Что будет осенью с Розой

Яр Туди

Что будет осенью с Розой

1. Осенний холод

Как холодно, и свет фонарей кажется тоже холодным. Язычки пламени в них, такие слабенькие, такие одинокие — последние бабочки, чье лето отгорело, чьи крылья вот-вот сложатся в неприметный серый листок и исчезнут в черной осенней слякоти. Жизнь прошла вместе с летом. Все лето в один день, чувство одинокой старости в неполные шестнадцать, и нет сил передвигать ноги, а в голове мутным туманом промозглые осеннее сумерки. Наверное, точно так чувствуют себя старенькие-старенькие бабушки, что все время сидят, забывают, что было вчера и надевают теплую шаль даже в летние вечера… Слезинки, горячие по контрасту с холодом дождевых капель, неожиданно согрели щеки Кристины-Розы.

— Ай!

Пальцы больно обожгло — но не огнем свечи, что едва-едва виднеется сквозь заросшие жирной копотью, покрытые грязью стекла приделанного к вывеске фонаря. Его металлический обод, к которому прижала ладони Кристина-Роза в надежде ощутить хоть тень тепла, был холодным и мокрым, как все вокруг. Сейчас ее руки горели огнем — вылетевший, как чертик из коробки, половой хлестнул по ним полотенцем, как кнутом.

— И не стыдно же!

На лице и в голосе парнишки было искреннее возмущение.

Кристина, спрятав под мышками вскинула на него глаза — какая несправедливость! За что же он…

— Делом бы лучше занималась ты, …

И вновь это отвратительное слово! В какой раз за сегодня — третий? Четвертый?

Из мокрого сумрака в памяти мгновенно слепились лица. Молодое, бледное, между черным цилиндром и белым шелковым шарфом, надменные губы, сжатые в недовольной гримасе, резко выплевывают:

— Ты,…, да что ты из себя строишь? Ломается ещё, …

И другое, старое, тоже надменное — сверху залитый светом потолок, последний подбородок затянут жестким воротником.

— Дура. Ты — всего лишь маленькая… Убирайся.

Широкое, красное, темно-малиновый нос как груша и весь в жирных черных точках, а дальше — коричневая замша, клетчатый платок выбивается из-под неправильно застегнутых блестящих пуговиц.

— Ккак это — «не пойду»? Ты чо — нне…? А ччо тута сстоишы?

…! …! …!

Кристина бежала, не чувствуя замерзших ног, рыдая в голос, сгорбив плечи, сжимая под мышками ноющие пальцы. Шлеп! Шлеп! Ботинки промокли и разбухли, пропитанные грязной водой, неподъемное-тяжелые. Она пойдет туда — там хоть немного, но теплее.

Кристина не могла сказать об этом месте «вернется» — возвращаются домой, а дом кончился вместе с летом. Воспоминания о жизни дома, то есть в предместье, где палисадник с мальвами и вечно сломанной когда-то ярко-голубой деревянной оградой, где кривые половицы скрываются под разнокалиберными пестрыми ковриками, а в высоченном красном буфете стоит ее чашка чисто-белого фарфора — «заграничная», как называла ее Кристина… Почему-то в этих воспоминаниях всегда было лето, мальвы вперемешку с «золотыми шарами» и маргаритками, и пыль, в которой вечно купались шустрые молоденькие воробьишки. Иногда там появлялись бабушка и дедушка — они приходили в гости всегда с коробкой марципановых конфет-яичек «Корзинка тетушки Ко-ко», даже если пасха давным-давно миновала. Мама отчего-то вспоминалась гораздо реже, и всегда недовольная, а то и рассерженная. У нее даже морщинка между бровей, будто трещина на старой карнавальной маске…

Теперь, наверное, нужно говорить «была морщинка». У ангелов не может быть морщинок, думала Кристина, когда сестры-монашки в больнице наперебой утешали ее. Кристина не сразу даже поняла, что они говорили ей — она чувствовала себя будто растаявшей после жара, и очень радовалась, что ей не остригли волосы, как той девочке со скарлатиной, что лежала за ширмой. Она так боялась, что в больнице ее постригут, что стала плакать, хотела убежать, но не могла подняться и билась на кровати. На шум пришла старшая медсестра — энергичная, полная и еще довольно молодая монахиня со строгим, белым, круглым, как луна, лицом. Она все поняла и приказала нянечкам оставить больную в покое, после чего Кристина затихла и не приходила в себя до тех пор, пока кризис не миновал. Слушая медсестер, Кристина немного жалела, что выздоравливает — она хотела бы отправиться на небеса и стать ангелом. Она летала бы там, в сине-бирюзовой вышине на красивых белоснежных крыльях, и петь бы тоже могла — ведь все ангелы дивно поют, а здесь, на земле, у Кристы, по словам мамы, нет ни слуха, ни голоса, учить ее игр на фортепьяно — сущее мучение! По правде говоря, Кристина с трудом представляла маму, ставшую ангелом. В больнице Кристина много раз старалась вообразить себе ее, какая она сейчас — в светлых просторных одеждах, с доброй улыбкой и безмятежным, ласковым и чуть-чуть печальным лицом, излучающим неземной свет… И ничего-то не получалось. Каждый раз мешала недовольная морщинка и жесткая складка у вечно опущенных уголков бледных узких губ.

Во всяком случае, там она, наверное, не ссорится с бабушкой и дедушкой, закрывшись, по обыкновению, в гостиной, — подумалось Кристине. Сжавшись на металлической кровати с огромными шарами, тронутыми ржавчиной, и продавленной, словно гамак, сеткой, Кристина вдруг увидела стоящих у двери бабушку с дедушкой. Их лица были ласковыми и безмятежными, и немного печальными, — ну, совсем чуть-чуть. Дедушкина белая риза неуловимо напоминала его старомодный длинный двубортный пиджак, а бабушка держала в руках неизменную круглую коробку с ярко-желтой надписью: «Корзинка тетушки Ко-ко».

На несколько прекрасных, наполненных счастьем мгновений Кристина-Роза вдруг поверила, что это на самом деле, что они правда нашли ее и пришли за ней сюда. Что письмо, поездка к нотариусу, и маленькая стопка старых облигаций, и нудное ворчание мамы, что шить траурное платье — и то дороже, чем это наследство — что все, случившееся с тех пор не более, чем нелепая ошибка, и вот сейчас все, наконец, вернулось на свои места. На Рождество они все вчетвером опять поедут в город — слушать святочный органный концерт с хором, и опять купят пирожные в той кондитерской. Весной Кристина-Роза будет печь «жаворонков», и даже попробует с дедушкой сделать новый скворечник, а потом придет новое лето…

2. Пурпур и грязь

…Громкие рассерженные голоса не смогли пробиться сквозь марево наваждения, но — краа-буц! — От сильного удара дверь, которую Кристина после утреннего ужаса заперла на хлипкий крючок — другого замка не было, — внезапно распахнулась и с грохотом врезалась в стенку.

Посыпался мел и комья штукатурки.

Кристина вскочила, будто разбуженная среди ночи землетрясением. Она и не вспомнила, что почти все ее вещи сохнут — или делает вид, что сохнут, — развешенные по подоконнику и спинкам кровати, а тощее потрепанное одеяло — плохая замена одежде

— Вот, значит, какова твоя девица!

Женщина, что не оборачиваясь передала деньги маячившему у порога рослому детине с кривым ломиком в мощных красных лапищах, не была ни особенно высокой, ни красивой — это все ее платье! — подумалось Кристине. Какое платье! Вызывающе-пурпурное в обрамлении ярко-белых перьев и кружев, оно слепило, словно бенгальский огонь в темной обшарпанной комнатушке.

— Ты, как всегда, ошиблась адресом.

В мужском голосе звучала мягкая насмешка.

— Что?

— Комната, говорю, не та! Смотри — она действительно съехала. Вон там!

Женщина резко обернулась, ее каблуки простучали, как кастаньеты, оставляя комья грязи на и без того давно немытом полу.

— Вот дрянь! Бутер с кошкой, растак его!

— Да, непруха. Вижу круглую попку тетушки Фортуны.

В противу простонародным словам, молодой мужчина выглядел прилично, под стать своему голосу — в меру щеголевато одетый, в меру привлекательный, с невозмутимой полуулыбкой на лице. Но Кристине показалось, что он устал и раздражен, и ищет, на кого выплеснуть то и другое. И его вроде бы скучающий взгляд сейчас исподтишка мерил ее, Кристину.

Кристина-Роза почувствовала себя в точности, как сегодня утром… ужасным утром. Сердце упало к самому полу, нестерпимое чувство беспомощности затопило, будто поток грязной воды, внезапно выплеснутой откуда-то сверху.

Воспоминание, как ужасный день начался с ужасного утра, захлестнуло и утопило, вынесло ее из реальности.

…Коридорный — мальчишка не старше Кристины, который до сих пор только лип к ней взглядом и нагло свистел вслед, — на этот раз он шел к ее двери. Кристина отступила, чтобы пропустить его по коридору к лестнице, а он вдруг, воровато оглянувшись по сторонам, обхватил ее, затащил в комнату и начал тискать, жадно, лихорадочно, что-то тихо бормоча ей на ухо. Кристина так испугалась и растерялась, что даже не подумала закричать. Она молча пыталась разогнуть его пальцы, вцепившиеся в ее грудь, мнущие ее, стискивая так, словно выдавливали сок из кисти винограда. Ногами мальчишка зажимал юбки Кристины, так что она, силясь отстраниться, потеряла равновесие. Коридорный, ловко повернул ее, свалил на кровать, и стал делать такие вещи, о которых Кристина не могла ни думать, ни вспоминать, и длилось это целую вечность, а отвратительный, негодный мальчишка продолжал бормотать:

— Какая лапка! Какая лапка! Лапка моя! Моя!

Кристина билась, стараясь сползти с грязной кровати… Она с ужасом ждала самого нестерпимого — она слышала, что будет очень больно и кровь потечет, пятная простыни, она еще подумала: «на такой постели и кровь не заметна, сколько ни лей»…

И ничего не случилось. Неожиданно парень отпустил ее, убрал свои жадные руки и встал. Кристина опустилась на пол, закрывая лицо и дрожа всем телом — пол был холодный, из-под двери дуло. Она слышала, как он поправлял одежду, как прошагал к двери и оттуда крикнул, ничуть не боясь чужих ушей: «Звиняй, девочка, поспешил малехо… Нич-чо, вечером-то мы не торопясь! Ты ж моя девчонка, у нас с тобой времени полным-полно!»…

…Какой стыд! Возвращаясь в реальность, Кристина медленно отступила от кровати к окну, тщательно запахивая на груди одеяло. Ей казалось, что взгляды вошедших вонзились в нее, скрестившись и встретившись на ее теле, будто острые клинки двух дуэлянтов.

— А ведь она могла бы быть ею, а?

Голос женщины звучал и медом и ядом — наверное, таким голосом говорила бы змея… нет, не простая гадюка, а какая-нибудь… Кристина-Роза вспомнила картинки в книжной лавке… какая-нибудь двухметровая индийская кобра, например, или анаконда, что может проглотить человека целиком — большая, неспешная, которой некого бояться даже в джунглях.

— Что ушло — того нет.

— Новое всегда лучше старого!

— Или — не более, чем забытое старое.

Двое, вдруг осекшись, засмотрелись на лицо Кристины-Розы. Они не спорили больше, они любовались ей, будто картиной в галерее.

— Как вас зовут? — жаркий медовый голос заставил вспыхнуть щеки Розы-Кристины.

— Кристина…Роза…

— Так Роза или Кристина? — Глаза мужчины насмешливо сузились, но голос был мягким, как головокружительный янтарный сотерн. — Роза подходит лучше.

Блистающие белизной перья почти коснулись клетчато-серого одеяла — женщина подошла к Кристине вплотную, ароматы цветочных духов, вина и мокрого меха создавали странный, тревожащий букет.

— О, да. Я в самом деле видела тебя. Это ты просила работы у нашего дорогого…

Женщина оборвала свои слова длинной злой улыбкой.

— О, да. И вы не сошлись… В пункте об обязанностях? Или в их цене?

Кристина-Роза не знала, что ответить и еще немного отступила. Та, источающая аромат безумия, что в белых перьях и пурпуре посещает грошовые комнаты над трактиром для приезжих — что нужно такой от Кристины-Роза? Она думает, что Кристина-Роза — любовница ее спутника, или может ей быть… И видела постыдную сцену, когда Кристина пришла по совету попутчицы проситься на работу горничной в особняк старого аристократа, как ее обозвали дурой и … Эта женщина, наверное, тоже скажет сейчас то гадкое слово… Она, наверное…

Но заговорил мужчина.

— Ты не думаешь, что к нам повернулась совсем не попка старой римской тетушки, а две другие ее аппетитные округлости?

Франт подошел ближе, он стоял, почти касаясь воздушного страусового боа.

— У нее лицо принцессы.

— Вылитая принцесса! — И к ужасу Кристины-Розы, женщина фривольно провела рукой по ее щеке и пропустила сквозь пальцы длинные волнистые пряди сбереженных в больнице волос. Отступать было уже некуда — Кристина натолкнулась спиной на закопченный подоконник, и закрутила головой. А женщина вдруг заговорила деловито:

— Хорошо. Забираем эту. Выбора нет, для одного раза точно сойдет, а там посмотрим. Ты рад?

— Я рад!

Голос мужчины вдруг стал на тон выше — так, что в груди Кристины забилось и потеплело, будто чужая искренняя радость коснулась и ее тоже.

— Тогда — зови хозяина! За ним должок — пусть расплачивается! И — домой! Никуда больше не поеду!

Комнатушка вдруг наполнилась людьми — двое незнакомых мужчин привели хозяина трактира, которого Кристина видела второй раз в жизни. В первый раз он ругался с возницей, когда Кристина- Роза помогала немолодой женщине выгружать корзины. Та и сказала ей, что здесь есть дешевые комнаты, которые можно снять на сутки или двое. Тогда Кристина думала, что ей и двух суток не понадобится — она вполне рассчитывала на доброту пожилой хозяйки «Багдада» — крошечной кофейной и «семейного пансиона», сдающей три свободных комнаты трем симпатичным старушкам. Они всегда останавливались в «Багдаде», когда приезжали в город. Дедушка шутя называл эту леди «Шахерезадой», а бабушка — просто «Клара, дорогуша» — они, кажется, были дальней родней. Сейчас старый дом, где находился «Багдад», исчез, а вокруг полным ходом шла стройка. После череды пожаров этот квартал снесли, расширили дорогу и делали новую рыночную площадь. А оставшийся участок купил какой-то богач, чтобы построить отель. Нет ни соседей, которые любили добрую хозяйку «Багдада», ни строгого «жильца с той стороны», что ежедневно приходил после работы пить кофе и разговаривал с дедом о политике. Нет уютной маленькой булочной и «колониальной лавки», в которой Кристина покупала слоников — маме на день рождения. Город, казавшейся Кристине веселым и благодушным, всегда полным несмолкающей суетой, но неизменно благожелательным, вдруг стал холодным, чужим и опасным, и вдобавок ужасно, кошмарно грязным — даже дождь здесь будто и не смывал грязь, а лишь увеличивал ее количество.

А теперь — что будет? Двое, разговаривая как хозяева, трактирщик слабо возражал, в коридоре толпились любопытные… Из комнаты не выйти, да и куда она пойдет? Словно услышав ее мысли, женщина в пурпурном платье обернулась и коротко скомандовала

— Сиди там.

Ну, прямо средневековая королева, — скажешь ей «нет» — и голова с плеч! Кристина еще колебалась, когда мужчина сунул ей в пальцы большой двойной бутерброд — целая булка, разрезанная пополам и начиненная паштетом, каперсами и сыром.

— Ты же работу искала? Ну, вот тебе и работа. Настоящая, без дураков.

Мужчина присел на кровать и фамильярно, но не грубо притянул туда же Кристину.

— Он говорит, — кивнул мужчина в сторону непрерывно кланяющегося трактирщика, — что у тебя заплачено до завтра, и ничего больше нет. Сегодня, говорит, ты пришла с ног валясь, голодная, как волчонок, но не обедала, и про ужин не говорила — стало быть, за душой ни гроша. Завтра вечером он собирался тобой заняться. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Да. Наверное. Завтра он выгнал бы меня отсюда. Ведь мне нечем платить.

Тихо ответила Кристина, с видимым трудом оторвавшись от бутерброда — все-таки, до чего же она была голодна! Никогда еще она не чувствовала такого голода, как после первого глотка этой булки с паштетом!

Мужчина улыбался — Кристина не видела, потому что опять вцепилась зубами в бутерброд, но улыбка явственно звучала в его голосе, когда она говорил:

— А вот и ошибаешься! Он бы ни в коем случае не выгнал бы тебя просто так.

Кристина подняла взгляд: трактирщик не показался ей таким уж добрым человеком, может, она ошибалась, как нехорошо это…

— Простите. Наверное, я злое существо, и плохо думала о…

Мужчина легко рассмеялся.

— Он собирался торговать тобой. Или, если ты стала бы протестовать, просто продать. У тебя нет никого, кто искал бы тебя или встал бы на защиту, так ведь?

Кристина похолодела. И отложила бутерброд. Она поняла, почему мальчишка-коридорный вдруг так набросился на нее. Он не хотел опоздать. Все кончено. Она действительно теперь… нет, даже про себя она не будет произносить то ужасное слово. Есть другие. С тем же значением, но звучат пристойнее.

— Вы меня уже купили?

Замороженным голосом поинтересовалась она.

— Почти.

Отозвался мужчина все с той же улыбочкой в голосе.

— Так что собери-ка пока вещи. Не надо говорить, что их нет. Собери то, что для тебя важно. Есть такое? Я так и думал. Возьми — и пойдем.

С перевязанной поблекшей синей лентой коробкой Кристина поднималась на бархатное сидение, стуча зубами от холода. Тело морозила мокрая одежда. Сердце — мысли о будущем. На подножке прилипли комья льда. Поскользнувшись, Кристина чуть не съехала под колеса. Сзади ее подсадили, почти впихнув внутрь. На плечи легла тяжелая накидка — и стало еще холоднее.

— Сердце, замерзни! Сердце, замерзни! Замерзни! — беззвучно шептала Кристина-Роза, стуча зубами и коленками.

С болью вспоминая красный буфет и буйно разросшиеся разноцветные мальвы, она внушала себе одну мысль — дома, палисадника, детства — нет и не будет никогда. Все это осталось в воспоминаниях, похожих на счастливый сон. Сейчас, в настоящем, Кристина навсегда запачкана руками и словами — грязными и липучими, как клей. Она принадлежит чужим людям с грязными мыслями, и должна радоваться, что не трактирщику в совсем уж грязном трактире, и не его грязному телом и душою слуге. «Заграничная» чашка Кристины белыми черепками валяется в траве — ее разбили, когда выносили мебель на продажу. Оказывается, у мамы оставался небольшой долг за аренду домика с мальвами. В действительности этот дом никогда не принадлежал ни маме, ни Кристине. Так только казалось, это сон, прекрасная мечта, а на самом деле есть лишь то, что сейчас — холод и грязь. И потом будет еще хуже — когда они приедут в то место, куда женщина в кружевах и перьях называет домом, где Кристина окажется вместе с улыбающимся щеголем, которому ее купили.

3. Тепло и свет

— Слушай, что тебе говорят! И расслабь коленки! Нечего жаться. Фокс, да сними это с нее, наконец!

Кристина изо всех сил старалась не расплакаться. Она опустила голову и глотала слезы, чтобы они не капнули на белый, изумительной, неправдоподобной белизны шелк. На этой постели не то, что кровь, Кристине казалось, даже ее дыхание оставляет следы на ослепительном атласе и крепе. Что она будет делать, если ее выгонят? На лице Фокса виделось разочарование.

— Пожалуйста, я буду стараться! — хотелось крикнуть, но Кристина могла лишь молчать, опустив глаза к белоснежным покрывалу, расшитому серебром.

— Ладно. Сейчас попробуем еще раз…

Женщина, теперь не в перьях и не в платье, а в гладком черном трико, но по-прежнему на высоких, звонких каблуках, исчезла под черным покрывалом.

Кристина напряглась, вытянув шею в ожидании.

Щеголь Фокс — он и сейчас одет будто на прием собрался, мягко опустился рядом, тронул ее за подбородок, будто невзначай коснулся и губ. Пальцы у него такие холодные — или это пылает лицо Кристины?

— П-пожалуйста, не выгоняйте меня, — шепотом попросила она, не отстраняясь. — Я… буду стараться и все получится так же, как у той… дамы… которая… из комнаты напротив…