Страшная дорога свободной личности

Богданов указывает, что происходящий переход от стереотипного воспроизведения родового опыта, тождественного самому себе, к становлению индивидуального опыта и личности, связан с выделением организаторской функции патриарха, который начинает руководить производством, осуществляемым общиной. Патриарх распоряжается, другие выполняют. Опыт общины перестает быть единообразным, впервые возникает разделение труда.

Богданов считает, что выделение организаторов и исполнителей (а существование организаторов без исполнителей категорически невозможно) произошло из-за того, что опыт общины стал слишком велик и не мог быть более достоянием отдельной личности. Только к старости отдельный человек мог овладеть всем объемом опыта, и, соответственно, такой человек стал снижать свою физическую активность и организационно «руководить» физическими действиями других. На следующем этапе возникает специализация труда, которая уже окончательно отделяет людей друг от друга. Богданов пишет:

«Человек обособлялся от человека силой специализации, а затем силой конкуренции, и становился „отдельной личностью“, самостоятельным центром интересов и стремлений, воплощением которых была — частная собственность. Индивидуализм создавал перегородки между людьми, единство общественного бытия скрывалось за оболочкой внешней независимости и борьбы отдельных предприятий».

Именно здесь и начинает оформляться «граница» личности, после появления которой она уже может рассмотреть в качестве «отдельности» другого человека. По этому поводу есть знаменитое изречение Маркса, которое любили цитировать советские психологи: «Так как человек родится без зеркала в руках и не фихтеанским философом: „Я есмь я“, то человек сначала смотрится, как в зеркало, в другого человека. Лишь отнесясь к человеку Павлу как к себе подобному, человек Петр начинает относиться к самому себе как к человеку».

Итак, в первобытной общности нет отдельных личностей, а есть лишь род и каждый человек тождественно равен этому роду. Раскалывается эта общность с появлением частной собственности и утверждением патриархата. Здесь разрушаются первобытно-коммунистические отношения, но формируется личность.

Патриархат связан с появлением неравенства, подчинения и принуждения. Однако в то же самое время он связан с колоссальным скачком, позволившим человеку развивать себя, ибо до появления личности осуществлялась лишь трансляция стереотипного родового опыта и обычаев. Появившаяся специализация людей расщепила их опыт, затруднила их взаимное понимание, создала, как говорит Маркс, их отчуждение друг от друга, а затем от своего труда и собственной сущности (которую, кстати, Маркс называет родовой, то есть связанной с родом). Однако специализация дала человеку принципиально новые возможности созидания и преобразования природы, сформировала все то, что мы связываем с цивилизованностью, прогрессом, наукой и искусством, техникой. Создался индивидуализм, а значит, и предпосылки взаимной вражды людей. Однако создался индивидуум, который в дальнейшем привел к появлению величайших личных совершенств и гениальности.

Свое наиболее полное выражение индивидуализм получил в западном буржуазно-капиталистическом обществе. В нем же, по мысли Маркса, достигло своего максимума отчуждение людей друг от друга и отчуждение человека от родовой сущности. Человек максимально отчуждается от своего рода, все более и более теряют значение его связи с родными, все более и более важен он сам для себя и его личные интересы. Сегодня перед нами уже «глобальный» человек, который не привязан не только к роду, но и к национальности. Он везде чувствует одинаково себя, если реализует индивидуальные интересы.

Конечно, это наступление «глобализации» и дальнейшее усиление индивидуализма сопряжено уже не с патриархатом как таковым, а с его кризисом. Который и показывает фон Триер через слабость самого мужчины и бессмысленность его попыток утвердить порядок. Порядок буржуазной жизни и научного познания в «Меланхолии». Порядок рациональной психотерапии в «Антихристе».

Однако заглянем в недавнее прошлое, когда западное буржуазное общество существовало еще в своем классическом виде, мужчина не был слаб, а его господствующее положение и утверждаемый им порядок были еще несомненны. Что породила тогда буржуазная культура, размышляющая о роли мужского и женского?

Она породила странного юного автора с трагической судьбой по имени Отто Вейнингер, который оказал огромное, хотя и несколько шокирующее, влияние на дискурс, связанный с проблемами пола, как в Европе, так и в России. Нашумевшая книга Вейнингера «Пол и характер» вышла в свет в 1903 году.

Для нашей темы Вейнингер важен потому, что он так или иначе философски осмысливает то, что скрыто в глубинах современной западной семьи.

Отто Вейнингер родился в Австрии, он отпрыск богатой еврейской семьи и выпускник факультета философии Венского университета. В 22 года он получил степень доктора философии, в 23 года опубликовал свой труд. В свои годы Вейнингер был чрезвычайно начитан, владел древними и новыми языками. Однако вскоре после выпуска своей книги, в том же 1903 году, он покончил с собой.

Книга Вейнингера начинается с его теории промежуточных половых форм. Нет абсолютного мужчины и абсолютной женщины, говорит автор, есть лишь идеальные типы М и Ж, а каждый человек находится на определенной точке континуума между этими типами. Начало М и начало Ж представлено в определенных пропорциях во всем его организме вплоть до каждой клетки. В дальнейшем, кстати, эти выводы Вейнингера были подтверждены научными открытиями — оказалось, что у каждого человека в организме вырабатываются и мужские, и женские гормоны, оказывающие влияние на весь организм.

На типах М и Ж автор строит свою характерологию. При этом он подчеркивает, каждый человек все-таки есть одно из двух — либо мужчина, либо женщина. Прежде чем перейти к сути, то есть к весьма специфическим выводам Вейнингера относительно сущности М и Ж, хочу сказать о том, на каком философском базисе строится его модель.

Ссылаясь на «Критику практического разума» Канта, которую он называет «самой величественной книгой в мире», Вейнингер говорит о «вечном потрясающем одиночестве» человека во Вселенной. Находящийся внутри его «Я» моральный закон бесконечно возвышает его ценность: «Его единственная цель — это он сам, нет другой вещи, ради которой он живет… В глубине под ним где-то затерялось человеческое общество, провалилась социальная этика. Человек — один, один».

Это одиночество и невероятное значение «Я» для Вейнингера действительно находится в основе всего. Мораль строится на уважении к чужому одиночеству, в основе которого, в свою очередь — уважение к себе. Самое тяжкое преступление — убийство, но тяжесть его в том, что, убивая другого, человек убивает самого себя. Желание человека сохранять и продлевать свою жизнь связано с тем, что человек созерцает свое «Я» в прошедшем и желает «продлить это ощущение и созерцание» на дальнейшее будущее.

«Сознание того, что со смертью окончательно теряет значение наша ослепительная, яркая индивидуальная жизнь, которая таким образом превращается в бессмыслицу, — это сознание ведет нас к жажде бессмертия», — пишет автор.

Тщеславие Вейнингер признает совершенно естественным, особенно среди людей выдающихся. По его мнению, в их тщеславии выражается стремление «поднять свою ценность перед своим умопостигаемым „Я“, перед своей моральной и интеллектуальной совестью», «потребность импонировать самому себе (своим мышлением, поступками, творчеством)». Гениальный человек, тип которого Вейнингер всячески выдвигает как наиболее достойный в человеческом роде, «несет в себе самом сознание своей ценности и награды и пренебрегает мнением всех прочих людей на том основании, что они не в состоянии изменить его собственного представления о себе».

Свободу Вейнингер понимает как полную независимость от чужой воли. «Человек становится свободным только тогда, — пишет он, — когда он сам превращается для себя в верховный закон. Только таким путем ему удается избежать гетерономии, поставить себя вне зависимости от чужой воли, которая неизбежно включает в себя произвол».

В этом мы видим уже зачатки сегодняшнего мировоззрения, где свобода понимается весьма сходно. С одним, правда, существенным различием — верховный закон, которым является человек сам для себя, все меньше основан на морали и все больше — на его спонтанных желаниях. Однако об этом речь пойдет впереди.

Невероятное возвеличивание отдельного «Я», придание ему столь беспрецедентной ценности сочетается у Вейнингера со столь же категорическим отрицанием ценности рода. Сущность мужчины такова, говорит он, что он «свергает с себя» власть рода и «возносит себя над ней». И далее: «Роль отца менее всего способна удовлетворить глубочайшую потребность его духа, потому мысль раствориться и исчезнуть в бесконечности рода является для него ужасной».

Но это далеко не все. Идя дальше, автор приходит к тому, что вовсе нет необходимости в постоянном продолжении человеческого рода. «Опасения» о возможности вымирания рода в результате полового воздержания, которое проповедует Вейнингер, он считает выражением «крайнего неверия в индивидуальное бессмертие и в вечное существование нравственной личности». И далее: «Отрицание сексуальности убивает лишь физического человека, и только его, но с тем, чтобы дать полное существование духовному человеку».

Воистину, нельзя найти более яркого примера противопоставления человеческого «Я» и человеческого рода. В этой точке мы видим, как огромнейший фазис развития человечества, начавшийся с постепенного утверждения патриархата и так или иначе связанного с ним становления личности, отдельного индивида, приходит к своему исчерпанию. Отчуждение человека от человека и от собственной родовой сущности достигло своих предельных форм, в которых человек стал отрицать всякую ценность рода — и как следствие, ценность своего существования на Земле. Личность же, которая двигала вперед человечество, провозгласила высшей ценностью себя саму в своем одиночестве и индивидуализме, объявив своей естественной чертой тщеславие и пренебрежение мнением «всех прочих людей»!

Рассматривая эту действительно странную философию Вейнингера, мы все еще не прикоснулись к самому главному ее слагаемому, через которое он и снискал наибольшую известность — это его мизогиническая модель женщины и женского принципа. Именно она может дать материал к ответу на вопрос, поставленный в начале: каково же оказалось положение женщины в западном обществе к тому моменту, как появилась тема специфической женской эмансипации. Как раз теперь можно к этому перейти.

«Мужчина — форма, женщина — материя», — такова наиболее общая формула мужского и женского принципа у Вейнингера. Этим он определяет отношения полов: материя без формировки абсолютно бескачественна, и потому она стремится принять любую форму. Она ищет своего завершения, как объект, не обладая собственной субъектностью.

Женщина есть ничто, желающее прильнуть к мужчине, который есть микрокосм, заключающий в себе все возможности. Ее глубочайшее желание — приобрести определенную форму с помощью мужчины, то есть фактически быть им созданной. Сама по себе женщина только сексуальна, а все другие ее проявления суть только выражения находящегося в ней мужского начала. Поэтому она желает быть созданной мужчиной не абы как, как в половом акте.

Тут встает вопрос: откуда, собственно, возникает идея о том, что материя есть ничто, а форма, напротив, есть все? Почему не берется в расчет, что если материя сама по себе бесформенна, то форма сама по себе, без наполняющей ее материи — пуста? Если материя ищет форму потому, что без нее она бескачественна, то разве форма не ищет материю потому, что без нее она бессмысленна?

Ответ заключен в философии Вейнингера. Одинокое, ни в ком и ни в чем не нуждающееся, тщеславное «Я», которое он возвеличивает и превращает в единственный смысл и цель его же существования, — такое «Я» и есть пустая форма. Пока оно существовало для кого-то или для чего-то, шел восходящий процесс, шло развитие человечества… Но вот это «Я» провозглашает принцип существования только ради самого себя. Неслучайно за этим следует полное отрицание бытия женщины, которого не было ни на одном из самых жестких витков патриархата, даже в обсуждавшийся нами период массового преследования ведьм! Неслучайно за этим следует концепция полного истребления рода человеческого с лица земли, убийства «физического человека»!

Однако наберемся терпения и рассмотрим основные черты женщины-ничто, которые простраивает Вейнингер. Это понадобится нам в дальнейшем.

Он начинает с того, что объявляет разницу в психических содержаниях у М и Ж. Представления и переживания женщины существуют в форме так называемых генид — нерасчлененных аморфных единств предметов и их окраски, вещей и чувств, которые эти вещи вызывают. Он описывает гениду как нечто «непросветленное» и «не отделанное», лишенное «рельефа». Это есть нечто, обладающее очень малой степенью осознанности, привязанное к конкретике, к непосредственной предметности.

Разъяснения своих генид, «спутанных мыслей», женщина ждет от мужчины, и тот мужчина, который способен на такое разъяснение, привлекает ее. «Выступающая в речи мужчины расчлененность его мысли там, где у женщины нет ясного сознания, обыкновенно ожидается, желается ею, как третичный половой признак и действует на нее именно в таком смысле. На этом основании многие девушки говорят, что они охотно бы вышли замуж за такого мужчину (или по крайней мере могли бы полюбить такого), который был бы умнее их. Если же мужчина просто соглашается с их словами и не умеет высказывать их в лучшем виде, то такой факт им не нравится и даже их отталкивает в половом отношении», — пишет Вейнингер.

Вследствие низкой осознанности, продолжает автор, у женщины нет непрерывной памяти — в отличие от мужчины, она толком не помнит себя, у нее нет чувства собственной тождественности в различных жизненных положениях. Потому она не видит и тождества объектов, а также и других логических отношений между ними. А значит, женщине недоступны логические операции, логика как таковая. Она не признает логики критерием правильности мышления и потому не руководствуется логикой.

Вейнингер пишет: «Женщина чувствует какую-то неловкость, когда мужчина, который настолько глуп, что принимает ее слова за чистую монету, требует от нее доказательств высказанного ею суждения. Ведь подобное требование совершенно противно ее природе. Мужчина чувствует себя пристыженным, как бы виновным всякий раз, когда он упускает из виду необходимость подкрепить свои суждения логическими доказательствами и привести для них соответствующие основания. Он как бы чувствует себя обязанным подчиниться логической норме. Она является его верховным властителем. Женщина возмущается требованием придерживаться во всех своих суждениях логики. У нее нет интеллектуальной совести».

Вследствие отсутствия логики и отсутствия непрерывной и ясной памяти, продолжает автор, для женщины нет противоположности «ложь — истина», а значит, и никаких преград ко лжи. Лжет, конечно, и мужчина, но он при этом помнит фактическое положение дел «благодаря сильной памяти». Поэтому его ложь сознательна, антиморальна — то есть только его ложь и есть ложь в настоящем смысле слова. Что же касается женщины, то она, по Вейнингеру, не антиморальна, но аморальна. То есть, поскольку она не понимает, что морально, а что антиморально, она находится вне морали.

«Такое существо может лгать, не понимая совершенно этого, не имея даже возможности понять, что лжет, так как лишено критерия истины… Нет ничего более потрясающего, чем та картина, когда мужчина по поводу слов женщины обращается к ней с вопросом: „Зачем ты лжешь?“ Она смотрит на него удивленными глазами, старается его успокоить или разражается слезами».

Именно логический и этический феномен, по Вейнингеру, порождает душу. В соответствии с этим он отказывает женщине, лишенной им логики и этики, также и в наличии души и собственного «Я»: «Логический и этический феномены, сливаясь в одну высшую ценность в понятии истины, с неизбежностью приводят нас к принятию умопостигаемого „Я“, какой-то души, как бытия высшей, сверхэмпирической реальности. Для существа, которое, подобно Ж, лишено логического и этического феноменов, нет оснований для принятия подобного положения. Истинно женское существо не знает ни логического, ни нравственного императива. Слова: закон, долг, долг по отношению к себе — совершенно пустой звук для женщины. Отсюда правильно будет заключить, что женщина лишена сверхчувственной личности. Абсолютная женщина лишена всякого „Я“».

Оговорка «абсолютная женщина» означает то, о чем сказано выше: каждый человек содержит в себе Ж и М. И в той мере, в которой женщина обладает мужским началом, она обладает некоторой долей «Я». В частности, Вейнингер утверждает, что самонаблюдение, которым обладают женщины, «является результатом того, что они насквозь пропитались правильно понятым ими мужчиной».

Что же касается самой по себе Ж, то она не может представить себе в качестве своего «Я» ничего иного, кроме своего тела, считает философ. Потому тщеславие Ж связано не с духовностью и не с мышлением, поступками и творчеством, как в случае М. Тщеславие Ж — это расположение к своему телу.

«Это своего рода радость, которая проявляется даже у самой некрасивой девушки, когда она любуется собою в зеркале, трогает себя или испытывает какие-либо ощущения отдельных органов своего тела. Но тут же с яркой силой и возбуждающим предчувствием вспыхивает в ее голове мысль о мужчине, которому когда-нибудь будут принадлежать все эти прелести».

«Та ценность, которую мужчина придает тому или иному физическому преимуществу» женщины, становится таким образом ее «отправной точкой зрения» на свое «Я». Все комплименты она запоминает на всю жизнь.

Вейнингер выставляет обсуждавшиеся нами типы женщины-матери и женщины-гетеры. При этом он использует слово Dirne, более близкое к русскому «проститутка». Однако имеет в виду, вне всяких сомнений, не работниц соответствующего бизнеса, чья половая жизнь определяется экономической необходимостью, а именно определенный тип женщины, проявляющийся в ее отношении к мужчинам. Поэтому мы будем использовать русское слово «гетера». Так вот, Вейнингер пишет, что нарисованный им портрет женщины найдут неприменимым к женщине-матери. Но как бы не так.

Во-первых, в отношениях матери к своему ребенку «заключается глубокий половой элемент». «В этом можно убедиться на том бесспорном факте, что кормление ребенка грудью доставляет матери чувство мучительного наслаждения. Это так же несомненно, как и тот анатомический факт, что под сосками женских грудей находится эректильная ткань, раздражением которой, как доказано физиологами, можно вызвать сокращение маточной мускулатуры». Таким образом, заключает Вейнингер, сводимость женского к сексуальности отнюдь не опровергается материнством.

Во-вторых, он объявляет материнскую любовь совершенно безнравственной, как и все другие проявления женщины — ведь для матери не имеет никакого значения определенная индивидуальность ребенка (пресловутое «Я», которое Вейнингер считает единственным источником морали!). Для нее важно только то, что ребенок ее:

«Во всякой любви мужчины к женщине, даже в любви к представителю одного с ним пола главную роль играет определенное существо с известными физическими и психологическими качествами, одна только материнская любовь неразборчива: она простирается на все, что мать когда-либо носила в своем чреве… остается всегда одинаковой, становится ли сын святым или преступником, королем или нищим, остается ли он ангелом или превращается в мерзкое чудовище… Материнская любовь безнравственна, так как она не выражает определенного отношения к чужому „Я“, а представляет из себя с самого начала состояние какой-то срощенности. Как и всякая безнравственность, она является нарушением чужих границ. Отношение одной индивидуальности к другой — вот истинно нравственное отношение. Материнская же любовь отвергает понятие индивидуальности, являясь в основе своей неразборчивой и навязчивой. Отношение матери к ребенку есть не что иное, как система рефлекторных взаимоотношений между ними».

Гетера даже более нравственна, да и более интеллектуально развита, чем женщина-мать, утверждает автор. «Мать, поглощенная непрерывными заботами о пище и одежде, кухне и хозяйстве, в интеллектуальном отношении стоит очень низко. Наиболее развитые в духовном отношении женщины, которые становились для мужчин чем-то вроде Музы, принадлежат исключительно к категории гетер».

Так или иначе, и мать, и гетера, «строго говоря, не предъявляют никаких требований к личности своего полового дополнения. Одна берет любого мужчину, который ей может быть полезен в ее желании иметь ребенка… Другая же отдается первому попавшемуся мужчине, который может доставить ей эротическое наслаждение».

Таким образом, женщина-гетера и женщина-мать ничем не отличаются в базовом смысле — обе аморальны и обе лишены собственного «Я» и души. Но в чем тогда сущность женщины и смысл ее существования в мире?

В сводничестве, считает Вейнингер. Оно есть сущность женщины — она всегда и везде стремится организовать половой акт, причем не обязательно такой, в котором участвует она сама, но любой. В читаемой книге или просматриваемом спектакле женщина напряженно ожидает половых сцен, она желает присматриваться к чужим любовным отношениям и приветствует их. Она стремится непременно поженить холостых мужчин и приветствует всякую беременность.

«Потребность лично участвовать в половом акте является самой жгучей потребностью женщины, но это только частный случай ее глубочайшего, ее единственно жизненного интереса, направленного на половой акт вообще, частный случай ее желания, чтобы этот акт совершался возможно чаще, безразлично кем, когда и где».

Поскольку женщина как материя есть ничто, она стремится, придя в соприкосновение с мужчиной в половом акте, т. е. в соприкосновение с формой, «длительно прикрепить ее за собою с тем, чтобы таким образом приобрести бытие».

Каким же образом такое существо вызывает в мужчине высокое чувство любви, спрашивает Вейнингер? Ответ таков: мужчина любит в женщине самого себя — но идеал себя, такого себя, каким он хотел бы быть. В себе он не находит этого идеала: как он ни углубляется в созерцание своего существа, он чувствует в себе слабость и мелочность своей земной натуры. Поэтому он «переносится своей мыслью в окружающую среду» и совершает проекцию своего идеала «на другое человеческое существо». Женщина же как раз является подходящим объектом для такой проекции.

«Так как она существо безразличное, она не творит добра, но и не грешит, и в ней ничто решительно не противится желанию человека сосредоточить свой идеал на ее личности. Красота женщины является лишь олицетворением нравственности — но нравственность эта принадлежит мужчине, который перенес ее на женщину в высшем ее напряжении и завершении».

Вейнингер считает любовь антилогичной, поскольку она пренебрегает объективной истиной о женщине, и антиэтичной, поскольку своей любовью мужчина обманывает женщину — ведь реально он придает ценность не ей, а себе самому. Когда женщина состаривается, любовь к ней проходит — вот лучшее доказательство ее лживости, пишет автор.

Мужчина сознает какую-то вину перед женщиной, которую он любит, добавляет Вейнингер. Он хотел бы подарить ей душу, но сознает безнадежность такой попытки.

Именно мужчина и создал женщину, когда он совершил грехопадение и стал сексуальным. Если бы он не был сексуален, женщины бы просто не существовало. Она есть проекция его греха во внешний мир. Поэтому бытие женщины неразрывно связано с его сексуальностью. Сохранение и поддержание в мужчине сексуальности является для женщины вопросом жизни и смерти. Она бессознательно чувствует, что «превратится в ничто», «потеряет всякое значение», «коль скоро мужчина начнет заниматься не половыми, а всякими другими делами». Потому она и сводничает, заключает Вейнингер.

Женщина есть первородный грех мужчины, «претворившийся в живую плоть». Любовь же мужчины к женщине есть попытка «замолить этот грех», хотя его, с точки зрения Вейнингера, надо не замолить, а искупить, уничтожив «ничто», то есть женщину. Любовь «возвышает женщину вместо того, чтобы уничтожить ее», пишет он. _«„Нечто“ заключает в свои объятия „ничто“, надеется таким образом освободить мир от всякого отрицания и примирить все противоречия, однако „ничто“ могло бы уничтожиться только в том случае, если бы „нечто“ держало себя вдали от него».

Идея об уничтожении женщины вовсе не есть фигура речи. В соответствии со своими выводами, Вейнингер отрекается от половой жизни. «Существует только платоническая любовь. Все прочее, что обозначают именем любовь, есть просто свинство», — пишет он. Его требование — половое воздержание для обоих полов. Если мужчина «вырвется из когтей пола», то только этим он даст шанс на искупление и женщине.

Здесь-то и возникает сакраментальный вопрос: ведь если оба пола будут воздерживаться от половой жизни, то вымрет все человечество? Но это вовсе не смущает Вейнингера: «Отрицание сексуальности убивает лишь физического человека, и только его, но с тем, чтобы дать полное существование духовному человеку».

Ведь никто же не считает сохранение человечества нравственным долгом, продолжает философ. «Я рискую показаться смешным, поставив следующий вопрос: совершал ли кто-нибудь половой акт, руководствуясь тем соображением, что он обязан предотвратить гибель человечества, или считал ли кто-нибудь когда-либо справедливым упрекнуть целомудренного человека в безнравственности его поступков? Ни один человек не считает своим долгом заботиться о продолжительном существовании человеческою рода — это известно всякому, кто серьезно и искренне подумал над этим вопросом. Но то, в чем человек не видит своего непосредственного долга, не есть на самом деле его долг… Вечное существование человечества совершенно не в интересах разума. Конечной целью является Божество и исчезновение человечества в Божестве».

Как не вспомнить при этих словах фильм фон Триера «Меланхолия», особенно ту сцену, где Джастин голая возлежит перед смертоносной планетой, приближающейся к Земле, готовая слиться с ней и «исчезнуть» в ней. Могут сказать: Вейнингер хотел через гибель человечества дать полную жизнь некоему «духовному человеку», а Джастин явно и недвусмысленно говорит о том, что после гибели человечества не останется ничего. Однако так ли велика дистанция между этими проектами?

Наверное, никто и никогда не сможет уже установить, думал ли Вейнингер о «полном существовании духовного человека» перед тем, как застрелиться. Известно лишь, что он менее чем за год до смерти уже собирался совершить самоубийство, но был остановлен своим другом Артуром Гербером. После долгого молчания в ответ на обеспокоенные вопросы Гербера Вейнингер объяснил другу: он обнаружил, что является прирожденным убийцей, и потому должен убить себя, чтобы не убить другого.

Выставляемая Вейнингером философия женщины есть крайняя форма тщеславия и самовозвеличивания буржуазного «Я». Пока еще оно не отвергает прямым текстом наличие смысла жизни, необходимость искать смысл собственного существования. Это произойдет много позже, когда оно создаст так называемый постмодернизм, двинувшись дальше уже через него. Философия Вейнингера есть «тупиковая ветвь» движения и ветвления мысли этого тщеславного «Я». Здесь эта мысль отвергает необходимость женщины и необходимость порождения земных людей. Но многие ли будут спорить с тем, что это пострашнее прямого отказа от существования какого-либо смысла в жизни?

Фактически, буржуазно-индивидуалистическое сознание патриархата, доразвившись до известного предела, постепенно пришло к убеждению, что ему ничего не нужно, кроме него самого. В невероятном пароксизме тщеславия оно отбросило от себя женщину как лишенную той ценности, которой оно якобы обладает. Дальше нам предстоит убедиться, что дойдя до этой точки, оно довольно быстро низвергается со своей высоты, утрачивая всю свою «ценность». И начинает в образовавшейся пустоте востребовать то, что Вейнингер здесь с презрением отвергает как проявления женского ничтожества.

То есть по факту, вейнингеровская идея уничтожения женщины в каком-то смысле подвела черту под огромным периодом патриархата, стала знаком его исчерпания. Начавшись с преодоления бесформенности родового сознания, со становления личности, индивидуальности, патриархат дошел до безумия этой индивидуальности, безумия ее пустой самозначимости, и впал в глубочайший кризис, за которым открывается перспектива нового матриархата. Уже не такого матриархата, из которого вышел существующий патриархат, и который был прежде всего способом бытия рода во времени. А такого, который несет гетеризм и хаос.

Страшная дорога свободной личности

Эмансипация женщины и «сосущая смерть»

Илья Росляков / ИА Красная Весна / 10 ноября 2021

Эвола делает вывод о демонизме женского начала, который заключается в том, что «соприкосновение с сотканной из желаний субстанцией женского» лишает мужчину «магической мужественности»

Эмансипация женщины… Она началась во второй половине XIX века с движения суфражисток, которые требовали равных с мужчинами избирательных прав. Затем, в 1960-е годы, требования политического равенства полов перешли в требования равенства социального и юридического. Было сказано, что женщина рождена не для того, чтобы быть матерью и домохозяйкой, не для того, чтобы существовать при муже — она должна реализовать свое «Я», а закон должен гарантировать ей это во всех сферах.

А потом началась сексуальная революция. Сексуальность стала рассматриваться как основная сфера эмансипации женщины, более важная, чем ее юридические или социальные права. Начался пересмотр нормы эротических отношений внутри семьи. Женская гетеросексуальность перестала быть стандартом, гомосексуальность женщины стала легитимной. За ней постепенно последовала и мужская гомосексуальность.

Начались тектонические сотрясения института брака. Гражданский брак, гомосексуальный брак, мода на сожительство без брака и постоянную смену партнеров… Ювенальная юстиция, основанная на возможности любого вторжения контролирующих инстанций в семью… Наконец, уже в последнее время — прямая атака на всё мужское, на маскулинность. Требования криминализации любых, по сути дела, проявлений мужского полового поведения под видом так называемого домашнего насилия, постепенно превращающая западных мужчин во всё более женоподобных, или, говоря словами Вейнингера, имеющих в себе большую часть Ж.

Популяризация абортов. Огромные толпы женщин, выставляющие лозунги, в которых подчеркивается большая роль их половых органов и их полное право ими распоряжаться. Окончательное утверждение постмодернистского понимания пола, или так называемого гендера, при котором пол объявляется предметом свободного выбора ребенка, а родителям строго запрещается называть свою дочь, «ставшую» мальчиком, словами женского рода…

И твердое ощущение, что всё это — только начало. Что объем сексуальных извращений, которые можно легализовать и популяризировать, почти необъятен. Что процесс разрушения семьи только еще стартовал. Что впереди маячит совсем другое человечество — если это можно назвать человечеством.

Означает ли это, что эмансипация женщины была не нужна, что было бы хорошо, если бы она и не начиналась? Утверждать подобное было бы чрезвычайно глупо. Даже Вейнингер с его специфическим взглядом на женщину не отрицал необходимости политической эмансипации.

Напомню вкратце, что Отто Вейнингер — это молодой австрийский философ, который в 22 года окончил Венский университет и получил степень доктора философии, в 23 года опубликовал сочинение «Пол и характер», произведшее потрясение в современных ему представлениях о проблемах пола, мужского и женского, и вскоре после этого покончил с собой. Работа Вейнингера вышла в свет в 1903 году. В ней он заявил, что женщина лишена непрерывной памяти, логики, этики, наконец, всякого собственного «Я», и что она уничтожится, если мужчина перестанет быть сексуальным.

Так вот, при этом Вейнингер не только поддерживал политическую эмансипацию, но и утверждал, что гомосексуальная любовь женщины гораздо более возвышает ее, чем гетеросексуальная, предвосхищая тем самым в 1903 году повестку дня конца XX века. Ведь гомосексуальность женщины означала для него то, что такая женщина наполовину есть мужчина. А значит, она не совсем пуста.

Но столь же нелепо, как и заявить, что положение женщины образца XIX века, до начала эмансипации, было наилучшим и должно было остаться неизменным, — столь же нелепо было бы отрицать связь происходящего сегодня с глубокой трансформацией мужского и женского принципа. А также закрывать глаза на глубинный, метафизический смысл эмансипации женщины.

Кто эмансипируется?

В сущности, эмансипации женщины нет, есть лишь эмансипация гетеры, утверждал Вейнингер. И потому эмансипация сопровождается упадком материнства, ценности продолжения рода. Эмансипация женщины-гетеры есть угнетение женщины-матери. Вот что Вейнингер пишет о происходившем в современную ему эпоху: «В настоящее время чувственный элемент выступил еще сильнее, чем раньше, ибо в этом „течении“ огромную роль играет стремление женщины перейти из сферы материнства в сферу проституции. В целом это скорее является эмансипацией гетеры, чем эмансипацией женщины».

Эта идея Вейнингера основана на типологии, согласно которой существует два типа женщин — женщина-мать и женщина-гетера. Именно эта типология проходит через существующую философию женского.

Бахофен, как мы обсуждали, обосновывает эту типологию последовательным существованием двух матриархатов — матриархата Афродиты, основанного на гетеризме, то есть на преобладании беспорядочных половых связей, и матриархата Деметры, при котором женщина-мать заботится о «вечно несовершеннолетних» мужчинах, даруя им покой и изобилие.

Эту же типологию акцептирует итальянский философ-эзотерик неонацистского толка Юлиус Эвола, рассматривающий женский принцип в своем программном сочинении «Метафизика пола». Он выделяет «два главных архетипа — афродический, то есть любовницы, и деметрический — матери». Единственное, за что Эвола критикует Вейнингера — это за использование слова «проститутка» для описания афродического архетипа. Он справедливо относит это на счет пуританизма Вейнингера, который смещает здесь его философский взгляд в сторону уничижительной моральной оценки. Жизнь профессиональной проститутки связана с социальными и экономическими обстоятельствами, подчеркивает Эвола, и «лучше говорить о типе античной или восточной гетеры». Представляется, что, по сути, Вейнингер именно это и имел в виду, использовав здесь лишь неудачное слово «Dirne» — «проститутка».

Эвола сходится с Вейнингером в понимании сущности гетеры и матери. Мать ищет мужчину, чтобы зачать и родить, гетера — ради эротического опыта самого по себе. При половом акте женщина-мать «вбирает ощущения в себя» (Вейнингер), «чувствует приумножение, прирост бытия» (Эвола). А женщина-гетера (или любовница) хочет «опьянеть до потери сознания от сладострастного наслаждения», «исчезнуть, уничтожиться», «ищет в нем своего конца» (Вейнингер), испытывает в нем экстатический порыв разрушения и саморазрушения (Эвола).

Не будем обсуждать здесь неполноценность выделения только двух этих типов женского начала, это увело бы нас в сторону, хотя мы обязательно сделаем это позже. Пока важно, что два рассматриваемых автора, создавшие наиболее обширные работы по философии пола на Западе, выделив два эти типа, высказались при этом о материнском типе с презрением. Вейнингер, как было сказано, писал, что женщина-мать интеллектуально и духовно стоит ниже гетеры и никогда не может быть для мужчины «Музой». Эвола, который считал, что цели воспроизводства рода разрушают всю магию эротизма и полового акта, вторил этому: гетера «способна приближаться к более высоким измерениям».

Это уже легко приложимо к утвердившимся сегодня стихийным представлениям: материнство «котируется» в западном обществе все меньше. Эмансипация женщины превратилась в постепенный переход от материнства к гетеризму.

Но не к тому гетеризму древности, который описывал Бахофен. Напомню, одной из его характеристик было постоянное насилие физически более сильных мужчин над физически более слабыми женщинами. Мужчины были эротически активны и звероподобны, и Бахофен даже связывал появление амазонок с местью женщин за себя и необходимостью «приручения» этих мужчин.

В начале XXI века это не актуально. В обществе потребления не требуется послушный работник, который будет обеспечивать пропитание — для этого больше не нужно в поте лица возделывать землю, так что «приручение» вообще ни к чему. В информационном обществе при наличии секспросвета и порнографии, а также преследований за «харассмент», не нужны амазонки. Мужчины становятся слабыми и невротичными. Надвигающийся новый гетеризм — это не царство сплошного насилия мужчин над женщинами, а царство перверсии. Впрочем, в главном он соединяется с древним гетеризмом — в основе его «ведьмовская» женская энергия, которую и показывает фон Триер в фильме «Антихрист».[1]

Нельзя принять то, что эти определения, эти типы исчерпывают женщину. Женское начало не может сводиться к материнству и ненасытному эротизму гетеры. Даже на обыденном уровне очевидна еще одна роль женщины, связанная с душой.

Начиная основную часть своего исследования, именно ту, в которой делаются уничижительные выводы относительно женщины, Вейнингер называет то, что он собирается изложить, характерологией. Свою характерологию он основывает на теории половых типов и промежуточных половых форм (любой человек находится на определенной точке континуума между абсолютным мужчиной и абсолютной женщиной, любой человек содержит в себе определенные доли мужского и женского), это отражено в названии его сочинения — «Пол и характер». Он делает заявку на то, что эта характерология способна преодолеть тупик современной ему психологической науки, которая частью своей сводит всю психическую жизнь к ощущениям, а частью вообще отказывается заниматься духовными явлениями. Но есть проблема, говорит он. Проблемой психологии, характерологии, является вопрос о существовании души. «Есть ли душа? И каково отношение души к психическим явлениям? Понятно теперь, почему до сих пор не существовало никакой характерологии. Объект этой науки, характер, сам по себе проблематичен». И далее: «Соединение характерологии с учением о душе нанесло ей наибольший урон».

Спотыкаясь таким образом о понятие души, не давая никакого разрешения указанного противоречия, Вейнингер в дальнейшем по ходу текста смешивает душу с кантовским трансцендентальным «Я» и приходит к тому, что душа наличествует только у мужчины: «Личность и индивидуальность, (умопостигаемое) „я“ и душа, воля и (умопостигаемый) характер — всё это одноименные понятия, которые присущи мужской половине человеческого рода и чужды женской его половине».

Здесь, конечно, кроется принципиальное непонимание Вейнингером того, что есть душа. Философы, которые пишут о душе, связывают ее именно с женственностью. Не постигая душу, Вейнингер пишет, что материя, пока она не обрела форму (и женщина, пока она не соединилась с мужчиной), пуста.

А русский философ Владимир Соловьев, бывший современником Вейнингера, один из основных софиологов, то есть представителей религиозно-философского учения о Софии, писал, что София, вечная женственность, есть Душа мира, которая соединяет Бога с земным миром. Более того — она есть замысел Бога о мире. Земная материя одушевлена божественным замыслом.

Николай Бердяев, испытавший влияние Соловьева, после выхода в свет русского перевода «Пола и характера» пишет рецензию под заглавием «По поводу одной замечательной книги». Высоко оценивая Вейнингера как «замечательного психолога, ясновидца душевных стихий», чьи «заслуги перед психологией будут еще признаны», в то же время критикует его выводы относительно женщины. Христианство видит в женщине большее, чем два типа — матери и проститутки, говорит Бердяев.

«Только вера в Христа могла бы спасти Вейнингера от мрачного взгляда на женщину. Он увидел бы, что кроме проститутки и матери, есть же жены-мироносицы… Положительный смысл бытия — в небесной эротике, как то открывается религиозному сознанию на предельных вершинах. Эротика же Вейнингера призрачна, в ней не достигается реальное бытие. Культ Мадонны для него — обман, мечта любви — иллюзия. Человек остается сам с собой, один, ему недоступна реальная любовь к другому и другим. Вейнингер призывает к героическому усилию самоспасения, освобождения собственными силами от плоти, от этого мира, от женщины. Но помощи неоткуда ждать, благодати нет. В этой идее самоспасения есть гордыня и сомнение».

Всё это так. Однако гордыне вейнингеровского «Я» ничего не было противопоставлено. Никакая модель женщины, альтернативная моделям Вейнингера и Эволы, не была построена. Существуют построения софиологии, но они не были привязаны к судьбе реальной земной женщины. А то, что протранслировали Вейнингер и Эвола, описало и предвосхитило судьбу женщины и семьи на Западе. Бердяев в своей статье назвал Вейнингера «сыном немецкой духовной культуры» и сказал, что он «гениально отражает тот кризис родовой стихии, который так болезнен для современного человечества». Ну так создаваемая им модель женщины и есть порождение немецкой и в целом западной духовной культуры. Оформившаяся в ходе кризиса родовой стихии. Дальнейшее мы видим в фильме фон Триера «Антихрист».

Интерпретация фильма «Антихрист»

Происходящее с героиней фон Триера и есть распад женщины-матери для высвобождения женщины-гетеры. Психоанализ, проводимый ее мужем, только подталкивает этот процесс. Более того, муж помогает этому процессу состояться еще и в другом смысле. Нет ни одной реплики, ни одного взгляда, который бы показал, что он ценит свою жену как мать. Разговор, в котором жена обвиняет его в безразличии к ней и сыну, кажется обоснованным. И если он — тщеславный, самолюбивый индивидуалист — что-то к ней чувствует, то эти чувства адресованы именно к эмансипирующейся гетере. Не выдерживая подчеркнуто спокойного, с элементом надменности, тона мужа во время психоаналитической беседы, следующей сразу за их прибытием в Эдем, героиня набрасывается на него со словами: «Какой же ты самолюбивый!». Черты гетеры льстят мужскому самолюбию. Ему импонирует ее энергетика.

Психологические защиты, которые постепенно снимает герой у своей жены, соответствуют описанию истерии у Вейнингера. Истерия, утверждает он, основана на усвоении женщиной через воспитание или общение с мужчинами чуждой ей по натуре системы нравственных представлений. Усвоив их, она демонстрирует, в том числе и самой себе, как неуклонно соблюдает их и резко отвергает свои настоящие желания, связанные с сексуальностью, которые недопустимы с точки зрения этих нравственных представлений. Вследствие этого она ужасно боится признаться себе в существовании у себя этих желаний, тщательно скрывает их от себя с помощью защитных механизмов. Приведу описание формирование истерического состояния, которое вводит Вейнингер.

«Если принять определенное сексуальное „травматическое“ переживание в качестве наиболее обычного (по Фрейду, единственного) повода к заболеванию, то, по моему мнению, возникновение этой болезни следует представлять себе схематически таким образом: женщина находилась под влиянием какого-нибудь полового впечатления или представления, которое она восприняла в известном прямом или непосредственном отношении к себе. И вот в ее психике разгорается конфликт. С одной стороны, мужская оценка, которая насквозь проникла в ее существо, привилась к ней, перешла в ее сознание в виде доминирующего начала, заставляет ее отвергнуть это представление, возмущаться им и чувствовать себя несчастной из-за него. С другой стороны, ее собственная женская природа действует в противоположном направлении: она положительно оценивает это представление, одобряет, желает его в самых глубоких бессознательных основах своего существа. Этот именно конфликт постепенно нарастает и бродит внутри ее, пока не разряжается припадком».

Сексуальное «травматическое» переживание, в данном случае — половой акт, который героиня не стала прерывать для спасения ребенка и под аккомпанемент которого он выпал из окна. Это состояние героини, показанное фон Триером, когда она, не отрываясь от процесса соития, безразлично взирает на гибель ребенка, есть блестящая иллюстрация на тему гетеры, которая хочет «исчезнуть в половом акте, уничтожиться, превратиться в ничто, опьянеть до потери сознания от сладострастного наслаждения».

В дальнейшем, в период скорби о погибшем сыне, героиня полностью забывает об этом своем состоянии и обо всём, что из него воспоследовало. Она корит себя за то, что могла бы остановить ребенка (при этом, разумеется, не помня, что непосредственно видела, как он шел на смерть), она говорит, что тоже хочет умереть вслед за ним. Кажется, что она говорит и переживает как мать. Но если учесть происходящее далее, а также вспомнить, что незадолго до всего этого она деформировала ребенку кости, нарочно надевая ему на ноги неподходящие ботинки, то возникает вопрос — действительно ли в ней есть что-то материнское? Или то, что внушает ей скорбь — это, как говорит Вейнингер, «мнимое», «внешнее я», «чужеродное тело в сознании», «мужская» по своей природе нравственная оценка произошедшего?

Скорбь героини по поводу смерти сына, несомненно, настоящая, она не симулирует ее. Истерички «глубоко верят в свою искренность и нравственность», пишет Вейнингер. «Страдания, которые причиняют им нестерпимые муки, не являются плодом их воображения». Героиня искренне скорбит, но эта скорбь, как говорит врач в больнице, «нетипична». Потому что внушена ей «внешним я», усвоенной ею «правильной» оценкой матерью гибели сына. А потом эта скорбь переходит в тревогу. Она, говоря словами Вейнингера, «превращается в поле битвы между бессознательной для нее вытесненной природой и хотя сознательным, но неестественным для нее духом». При этом вытесненная собственная природа внушает чудовищный страх.

Может быть, когда-то, до написания диссертации о женоубийстве, в героине фон Триера действительно было что-то материнское. Но эмансипация гетеры началась еще до событий фильма. Женщина-мать подавляется, женщина-гетера высвобождается. Таков основной вектор происходящего с героиней фильма. Такова основная логика происходящего в западном обществе.