как мы сами склонны предполагать; наши успехи и неудачи не слишком сильно меняют мир. Даже масштабную трагедию можно пережить; иной раз кажется, что обрушившиеся беды навсегда лишат нашу жизнь счастья, но со временем они бледнеют и исчезают, и наступает миг, когда уже почти не помнишь их мнимую насущность. А выше этих эгоцентричных соображений стоит то обстоятельство, что человеческая личность составляет лишь малую толику мироздания. Человек, способный сосредоточить свои помыслы и надежды на чем-то, превосходящем эго, может обрести некое утешение в повседневных жизненных хлопотах; для откровенного эгоиста это невозможно.

Явление, которое можно назвать гигиеной нервов, изучено недостаточно. Промышленная психология[42] старательно исследовала причины усталости и доказала тщательно собранной статистикой, что, занимаясь каким-либо родом деятельности в течение продолжительного времени, человек в конечном счете устанет (этот результат можно было предугадать и без всякой научной помпы). В изучении усталости психологи ориентировались преимущественно на усталость мышечную, хотя проводились и отдельные исследования утомления среди школьников. Впрочем, до сих пор почему-то не обращают внимания на следующую важную проблему. В современной жизни немалое значение приобрела эмоциональная разновидность усталости; чисто интеллектуальная усталость, подобно чисто мышечной, благополучно лечится сном. Любой человек, которому выпадает сделать большой объем интеллектуального труда, не подразумевающий эмоций (скажем, выполнить сложные вычисления), будет засыпать каждый вечер и тем самым избавляться от утомления. Вред, который приписывают переутомлению, едва ли объясняется этой причиной: скорее он порождается какими-то тревогами или беспокойством. А вот с эмоциональной усталостью беда в том, что она мешает отдыху. Чем сильнее человек устает, тем, как выясняется, труднее для него перестать тревожиться. Одним из симптомов приближающегося нервного срыва является убежденность в невероятной значимости работы; мол, если сделать перерыв, это чревато катастрофой. Будь я врачом, то прописывал бы принудительный отдых каждому пациенту, который твердит о важности своей работы. Нервный срыв, провоцируемый будто бы работой, на самом деле – во всех случаях, наблюдавшихся мною лично, – объясняется какими-либо эмоциональными неприятностями, от которых пациент пытался убежать через погружение в работу. Человек не желает отказываться от работы потому, что, если он это сделает, у него не останется никаких отвлечений от мыслей о неприятностях (каких бы то ни было). Разумеется, это может быть и страх банкротства, а в таких обстоятельствах работа дает прямой повод для беспокойства, но даже эта тревога заставляет трудиться столь долго, что суждения затуманиваются, и банкротство скорее приближается, чем отдаляется. Так или иначе, налицо эмоциональная проблема, вызывающая нервный срыв, а никак не изнурительный труд.