Помоги проекту - поделись книгой:
— С какого горя, о чём это вы?
— Так это-с, недавно ж ей похоронка пришла. Мы то все думали, что сын её погиб на фронте, а это…
И не успела она договорить, как ведро выскользнуло из его морщинистых рук. Он медленно опустился на лавку, смотря куда-то в невесомость. Действия его были непонятны, медлительны до странности, но только вот он сразу понял, о ком шла речь. Нинка, Ниночка… Она, она это была! Совсем недавно только из школы, из белых кос выпустилась, а уже в могилу! И так стыдно и горестно стало ему на душе, ибо последние слова его были столь нелицеприятны и глупы. Как он был неправ! А девку-то теперь не вернёшь, и никакие покаяния ей теперь не нужны. Он сложил две руки у лица и медленно пошатывался взад-вперед, будто убаюкивая себя. Слегка шоркая сапогами, бывший учитель математики подошёл с глазами, полными желания опровержения солдатом его собственных дум. Он попросил «печатную машинку» и, открыв деревянный ящичек, удостоверился, что это её вещь. Фотоаппарат Нины, который она брала с собой на последний звонок, даже на ремешке виднелись её инициалы. С этих пор ни одно слово из его уст не вырывалось полноценно. Он начал заикаться.
А. Ванеев
ГЛАВА 8
А с фронта всё не было новостей, но между тем уже начали таять застоявшиеся снега, оголяя заспанную от морозов землю. Но пока весна смиренно вступала в свои владения, народ боролся с врагом. Именно народ, а не кто-либо ещё: ленинградцы, пережив одну из страшнейших зим блокады, убирали улицы от мусора, остатков оружия и трупов. В боевом деле было складно, но успешно: войска Красной Армии достойно противостояли противнику, окружив её демянскую группировку армий «Север». Но, увы, деблокировать Ленинград от лап врага всё ещё не удавалось. Неся огромные потери обычных рядовых, молодых и старых, женщин и детей, советский народ как никто другой знал вкус войны: гадкий, вперемешку со слезами и кровью, грязью и потом. Как сказала Светлана Алексиевич в своей книге «У войны не женское лицо»: «Если не забывать войну, появляется много ненависти. А если войну забывают, начинается новая. Так говорили древние.» — только те, кто всем своим нутром ощутил все тяготы войны, не возьмутся за неё. А те, по чьей вине и произошла война и те, кто только слышал о ней не прочь её и повторить.
Так и продолжался день за днем у Нади Рябиновой: в ожидании письма от отца и Юры. Но ни от одного, ни от другого телеграмма так и не приходила. Забросив стихи и театры, девушка проводила по двенадцать часов на заводе вместе с матерью, ибо еды было мало, а рабочим предоставлялся двойной паёк. От болезненной усталости ей редко приходилось изнывать от тоски по новоиспечённым солдатам, но, приходя ночью домой, она всегда смотрела в сторону лужайки, где простиралась тропинка к их саду. А дальше следовали голод и засуха…
Есть одно явление, который связывает человека и животного — это способность приспосабливаться, способность выживать. Если животное попадает в критическую для него ситуацию, угрожающую ему или его потомству, то он либо жертвует одним детёнышем на благо остальных, либо дольше и усерднее охотится. Так и человек: он сделает всё, чтобы выжить, несмотря на окружающие его условия. С голодом каждый стал сам за себя: у каждого была критическая ситуация, от которой зависела жизнь человека или его детей. Появилось разобщение. Но отличает человека от животного одного огромное «но» — у человека есть нравственность, есть душа. Невзирая на голод, бомбёжки и смерти люди продолжали кормить себя как не физической, так духовной пищей, сохраняя трезвость рассудка: в том же блокадном Ленинграде Театр Музыкальной Комедии проработал все девятьсот дней блокады. Также стоит упомянуть всеобщее желание ленинградцев сохранить наследие Эрмитажа: множество экспонатов, исторически важных рукописей (в том числе и А.С. Пушкина) были сохранены и вывезены только с помощью обычных граждан и военных, объединивших свои силы на благо искусства. Театры, живопись и стихи были так же важны для людей, как оружие и продовольствие, иначе мы бы не читали и пели с таким трепетом стихи и песни военных лет. А сколько писем было послано! Фотографии, стихи, воспоминания — всё это и составляет наследие войны, тех кровавых лет, которые кроятся не только в задокументированных записях, но и в телеграммах обычных рядовых…
Такая телеграмма пришла и ей, да, именно ей. Она наконец-то дождалась письма…
Это произошло в мае тысяча девятьсот сорок второго. Тогда был особенный день: солнце светило сквозь вуаль затянувшихся туч. Надя еще процитировала Пушкина: «Люблю грозу вначале мая!». Она, как и великий поэт, очень любила такую погоду. Контраст жёлтого и серого — тучи и солнце. Надя встала гораздо раньше, чтобы перед работой почитать стихи. Но её так и тянуло на улицу, ибо она неимоверно соскучилась по обычным беззаботным прогулкам. Время, когда она могла спокойно прогуливаться, давно стерто грубой щетиной войны. Да ещё и постоянное чувство голода не давало насладиться полнотой пейзажей. Тем не менее, она всё же решила прогуляться. Как душиста была сирень в тот день, а какими наливными казались болтающиеся на дереве яблони, хотя они были ещё далеко неспелыми. Но трава была неподвижна и без капли росы, даже собаки и то не лаяли. Всё казалось таким тихим…
Проходя мимо заспанных улочек, она завидела фигуру, старающуюся выкрутить ведро из колодца. Фигура достаточно тучная, а потому Надежда сразу признала в ней мать Юрки — Надежду Витальевну: женщину до нéльзя добрую и ласковую, но по деревне судачили, будто она одна из самых главных сплетниц. Наде всегда нравилась эта женщина, ибо муж стал калекой в гражданской, а она сама взрастила троих мальчиков. Невероятной силы, казалось, была Надежда Витальевна, но почему-то ведро с водой будто было слишком неподъемной ношей для неё. А потому Надя решила ей помочь:
— Вам помощь не нужна? Давайте я ведро выкручу.
— Ой, Надька, ты что ли? Не признала, ей Богу! Я уж тут раскраснелась вся. Конечно, можешь помочь. — она дала Наде выкручивать ведро, а сама начала:
— Вот, знаешь, Надька, ты мне всегда нравилась: хорошая, добрая, Юрку моего любишь… А ты знаешь, он лишь кажется таким смелым, но без женской руки он не сможет. Он с детства был, как девочка, тихий такой… Книжки читал. Мы с его батькой всегда старались не обидеть его, а то он чуть что и как заревёт… А щас смотрела на него в последний раз, так вырос, возмужал…Только вот, Надька, не пишет он матери давно, — она начала вытирать слезы фартуком — а я то жду, каждый день жду… Семёныч говорил, что видел его ещё в ноябре, а с ноября-то сколько времени прошло! Что же это будет то… — начала было причитать, но вдруг её отвлёк лай собак.
Это был почтальон, разъезжающий на своём полуразвалившимся велосипеде. Говорит, мол, «здесь ли гражданочка Жданова проживает?»
— Да, я это! От кого письмо? — подлетела она к нему, будто от этого письма зависела вся её жизнь.
— Да я, собсна говоря, не ведаю. С фронта письмецо. А, вот, Вы мне сначала скажите, где Надежда Рябинова поживает? Ей тоже письмо!
— Здесь я, здесь! — сказала Надя, сразу повеселев и начав старательнее крутить воду.
— Сначала Вам письмо, милочка, тоже с фронта. Передадите, мадам?
— Конечно! Вы только моё мне дайте, моё письмо! Мне от сына!
— Держ… — он прервался, достав письмо. Ему не раз доводилось раздавать подобные, но каждый раз у него перехватывало дыхание, словно у рыбы, выброшенной на сушу.
— Чего это Вы? — не приметив ничего, она начала было вскрывать письмо, да только видит не Юркин почерк, да и документ, не похожий на письмо.
— Ну что там, Надежда Витальевна? Воюет наш боец? — с большим интересом спросила Надя.
Звук вскрытого письма — и тишина. Мгновенная и оглушающая. Хватило только общего взгляда на письмо, чтобы понять, что оно не от сына. Женщина медленно повернула голову к Наде, опёршись на забор. Рот её приоткрылся в немом звуке, а глаза будто выпали из орбит. Она медленно поднесла руку к губам и упала на колени, завыв, как раненный зверь.
— Что ты принес мне, проклятый?! Что это за чушь, где моё настоящее письмо?! Куда… КУДА ВЫ ЗАБРАЛИ МОЕГО СЫНА?!
Её неистовый крик был слышен, казалось, по всей округе. Она плакала. Как же она плакала. Так, наверное, плачут только перед казнью или от дикой беспомощности. Даже от боли так не плачут. Слёзы текли большими гроздьями по её загоревшим от работ щекам и рукам. В военное время именно почтальоны стали вестниками смерти. Именно на их долю выпало извещение о самом наихудшем — о потере родного человека. Хоть и для этого почтальона было не впервой наблюдать подобное, но что-то так щемило старое сердце. К такому никогда нельзя было привыкнуть.
Надя сразу поняла, о чём шла речь: ей было не впервой слышать и видеть такое даже проходя мимо улиц. Плач и крики матерей были обычным явлением в их деревне, но ей всегда казалось, что это коснется всех, но не её. Но не её…
Даже не успев опомниться, она не сумела удержать ведро, ставшее в одно мгновение тяжелее втрое. Попятившись назад, вес ведра затянул её в колодец, оставив после неё только колыхающуюся сирень…
ГЛАВА 9
И всё же спасти Надю удалось, но она долго не могла прийти в себя. Взгляд её был затуманен, а голову сковал бред, но все пророчили, что она пойдёт на поправку, и обычная простуда не станет ей помехой. Так и продлилась половина мая. Когда всё же очнулась, она не могли ни есть, ни пить. Бредила. Постоянно Его звала. Сквозь неразборчивые мычания ясным и понятным звучал лишь звук Его имени. На фоне старых одеял и пружинистой кровати она была такой белой, словно разлитая кем-то по грязи белая краска. Только вены цвета сирени едва проглядывались на её тонких руках. Но самым страшным казался её взгляд: её пустые глаза, где зрачки были цвета мазута, которые вот-вот займут собою всё пространство. Они смотрели куда-то за пределами материальных и духовных миров, куда-то в такую всеобъемлющую даль, что если мать и поглядывала, куда это она смотрит, то понять всё равно не могла.
Казалось, что со днями ничего не меняется: она по-прежнему отказывалась подавать признаки жизни, по крайней мере, делала это будто бы по своей воле. А между тем ей всё чудился сад, будто даже запахло его наливными яблоками и папиросой Юры… Они ведь договорились после войны туда попасть. Они должны были. Там даже листья там по-другому шуршали, а такие зелёные, будто их цвет можно было оценить на вкус. И цветы… Как много там было полевых цветов: ромашки, маки, пожарницы…Почему именно воспоминания так красочно описывают то, чего она не замечала, будучи там? А так ведь всегда и бывает, будто бы наш разум осознаёт важность этих моментов больше, чем мы сами…
Но теперь это всё казалось таким далёким и невозможным, словно вовсе и не бывало. Сон, прерванный так не вовремя. Целая жизнь, прерванная так не вовремя.
А за окном всё лило и лило. Окоченевший от дождя конец мая кое-как испускал последний свой дух в виде слабых лучей солнца, мелькающих через мутную простыню туч. Сирень начинала потихоньку отцветать, оставляя после себя дымку нежно-розовых, белых и темно-фиолетовых звёзд, по природным законам оказавшихся на земле. Так и чахли они одиноко, иногда поглядывая в окна такой же чахнущей Нади.
Но в один день она всё же пришла в себя. В один день даже смогла вскинуть руку. Она попросила только: «Письмо. Дайте мне его…».
Когда оно только попало в её слабые, словно мёрзлые ветки калины, руки, она начала медленно проходить глазами по каждой букве, читая все слова с его интонацией, иногда заглатывая некоторые звуки, как это делал когда-то он.
03.12.1941, 12 часов ночи.
«…Жданов.». Дочитав письмо, она ещё несколько раз прошлась по нему глазами, будто там могли быть скрыты от её взора новые слова. А вдруг она чего-то ещё не заметила? А вдруг ещё что… Глаза её неистово болели, слезясь, краснели с каждым разом всё больше, но она никак не могла перестать читать его. Она никак не могла понять, что его теперь нет и не будет. Больше никто не напишет ей ни одного письма, ни одной строчки. Не разбудит на рассвете посмотреть на солнце, не назовёт так нежно Наденькой. Больше некому.
И некого уже называть так.
Надя умерла тихо, без страданий и боли через несколько дней после продолжительного прочтения письма. Заснув однажды, она уже никогда не приходила в себя. Когда мать зашла её проведать, её лицо было таким безмятежным и белым, словно у маленькой куклы на снегу. Даже казалось, что она немного улыбалась. Волосы колосьями были разбросаны по старой подушке, вырезая узоры, которых уже никогда не потревожат. Они так и останутся лежать.
Хоронили её в старом свадебном платье её матери, как и полагается незамужним покойницам. Платье было желтоватое от старины и неказистое, но как же его украшала Надя… Какой же красивой невестой она была бы. И сколько таких же красивых невест было бы, если бы не война.
Последнее пристанище ей нашлось у сада, куда она ходила когда-то с Юрой. Даже некоторые поговаривают, что у того самого дерева « ЮН». По страннейшим обстоятельствам вышло, что кладбище за несколько дней до похорон разбомбили, поэтому пришлось хоронить в другом месте. Было ли это дело случая — неизвестно. Некоторые ещё говорили, будто бы во время очередного голода, совпавшего с засухой, только одно дерево плодоносило яблоками — то самое дерево, положившее начало и конец чьей-то истории.
Война шла, люди шли на войну, люди гибли на войне,
А сады все цветут…
Поделиться книгой: