Помоги проекту - поделись книгой:
Старое, дореволюционное буржуазное понятие „карьера“ отмирает. Понятие о „советской карьере“ несколько иное. Оно определяется не тем, какие платья шьют женам и какие костюмы — себе, а гордым сознанием своей пригодности для большой и важной работы, доверием партии, государства и возможностью с большой, а главное — трудной работой справиться. И меньшее гораздо значение имеют материальные, личные, бытовые условия…
Совершенно ли интересна для меня работа в Челябинске? Вряд ли. На ту работу, которую я бы делал с полным интересом, меня не пускают. Это небольшая фабрика или строительство, которое я мог бы хорошо поставить и получить удовлетворение. Говорят, что сейчас так еще не хватает людей, что я должен делать, может быть, хуже, но больше по объему…
Доказывая материальные преимущества работы в Америке, ты ссылаешься на пример семьи Б., пишешь, что им можно позавидовать. Зависть вообще одно из самых скверных чувств человечества. Я никогда не стремился быть „хорошим“, но зависть совершенно исключил из обихода своей жизни хотя бы потому, что ничто так не портит настроение, цвет лица и пищеварение, как зависть. Что же касается вожделенных благ, которые свалились на Б. после поездки в Америку, могу сказать тривиальную фразу: „Не в этом счастье“.»
Победившая революция сделала отца хозяином своей страны. Он решал свою судьбу вместе с ее судьбами. В этом были принципы и идеалы его поколения. У сыновей и внуков та же нравственность, та же мораль.
ЧУВСТВО ХОЗЯИНА
Измочаленные жарой, круговертью толпы, ревущей лавиной автомобилей, звоном и лязганьем трамваев, пробивающих себе дорогу, мы достигли наконец гостиницы.
Лифт начал плавный подъем, и затихли шумы города. В номере царила полная тишина. Наглухо закрытые окна и жалюзи, сомкнутые тяжелые драпировки не пропускали ни единого звука. Невидимые лампы заливали комнату дневным светом. Легко дышалось, и было свежо — в углу бесшумно работал «кондишен». Семь шагов в любую сторону. Все удивительно удобно, подавляюще продуманно. Клиенту незачем рвать тесьму жалюзи, распахивать раму: есть дневной свет и свежий воздух. Здесь можно провести весь свой век, не испытав необходимости пробиться сквозь толщу стен, семь шагов в любую сторону, восьмой ни к чему… Для удовлетворения любых потребностей нужно лишь прикоснуться к кнопке звонка.
Однажды я уже читал о таком мире, вместе с героями романа переживал бессмысленность их существования. Читал у Станислава Лема — «Возвращение со звезд». Благополучный мир, не испытывающий потрясений. Предупредительным исполнением желаний он подавляет любое желание. Общество, обслуживаемое безотказными роботами, искусственно устранившее из своей жизни любые столкновения, даже автомобильные, и расплатившееся за все это лучшими человеческими качествами: мужеством, благородством, мечтой. Будущее, рожденное воображением фантаста, вдруг предстало передо мной жуткой микромоделью в номере фешенебельной итальянской гостиницы.
Я распахнул окно, и в комнату с ревом ворвалась реальная жизнь.
Перед окном простиралось нескончаемое множество черепичных крыш. Кое-где в крышах были сделаны застекленные люки — луч света в мансарду. Почти рядом со мной сидел человек, опустив ноги в люк. На крыше была укреплена деревянная доска. На ней стояли горшки с цветами. Человек смотрел сквозь цветы на море. Курил, прижигая губы сигаретой. Я видел его вчера и увидел сегодня. Понимал, что увижу через день, через месяц и через год, если останусь здесь. Здесь его черепичные владения, здесь его планета. У него нет места на земле. Он достигнет ее, когда умрет.
В Италии мы посвятили несколько часов школе профессионального ученичества. Нас кормили обедом, который подают ученикам, хороший обед. Нам показывали учебные пособия, которыми снабжают учащихся. Снабжают в достатке. Нас водили по мастерским, где ребята проходят практику. Мастерским можно позавидовать. Но мы никак не могли составить представление, каковы же ученики в этой школе.
Прежде, когда я отводил Вовку по утрам в школу, он, вместо того чтобы раздеться и бежать в класс, задерживался в вестибюле. И я сердился на него: стоит и рассматривает развешанные на стендах рисунки своих товарищей. В школе, где мы были, не выпускаются ученические газеты, нет художественной самодеятельности, не разрешаются какие-либо формы организации учащихся. Поощряется только спорт. В зависимости от будущей профессии: токарю нужны одни мускулы, слесарю — другие. Отчужденность и индивидуализм закладываются с детства. Научно разработанная педагогика формирует рабочего, у которого должно быть исключено стремление к общественной деятельности, к организации.
Человек отчужден от экономики, управления, от политической жизни. Все меньше остается связей между людьми, тех связей, из которых и складывается общество. Капитализм противоречит исторически заданному стремлению человека к коллективу.
Стремление человека к коллективу… Мы ощущаем его с детства. Сложившиеся за полстолетия традиции, весь образ мысли влекут к активности в обществе.
Путь к гражданину не прост. Но самый верный и кратчайший — воспитание чувства хозяина. Оно рождается через сопричастность к жизни школы, города, всей страны.
В пятом классе я отбывал в школе лишь положенные часы (и то не всегда: в «Ударнике» шел фильм «Новые похождения бравого солдата Швейка» и я смотрел его восемнадцать раз, разумеется, на утренних сеансах). Все, что было мне интересно, находилось за стенами школы.
Среди прочих развлечений было и такое. Дома у нас случайно оказался узкопленочный киноаппарат. Я разыскал дорогу в контору кинопроката и получал там пленки допотопных фильмов. На окнах еще были целы драпировки из плотной черной бумаги — военное затемнение, — и мы устраивали с ребятами киносеансы на дому.
Об этом узнала пионервожатая Нина Владимировна Снегирева. Я был назначен школьным киномехаником. Вернее, утвержден со всеми формальностями.
Киносеансы перекочевали в школу, расширился круг моих зрителей, я волновался — не перепутать бы порядок частей, не порвалась бы пленка. Был я потом и вожатым, и членом комитета комсомола, и редактором школьной газеты, и председателем комсомольского клуба. Но все началось с должности киномеханика, которую специально для меня придумала Нина Владимировна.
Вовка играет с бабушкой в Зайца и Бобра. Этим летом сын был в пионерском лагере, и бабушка писала ему одно письмо от себя, другое — от Бобра. И Вовка ни разу не забыл передать привет Бобру.
Я не мог припомнить, давно ли началась эта игра, и спросил сына.
— Давно, всю мою жизнь, — ответил Вовка.
Игра начинается всякий раз вопросом: «Ну как живешь, Бобер?» Заяц и Бобер живут в лесу. Заяц — разведчик. Он все время отправляется в командировки, успел уже весь свет обскакать. Даже в космосе побывал, естественно, зайцем. Вместе с Бобром он построил в лесу кооператив. В кооперативе звери получают продукты. Звери разные, и продукты нужны каждому на его вкус. Хлопотливо. А еще у Зайца есть враги — Волк и Лиса. От Бобра же особой помощи не жди. Он и стар, и жадноват, а ко всему прочему еще и растяпа: пустил Лису в комнату Зайца, а там хранятся секретные документы. Недавно Лиса выкинула такой номер: сделала подкоп и обворовала кооператив. Да так ловко, что никаких следов не найдешь. Но Заяц же разведчик…
Вовка был совсем маленьким, и эта игра меня не удивляла. Теперь он подрос и все равно, как улучит минуту, тянет бабушку за руку: «Пойдем играть в З. Б.».
Я спросил Вовку:
— Отчего ты так любишь эту игру?
Он посмотрел на меня:
— А почему ты любишь творог?
— Он вкусный и полезный.
— А я играю потому, что мне интересно.
Пришлось самому искать объяснения. В школе, дома да и на дворе от Вовки чаще всего не требуется самостоятельности. Он редко оказывается хозяином положения — делает то, что скажут. А в приключениях Зайца он творец. Коварный Волк и Лиса, растяпа Бобер требуют от Зайца находчивости, ловкости, смекалки. И это интересно. Даже просто фантазировать все равно интересно.
Еще интереснее жизнь, а не сказка. Но действовать в жизни сыну удается ой как редко!
Раза два в год объявляется сбор макулатуры. Сына удержать нельзя, из дома выносится все, что имеет хоть отдаленное отношение к бумаге. Я умоляю Вовку пощадить хоть те из моих рукописей, которые не опубликованы.
Тюки макулатуры свалены в сарай, и все на этом кончается. Вовка лишь исполнитель — исполнитель формального поручения. И естественно, ему не приходит в голову, что бумага представляет ценность не только в дни сбора макулатуры. Он по-прежнему, лишь поставит кляксу, хватает новую тетрадку. И как это он не догадался до сих пор сдавать в макулатуру чистые тетради…
Мне снова хочется вернуться к Свердловскому[5] райкому комсомола, к апрелю 1954 года.
У дверей райкома дежурил член бюро Андрей, пальто внакидку, шапка в кармане. Тем, кто подходил, он говорил почему-то шепотом и очень значительно:
— Сбор в райкоме партии.
Чуть вечерело. Теплый день подсушил тротуары, лишь из дворов бежали ручейки, унося осевшие сугробы. Весне всегда сопутствует чувство нового, тогда оно было особенно глубоким. Мы связывали это новое с жизнью страны, каждого из нас.
Райком партии — особняк на улице Чехова с полукруглым двором. Сюда, наверное, было славно заезжать цугом[6]. Сейчас здесь, приткнувшись одна к другой, стояли крытые милицейские машины. Удивленно посматривая на них, комсомольцы входили в подъезд, поднимались в зал заседаний.
С некоторых пор на улице Горького обосновались хулиганы. Беспокойств доставляли они много. Мы думали: как поступить? И тогда впервые родились непривычные для нашего поколения словосочетания — комсомольский патруль, штаб комсомольской охраны района.
Мы долго спорили на бюро райкома:
— Так они и будут ходить по улицам?
— Встретится хулиган — задержат.
— А кто нам дал право задерживать?
— Нам права не нужны. Задержим — и все тут.
Это, кажется, сказал Андрей.
Но вот решение принято. Человек сорок ребят сидят в зале. Неожиданный вызов в вечерний час, сбор в райкоме партии — все настраивало на серьезный лад. Штаб решено было обосновать в 50-м отделении милиции на Пушкинской улице. Начальник отделения Егор Павлович Бугримов напутствовал комсомольцев. Попросил слово Андрей, он говорил о своевременности решения и о том, что комсомол не пожалеет сил.
До улицы Горького было рукой подать, но ребята расселись по машинам: пусть видят все, что каждый вечер в назначенный час появляются машины с комсомольским патрулем.
Первым в штаб привели подвыпившего командировочного. Он буянил в очереди у ресторана.
Пошли проверять посты. Ребята уже свыклись с жизнью улицы, ходили тройками и строго следили за порядком. Зато в штабе нас ждал насупленный дежурный. Перед ним посреди комнаты сидел взлохмаченный юнец в модной двухцветной куртке. Вздрагивая от икоты, он бубнил:
— Хватают здесь разные… Еще прощения попросите.
Пьяный школьник громко назвал свою фамилию. Фамилия была известная. Дежурный пошел к телефону — вызвать отца.
Трубку взял помощник:
— Хорошо, я доложу Федору Васильевичу.
Вскоре в штабе появился человек с папкой. Бросил с порога: «Кто здесь старший?» — и, не дожидаясь ответа, помахал удостоверением с золотым тиснением герба.
— Я помощник Федора Васильевича. Он занят. — И обращаясь на «вы» к мальчишке: — Поедемте.
Дежурный по штабу, слесарь тормозного завода, недавний ремесленник, сказал решительно:
— Сюда вызывали отца, сына отпустим только с ним…
Как вести себя, Федор Васильевич, очевидно, обдумал в дороге. Переступив порог, он набросился на сына. Дежурный остановил его:
— Раньше надо было воспитывать.
Федор Васильевич резко обернулся. С его губ готово было сорваться что-нибудь вроде классического: «Учить меня вздумал», но не сорвалось. Тогда заговорил дежурный.
Еще пятнадцать минут назад Федор Васильевич решал судьбы вот таких же пареньков-слесарей тысячами, по числу новостроек. А теперь он молчал. И наконец:
— Я сам был в комсомоле. Вы правы, товарищ.
Прислонившись к косяку, как музыку, слушал речь комсомольца начальник отделения Бугримов, слушал и я. Слушал и человек, которого годы службы так далеко унесли от всех нас. Быть может, сейчас, впервые за много лет, он понял, что спросить с него могут не только по звонку «сверху», и придется отвечать…
В жизни все поразительно взвешено. Читая заметки ученых о природе, мы не перестаем удивляться ее скрытым от нас взаимосвязям. Но и в жизни общества, каждого коллектива есть свои закономерности. Одно связано с другим, действие рождает противодействие. И за каждый необдуманный шаг приходится расплачиваться самыми неожиданными превращениями. Казалось бы, вполне допустимый компромисс, самый незначительный разлад между целью и средствами ее достижения, а результат ошеломляющий, противоположный тому, которого ты добивался. Вот и с нашими комсомольскими патрулями не все обошлось благополучно: рядом с хорошим завязалось плохое.
Всё новые и новые комсомольцы приходили на дежурства. А вместе с этим появились ребята, которые каждый вечер сами, без вызова, наведывались в штаб, просили разрешения подежурить. Потом все тот же Андрей предложил создать из этих ребят постоянную оперативную группу. Он доказывал, что только такая группа сможет по-настоящему помочь работникам милиции. Андрей и стал ее начальником.
Первый раз мы задумались над работой Андрея, когда услышали мимоходом, как разговаривал он с задержанным подростком.
— Почему вы меня задержали?
— Взяли и задержали, тебя спросить забыли.
Помните, нечто подобное Андрей говорил и на бюро, когда мы принимали решение о комсомольских патрулях. Но теперь в этом ответе была та наглость сильного, то беззаконие, которое не может не оскорбить человека, даже очень провинившегося.
Задумались мы, признаться, слишком поздно. То, ради чего создавались патрули, давно уже было забыто ребятами из оперативной группы. Комсомольцы каждый вечер открыто выходили на улицу Горького. А для этих главным стала таинственность. Они избирали себе жертву и следили за ней. Законов для них не существовало, и они подслушивали под дверями, подсматривали в окна, при случае копались в чужих вещах. Сами этого не заметив, ребята превратились в некую полицию нравов, только на общественных началах.
Когда Андрей пришел к нам в штаб в последний раз, он так и не понял, в чем его винят.
— Мы с хулиганьем боролись. За это нам спасибо надо сказать. А какими средствами — это уже чистоплюйство.
Трудно было объяснить ему, что стиляги с улицы Горького и те вызывали у нас меньший протест, чем парни из его оперативной группы.
Новое оттого и называется новым, что никак не обезопасишь его от промахов и ошибок. Был горький урок с оперативной группой. Но новое осталось: сотни комсомольцев стали искренними защитниками порядка. В этом суть.
…С того первого дежурства, о котором я рассказал, мы возвращались на рассвете. Мы шли по Москве. Сколько раз ходили мы по ночному городу! А вот так, хозяевами, почувствовавшими свою силу, шли впервые. И, как назло, не попадалось прохожего, который спросил бы:
«Откуда вы, ребята, в такой час?»
Очень хотелось ответить:
«Сменились. Несли охрану района…»
Нами владели такие же чувства, как и комсомольцами девятнадцатого года. Помните Ефимчика из «Юности отцов»? Ефимчика, который написал мелом на куске фанеры: «Коммуна номер раз!» И поставил восклицательный знак.
У Вовки болит ухо, а у меня не ладится работа.
Вообще-то ухо у Вовки уже не болит. Но врач сказал, что в школу он пойдет в понедельник, хотя сегодня всего лишь пятница. Вовка откровенно рад этому.
А мне радоваться нечему. У меня не ладится работа. То, о чем я хочу рассказать в этой последней главе, о мальчишках двадцатых годов, о первых пионерах, мне никак не удается соотнести с Вовкой. А зачем, собственно говоря, связывать с ним? Попробуй-ка втиснуть нынешнего парня во времена, которые давным-давно стали историей! Втиснуть трудно, но без Вовки, без его отношения минувшее останется минувшим, оно никак не оживет. И карточки, которые пылятся у меня в столе, — я выписал на них когда-то все, что удалось узнать о первых пионерах — остаются просто листками бумаги. Я перемешиваю и тасую их, раскладываю то сяк, то эдак, а они все равно не соединяются: как были, так и есть — разрозненные эпизоды. И не находится слов, и нет мыслей, чтобы связать все это в узел тугой и современный. Непременно современный. Потому что, хотите вы того или нет, былое оживает лишь тогда, когда оно спроектировано в сегодня.
Работа не ладится, и я говорю сыну:
— Слушай, Вовка, хватит тебе играть в Зайца и Бобра, давай поиграем во что-нибудь другое.
— А во что?
— Давай начнем играть в первых пионеров.
— Согласен.
СИНИЕ ГАЛСТУКИ
Мы едем на улицу Воровского. Игра начинается, как только выходим из дома. Я задаю сыну вопросы и жду ответа.
— Ты хоть что-нибудь знаешь о первых пионерах?
— Почти ничего, совсем немного… Это были дети рабочих и крестьян. Они хотели бороться с этими, как их… сейчас вспомню слово…
— С бойскаутами?
— Да, со скаутами. Пионеры объединились, чтобы бить их.
— Почему бить?
— А как же! Скауты были сынками богатых. Они ненавидели коммунистов… А еще они верили в бога. Не так, скажешь?
— Не совсем.
Поделиться книгой: