Помоги проекту - поделись книгой:
ГЛАВА 4
Вот и весна приближалась к концу. Сладостный май, весь пропахший курчавой сиренью, аккуратно склонял в повиновении лету свою ярко-изумрудную голову. В 11 «А» близился выпускной. Уроки были скорее разговорными, нежели поучительными — учителя и ученики уже мысленно прощались друг с другом.
— Вот я, барышни-выпускницы, поступлю в ленинградский институт, да на кого-то там, а на историка! — восклицал Алексей Петров, надевая на себя выдуманную шинель и изображая Наполеона. — И заживу себе там, окруженный книгами о пирамидах, войнах, и, надеюсь, обществом таких же красивых дам!
ПРИМЕЧАНИЕ:
Алексей или, как его чаще называли, Лёшка Петров, столкнется с войной не только на страницах учебника. Более того, с последним ему так и не доведется соприкоснуться: сначала будет фронт, обезглавленная началом войны Родина, путь от сгоревших полей Севастополя до обломков Рейхстага, а после — возвращение домой без глаза и одной руки. Постаревший за четыре года на лет двадцать, Лёшка, тот самый весёлый, никогда не унывающий Лёшка, уйдет под землю не от бесконечных пуль врага, а от одной — своей собственной.
— А ты кем стать хочешь, Вась? Полковником небось? — сказал Лёшка, да так, что в классе раздались смешки.
— Не твое дело, Лёшка. Кем захочу, тем и буду.
— Да небось папаня твой пригрел уже тебе место у себя на службе! — послышалось сзади.
— Брось эту чушь! Никто ничего никому не грел! — резко развернувшись, процедил Василий куда-то в пустоту.
ПРИМЕЧАНИЕ:
А Наденька молча сидела у окна, подперев лицо рукою: мысли её были где-то там, у стен математической школы, где Юрка со своими товарищами иногда прогуливали уроки в ближайших парках. Но мысль её была не о нём, а о том, что произошло недавно: как его угораздило влюбиться в неё? Ведь он так далёк от её идеала: худощав, довольно меланхоличен, да при этом еще и математик! Что он имеет общего с тем же вечно обремененным страстью Лермонтовым? Или патриотичным Пушкиным? Да, может он и любит Родину, любит её… Но стихов-то он не пишет ни про то, ни про другое! Порой он настолько взбалмошен, что даже кажется, будто он сейчас вот-вот взлетит ввысь из-за своей энергии…А в романах и стихах герои не такие: молчаливы, но героичны, ответственны, а не упрямы. А он что…Впрочем, Надя и сама толком не понимала, что чувствовала к этому «математику до мозга костей», но от звука его имени по телу будто разливалось тепло, но думы её никак не хотели поддерживать такой настойчивый язык тела. А жаль…
Внезапно зашёл учитель. Все споры резко затихли. Он сел, медленно опустив голову на сложенные руки. Взгляд его аккуратно изучал каждого сидящего.
— Ну что, выпускники-новобранцы, готовы покинуть стены школы? Понятное дело, что учить математике теперь вас, граждане, уже нет надобности: уже кончается теория — вступает в свои права практика… Практика жизни.
Все единогласно заключили, что уже готовы. Хоть и на самом деле никому не хотелось расставаться с таким привычным укладом жизни.
— Запомните, — продолжал он — самое главное — это служить Родине и на благо её процветания. Наше государство, знаете ли, всё делает для вас. Просто хочу, чтоб вы знали: щас времена непростые, и даже если и выпадет надобность эдакая сражаться за Отечество — бейте смело врага и всех его отпрысков. Не нужно никого жалеть, если дело касается сохранности нашего государства! — он стукнул кулаком об стол, и щеки его налились румянцем, будто он вот-вот и лопнет.
— А разве жестокость — выход? — проговорила Нина Петрова. — мы ведь подобными врагу становимся.
Презрительно усмехнувшись, учитель проголосил:
— Ну Ниночка, куда Вы лезете, милочка? Вам, женщинам, в такие сложные дела, как война, лезть и вовсе не стоит. Вы меня извините за мою некомпетентность, но «не бабское это дело», как говорится. А потому и смысла говорить с Вами нет.
— Протестую, Иван Михайлович! Женщина испокон веков воевала наравне с мужчиной! Я и сама бы пошла воевать, если б на кону лежали моя Родина и моя семья!
— И верите ли вы в эти сказки? Да Вы знаете, на что женщина на войне годится?! Только на… — вскинув руки, пробурчал раскрасневшийся учитель математики, едва ли не упав со стула, пока не раздался звонок.
Вера потускнела, взгляд её разочарованно опустился в пол. Прежде весёлая, её было не узнать. Взяв свой ранец, она выбежала из класса. Надежда рванула за ней.
— Ну чего ты ревёшь, дурёха? Ты же знаешь, что он всегда такой… резкий. — пробормотала Наденька, мягко обняв подругу рукой.
— Неправда это, слышишь! Я, ты, мы все… Мы ведь тоже смелые, ни грязной, ни самой чёрной работы не боимся, так почему о нас такое мнение?
— Да потому что мы с тобой, Нинка, умалчиваем об этом, мол сделано да и сделано, а война то… Мало ли что люди подумают.
— В этом и горькая наша правда… — опустив голову, прощебетала Нина, ещё не зная, что ближайшее будущее позволит ей сдержать своё слово, сказанное перед учителем.
ГЛАВА 5
А ведь уже было лето — знойное лето тысяча девятьсот сорок первого. Но знойным его сделает не жара, которая так характерна для этой поры, а нечто более сильное, нечто, с чем наши герои ещё никогда не сталкивались, но в один момент станут жить с этим рука об руку тяжёлые и тернистые четыре года…
А тем временем Юра сидел на лавке и курил неумело скрученную папиросу: на душе его было гадко, даже так, что выражение «кошки скребутся» казалось слишком щадящим для его положения. Ну а что с этим сделаешь? Любовь не имеет особого возраста, времени или политического положения. Она всегда приходит нежданно.
И Она тоже.
В его кладези русых колосьев, названных головою, было много формул и теорем, объявлений о работе, но особое место занимала она — она, словно забытая кем-то игла, стремглав стремилась к сердцу. Воспоминания о ней были так дороги израненному молодому сердцу, будто кто-то их вот-вот заберёт у него. А потому он прокручивал частенько один и тот же эпизод из его жизни.
Отрывок воспоминанья Юры :
Он ещё некоторое время простоял, понурив голову, а позже затушил папиросу и зашёл в здание школы, ведь совсем скоро должен был состояться выпускной.
Сколько было музыки, смеха, белых бантиков в хвостиков и косичках, нежно-розовых платьиц и одолженных у подружек туфелек. Сколько было нудной и напутствующей болтовни учителей, вызывавших иногда зевки. Но все же вот было оно — новая жизнь. Казалось бы, экзамены ведь все сданы, да ещё и успешно! Ну, правда, кроме Лёньки, но он-то и не питал особых надежд на образование. Самое главное, что вот оно — свобода от школы и вечных уроков! Инженеры, врачи, архитекторы, хорошие матери и примерные отцы — что же ждёт каждого? Если человека и пугает неизвестность, то эта была не такой: она была несильно ноющей, но манящей раскрыть эту большую, но такую маленькую тайну.
Эта тайна была Жизнью.
А завтра была Она…
Какой же шумной была её тишина, каким спокойным было то ненастное летнее утро. Небо разразилось салютами, вальсирующими со взрывами ракет. Но на земле разразился он — строгий голос Левитана, оповещавший о Ней. Несмотря на догадки многих, те, кто стояли выше, до последнего не хотели верить в угрозу. Но вот Она теперь здесь. И для разрушения этой завесы потребуется не
Надя и Юра узнали об Её приходе от своих родителей, разбудивших недавних выпускников. Только вчера виднелась вдалеке новая жизнь, а сегодня пришла Она и откинула эту жизнь на многие километры назад. Как гнусно и бесчувственно. Теперь жизнь и вправду никогда не будет прежней: она теперь не будет так цепко держаться за руки своего владельца, а отступать, обессиленно разжимая по каждому пальцу. Нить жизни будет держаться, словно брошенный в пустыне, на одной вере. Сколько веры, залегшей на дне юных сердец, вспыхнуло в тот момент. Но сначала был страх. Именно та неизвестность, от которой стынет кровь, от которой невозможно убежать.
— Что же это делается, доченька? — тихо прошептала мать Нади, опустившись на стул с таким опустошенным взглядом, с которым Надя никогда её и не видела прежде.
— Да не переживай ты так — это временно, вот увидишь! — сказала девушка, сама до конца не веря в сказанное.
А за окном было тихо. Некогда шумный город погрузился в тревожную тишину. Она была равносильна пытке в то время: когда шумно, ты знаешь, что происходит, знаешь рёв ракет или зениток. А когда тишина — это неизвестность, такая мучительная неизвестность. Ведь никогда наперёд не знаешь, когда Она придет снова, когда будет настолько близко, что Её дыхание будет тяжело тянуться у твоего затылка.
Ко всему можно привыкнуть. И даже к Её условиям. Но когда Она только пришла, то многие были словно сбиты с ног: а что дальше? — вертелось на умах многих. Но только не на её — Нины, Нинки Петровой. Узнав в войне, она вместе со своим братом одной из первых просилась на фронт. По поддельным датам рождения, сделанным в удостоверении, ей все же удалось добиться своего. И хотя надобности в женском составе на войне пока не было, её всё же отправили в места боевых действий, но работать на заводе, что ей не было по душе. Работая по двенадцать часов в сутки без продыху, она все равно горела желанием попасть туда, где горело пепелище боевых полей. И, спустя некоторое время, ей удалось ненароком пробраться в качестве добровольческой армии, где судьба уже ей была предписана… При первом же своем бое, не страшась оружий и падающих тел, Нинка увидела реалии того мира, того самого мира, о существовании которого не подозревала ранее: жестокого, не обременённого законом, где человек мог делать, что душа желает. Но по року судьбы он возжелал именно крови и власти, а не жизни и мира. Иногда разум не соразмерен душе и её напору, а потому и сковал шок и бред Нину. Сидя в полных грязи и орудий окопах, ей вдруг вспомнилось детство: недавнее, но уже такое далёкое. Как она бежит по бескрайнему полю, пока дедушка кормит лошадь. Поле казалось таким чистым и бесконечным, что она не смогла вообразить, что оно станет самым грязным и кровавым местом на земле. Почему звук шелеста золотых колосьев сменился заревом пуль и взрывов?
Выбежав из окопа, она, схватив столько гранат, сколько могла, задумала было кидать их в сторону врага. И вот она стоит одна на истоптанном поле, наконец получив возможность разглядеть, что творится на той стороне: множество голов в касках, похожих на подберёзовики, умело спрятавшихся в осенней листве, грязь и кровь. Нина впервые ощутила себя будто отдельной от тела. Она взглянула в сторону своих товарищей с пустым, с кое-где проглядывающим в глазах юным огоньком. И прощалась.
Она прощалась…
Но не успела поднять хотя бы одну гранату, как вдруг застыла. Её пронзило пулей. Ещё одной. И ещё ещё ещё ещё ещё ещё ещё ещё ещё ещё ещё ещё.
Слишком много.
Она застыла в движении, вскинув руки. Какими же яркими были в тот момент её светлые волосы на фоне побоища, на фоне грязи и огня. Как ярко светились в последний раз её голубые глаза, каким белым было её безмятежное лицо…Приоткрыв рот в бесшумном звуке, Нина Петрова приникла лицом к земле, будто к самой мягкой подушке, и уснула. Уснула навсегда.
А тем временем всё безмятежно шёл дождь и цвели сады, летали птицы и рождались люди. Но только без Нины, без её звонкого смеха. Мир лишился смеха миллионов таких Нин, оставив их прозрачною дымкой на слезах матерей. Разве такова цена жизни?
«
ГЛАВА 6
Она не спрашивает, когда ей прийти. Она загребает, словно лопатой, с собой всех: любящих отцов и матерей, хороших жён и мужей, весёлых парней и девчонок. Она не жалеет даже детей — тех, чье пребывание на Земле было короче, чем вся Её длительность. Так Она загребла и Юру: внезапно и подло, не разрешив и вымолвить слово против. Он с самого начала знал о своей участи и чувствовал, что его долгом было и есть защитить Родину — впрочем, как и у всех юнцов, слыхавших о войне только на уроках истории. Но одно его держало, один отголосок старой жизни — его Наденька, ведь он с тех самых пор не заговорил с нею ни разу. Казалось, что ещё успеется, что всё ещё впереди…
Стук в дверь. Это он. Надя знала это, потому что ждала. Когда томишься в ожидании, кажется, что весь мир пропитывается тем, чей приход ты так ждешь. Услышав его «а Надю можно?», — она резко вскочила, но остановилась на полпути, дабы не показывать своё подлинное состояние.
— Да, я здесь, Юра. Ты чего-то хотел?
— Пошли со мной, Надь, мне нужно с тобой поговорить… — произнес он так тихо и несмело, что она его даже не признала.
Согласившись, он так неловко и нежно взял её за руку, будто бы боясь, что она отвергнет этот жест. Но раньше он так делал постоянно, но сейчас все по-другому, абсолютно всё…
— Куда мы идём? — старалась твёрдо спросить она, но получилось всё же тихо и сипло.
— В сад наш идём, ты забыла разве? Мы ведь поклялись. — остановился он, взглянув на неё.
— Зачем нам туда, разве здесь нельзя поговорить?
— Только в этот раз. — его голос звучал отчаянно, хоть и старался он это скрыть. Но обо всем говорили руки, слегка сжимавшие её запястье.
— Ну хорошо…
Придя к тому самому дереву, где были вырезаны их инициалы, всё было как прежде, но несколько деревьев уже пострадали от бомбардировок, скосившись угрюмо вниз. Но их дерево было целым, их дерево «ЮН».
Он не стал медлить:
— Я ухожу, Надь, ухожу на фронт. Ты и сама это знаешь. Я просто хотел увидеть тебя вот так, как раньше. У этого дерева, держащую меня за руку. Я не мог с тобою не проститься.
Хоть Надя и прекрасно понимала, что он уйдет, но, когда он произнёс эти слова, она не могла поверить. Они были сказаны тихо и быстро, но их звук показался ей оглушительным. Из её глаз впервые покатились одинокие слёзы, словно хрусталь, выставленный на солнце.
К ней впервые, как и ко всем людям, внезапно осознавшим всю ценность приближающейся потери, пришло наитие: какими были красивыми его глаза: такие голубые, такие живые и ясные. Она представила, как такие нежные глаза, не знавшие смерти, будут наблюдать её чаще, чем что-либо. Она заметила его руки, которые были все в мозолях и царапинах от работы, но которые были такими нежными, когда держали её за руку. Все её представления внезапно рухнули: раньше люди любили так, как и сейчас, как и всегда. Шаблон идеального задумчивого поэта рассыпался, оставив неприятную горечь разочарования из-за своей недальновидности. Вот же оно, счастье, перед ней же. Так близко, но так далеко, словно солнце, о котором говорил Юра. Но теперь, кажется, слишком поздно для признания. Как он пойдет воевать, зная, что она любит его и переживает? Он не вынесет ещё и это бремя!
— Юра, ты прости меня за то, что было тогда, в лесу… Я не со зла, я правда думала, что ты шутишь! Юра, слышишь?! Прости меня, пожалуйста. Я так не хочу, чтобы ты уходил, чтобы ты оставлял меня, я ведь… — она начинала тихо всхлипывать, каждое слово давалось всё тяжелее.
— Что «я»? — спросил он, дожидаясь ответа, будто от него зависела вся его жизнь.
— Ничего, ничего…Я так, от неожиданности… Пожалуйста, пообещай мне, что вернешься живым и будешь писать. Я буду каждый день молиться, дабы пуля обошла тебя.
— Я обещаю, Надька, обещаю. Ты ведь будешь ждать меня, так? — сказал он, аккуратно прижав её руку к своей груди.
— Да, я буду тебя ждать, глупенький, конечно буду…
— Тогда душа моя спокойна. Послезавтра я отбываю, надеюсь, ты придешь меня проводить?
— Конечно же, конечно я приду.
Всю ночь она провела в бессоннице, выстирывая подушку своими слезами. Казалось, что она никогда так прежде не плакала, как сейчас. От горя она вспоминала всё то, что происходило в тот день: предсказание, признание Юры, немой рассвет…Она хоть и сказала, что не поверила гаданию, но с тех пор ни разу не ходила в озеро и каждый раз проходила мимо них с опаской. С уходом Юры это чувство обострилось, ибо Надя так хотела жить. Жить, чтобы знать, что он тоже жив.
Ранним июльским утром она уже стояла на станции, сжимая в руках нечто, похожее на лист. Надежде казалось, что её волнение замечали все, благо не она одна стояла на станции, судорожно поправляя платье: десятки девушек, матерей и жён тоже сопровождали своих, с сегодняшнего дня, солдат. Завидев Юру, она попыталась оживиться, но вышло, по правде говоря, неуклюже. Он был в форме, в гимнастерке и начищенных сапогах, коротко говоря — в полном комплекте. От такого вида она не смогла сдержать слёз. Где же теперь его золотые колосья волос? Вместо них — набок надетая пилотка и стриженные росточки когда-то солидной шевелюры. Как же он изменился за два дня…
Подойдя к нему, она молча вложила листок и зажала его кулак. Как оказалось, это была её единственная фотография, сделанная ею несколько месяцев назад.
— Я обещаю, что буду хранить пристальнее собственной головы. — прошептал он, всматриваясь в глаза Нади, будто ища в них ответ на давно волнующий вопрос.
Но недолго им осталось стоять: прогремел клаксон — пора ехать.
Вот и дернулся поезд. Юра крепко обнял мать и Надю, собираясь запрыгнуть в один из первых вагонов.
— Стой, подожди, Юрка! — выбежала девушка из рук матери. — я люблю тебя, слышишь, люблю! Знай это, пожалуйста! Вернись домой ради матери, ради меня! Я буду ждать тебя, слышишь?!
Он рванул к ней с такой силою, что чуть не сбил её с ног и обнял так крепко, что она чуть ли не поломалась вся. Но эта боль была из самых приятных, которую ныне ей доводилось испытывать. Слезы у них потекли градом, перемешавшись друг с другом. Но Она не ждет. Она никогда и никого не ждет. А потому он уехал, запрыгнув в последний вагон, оставив Надю с мамой одних на станции. Его слёзы ещё долго не застывали у неё на щеках.
ГЛАВА 7
А война всё продолжала охватывать новые и новые города и сёла, оставляя после себя разбитые судьбы, сожжённые дома и голод. Те, кто встретился с ней лицом к лицу никогда не вернутся назад прежними — их сон будет неспокоен всю жизнь, ибо в нём они опять будут возвращаться на одно и то же место — на место жесткого и кровавого боя, к пустым зеркальным глазам убитого снарядом товарища, к фронтовой ненаваристой похлебке. Война никогда не проходит бесследно. Но, несмотря на всю бренность ситуации, люди привыкали даже к «военным» условиям жизни: делить пайки на всех членов семьи, не страшиться крови и взрывов, ждать с нетерпением весны и лета, ибо зима приносила с собой не только вьюгу и стужу, но и страшный голод.
А зиму встретила наша Надя вместе с мамой, ютясь в маленьком домике у тёти, ибо прежний их дом охватило пепелище последствий боя. В те времена как никогда страшилась Надя воды: она избегала даже самых маленьких ручейков и иногда боялась больших сугробов, навязчивые мысли одолевали её, добавляя ко всему этому месячное отсутствие писем от Юры.
В мыслях она всегда писала ему письма, будто ведя свою жизнь в одной большой телеграмме. Так, казалось, ей удавалось оставаться стойкой, вселяя в себя бесплотные причины, по которым он не мог ей написать. Все существа разумные любят питаться надеждами, полагаясь на игры разума — вот почему нам легче, нежели животным, но и одновременно тяжелее, ибо мысли наши иногда всё же начинают брать над нами верх, вселяя убеждение, будто они разумнее нас самих.
И плодом этих мыслей стал недавний сон Нади: ей чудилось, будто сидит она у сада и видит, как спиливают его буйные стволы под самые корни, оставляя обезглавленные пеньки. Снится ей, что полыхает он в пожарище невиданных размеров. И, среди башен и высоток пепла, она вдруг увидела его — их с Юрой дерево, почти невредимое, но ошпаренное последствиями пожара и вырубки. И хочет, главное, прикоснуться к нему, а у неё не получается пройти — между ними река. Так и стала она стаскивать груды камней, дабы пройти по мели, да люди завидели её и начали помогать перебраться на ту сторону. Спрашивает она, мол: «Кто вырубил лес? А они отвечают: «Приказано было, на благо остальных садов.». «Но это же тоже сад!» — восклицает она. «Да, сад, но здесь не такие плоды, как в округе: везде растут груши, а здесь яблони. Значит нужно рубить на корню. Мы пытались сделать из него грушевый, пересадив почти все деревья, а оно вон опять проросло. Не дело» «Так в чем же проблема оставить и те, и те?».
«Не знаем. Не велено — значит не велено. Либо те, либо эти. Так нужно.»
И разразилась Надя слезами горькими, да такими, что сама проснулась с ними на щеках. И на миг показалось ей, что это были не её слёзы, а Юры…
А между тем война продолжала, словно весна в феврале, вступать в свои владения: их маленькая деревня кишела окопами, дотами и ограждениями, превратив все улицы в месиво грязи из-за перекопанных по бесчисленному количеству раз дорог. Дети играли с вышедшими из строя гранатами, а старики мирно ворковали на лавках прямо возле ям, оставшихся от разорвавшихся снарядов. Люди привыкают ко всему, даже к войне. Но кажется, будто небо накопило в себе весь порох и сажу и стало от этого серым и невзрачным, передавая все душевное состояние людей. Еды оставалось все меньше: зима забирала всё самое последнее, вынудив всех сократить приёмы пищи до двух, а некоторые и до одного раза в день.
Состав, получивший распоряжение оборонять сельскую местность, тоже жил несладко: снег, грязь, холод, цинга — вся эта «руда» попадалась во время бесчисленного по счету выкапывания окопа. Но местные жители всегда старались помочь, чем могли: едой, кровом или тёплыми вещами, а потому солдаты в ушанках и платках не были такой уж редкостью.
Но внезапно вдали показалась фигура: в простенькой шали и потертом пальто, но вблизи виднелось красивое и безмятежное, хоть уже и с некоторыми морщинами, лицо. Под платком виднелось множество седых волос, хотя ей на вид было около сорока лет. Она несла авоську, а внутри была деревянная коробочка. Окликнув солдата, женщина вручила ему содержимое. Тот немного потупил и взял коробку в руки, и, подойдя к товарищам, достал оттуда старенький, но хороший фотоаппарат.
Старики на лавке, приметив это, начали было перешёптываться:
— Чего это она отдала ему? — спросила женщина достаточно преклонного возраста.
— Авось машинку печатную какую-то, не увидела. — щурясь, выронила другая.
Услышав оживлённый разговор, к ним подошёл мужчина, бывший когда-то учителем математики.
— О чём толкуете, дамы? — спросил он.
— Да вот, это самое, Любовь Андреевна, представляете себе, принесла какую-то печатную машинку солдатам! Бедная, совсем от горя осунулась…
Поделиться книгой: