Страшная дорога свободной личности

Героиня фильма — тоже мать, убивающая свое дитя. Сначала в малом — деформируя ему кости ступней. Затем окончательно. А нетипичная скорбь и последующая паническая тревога — не что иное, как мощнейшее психологическое приспособление истерического типа, призванное охранять ее от понимания этой реальности.

Что касается героя, то, по-видимому, ничто из происходящего не может поколебать его рационализма. Для него, как и для героя «Меланхолии», мужа Клэр, из рационализма существует только один путь — в могилу. Он продолжает считать, что «добро и зло никак не связаны с лечением», как говорил об этом супруге. И скорее готов объяснить ее нападение на себя и другие безумные действия помутнением рассудка, а не тем, что ею руководит ее злая природа.

Такое бессилие и беспомощность патриархального мужского порядка крайне типичны для фильмов фон Триера. И если в «Антихристе» и «Меланхолии» этот бессильный порядок связан с научной рациональностью, то в более раннем известном фильме «Рассекая волны» он будет связан с религиозными институтами, утверждающими традиционный уклад. Он и есть главное содержание «старой», уходящей Европы.

Эти институты — религиозные, научные — полностью исчерпали себя, говорит фон Триер, и весь этот уклад доживает последние годы. Дальше, за порогом его обрушения, остается только одна сила — та самая, которая передается женщине от природы. От современной буржуазной Европы, ото всего ее векового бытия останутся такие жалкие руины, что на их место придет нечто первобытное, что преодолевает не только светский рационализм, не только гуманизм и просвещение, не только христианство, но и нечто более древнее — патриархат. Утверждая некую новую, финальную форму матриархата. Творчество фон Триера представляет собой постепенное нащупывание этого матриархата. Того, как эмансипированный женский хаос взрывает исчерпанный мужской порядок. Того, как именно будет выглядеть катастрофа, которая приведет к утверждению этого хаоса и того, как именно он будет утверждаться.

Именно в силу чрезвычайной важности и новизны этой его подспудной идеи я и считал столь важным присмотреться к его творчеству. Однако прежде чем развернуть эту идею и рассмотреть ее на примере некоторых других фильмов, хотелось бы оговорить одно важное обстоятельство.

Женоубийство, которое изучает героиня фон Триера, и связанная с ним метафизика природы и женского принципа, крайне специфичны и являются безусловной принадлежностью западной Европы. Я приведу весьма интересные в этом смысле выводы профессора Владимира Антоновича, киевского историка польского происхождения, который изучал процессы в отношении колдунов на юго-западе Российской империи, на территории современной центральной и западной Украины, то есть там, где эта метафизика природы сталкивается с другой, альтернативной.

Здесь нужно оговорить, что Антонович является одним из ключевых идеологов украинства, фактически основателем галицийского украинского национализма, который понимал украинцев не просто как отдельный от русских народ, но и постулировал, что именно украинский народ наследует Киевской Руси, тогда как «москали» имеют финно-угорское происхождение. Однако при этом он является крупным исследователем истории Юго-западной России, одним из создателей обширного архива документов. В область его интереса входили самые разные процессы, происходившие в этих областях, и в 1877 году он издал монографию, посвященную тому, как здесь относились к колдовству.

В этой работе Антонович пишет: «Фанатический взгляд на применение к нему всех последствий выработанного инквизиционными судами процесса не переходили этнографической границы, до которого простиралось католическое народонаселение Речи Посполитой. Хотя существовавшая в Польше с XIV в. „Святая инквизиция“ имела право суда и в русских областях Речи Посполитой, по мере присоединения их к Польше… хотя в Магдебургском праве, которым управлялись Южно-Русские города, и положены были строгие наказания за чародейство; тем не менее, на практике эти строгие законоположения не находили почти применения. В числе почти ста дел, встречавшихся мне среди актов XVIII столетия, нигде не применяется строгость взгляда Германского уложения и инквизиторских кодексов. Среди всех дел, возбужденных о чародействе, никогда ни городские, ни магистратские суды не помышляют о наказании виновных сожжением и, по большей части, не дают процессам даже значения уголовного иска. Обыкновенно уплатою штрафа в пользу церкви, церковною епитимьей или очистительною присягой отделываются обвиненные от возводимого на них подозрения».

Таким образом, Антонович констатирует, что существует некая естественная этнографическая граница территории, на которой существовала вера в ведьм и интересующая нас свирепая практика женоубийства. Тот факт, что обвиняемыми в судах по колдовским делам выступали в подавляющем большинстве случаем именно женщины, как говорилось выше, подтверждается примерами конкретных дел, которые исследовал Антонович и часть из которых он далее пересказывает в своей работе.

Так вот, обнаруживаемая им этнографическая граница — это не граница между христианским и не-христианским миром, не граница между славянскими и не-славянскими народами, а граница между Европой и историческими территориями православной Руси. Исследование Антоновича примечательно именно тем, что оно сфокусировано на районе, находящемся подле этой границы. Если бы он занимался отношением к колдовству в центральной Европе или в Москве, он, быть может, не увидел бы интересующего нас различия в этом отношении столь четко.

Нужно подчеркнуть, что суды, работу которых сравнивает Антонович, не отличаются между собою по структуре. То есть дело не в том, что, к примеру, в католической части Речи Посполитой судьями были церковные лица, а в ее русских областях — светские, и они были облечены разным уровнем полномочий или руководствовались разными законоположениями. И там, и там речь идет об обычных светских судах. И, как видно из вышеприведенной цитаты, на обсуждаемые территории распространялось действие одного и того же законоположения. В чем же тогда дело? Продолжаю цитирование Антоновича.

«Причина относительной мягкости судебных приговоров всех судов, в особенности магистратских, лежала не столько в гуманном настроении судей, сколько в отсутствии тех демонологических понятий, которые вызвали на Западе жестокое преследование колдунов. Допуская возможность чародейного, таинственного влияния на бытовые, повседневные обстоятельства жизни, народный взгляд не искал начала этих влияний в сношениях со злым духом [здесь и далее выделено мною — И.Р.]; демонология не только не была развита как свод стройно развитой системы представлений, но, до самого конца ХVІІІ столетия, насколько можно судить по процессам, совсем не существовала в народном воображении, даже в виде неявного зародыша. Народный взгляд на чародейство был не демонологический, а исключительно пантеистический. Допуская существование в природе сил и законов, неведомых массе людей, народ полагал, что многие из этих законов известны личностям, тем или другим образом успевшим проникнуть в них или узнать их. Само по себе, обладание тайною природы не представлялось, таким образом, делом греховным, противным учению религии. Если поднимался иск, то судьи не преследовали обвиняемого за самый факт обладания, или употребления таинственного средства, а старались определить, употреблено ли оно было в пользу, или во вред другому лицу? и только во втором случае, рассматривая дело с точки зрения гражданского иска, соразмеряли наказание со степенью причиненного вреда».

Иными словами, спонтанное народное представление о проявлениях мистического в бытии в православной Руси в корне отличалось от соответствующего представления в Европе. Фактически, речь идет о различном понимании природы. Связь чародеев, в особенности женщин, с природой, использование ими природной силы не вызывало сомнений ни там, ни там. Однако если на Западе такая взятая из природы сила считалась греховной и связывалась со злым духом, то в России природная сила понималась иначе. Антонович называет это понимание «пантеистическим». То есть русский народ видит в природе проявления божественного, неземного. Природа для него является в каком-то смысле Храмом.

Совершенно иное понимание существует по ту сторону обсуждаемой Антоновичем «этнографической границы». Оно выражается словами, которые у фон Триера произносит лиса, пожирающая свой послед: «Хаос правит всем». Ведьма черпает из природы мощную силу, и это страшная сила хаоса. Если сказать еще точнее, то она, как женщина, эмансипирует заложенный в ней природный хаос. А если это так, то ее надо карать самым суровым образом.

Я привел это рассуждение для того, чтобы показать, что понимание природы и женской сущности, показанное фон Триером, далеко не безальтернативно. Что это очень определенное понимание, которое является безусловно принадлежащим к западному культурному коду. Однако проигнорировать это понимание или считать показанное у фон Триера случайным художественным вымыслом было бы столь же неосмотрительно и нелепо, как и считать, что предъявленная им «женская сущность» есть нечто абсолютное и что любая женщина на свете может ее у себя обнаружить. Хотя бы потому, что заданная им метафизика женского принципа далеко не им изобретена. За ней стоит не только вполне определенная реальность современного мира, но и большая традиция, которая, в отличие от традиции альтернативной женской метафизики, была неплохо проработана.

Страшная дорога свободной личности

Эмансипация гетеры

Илья Росляков / ИА Красная Весна / 7 августа 2021

Сущность болота в том, что оно фундаментально не подлежит упорядочиванию. Женские волосы, которые обозначают буйную беспорядочную болотную растительность, являются, по Бахофену, символом гетерических практик

Исторические трансформации, сметающие с лица земли все те принципы и устои, на которых столетиями основывалось существование западного мира, с каждым годом всё более очевидны. К чему апеллирует западная культура в условиях такого исчерпания? Мы видим, что происходит обращение к природе, «очищенной» от влияния человека. Что сулит такое обращение к природе, как будет выглядеть мир, который будет построен по ту сторону этого обращения? С учетом того, что оно основано на весьма специфической философии природы, которая, как мы видели, связывается со вполне определенной философией и метафизикой женского пола.

Ларс фон Триер — далеко не первый, кто нарисовал картину особого слияния с природой, которое возникает за порогом этого западного исчерпания. Радикально-экологические идеи, предполагающие, что оптимальная с точки зрения природы численность человечества должна быть значительно меньше существующей… Предложения превратить всю сохранившуюся нетронутую природу на земном шаре в заповедные территории… Концепция «устойчивого развития», рассматривающая всю созданную человеком среду как составную часть природы…

В 1996 году появилось программное произведение под названием «Революция сознания», представляющее собой стенограмму разговора между крупными западными интеллектуалами, занимающимися созданием моделей дальнейшего развития человечества и имеющими на Западе соответствующий авторитет — психологом Станиславом Грофом, физиком и психологом Питером Расселом и философом науки Эрвином Ласло. Констатировав кризис западного мира и образа жизни и задавшись вопросом о необходимости его трансформации, они в разговоре пришли к тому, что эта трансформация должна представлять собой не что иное, как «революцию сознания».

Питер Рассел, в принципе, сомневается, что европейское общество всё еще способно реформироваться, что оно не упустило эту возможность. Он считает более вероятным, что мы переживем «крушение западной цивилизации». И комментирует это так:

«Если бы каждый из видов на планете получил один голос и состоялось всеобщее голосование по вопросу, следует ли допустить продолжение существования западной цивилизации, — я подозреваю, что все виды, за исключением, быть может, тараканов и крыс, проголосовали бы против нас. Результатом такого референдума было бы 99,9 процента голосов „против“: западная цивилизация нехороша для планеты Земля, она должна погибнуть».

Дальше он говорит о том, что другой вероятный сценарий гибели цивилизации — это эпидемия. Привожу этот отрывок, так как он очень интересен в контексте того, что мы наблюдаем в связи с коронавирусом.

«Даже если эпидемия не уничтожит всех людей, каждый десятый наверняка погибнет (выделено мною — И.Р.). Впрочем, с планетарной точки зрения, это может оказаться не так уж и плохо. Природа зачастую прибегает к эпидемиям для того, чтобы справиться с видами, вышедшими из-под контроля».

Примечательно, что сама катастрофа и ее масштаб не вызывает у Рассела никаких сомнений:

«Сейчас нам надо задуматься о том, как нам проложить себе путь через то, что наверняка станет самым бедственным периодом в человеческой истории. Нас ждут нелегкие времена. Нам будет очень и очень трудно. Однако вряд ли на сегодняшний день осталась хоть какая-то возможность избежать этого».

Эрвин Ласло ничуть не оспаривает саму констатацию катастрофы, да и сам вполне присоединяется к ней. При этом он считает, что происходят «подлинные перемены» характера мышления людей, и выражает надежду, что они сформируют новую культуру, более адаптированную к природе.

Станислав Гроф развивает эту мысль. В своих высказываниях он опирается на опыт измененных состояний сознания, на которых он основывал свою психологическую работу, достигая их сначала с помощью психоделиков, а затем с помощью так называемого холотропного дыхания. Он фокусируется на достигаемом в этих состояниях отождествлении человека «с животными, с природой, с космосом в целом» и возлагает надежды на «чувство всепланетного гражданства, глубокую экологическую осознанность в отношении универсальной духовности всеобъемлющей природы, идущей на смену сектантству и нетерпимости нынешних религий мейнстрима».

Итак, отторгается не только существующая гражданская идентичность (национальная принадлежность должна быть заменена на «всепланетное гражданство»), не только существующие религии, но и весь строй индустриальной цивилизации, которая очень долго считалась венцом прогресса человечества. Критикуя ошибочное и разрушительное мировоззрение, в котором заблудился западный мир, авторы подспудно, но настойчиво связывают его с индустрией как таковой.

«Мировоззрение, господствующее в западной индустриальной цивилизации, не служит хорошей службы ни коллективу, ни индивидуальности, — говорит Гроф. — Его кредо — заблуждение. Оно проповедует способ бытия и жизненную стратегию, которые в конечном счете неэффективны, разрушительны и не приносят удовлетворения».

Объяснение того, что человечество зашло в тупик, у всех троих только одно: отделение человека от природы, попытка противопоставить себя ей, продиктовать ей свою волю.

В дальнейшем хотелось бы еще вернуться к этому примечательному тексту. Сейчас я привел его для того, чтобы подчеркнуть, что система «катастрофа всего строя жизни и выход из этой катастрофы через возвращение в природу» является не фантазией отдельного продвинутого режиссера, а общим местом авторитетного на Западе интеллектуального дискурса о ближайшем будущем. Единственное, что действительно достаточно уникально в творчестве фон Триера, — показ этой концепции через образ женщины, которая персонифицировано выражает природную силу. И этот нестандартный ракурс дает возможность иначе, и в каком-то смысле глубже, понять саму концепцию и идущий процесс.

Субъективный взгляд самого Ларса фон Триера на женщину довольно необычен. Вот что он рассказывал в одном из интервью:

«Когда я был совсем молод, то чувствовал себя ужасно непривлекательным. Отношения с женщинами казались невероятно сложными… и такими фантастическими! Я даже не решался мечтать о них. У меня были подружки — симпатичные, лет семнадцати-восемнадцати; уже тогда я чувствовал, что они купаются в той власти, которая дана им природой. Если тебе семнадцать и тебе плевать, с кем ты спишь, твоя власть над миром колоссальна, неописуема! Интересный эксперимент: взять меня и поместить в тело существа, обладающего подобной силой. Знаете, одна моя знакомая за время недлинного переезда на поезде успела позаниматься сексом с четырьмя разными мужчинами. Такую власть не способен себе вообразить никакой юноша. Да что там юноша, никакой политик!»

С точки зрения типологии, используемой в западной философии и метафизике пола (не будем говорить о бытовых понятиях), женщина, чье поведение описывается здесь фон Триером, — это гетера, или проститутка. Главный же тип, альтернативный гетере — это женщина-мать.

Одним из главных теоретиков, рассматривавших проблему пола в этих понятиях, является уже упоминавшийся швейцарский этнограф и религиовед Иоганн Якоб Бахофен. Он первым выдвинул и тщательно проработал гипотезу о том, что в качестве отдельной особой стадии развития человеческого общества существовал матриархат. В дальнейшем многие авторы развивали эту тему, отталкиваясь от его исследований. Одним из ученых, утверждавших о существовании матриархального периода в истории Европы после Бахофена, был соратник Маркса Поль Лафарг.

Уникальность взгляда самого Бахофена в том, что он выделяет не один, а два следующих друг за другом различных типа матриархата. По его мнению, сначала существовал матриархат по законам женщины-гетеры, а затем его сменил матриархат по законам женщины-матери. Первый он называет «матриархатом Афродиты», второй — «матриархатом Деметры». Период первого, раннего матриархата Бахофен также именует гетеризмом, то есть эпохой беспорядочных половых связей. Второй матриархат возникает как реакция на униженное положение женщины в условиях беспорядочных половых связей, искореняет их и ставит на их место брак, однако такой, в котором женщина безусловно доминирует. Это новое устройство общества Бахофен называет также «гинекократией».

Факт существования периода «гетеризма» был подвергнут критике со стороны антропологов, в частности, Клода Леви-Стросса, как не находящий подтверждения ни в наблюдениях за архаическими племенами, ни в фрагментах археологических раскопок. Однако на вопрос о самой ранней форме половых отношений, являющийся, как будет видно далее, очень важным для рассматриваемой нами темы, никакого однозначного ответа пока что дано не было. Поэтому представления Бахофена, равно как и сходные с ними представления других авторов, сохраняют свое значение.

По мысли Бахофена, в период гетеризма мужчины были эротически активны и звероподобны, горды сознанием своей большой физической силы. А женщины — беззащитны перед насилием с их стороны. Такое положение дел, в конце концов, воодушевляло женщин на вооруженное восстание против мужчин, которое Бахофен связывает с появлением амазонок. Амазонки выступают у него как укротительницы «зверомужчин», превращающие их постепенно из «диких» в «домашних», приносящих пользу и наслаждение. Они утверждают господство высших прав материнства над физической силой мужчины, который оказывается как бы «приручен». После этого утверждается «материнское право», которое становится первичной основой культуры народов, считает Бахофен. Он вообще защищает и в определенной мере идеализирует «гинекократию», изображая ее как «золотой век».

Основополагающие особенности гинекократии — матрилинейность (то есть определение принадлежности к роду и наследование имущества и прав по материнской линии) и матрилокальность (то есть переход мужа после женитьбы на жительство в родовую общину жены). Другие особенности — предпочтение левой (женской, «страдающей» стороны) перед правой (мужской, «деятельной»), сестер перед братьями, младшего потомства перед старшим. И что очень важно — ночи перед днем, «рождающимся из ее материнского лона», заявляет Бахофен. Ночь использовалась как единица исчисления времени, для битв, для переговоров, правосудия и культовых действий в темноте.

Положение же мужчины в этот период Бахофен, ссылаясь на Гесиода, описывает как «вечное несовершеннолетие» сына, окруженного непрерывными заботами своей матери, который «возрастая скорее телесно, нежели духовно, радуется покою и изобилию, даруемому земледельческой жизнью, и до самых зрелых лет держится за материнскую руку». «Сколь соответствуют эти описания картинам утраченного позднее счастья, центром которых всегда служит господство материнства», — добавляет он. Женщина управляет жизнью племени, сила же мужчины применяется для возделывания земли, ибо именно с появлением этого строя появляется и земледелие как таковое. По Бахофену, именно в период гинекократии формируется специфическая мифология Великой Матери, которая далее обнаруживает себя в другие эпохи и в современности.

Основной чертой гетеризма, то есть первого матриархата, является отсутствие точного понимания, кто именно является отцом детей. В силу беспорядочности половых связей это просто невозможно установить. Отсюда возникает, как пишет Бахофен, «полная исключительность материнства, совершенно не знающего отца, рассматривающего детей как απατορεϛ (происходящих от неизвестного отца [греч.]) или — что равнозначно — как πολυπατορες (имеющих много отцов [греч.]), как ξπατορι (посеянных [греч.]), как семена, а самого родителя — столь же односторонне — как ουδεις (ничего не значащий, ничтожный [греч.]), sertor (сеятель [лат.]), semen (семя [лат.])».

Именно в силу этого биологически предопределенного снижения роли отца возрастает роль матери. Она становится носителем права наследования и для обеспечения этого права подчиняет себе физическую силу мужчины. Такое доминирование как бы легитимировано самой природой.

Вскоре после выхода в свет книги Бахофена его представления о матриархальном обществе были подтверждены американским этнографом Льюисом Генри Морганом на материале, полученном при изучении им индейцев американского континента и полинезийских племен. Если Бахофен в своем исследовании опирается в основном на мифологию, настаивая на том, что миф является достоверным источником интересующих его исторических сведений, то Морган подходит к вопросу совершенно иначе. В русле строгого научного подхода, относясь с особым вниманием к тому, чтобы его выводы не уносились слишком далеко от установленных первичных данных, он предпринимает исследование современных ему диких племен, где он либо воочию наблюдает описываемые им древние типы семьи, либо фиксирует их следы в виде понятий о родстве, используемых дикарями.

Обосновывая таким образом свои положения обширным материалом, Морган вводит периодизацию типов семьи, которая показывает, через какие этапы человечество прошло, двигаясь от промискуитета (беспорядочных половых сношений — снова, как и у Бахофена, эта форма объявляется исходной) к современному супружеству, предполагающему сожительство двух супругов исключительно друг с другом.

Сначала формируется групповой брак между братьями и сестрами, как родными, так и коллатеральными (по боковым линиям родства). То есть соитие ограничивается представителями своего поколения в пределах племени.

На следующем этапе исключается соитие между родными братьями и сестрами при сохранении групповой формы брака между представителями одного поколения. Для исключения брака между братьями и сестрами потребовалось уже «считать происхождение», и оно, разумеется, считалось по женской линии, так как отцы не могли быть известны. Это уже есть зачаток рода.

Далее следует этап, на котором возникают неустойчивые пары. На этом этапе ярко проявляются черты матриархата. Браки для своих детей устраиваются матерями, дети же обязаны подчиниться. Женщины управляют домом и держатся вместе. В их руках назначение и смещение вождей. Запасы общие. Мужчина, который пренебрегает своей обязанностью участвовать в добыче средств существования, женщинами наказывается.

На следующем этапе возникает патриархат. Парный брак и появление собственности являются для него предпосылками — именно физически более сильный мужчина может защитить возникающее имущество пары, и это подымает его роль. Кроме того, в пределах пары появляется возможность определить отца ребенка. Происходит постепенный переход к наследованию по отцовской линии и главенству мужчины.

Наиболее полное и интересное описание перехода от матриархата к патриархату дает следующий крупный исследователь этой темы — зять Карла Маркса и один из ключевых его соратников Поль Лафарг. Если Морган выступает в строго научном, позитивистском ключе, то Лафарг, как и Бахофен, описывает матриархат не только как фактическое положение вещей в истории, но и как утраченное в дальнейшем благо. Лафарг приравнивает его к первобытному коммунизму.

Не углубляясь сейчас в рассмотрение идеологического значения матриархата у Лафарга, я бы хотел подчеркнуть общность взгляда всех трех упомянутых исследователей на устройство матриархальной «семьи». Вот как описывает ее Лафарг в своей работе «Миф о Прометее», созданной на полвека позже, чем «Материнское право» Бахофена: «Женщина, должно быть, казалась мужчинам предпатриархального времени — равно как и германцам времен Тацита — существом, носящим в себе нечто от святости и прозорливости. Это интеллектуальное превосходство объясняется условиями первобытной жизни, где каждый пол выполняет специальные функции. Мужчина, с более мощной костной и мускульной системой, „сражается, охотится, удит и отдыхает“, …остальное есть удел женщины. Задачи последней быстрее развивают ее умственные способности; на ней лежит забота об общем доме, часто укрывающем род из ста с лишком человек; она изготовляет одежду из кожи и других материалов; она занимается садоводством, скотоводством, изготовлением хозяйственных орудий; она хранит, управляет, оберегает, стряпает, распределяет растительные и мясные припасы, собранные в течение года; подобно валкириям скандинавов или керам догомеровских эллинов, она сопровождает воина на поле сражения, воспламеняет его мужество, помогает ему в схватке, подбирает его, если он ранен, и ухаживает за ним». «Женщина — провидение для беззаботного и непредусмотрительного дикаря; она, мудрое и предусмотрительное существо, распоряжается его судьбой от колыбели до могилы», — заключает Лафарг. И далее дает подробную картину перехода от этого состояния к патриархату.

Когда возрастает количество и ценность материальных благ, женщина переходит в подчиненное положение; «она теряет свою независимость; вместо того чтобы оставаться в своем роде и принять мужа в дом своей матери, женщина становится предметом купли, и она, как раба, входит в дом своего мужа. Греческий язык отметил это превращение: posis — что первоначально означает хозяин, получает смысл супруга; damar — укрощенная, побежденная — становится названием супруги вместо названия despoina, хозяйки дома, госпожи, — термин, которым спартанцы, сохранившие еще пережитки матриархата, продолжали пользоваться; девушка — admes, т. е. неукрощенная». И Бахофен, и Лафарг рассматривают «Орестею» Эсхила как изображение гибели материнского права и утверждения отцовского.

Однако, если по поводу периода собственно материнского права между исследователями существует определенное единство, то во всем, что касается предшествующего периода, наиболее древнего, определенности, как было сказано, гораздо меньше. Бахофен и Морган связывают его с промискуитетом. Другие исследователи выдвигали иные модели.

В частности, Чарльз Дарвин предполагал, что в ходе конкуренции самцов за власть над женщинами первобытного стада в конце концов возникала структура, при которой один наиболее сильный самец заполучал всех самок, прогоняя прочь соперников, в том числе своих подрастающих сыновей. Разумеется, среди этих самок находились его сестры, дочери и так далее. Шотландский антрополог Джеймс Джаспер Аткинсон, который жил среди полинезийских племен и описал свои выводы в работе «Первобытный закон», вышедшей в 1903 году, идет дальше Дарвина в развитии этой модели и говорит о том, что в определенный момент изгнанные сыновья объединяются против отца-патриарха, который удалил их и лишил женщин, и убивают его. Однако после этого начинается ожесточенная конкуренция между самими убийцами, потому что каждый из них хочет занять место единоличного отца-тирана и воспроизвести прежнюю систему. И тут вступает в силу материнская любовь, которой удается сохранить тот союз братьев между собой, который позволил им сообща восстать против отца, и превратить этот союз в новую форму жизни, когда многочисленные мужчины уживаются между собой, сняв свои притязания на родственных им самок племени.

Модель Аткинсона подхватывает Фрейд. В работе «Тотем и табу» он объясняет таким коллективным отцеубийством появление тотемного животного и табу на инцест. Тотем — это определенное животное, которому племя оказывает специальное поклонение, с которым считает себя родственно связанным и по имени которого называет себя. Идея Фрейда в том, что священное тотемное животное, которое в племени запрещено убивать под угрозой страшной кары, представляет собой в мышлении первобытного человека убитого отца, против которого ранее коллективно восстали его сыновья. Чтобы установить более совершенный порядок, который основан на равенстве сыновей, чтобы не допустить падения племени в «дурную бесконечность» отцеубийства, необходим мощнейший запрет на две вещи — кровосмесительный секс, который создает конкуренцию между братьями за «ближайших» женщин, и само по себе отцеубийство. Первое есть табу на инцест, второе — табу на умерщвление тотемного животного. С этих двух табу «начинается нравственность людей», полагает Фрейд. «Братьям, если они хотели жить вместе, не оставалось ничего другого, как, быть может, преодолеть сильные непорядки, установить инцестуозный запрет, благодаря которому все они одновременно отказались от желанных женщин, ради которых они прежде всего и устранили отца», — пишет он.

При всей важности темы становления табу, которую я не имею возможности рассматривать здесь подробно, хотелось бы сосредоточить внимание на не менее важном обстоятельстве. Выдвигая совершенно иную гипотезу относительно периода, предшествующего матриархату, чем гипотеза Бахофена, Аткинсон, а вслед за ним Фрейд приводят далее этот период к тому же матриархату Бахофена. Важно, что именно женщина у Аткинсона примиряет братьев-отцеубийц. Лафарг, ссылаясь на шотландского антрополога, пишет: «Аткинсон, живший среди полинезийских племен, приписывает женщине прекращение кровосмесительных отношений между матерями и сыном, отцом и дочерью, многочисленные примеры которых сообщают нам религиозные легенды всех народов». Фрейд же, завершая описание того положения, которое возникло после формирования двух табу, говорит, что оно, должно быть, составляло «зародыш открытого Васhоfen’ом матриархального права».

Эта универсальность гипотезы о матриархате, по-видимому, связана не только с научными данными и мифологическим материалом, но и с логикой самого антропогенеза.

В цикле статей «О коммунизме и марксизме» политолог, лидер движения «Суть времени» Сергей Кургинян пишет об осуществившемся по не до конца понятной причине беспрецедентном скачке «от первобытного стада, зоологического объединения, к родовой общине, человеческому обществу». В связи с этим он подчеркивает важнейшее значение так называемой неолитической революции. Неолитическая революция определяется как переход от присваивающего хозяйства к производящему — то есть от охоты и собирательства к земледелию и скотоводству. И хотя ключевые события, выражающие становление человечности, произошли гораздо раньше, еще в эпоху верхнего палеолита, — это появление орудий с деревянными рукоятями, захоронений, магических ритуалов тотемического характера, изготовление фигурок из глины и применение красок для наскальной живописи — все же именно неолитическая революция является началом цивилизации в современном смысле. По мысли Бахофена, земледелие было обеспечено существованием того строя, который он называет гинекократией и который по описанию чрезвычайно близок к аналогичному строю у Моргана и Лафарга.

Сергей Кургинян цитирует крупного советского этнолога Юрия Семенова, который пытается осмыслить, как возникло человечество. Ссылаясь на Ленина, Семенов называет первой формой существования подлинно человеческого общества «первобытную коммуну». Он пишет: «Под первобытной коммуной В. И. Ленин понимал родовую коммуну, род, что именно родовое общество он рассматривал как первую форму подлинно человеческого общества, пришедшую на смену первобытному стаду».

На основании рассмотренного нами, есть основания полагать, что формирование родовой коммуны и формирование материнского права — это один и тот же процесс. Причем при различных представлениях о периоде, предшествовавшем материнскому праву, каковы представления Бахофена и Дарвина — Аткинсона, их, безусловно, объединяет то, что женщина в этот период оказывается в социальной роли гетеры, жертвы мужского насилия.

Бахофен, напомню, называет этот период первоначальным «матриархатом Афродиты» и «гетеризмом». И соотносит изменение роли женщины при переходе от «первого» матриархата ко «второму» с изменением роли земли и ее порождений. Вот что он пишет по этому поводу:

«Мы видим противоречие между земледельческой культурой и injussa ultronea creation (диким самопроизвольным порождением), как оно открывается взгляду человека в дикой растительности матери-земли, а особенно в богатой и роскошной жизни болот. С образом последнего соединяется гетеризм женщины, тогда как с первым — строгий закон брака на принципах Деметры в сформировавшейся гинекократии. Обе ступени жизни покоятся на одном и том же фундаментальном принципе — на господстве порождающей плоти; различие между ними лежит в степени приверженности природе, которая сказывается в характере восприятия материнства. Низшие ступени принципа плоти соединяются с древнейшим периодом теллурической жизни, высшие — с более поздним, сельскохозяйственным; один усматривает воплощение своей идеи в растениях и животных влажной почвы, которые по преимуществу и пользуются божественным почитанием, другой — в колосе и посеянном зерне, которые возвышаются до священнейшего символа материнской мистерии».

Понятно, что колос и посеянное зерно — это символ земледельческой общины, в которой господствует материнское право. Сущность же болота в том, что оно фундаментально не подлежит упорядочиванию. Болото нельзя вспахать и засеять, разметить, возвести на нем здание. Женские волосы, которые обозначают буйную беспорядочную болотную растительность, являются, по Бахофену, символом гетерических практик.

В обсуждаемом нами фильме «Антихрист» фон Триер обращается к символике болота. В эпизоде, где герой убеждает супругу покинуть больницу и довериться его собственной помощи, он произносит фразу: «Ни один врач не знает о тебе больше, чем я». В этом месте показаны стебли растений в мутной воде в вазе на больничном столике, сильно напоминающие болотную растительность. Это как бы насмешка, означающая, что на самом деле ничего существенного герой про свою жену не знает.

Он смотрит на нее в этот момент как на воплощение материнства. По его мнению, перед ним женщина, которая находится в тяжелейшем горе от случайной гибели своего ребенка. И на первый взгляд, так оно и есть. Однако, как мы знаем, на деле эта мать потворствовала и даже способствовала гибели своего ребенка. По сути, гибель ребенка представляла собой определенную мистерию, в которой он должен был пасть жертвой необузданной половой страсти его матери. Она занимается сексом и не желает отвлечься на ребенка, который в этот момент залезает на подоконник, потому что она выбирает сексуальное наслаждение, а не материнство. Это кровавая мистерия раскрепощения гетеризма, как бы трансформации женщины-матери в женщину-гетеру.

Но такой же процесс происходит и в течение всей психологической работы, проводимой мужем по отношению к жене. В том и заключается главное бессилие психоанализа, что давая убедительные по внешности результаты (выявление объектов тревоги и ее постепенное преодоление), он лишь обеспечивает и усиливает глубинный процесс в психике героини, который сам не в состоянии постигнуть своими средствами и, более того, — о существовании которого даже не подозревает. Психоаналитик рационалистически отрицает то, что указывает на этот глубинный процесс — процесс умаления материнства и эмансипации проститутки. Тревога, которую он выявляет и снимает, является тревогой героини перед ее сущностью, которая в ней шевелится и должна эмансипироваться до конца. Психоанализ же предстает бессильным инструментом, невольно способствующим этому процессу.

Однако здесь возникает вопрос — а в каком смысле и в какой степени героиня является в начале описываемых в фильме событий женщиной-матерью? Что это за материнство, которое умаляется в ней в ходе происходящего? Что есть материнство для фон Триера, и шире, — для современной Европы? Присутствует ли в современном Западе хотя бы в остаточных формах, ограниченных собственно семьей, материнская природа женщины, которую показывают нам Бахофен, Морган и Лафарг, описывая эпоху материнского права?

Страшная дорога свободной личности

Отречение от рода

Илья Росляков / ИА Красная Весна / 2 октября 2021

«Мужчина — форма, женщина — материя», — такова наиболее общая формула мужского и женского принципа у Вейнингера. Этим он определяет отношения полов: материя без формировки абсолютно бескачественна, и потому она стремится принять любую форму

Предположив вслед за рядом исследователей, что привычному нам обществу патриархата предшествовал некогда матриархат, и видя, что фон Триер в интересующем нас фильме «Антихрист» направляет свою героиню в состояние, соответствующее древнейшим формам этого матриархата, мы не можем не задаться вопросом: чем характеризуется жизнь этой женщины до начала ее превращения — до событий, показанных в фильме.

Вспомним еще раз кратко, что мы видим в этом фильме. Перед нами обычная современная семья, которую постигает несчастье в виде гибели единственного ребенка. Тяжелейшая скорбь матери по поводу его утраты, выглядящая поначалу вполне естественно, постепенно принимает все более и более странные формы, которые ее супруг, пытающийся помочь ей через психоанализ, просто не может понять.

Непонимание все нарастает, и в конце концов та женщина, в которой мы поначалу видели несчастную мать, переходит в состояние раскрепощения некоей первобытной женской природной силы, которую она направляет против своего мужа. И которую, как выясняется, направляла и против ребенка: она могла легко отвратить от гибели, но не сделала этого.

Видя во всем этом не произвольную фантазию художника, а некое далеко идущее описание происходящего с человечеством, мы должны понять, что именно творится в тех самых обычных современных семьях, если в них может возникнуть такая конфигурация. Есть ли философия, которая так или иначе это осмысливает?

Прежде чем двигаться дальше, хотелось бы еще раз подчеркнуть, что я не рассматриваю развиваемое фон Триером понимание женской природы как универсальное, относящееся ко всем женщинам вообще и во все времена. Однако при этом оно представляется мне вполне отражающим реалии западной культуры и метафизику пола на Западе.

Как уже упоминалось, Лафарг, подробно описывающий переход от матриархата к патриархату, говорит о том, что этот переход был связан с появлением частной собственности. Когда окончательно оформляются супружеские пары и большая первобытно-коммунистическая семья, которая живет под одной кровлей, расселяется по разным жилищам, то у образующихся таким образом малых семей возникает своя собственность. В нее входит дом, окружающий его сад и участок пахотной земли, которую возделывает эта семья, пишет Лафарг.

Если это так, то ясно, что происходит в этот момент. Правы ли или не правы Аткинсон и Фрейд в своей гипотезе, что родовая семья призвана была защищать человеческое сообщество от повторения отцеубийства, в любом случае ясно, что эта семья была основана на братских отношениях, а для их поддержания были особо востребованы качества женщины.

Главенство женщин, заботящихся об общем доме и общей жизни и превосходящих мужчин интеллектуально, было залогом мирного сожительства этих мужчин. Теперь же, когда стала формироваться собственность, ее надо было охранять и отстаивать, и более востребованы стали качества мужчины, его физическое превосходство над женщиной. Собственность оказалась тесно связана с мужским началом. Но дело было не только в собственности, но и в оформлении личности.

Об этом писал другой марксистский автор, который всю жизнь исследовал становление социума, снова и снова всматриваясь в то, какие этапы развития прошло самопонимание человека и система общественных отношений, начиная от первобытного периода. Я имею в виду крупного деятеля большевистской партии, философа Александра Богданова, который грезил возможностью дать каждому человеку равноценные инструменты познания вселенной и через это революционизировать общество.

В работе 1910 года «Падение великого фетишизма» Богданов, как и Лафарг, описывает некую первобытно-коммунистическую фазу существования человека. В отличие от Лафарга, он не связывает ее с матриархатом и рассматривает в более общем виде, концентрируя свое внимание на способе мышления тогдашних людей, регулирующих его нормах и идеях.

Он пишет, что на том этапе развития высшую регулятивную функцию выполнял обычай, который был «техническим правилом» социального поведения людей — так же, как слово, обозначающее ту или иную трудовую операцию в рамках определенной их последовательности, является техническим правилом коллективного труда.

Вот как Богданов описывает первобытный обычай: «Цель этих социально-технических правил могла в каждом частном случае и не формулироваться особо, — она все равно чувствовалась и подразумевалась, и была близка каждому; это было коллективное благо группы, потребности коллективной жизни, понятные и очевидные для всех, — потому что никто еще и не думал выделять свои личные интересы и стремления из общих интересов и стремлений своего родного коллектива — не было обособленных „личностей“, а был единый организм родовой общины, и его живые клетки — люди, связанные кровной связью».

Кстати, под это описание вполне подпадают оба ключевых табу, которые Фрейд называл началом человеческой нравственности — табу на инцест и на умерщвление тотемного животного. Оба они защищают именно коллективное благо группы, и нарушение каждого из них разрушает эту группу: первое — через прямое разрушение отношений в сложившейся «родовой семье», второе — через пробуждение агрессии мужчин друг против друга.

Однако я хотел бы подчеркнуть другой элемент, постулируемый здесь Богдановым, — отсутствие в пределах этой первобытно-коммунистической фазы (с высокой вероятностью сопряженной с матриархатом) понятия личности. Несмотря на появление к этому моменту сложной материальной культуры, сопряженной с обсуждавшейся нами неолитической революцией, несмотря на формирование сложной системы обычаев, человек здесь еще не осознает себя как личность, не чувствует, что существует какая-то «граница» его самого, за которой он заканчивается и начинается другой человек. Первобытный человек делает знак равенства между собой и племенем, и кроме того — между племенем и тотемом.

Один из крупнейших исследователей первобытного мышления, французский философ и антрополог Люсьен Леви-Брюль приводил известный пример из жизни северо-бразильского племени дикарей, зафиксированный немецким путешественником-этнографом Карлом фон дер Штайненом. Племя бороро гордилось тем, что члены этого племени являются красными попугаями арара.

«Это означает не только то, что они становятся после своей смерти арара, и не только, что арара превращены в племя бороро, — речь идет о чем-то ином», — подчеркивает Леви-Брюль и цитирует фон дер Штейнена, который поначалу не хотел верить утверждениям дикарей, но затем вынужден был принять то, что они утверждали абсолютно категорично:

«Бороро совершенно спокойно говорят, что они действительно являются красными арара, как если бы гусеница сказала, что она — бабочка. Это не имя, которое они себе присваивают, это не родство, на котором они настаивают. То, что они разумеют под этим, — это идентичность существ».

Однако в отношениях такой парадоксальной для современного человека тождественности находятся не только племя и тотем. Также и каждый из членов племени тождествен с племенем в целом. Сам род постоянен, неизменен, опыт его единый, общий для всех членов, поэтому и среди них нет «изменчивости».

«Род принимался как нечто неизменное, жизненно себе равное, стереотипно повторяющее себя в смене поколений; он остается один и тот же, в предках и потомках. То, что было благом для предков, то не может не быть благом для потомков. Связь сотрудничества поколений еще не разорвана, идея развития совершенно отсутствует, логика коллектива сковывает живое с мертвым цепью тожества», — говорит Богданов. Он называет это «глубочайшим социальным консерватизмом первобытной эпохи».

Но не только Богданов и не только последователи Маркса пишут об этом единстве первобытного опыта и отсутствии личности в первобытном сообществе. То же самое мы находим у исследователей совершенно другого профиля. В частности, у классического британского филолога Эрика Альфреда Хэвлока, центром научных интересов которого была древнегреческая словесность.

В 1963 году в самой известной своей работе «Предисловие к Платону» Хэвлок, внимательно анализируя платоновские тексты, приходит к выводам о весьма специфическом устройстве памяти у древних греков гомеровской эпохи. Опыт племени, по Хэвлоку, фиксировался в устных «племенных энциклопедиях» как ритмически организованный и эмоционально насыщенный эпос.

Он закреплялся в памяти первобытного человека, передаваясь из поколения в поколение. При этом основой запоминания было непосредственное подражание персонажам эпоса, идентификация слушателя с ними и действиями рассказчика — так как само рассказывание не сводилось к речи и сопровождалось различными ритуализированными действиями. Платон называет такую идентификацию буквально «превращением себя в кого-то другого». Первобытный человек «растворяется» в эпосе, также как в своем племени и окружающей природе.

«Он был частью всего, что он видел, слышал и помнил, — пишет Хэвлок. — Его работа заключалась не в формировании индивидуальных и уникальных убеждений, а в том, чтобы упорно сохранять драгоценный клад образцов. Они постоянно присутствовали в его акустических рефлексах, а также визуально представлялись перед его мысленным взором…»

Чтобы стать личностью, продолжает автор, человек должен был «перестать последовательно отождествлять себя с целым рядом полиморфных ярких повествовательных ситуаций; перестать воспроизводить всю шкалу эмоций, вызовов (of challenge), любви, ненависти, страха, отчаяния и радости, в которые вовлекаются герои эпоса. Он должен перестать разбиваться на бесконечную череду настроений».

По Хэвлоку, создание личности стало возможно с появлением письменной речи, которая позволила человеку «отделить себя от запоминаемого слова». Изменился сам характер памяти — теперь она уже была основана не на магической эмоциональной идентификации с рассказчиком или героями эпоса, но на знаке, который приобрел абстрактный характер. Соответственно, изменилось и мышление. Это позволило древнему человеку «стать во всех отношениях одним человеком, а не множеством», пишет цитируемый Хэвлоком Платон.

Основатель советской психологии Лев Выготский, который цитирует вышеприведенный пример Леви-Брюля касательно племени бороро, связывает его с допонятийным, дологическим мышлением первобытного человека, наблюдая сходное явление у детей. Такое мышление работает с синкретическими комплексами отдельных конкретных предметов. Выход из этого состояния, позволяющий сформироваться личности, связан, как в случае дикаря, так и в случае ребенка, с формированием абстрактных понятий.

Однако оставим сложный и специфический вопрос о психологических основаниях перехода от безличного родового общества к появлению личности, обозначив, что эти основания так или иначе имеются. Вернемся к социальной и исторической стороне этого процесса, которая ближе стоит к основной обсуждаемой теме.